– Мы – цвет немецкой армии, – продолжал Квидде. – Мы – основа нации. Перед нами самое слабое звено в цепи окружения. Через двадцать минут мы начнем прорыв именно на этом участке. Я совсем не обещаю, что все вы останетесь в живых. Вы – профессионалы и должны знать, на что вы идете. Итак, внимание!

И прежде чем развернуть конкретную задачу с учетом всех привходящих – рельеф местности, численное соотношение сил противника и собственных сил, минимум два запасных варианта на случай непредвиденных осложнений и так далее – и по возможности постараться определить действия каждого в выполнении этой задачи, Квидде еще раз, уже совершенно намеренно, столкнулся взглядом с юным красивым лейтенантом и увидел в его глазах неприкрытое ожидание призыва. «Если в такой момент он может думать об этом, его нужно будет вытащить из пекла любой ценой!..» – пронеслось в голове Квидде.

– Итак, повторяю, внимание! Первое...

В это же самое время в замке, в большом зале, отданном под оперативную группу «Сев», подполковник Юзеф Андрушкевич обзванивал всех командиров подразделений. Наступал вечер, и нужно было подвести итоги работ первого дня, дать сводку в штаб армии.

– Сколько? – кричал Андрушкевич в трубку. – Записываю! Давай! Овса – сто четыре гектара... Понял! Ячменя... Сколько? Ага! Понял. Пятьдесят три и три сотых... И что еще? Вики? Это что такое? Понятия не имею! Погоди!.. – Андрушкевич обвел глазами всех в зале и крикнул:

– Что такое «вика»? Кто знает? С чем это едят? – Ему никто не смог сразу же ответить. Он презрительно махнул рукой: «Ну неучи, ну что с вас спрашивать!» – и снова закричал в трубку: – Значит, сколько вики посеяли? Девять и шесть десятых гектара. Замечательно! Записал, записал!.. Молодец! Спасибо. К Пасхе готовитесь? Давайте, давайте! Прямо на поле!.. Привет!

Он бросил трубку одного телефона и стал названивать по другому.

Только что вернулся в город командир советской дивизии полковник Сергеев. Вместе со своим начальником разведки и двумя штабными офицерами он объезжал все участки боевого охранения и места расположения подразделений, которые в случае приказа о наступлении должны будут выступить первыми и поэтому в пахоте и севе участия не принимали. Заняв исходные позиции, части стояли в «готовности номер один» и ждали приказа.

Сейчас полковник Сергеев устало сидел у края большого стола и негромко, чтобы не мешать Андрушкевичу разговаривать по телефону, говорил своему заместителю по технической части подполковнику Хачикяну:

– Начинайте посылать все свободные машины на пахотные участки. До наступления полной темноты с полей вывезти всех. Никого не оставлять там на ночь. Очень опасно...

Франтоватый, с веселыми жгучими глазами и любовно ухоженными усиками, как у киноартиста Адольфа Менжу, подполковник Хачикян почтительно стоял перед ссутулившимся, пропыленным командиром дивизии.

– Виноват, товарищ полковник... Забираем с полей только наших? – спросил Хачикян и тут же пояснил: – Это я к тому, чтобы знать, сколько машин посылать.

– Всех! Наших, поляков, союзников! И всех развезти по местам расположения подразделений. И никакой самодеятельности. Проследите лично, пожалуйста.

– Слушаюсь, – огорченно сказал Хачикян, у которого на сегодняшний вечер были уже совершенно иные планы. – А сельхозтехнику? Как с ней?

Андрушкевич не сумел дозвониться и поэтому услышал последнюю фразу зампотеха. Он бросил трубку и тут же вклинился в разговор:

– Хачикянчик, выброси ты из головы сельхозтехнику! Ты людей вывози. А техника пусть остается. Кто ее тронет? Все равно тебе завтра к шести утра народ обратно на поля везти...

– Но у вас же завтра Пасха, Юзек! – ухмыльнулся Хачикян в предвкушении праздничного стола.

– Вот в поле и отпразднуем. Потому что послезавтра нас вполне могут снять с места и двинуть вперед. Понял, Арташесович?

Хачикян вопросительно посмотрел на полковника Сергеева. Но тот не ответил на его безмолвный вопрос и не подтвердил сказанное Андрушкевичем. Он просто постучал пальцами по столу и посмотрел мимо Хачикяна.

– Вас понял, – сказал Хачикян. – Разрешите выполнять, товарищ полковник?

– Действуйте.

Хачикян очень красиво взял под козырек, четко, с подчеркнутым щегольством отменного строевика, которое так охотно всегда демонстрировали офицеры интендантских служб, повернулся на сто восемьдесят градусов и направился к выходу. В дверях он неожиданно столкнулся с Валеркой Зайцевым, который влетел в зал как сумасшедший. Валерка не посторонился, не попросил прощения, а сразу же, обращаясь к Сергееву и Андрушкевичу, громко и горестно доложил:

– Товарищ полковник! Товарищи... У нас в городе «чепе»!

Уже смеркалось. В ожидании машин неподалеку от палаток медсанбата на мешках с зерном, на разостланном брезенте, на расстеленных шинелях, на голой земле сидели, курили, валялись и просто вповалку спали измученные тяжелым крестьянским днем солдаты и младшие офицеры пяти армий – России, Польши, Америки, Англии и Франции.

Единственный представитель вооруженных сил Италии – Луиджи Кристальди возился с двигателем санитарного «газика». После недолгих, но яростных препирательств с медсанбатовским шофером Мишкой, который возомнил себя начальником всего автопарка батальона, Луиджи удалось убедить его сменить диафрагму бензонасоса санитарного «газика». Мишке ужасно не хотелось ничего делать, и он, по своему обыкновению, орал, что лучше этого «газика» машины не найти и придирки Луиджи не имеют никаких оснований. Кристальди уже успел снять бензонасос с двигателя, разобрал его и совал в нос Мишке вспученную и даже в одном месте прорванную диафрагму и тоже орал на Мишку. Тому ничего не оставалось делать, как пойти к Зинке и выклянчить кусок компрессной клеенки на изготовление новой диафрагмы. Тем более что претензии Кристальди были целиком и полностью подтверждены худеньким пожилым старшиной в очках, Михаилом Михайловичем, с которым Мишка спорить не рискнул, решив, что Михаил Михайлович может пригодиться ему в дальнейшей его неправедной шоферской жизни. Луиджи закатил горячую благодарственную речь, адресованную Михаилу Михайловичу, и при помощи медицинских ножниц сотворил новую диафрагму. Теперь он затягивал последние гайки крепления бензонасоса на двигателе и что-то даже напевал.

Серж Ришар подогнал свой трактор к бронетранспортеру и униженно клянчил «еще одно» ведро солярки.

– Не дам! – кричал механик-водитель. – Ты у меня и так черт-те сколько выкачал! И вообще я на речку еду! У людей завтра Пасха, а я как чушка грязный! Отвали со своим трактором!..

Джеффри Келли, Майкл Форбс и польский подпоручик, сидя на мешках с зерном, играли в покер неизвестно откуда появившейся засаленной колодой карт. Поляк блистательно «блефовал» и выигрывал. Джефф, вне себя от злости, уже готов был вцепиться ему в глотку, а Форбс только похохатывал и с уважением разглядывал каменное лицо польского подпоручика.

Около телеги с бочкой для воды сидели два старшины – Михаил Михайлович и Невинный.

– Вот как есть сто двадцать три кило, и грамма сбросить не могу, – жаловался Невинный Михаилу Михайловичу. – Уж чего только я над собой не делал!..

– Проблема, – вежливо говорил худенький старшина в очках.

Рядом с ними на животе лежал красивый поляк-молотобоец и все время поглядывал в сторону открытой медсанбатовской палатки, откуда доносился смех Зинки Бойко.

Вокруг гражданского ремонтника расселись несколько польских солдат и союзников. Опасливо оглядываясь на молотобойца, ремонтник тихо гнул свою хозяйскую линию:

– Ну распахали... Ну засеяли... И уйдете. А как потом делить эту землю?

Поляки по-крестьянски скребли в затылках, строили самые разные предположения, сами же отвергали их, разводили руками. Союзники напряженно переглядывались, старались понять, о чем идет речь. Ясно было только одно – дело очень важное.

А над темным взрыхленным и наполовину засеянным полем плыла старинная узбекская песня – «Кельмадинг». Полтысячи лет тому назад эту песню сочинил Алишер Навои, и сегодня голос Тулкуна Таджиева, поющий ее бессмертные строки, странно и дивно звучал между польской землей и весенним польским небом.

Прекрасную печальную песню пел старший сержант Красной Армии Тулкун Таджиев. Он восседал на патронном ящике у своей полевой кухни перед большой кастрюлей с водой. Напротив него на корточках сидел лейтенант Рене Жоли. В два кухонных ножа они чистили картошку. Очищенная картофелина с нежным всплеском падала в кастрюлю с водой, брызги летели в лицо близко сидящего Рене, но он не обращал на это ни малейшего внимания и затаив дыхание вслушивался в незнакомый язык, в непривычную мелодию...

– Это мы с тобой на завтра начистим – и порядок, – прервав песню, сказал Тулкун Рене. – А завтра с утра...

– Я все прекрасно понял!.. Все понял! – торопливо перебил его по-французски Рене. – Пожалуйста, продолжай петь! Пой, пожалуйста, Тулкун...

И Тулкун запел «Кельмадинг» дальше. И снова песня поплыла над полем.

В перевязочной палатке покуривали Васильева и Зинка. Зинка поставила ногу в изящном сапожке на красно-синий резиновый мяч с желтыми полосками посредине – катала его по дощатому настилу, не выпуская из-под подошвы, разглядывала через поднятый полог палатки лежащего неподалеку красивого молотобойца.

– Вы поглядите, парень-то какой, Екатерина Сергеевна, – рассмеялась Зинка, не отрывая глаз от молотобойца.

– Одерни юбку, львица светская! – приказала Васильева. – Он же глаз не сводит.

Но Зинка и не подумала выполнить приказание. Она сняла ногу с мяча и легко вытолкнула его носком сапога из палатки. Мяч покатился к молотобойцу. Зинка встала, сладко потянулась и направилась вслед за мячом.

– И когда ты уймешься? – усмехнулась Васильева.

– Да, видать, скоро, – не оборачиваясь, ответила Зинка.

На берегу узенькой речки вдоль прибрежного кустарника Вовка вел за уздечку свою лошадь. На спине лошади верхом сидела Лиза и что-то увлеченно рассказывала Вовке, размахивая руками. Так как она пользовалась мешаниной из трех-четырех языков, то Вовка, естественно, многого не понимал, смеялся и переспрашивал ее. Он был непривычно раскован – подсказывал ей нужные слова, радовался, когда она верно повторяла их, хохотал, когда ей не удавалось произнести какое-нибудь слово правильно, и, ведя лошадь вперед, все время оглядывался на нее счастливыми глазами. Она наклонялась к нему, старалась заглянуть ему в лицо, дотронуться до его стриженого затылка. Он ждал этого прикосновения, уже не шарахался от нее, наоборот, замедлял шаг, ноги у него начинали слабеть.

Вода в реке совсем потемнела – из светло-фиолетовой стала черно-зеленой. С ее поверхности ушли светлые блики и серый отблеск дневного неба, и от этого быстрое течение реки почти перестало быть заметным. Казалось, что к вечеру речка устала и решила на ночь приостановить свой бег.

Сидя на спине неоседланной лошади, в своем коротком белом халатике поверх длинного вечернего платья, Лиза болтала как сорока, кого-то изображала, говорила на разные голоса – от хриплого баса до какого-то мяуканья, и рассказ ее был наверняка очень интересен и смешон. Но Вовка уже и не пытался ничего понять – он был счастлив тем, что слышит Лизу и что ее голос и рассказ обращены к нему одному. Он повернулся к ней, посмотрел на нее снизу вверх, а она тут же наклонилась и погладила его мягкой рукой по лицу. И Вовка, неожиданно для себя, вдруг поцеловал ее руку.

– О Вовка... – простонала Лиза и даже замотала головой от благодарности.

Послышался нарастающий рев сильного мотора, и, подминая гусеницами прибрежный кустарник, к воде с шиком подлетел бронетранспортер. Из него выскочил чумазый механик-водитель, увидел Лизу на лошади и Вовку и крикнул, сбрасывая с себя ватник:

– Ну и как оно? В порядке?

– Что? – не понял Вовка и улыбнулся ему.

Водитель бронетранспортера стащил с себя гимнастерку, нательную рубаху... И через три секунды остался в одних белых армейских кальсонах с завязками у щиколоток.

Вовка отвернулся, дернул лошадь за уздечку и хмуро повел ее дальше. Лиза растерянно оглянулась на голого механика-водителя. До бронетранспортера и его веселого хозяина было метров сорок. «Сумасшедший какой-то...» – подумал Вовка, продираясь с лошадью сквозь кустарник. Ему было слишком хорошо и спокойно до появления этого дурака с его бронированным чудовищем, и поэтому связываться сейчас с ним Вовке совершенно не хотелось.

Но веселье распирало механика-водителя. Он с наслаждением зашлепал босыми ногами по воде и добродушно крикнул вслед Вовке:

– Я говорю, как она по этому делу? Оформил?

Лошадь, Лиза и Вовка были уже по другую сторону кустарника. И можно было бы пойти дальше, не обращая внимания на глупые выкрики водителя бронетранспортера. Но Вовка решительно остановился. Предчувствуя нарастающее напряжение, Лиза сверху вцепилась Вовке в плечо и умоляюще показала знаками, чтобы он двигался дальше. Но Вовка резко сбросил с плеча Лизину руку.

– Соображаешь, чего мелешь? – злобно крикнул Вовка и весь покрылся пятнами. – И чего ты раздеваешься при девушке? Совсем одичал?

– Иди, иди, салага! При «девушке»!.. – заржал механик-водитель.

Прыгая на одной ноге, стал стаскивать с себя кальсоны.

– Эта «девушка» еще не такое видела!

– Замолчи, гад!

Вовка отбросил повод и рванулся через кусты к бронетранспортеру. Но Лиза соскользнула с лошадиной спины, обхватила Вовку двумя руками за шею, и они оба упали на землю как раз в тот момент, когда...

...раздался выстрел.

– Пусти!.. – Вовка не услышал выстрела и рванулся из Лизиных рук.

Сквозь безлистый кустарник он увидел, как механик-водитель нелепо взмахнул руками, споткнулся и с раздробленным затылком плашмя шлепнулся лицом в воду.

– Что это?.. Что это?! – истерически забормотал Вовка. – Я не хотел... Он же только что был живой!

Голое тело механика-водителя белело в воде. Мертвые руки мягко лежали на отмели, вокруг головы быстро чернела вода, раскинутые кривые сильные ноги уже заносило течением.

Лиза прижала Вовку к земле, сказала одними губами:

– Гитлеровцы...

Вовка старался поднять голову, посмотреть сквозь кустарник на труп своего обидчика, но Лиза навалилась на него всем телом, вжимала в землю, шептала:

– Надо говорить майору Катерине... Жолнежам[16]. Садись на коня... Садись скоро!..

Она выпустила Вовку. Тот ошалело вскочил на ноги, взметнулся на спину лошади. Лиза подала ему руки, и он рывком втянул ее к себе, усадил впереди. Она подобрала повод, рванула, Вовка ударил каблуками в тугие лошадиные бока, и лошадь с места пошла в галоп.

Вовка рукой пригнул Лизу почти к лошадиной шее. Он держал ее за талию, вжимал грудью вниз, стараясь слиться с мчащейся лошадью.

В оптическом прицеле снайперской винтовки металась Вовкина стриженая шея, торчащая из широкого воротника не по росту, узкая спина в парусящей гимнастерке, лошадиный круп. Выстрелить мешало все – кустарник, лошадь, скачущая не по прямой, а шарахающаяся из стороны в сторону, огибающая воронки, канавы, перескакивающая через бывшие окопы, – но Герберт Квидде не терял надежды на хороший выстрел.

Когда-то во Франции, когда отношения с Отто фон Мальдером только еще начинались, Отто – пусть земля ему будет пухом – водил его в кавалерийский манеж и тир чуть ли не ежедневно. Вот и сейчас это нужно сделать спокойно, без рывков, как по мишени «бегущий олень». Квидде осторожно нажал на спусковой крючок и выстрелил.

Вовке почудилось, что в спину его вошла раскаленная игла. Он попытался вдохнуть, но ему словно зажали рот. От неожиданности он выпрямился и, теряя сознание, стал заваливаться назад, на круп лошади. Лиза услышала, как Вовка дернулся и всхлипнул за ее спиной. Руки его вдруг ослабли. Она обернулась на миг, увидела его потрясенные, испуганные глаза, широко открытый рот, судорожно пытающийся вдохнуть воздух, и все поняла. Она перехватила Вовкину руку, закинула себе за плечо и притянула его к себе.

... Начало прорыва было ознаменовано фантастической удачей. Произошло то, о чем можно было только мечтать: бронетранспортер попросту сам пришел к Герберту Квидде! С этой техникой теперь им сам черт не брат!..

Он уже стоял в бронированном кузове работающего советского транспортера, с удовольствием отмечая, что в руки ему попал самый большой открытый тип – на полтора десятка человек. Два пулемета с полным боекомплектом и система управления почти идентична системам таких же машин, состоящих на вооружении вермахта.

Квидде усадил молодого лейтенанта рядом с собой за пулемет и сам сел за управление машиной. Еще тринадцать офицеров поместились сзади, защищенные броней. Остальные рассыпались редкой цепью.

– Вперед!.. – скомандовал Квидде и тронул тяжелую машину малым ходом, чтобы дать возможность остальным не отстать от нее. Потом он увеличит ход, обязательно увеличит, но пока он не прорвется сквозь русских и поляков, он будет вести машину так, чтобы цепь не отстала!

– Внимательней, малыш! – крикнул он сквозь шум двигателя молоденькому лейтенанту, стоявшему у пулемета. – Не расходуй напрасно патроны! Стрелять будешь только по моей команде. И пока я с тобой – не трусь!

– Пока вы со мной – я не струшу! – прокричал ему лейтенант.

– Катерина! Катерина!..

Лиза осадила лошадь у самой палатки. Все вскочили на ноги. Несколько рук подхватили падающего с лошади Вовку.

– Гитлер!.. Швабы!!! Здесь швабы!.. Вова... Кошечка...

Васильева выскочила из палатки.

– Катерина!.. – кричала Лиза. – Вовка юж не жие!.. Юж змарл?!

Молотобоец стащил ее с лошади, но она вырвалась от него, бросилась к Вовке.

– Зина! – крикнула Васильева. – На стол его!

Майкл Форбс и Степан Невинный бережно подняли Вовку и бегом понесли его в перевязочную палатку.

Польский подпоручик скомкал карты в кулак, отбросил их в сторону и зычно скомандовал:

– В ружье! Занять оборону!

На дальнем конце поля из молодого перелеска, окружавшего небольшую возвышенность, со стороны речки показался неторопливо ползущий бронетранспортер.

Джефф Келли посчитал, что это возвращается с речки механик-водитель, и заорал что было силы в его луженой глотке:

– Идиот! Куда ты прешься?! Там же засеяно!..

Но из транспортера вдруг полоснула пулеметная очередь и сразу же скосила несколько человек. Рядом с Джеффри захлебнулся кровью русский солдат. Джефф подхватил его, опустил на землю, схватил его автомат и побежал к мешкам с зерном...

Вовка был еще в сознании. Он лежал лицом вниз, на животе. Гимнастерка и рубаха его были разрезаны, худенькая спина обнажена. Место под лопаткой, куда вошла пуля, почти не кровило и было всего лишь с копеечную монетку величиной.

В углу палатки на коленях стояла Лиза и читала молитву.

– Мамочка... – в забытьи всхлипывал Вовка Кошечкин, и по его посеревшему лицу катились крупные слезы. – Больно, мама... Меня убили? Меня убили, да?..

– Нет, Вовик, нет!.. – бормотала Зинка.

– Потерпи, миленький... Потерпи, сыночек мой... – уговаривала его Васильева.

Они перебинтовывали его, пропускали под ним бинты, всаживали в Вовку один укол за другим – то в вену, то внутримышечно.

В углу рта Вовки показалась сукровица.

– Зинка! Голову! Подними ему голову... Он сейчас захлебнется!..

Но тут из бронетранспортера выплеснулась еще одна смертоносная пулеметная очередь. В палатке вдребезги разлетелся аптечный шкафчик.

– Огонь!!! – закричал польский подпоручик, который так замечательно блефовал в покере.

Оглушительно рассыпались русские и польские автоматы, застучали одиночными выстрелами карабины. В одной цепи, заняв оборону, лежали вместе с поляками и русскими союзники.

– Да подними ты ему голову, черт бы тебя побрал! – в гневе закричала Васильева. – Не видишь, что ли?!

Но Зинка молчала. Она держалась за перевязочный стол, и по ее халату на груди расползалось большое кровавое пятно с розовыми краями. Она еше попыталась выпрямиться, перехватить край стола поудобнее и упала навзничь с открытыми мертвыми глазами.

Снова полоснула пулеметная очередь из бронетранспортера.

– Зина! – закричала Васильева и закрыла Вовку своим телом.

– Как больно... – прошептал Вовка и умер.

Бронетранспортер шел к палаткам медсанбата. Он прикрывал остатки своей группы и был почти неуязвим. «Хорошо идем...» – подумал Квидде и подмигнул молодому лейтенанту за пулеметом. Тот криво улыбнулся ему. Он все-таки слишком нервничал, этот мальчик...

Луиджи Кристальди спрятался за санитарный «газик», открыл крышку горловины бензобака и стал поспешно опускать туда и вынимать оттуда большую грязную тряпку. Когда тряпка пропиталась бензином, он оставил один ее конец в баке, а другой поджег зажигалкой. «Газик» вспыхнул.

Луиджи сел за руль, завел двигатель и подумал о том, что с диафрагмой бензонасоса он все-таки был прав. Черта с два завелся бы двигатель так хорошо с той диафрагмой! Это просто Бог надоумил его проверить бензонасос!..

«Газик» поехал прямо по пахоте наперерез бронетранспортеру. Когда Луиджи включил третью, прямую передачу, он вытянул рычажок постоянного газа. Он подумал, что его могут сейчас, наверное, даже убить, тогда нога соскользнет с педали акселератора и «газик» остановится. А для того чтобы автомобиль не остановился без шофера, и существует вот такой рычажок! Главное – не выпустить руль из рук до последнего момента...

Полыхающий «газик» мчался по полю, и его фургон с красными крестами по бортам нещадно бросало в разные стороны на пахотной земле.

– Луиджи! – закричал Рене Жоли. – Луиджи!..

Джефф Келли тоже понял, что задумал этот проклятый итальяшка, этот вонючий макаронник, этот...

– Прости меня, Луиджи! Прости меня, друг!.. Прости... – кричал Джефф вслед горящему фургону и короткими очередями бил по серым в сумерках фигурам немцев. – Луиджи, прости меня!..

Немцы расстреливали «газик» в упор, а тот продолжал неотвратимо мчаться на них. Уже была изрешечена вся кабина «санитарки», выбито ветровое стекло. По лицу Луиджи Кристальди текла кровь, глаза были полузакрыты. Только красный туман и огонь, и сквозь туман – только один бронетранспортер. Ничего больше. Только бронетранспортер! Луиджи показалось, что он ранен. Странно... Совершенно не больно... Он так всегда боялся фронта. Так ясно представлял, что его убьют... Так жалел себя!..

Ему показалось, – что он засыпает. Он с трудом открыл глаза, на мгновение красный туман рассеялся, и он увидел, как на него стремительно надвигается могучий бронетранспортер. Как на треке туринского «ФИАТ Мирафиори», Луиджи до упора нажал педаль подачи смеси и до отказа помог акселератору ручным рычажком.

Впервые Герберту Квидде изменили нервы. Он попытался увернуться от мчащегося на него столба огня и дыма, но этот движущийся пожар устремился за ним, опережая его в скорости и маневренности. «Неужели все?! – промелькнуло в последнюю секунду в голове Квидде. – Я не хочу!.. Не хочу... Не...»

Луиджи последним усилием воли приподнял тяжелые веки и увидел искаженное страхом лицо красивого белокурого гауптмана. И ему стало радостно от того, что он заставил его испугаться, а самому ему – ну ни капельки не страшно.

С полного хода горящий санитарный «газик» врезался в бронетранспортер. Раздался страшный взрыв. Объятый пламенем транспортер закрутился на одном месте. Рванули и его баки, и в воздух, в темнеющее вечернее небо взметнулся гигантский факел.

– Луиджи!.. – в ужасе закричал Мишка Рыжов и бросился вперед.

Его успел перехватить Майкл Форбс. Он свалил бьющегося в истерике младшего сержанта Мишку Рыжова, прижал к себе, что-то закричал ему по-английски.

– Луиджи!.. – кричал Мишка.

Рене Жоли сидел за большим бачком полевой кухни и перевязывал Тулкуна Таджиева. Свежевычишенная картошка была рассыпана по мокрой земле, узбекский казан перевернут.

Слабеющей рукой Тулкун подтянул к себе свой автомат, сунул в руки Рене и подтолкнул его:

– Иди, иди... Я полежу немного. Отдохну...

– Эй, ребята, помогите! – прокричал старшина Невинный.

Он выволакивал из палатки для личного состава длинный деревянный ящик. Ящик был тяжел и цеплялся окованными краями за палатные колышки, землю.

На помощь к Невинному бросились трое – старшина Михаил Михайлович, его молотобоец и Майкл Форбс. Вчетвером они мгновенно вытащили ящик из палатки. Невинный откинул крышку – там лежали ручной пулемет Дегтярева, несколько дисков к нему, два автомата ППШ с рожками и штук тридцать гранат. Форбс присвистнул.

– Откуда у тебя-то это?.. – спросил худенький старшина в очках. – Вроде бы по штату не положено?

Невинный выхватил из ящика ручной пулемет, прищелкнул к нему диск, для верности прихлопнул его сверху своей огромной ладонью и сказал:

– Я все-таки по хозяйственной части! Что же у меня, заначки не будет?.. Айда, Михал Михалыч. Дадим стране угля!.. Вперед!!!

Держа в могучих руках пулемет, Невинный пошел на немцев в полный рост. Точными и короткими очередями бил пулемет Дегтярева.

– Вперед! – закричал польский подпоручик и поднял своих.

Шли цепью польские и советские солдаты...

Шел худенький пожилой старшина в очках – Михаил Михайлович...

Рядом шел его молотобоец... Бок о бок с ним шагал Рене Жоли с автоматом Тулкуна Таджиева.

Вместе шли русский шоферюга – блатмейстер и доставала, так и не научившийся ремонтировать свой автомобиль, Мишка Рыжов и американский летчик с супертяжелого бомбардировщика, очень плохо играющий в покер, – лейтенант Джефф Келли...

Степенно шагал английский цирковой велофигурист – артист мирового класса, случайный сержант-десантник вооруженных сил Великобритании, одинокий человек Майкл Форбс. Он шел в широкополой армейской шляпе с приколотым русским гвардейским значком. Через плечо у него висела белая холщовая сумка сеятеля. Всего несколько часов тому назад из этой сумки в поле летело зерно. Сейчас вместо зерна в ней лежали два десятка советских гранат Ф-1. Другого оружия у Форбса не было. Нет, не зря он почти полжизни отработал во всех цирках мира! Он не истратил ни одной гранаты впустую. Расчетливо, не делая ни одного лишнего движения, он действовал гранатами с удивительной точностью. Ибо цирк приучил его к тому, что любое лишнее неосторожное движение в работе может кончиться плохо.

И только бельгиец Серж Ришар – прекрасный специалист по тракторам, которому вечно не хватало горючего для трактора, отстал от всех. Он медленно плелся в своем комбинезоне тракториста, весь перепачканный соляркой и тавотом, и зажимал простреленный живот руками. На согнутом локте за ним волочился чей-то карабин, а сквозь грязные пальцы сочилась кровь.

Васильева меняла повязку Тулкуну Таджиеву. Вату, индивидуальные пакеты, йод она доставала из санитарной сумки, которая висела на плече у Лизы.

Лиза стояла к ним спиной. Двумя руками она держала на изготовку пистолет Васильевой. Жесткими и сухими глазами Лиза следила за ходом боя, за каждым движением немцев и была готова в любую секунду защитить Тулкуна и майора Катерину от всего на свете.

По вспаханной и засеянной польской земле навстречу гитлеровским профессионалам шли крестьяне, которых война одела в армейскую форму и дала им в руки оружие...

К центральному шоссе, ведущему к городку, стягивались в сумерках грузовики с солдатами. Осторожно переваливали через проселочные рытвины, выезжали на твердое покрытие добротной, мощенной камнем дороги и уже безбоязненно увеличивали скорость – мчались один за другим, возвращали грязных, усталых солдат с полей к их временным, но таким желанным пристанищам. Из кузовов в вечернее небо летели веселые, разухабистые песни – польские, русские, английские. За гулом моторов, за шумом ветра, за разноязыкими песнями не было слышно ничего. Почти ничего...

Вот только что это?.. А может быть, показалось? Нет, стреляют!

– Стой! Стой!.. Заткнитесь!..

– Молчать! Прекратить шум!.. Стоять!

– Выключить двигатели!..

Грузовики стали притормаживать, моторы стихли, песни оборвались. И в наступившей тишине явственно проступил шум недалекого боя – бил короткими очередями ручной пулемет Дегтярева, ухали разрывы гранат, лупили где-то из автоматов, карабинов!..

– Разворачивайся, пся крев!

– На третьем пахотном участке!..

– Где это, где?!

– За мной! Всем машинам – за мной! Ванька! Марш в кабину!..

Взревели двигатели грузовиков, и кто из шоферов посмелее – прямо пошли через поле, кто поосторожнее – стали выбираться на проселок.

– В штаб! В штаб сообщите! Третий пахотный участок! Третий пахотный!.. Одна машина идет в штаб! Всем пересесть в другие машины!

– Быстрей! Люди гибнут, не слышишь? Быстрей!

И помчались несколько грузовиков с солдатами туда, где чернела вдалеке кромка леса, где в уже почти темное небо еще более темным силуэтом впечатывалась небольшая возвышенность...

... Тишина на третьем пахотном участке... Тишина. Нет больше никакого боя. Кончился он три минуты тому назад. Кончился.

Из пробитого пулями мешка тоненькой нескончаемой струйкой сыплется зерно. Оно течет и течет прямо на плечи и голову американского летчика Джеффа Келли. Он сидит, прислонившись спиной к мешкам, держит между коленями русский автомат с пустым диском, смотрит остановившимися глазами в никуда, и по его закопченному лицу катятся слезы...

А вокруг грузовики. Они мчались на помощь этому третьему пахотному, но не успели. Им оставалось метров двести-триста, когда все было окончено. «Третий пахотный участок» сам принял бой и сам его закончил.

Вот только нет перевязочной палатки.