Всхлипывая и глотая слезы, поведала она свои злоключения и кровные обиды; рассказала и о хитростях бабьих, которые помогли ей обманывать воеводу, добыть ключи от тюремной избы. Только накликала на себя гнев и насмешки многих сабуровцев.
      - За гулящую признали, - жалобилась Степанида, - срамными словами при встречах помыкали.
      Ярофей обнимал Степаниду молча, и примечала она, как вздымались у него на шее жилы, плотно сжимались губы, кривилась бровь...
      Сабуровка готовилась к весне.
      Дознались низовые сабуровцы о новых происках воеводы. Плыли слухи о бегстве Ярофея, но толком никто ничего не знал. Коварства лиходея воеводы беспредельны: мог казнить Ярофея и слух пустить. Перестали ладить сохи, хомуты, бороны, потянулись узловатые пальцы к самопалам, рогатинам, мечам.
      Точила ножи низовая Сабуровка, готовили жонки украдкой сухари и прочую ратную снедь, как перед большим походом.
      У Ваньки Бояркина собрались дружки ватажные, старые бывальцы. Тут и вскипела яростная и дерзкая думка: ударить по воеводе, утопить лиходея в сонной Лене, а людишек его да тех из сабуровцев, которые вьются с лестью и подачками около воеводы, побить и покалечить. Страшиться нечего: пока дойдет весть до царя, много поубавится воды в Киренге - жди-пожди.
      Но легко думка вскипает, легче тумана взвивается под облака, и остается горечь на сердце. Разбил думку Соболиный Дядька. Таежный шатун поведал диво. И выходило так, что сидеть на Киренге, дремать у Лены, склоняя повинные головы перед воеводой, к лицу только Сеньке Аверкееву да его жонке, у которой левый глаз косится на Сеньку, а правый - на воеводу. Остальные вольные казаки должны бросить обжитое логово, и чем скорее, тем лучше. Соболиный Дядька шепотом говорил о своем последнем походе с Ярофеем в тайгу. Дойдя до кипучей речонки, Ярофей примечал по звездам и другим лесным приметам, где стоит неведомое царство Дауры и течет река Амур. Той реке наша Лена не ровня: там ни одна крещеная душа не бывала, соболь не тронут, тайга жирна зверем и птицей, река до верхов рыбой переполнилась, волна выкидывает ту рыбу на берега, и кормятся ею медведи и росомахи. Горы там родят чистое золото, серебро и каменья, лалы-самоцветы.
      Глаза у слушавших это диво горели жадной искрой, от зависти туго набухали жилы, колотились сердца - так распирал их словоохотливый Соболиный Дядька.
      - У Ярофея своими глазами видел я заветный пергамент, - не унимался Соболиный Дядька, - на том пергаменте пути проложены, реки и волоки помечены. Дивный пергамент!
      Зрели новые помыслы, раскалялись жаркие головы. Ванька Бояркин, давнишний дружок Ярофея, горячился:
      - Крещеные, по нраву ли вам, вольным, воеводчество немчина? Того ли ждали? Дадим ли сгинуть Ярофею от лиходейства?
      Сдерживали Ваньку, как медведя на рогатине, дюжие руки Зазнамовых и Мининых, боялись бывалые казаки озлобить коварного немчину и зазря в безвременье погубить свои помыслы.
      Ванька кидался в кулаки. Быть бы бою хмельному, да распахнулась дверь, и встала перед Кешкой Зазнамовым Степанида.
      Кешка зыркнул глазами и крикнул:
      - Воеводова бражница! Каков посол, а? Чуете, казаки?
      - Дошлый немчина, чужих жонок в подслухах имеет! - кричал Минин.
      - Сенькин недогляд. Ишь, дал волю... - выпрямился Соболиный Дядька и хотел еще что-то сказать, но Степанида сбросила платок.
      - В подслухах не бывала, привела вам атамана.
      Вошел Ярофей.
      - Кого корите срамным словом? Степаниде кланяюсь низко. Вернула подбитому соколу крылья. Легла поперек сердца. Тому быть. Разумею ваши помыслы, по нраву они мне!..
      Смолкли ватажники. Насупились. Косо взглядывали из-под нависших бровей и голов не поднимали. Ванька Бояркин теребил кожаную опояску, украдкою сбил со лба надоедливую каплю пота, кашлянул, огляделся, потом осмелел и подошел к Ярофею.
      - Быть вольному вольным. Повинюсь за всех, откинь обиду, Ярофей, и ты, Степанида, не взыщи...
      Ватажники обнялись. Атамана усадили, по ратному обычаю, в середине круга, рядом - Степаниду. Бояркин вновь повел разговор об обидах и происках, сумрачно оглядел Степаниду. Ярофей перебил:
      - Не о том молвишь, Ванька, глянь на Киренгу, вода велика и буйна, дощаники ладить сподручно.
      - Дело молвишь! - согласились казаки.
      Разошлись поздно, спать не ложились: не выходила из головы думка, колючая, как заноза.
      Едва занималась заря вверх по Киренге, далеко за Сабуровкой стучали топоры, приглушенный людской рокот плыл над тайгой, ветер разносил запах сосны, дыма и едучей смолы. Низовая Сабуровка тайно строила плоскодонные, емкие и на воде ходкие дощаники.
      Лишь к концу лета девять легкоходных дощаников всплыли на беспокойной волне Киренги.
      Сенька Аверкеев первый проведал о тайных делах низовых сабуровцев, об их ратном походе и донес воеводе. С воеводой сдружился Сенька с первых дней. Обидели кровно его низовые сабуровцы, грозились пожечь, покалечить за болтливый язык. Затаил злобу Сенька. Хороня свое добро: избу, рухлядь, животину, лебезил перед воеводой, молил о защите, нес небылицу на своих прежних дружков.
      Прикормил воевода Сеньку, взял под свою руку, под свою защиту. Стал Сенька у воеводы старательным доглядчиком и доносчиком. Зажил гордо и богато, но потерял Степаниду. Бросив всю свою бабью рухлядь, сбежала Степанида.
      От Сенькиных вестей закручинился воевода. Упрекал и корил Сеньку за нераденье, за поздние вести. Понял воевода: не уплывут ватажники мирно, быть разбою. Осмотрел своелично запоры, строго наказал караулам нести ночную службу.
      Сметливый немец думал, как обойти нависшую беду. Весть сабуровцев о неведомых Даурах пришлась и ему по нраву. Жадный воевода смекал: поход принесет выгоды немалые, завоевание непокоренных землиц государь оценит великой похвалой и почестями. И решил воевода хитростью и приманкой, особенно огневыми припасами, пособить походу, добавить своих ратных людей и тем обеспечить себе доходы и почет. Знал воевода, что Ярофея теперь ему не поймать, не осилить, не изломать: крут и бесстрашен воровской казак. Решил воевода сменить гнев на ласку - на народе повиниться, Ярофея наречь атаманом ратного похода в неведомые Дауры.
      Сабуровцы справляли престольный праздник.
      С первым ударом колокола воевода с малым числом служилых людей пришел в церковь. Переступив порог, заметил неладное: поп не начинал службу, народ в смятении топтался как попало.
      - Отчего не зачинается обедня? - спросил воевода.
      Неожиданно перед воеводой вырос Ванька Бояркин, лихо прищурил озорной глаз, тряхнул чубом.
      - Постой, - обратился он к попу, - повремени. Ночью явилось мне чудное видение, не могу утаить его перед честным людом, дозволь молвить!
      Воевода нахмурил брови, оглядел Ваньку сурово, вскинул руку:
      - Не медли, поп, зачинай обедню!
      Ванька поднялся на ступеньку возле алтаря.
      - В райском сиянии явился архангел Гавриил и гневным гласом возопил: "Поганцы, с каких пор это терпите вы в храме нечистых немкиных выкормков? Ведаете ли, какая кара ждет вас?.."
      Воевода понял: задумано худое, тихонько обернулся и попытался из церкви выйти. Всюду плотно стояли казаки и посадские мужики. Воевода пригнулся, двинул плечом, но его оттолкнули чьи-то дюжие, жилистые руки. Воевода побагровел, жидкие волосы прилипли к взмокшему лбу, глаза налились, покраснели. Пытался он крикнуть своих близких людей, обвел взглядом - всюду лица чужие: большебородые, хмурые, глазастые. Воевода обомлел, хотел бежать, ноги словно застыли и пришиты к половицам.
      Обуял воеводу страх, пал он на колени, повинился и, заикаясь, сказал:
      - Коли я, крещеные, недостоин храма, то выйду вон...
      Цепкие руки потянулись к воеводе, сорвали соболиный ворот шубы, изодрали полу и вцепились в волосы. Разноголосно орал народ:
      - Учиним убийство, чтоб неповадно было!
      - Круши лихоимца!..
      - Руки, руки ему вывертывай, чтоб отсохли!
      На приступку поднялся седовласый худосочный Алексей Торошин, пискливо уговаривал:
      - Беду накликаете, убийство до добра не доведет... Ой, солоно, казачки, расхлебывать доведется!.. Горько!..
      Старца столкнули, рвали в клочья воеводу.
      Вступился Сенька Аверкеев, крикнул надрывно:
      - Казаки!..
      - Черт тебе казак!
      - Воеводский худодей!
      - На казаков доносчик!
      - Гони воеводского подслуха! Ломай его!
      Сеньку сбили, безудержно мяли, нещадно крушили кулаками. После расправы ринулась толпа из церкви.
      Тем временем дощаники стояли у причалов, против воеводского двора. Они грузно оседали на воде: набивал их Ярофей воеводскими запасами. Волокли ватажники пушки, тащили самопалы, катили бочонки хмельного, торопливо таскали свинец, порох, просо, муку, сало. К заходу солнца дощаники отвалили от берега и скрылись в темноте.
      В лето тысяча шестьсот шестьдесят пятое под началом Сабурова отплыло в ратный поход войско в двести сорок человек, с тремя пушками, при самопалах и мечах, в куяках [куяк - шлем, кивер; старинные щитковые, чешуйные или наборные латы из кованых пластинок по сукну] и панцирях. Для удачи в походе захватил Ярофей попа Гаврилу с иконами. В помощниках у Ярофея плыли Пашка Минин и Ванька Бояркин.
      По казачьему сговору у запасов съестного, у котлов, что приходились по одному на дощаник, поставили жонок, отдав их под начало Степаниды.
      Плыли по Лене вниз, к северу. Широководная река неслась меж крутых каменистых отвесов. Буйные струи бились в извилинах, хлестали волны, пенясь; бежали дощаники скорым ходом. На пути встретилась шумливая река, впала она в Лену с востока - то был Витим. Ее миновали, плыли дальше к северу. Донесла Лена дощаники до устья другой реки - это была Олекма. Задумал Ярофей плыть к востоку Олекмой; по его приметам, доведет Олекма до водораздела, а там волоком можно пробиться и на Амур-реку.
      К ночи собрался малый ватажный сход. Ярофей сказал:
      - Смекал я, казаки, каков же ратный поход, коли плывем мы скопом, как на свадьбу?
      - Мал толк плыть всем кораблям тихим ходом, - отозвался Ванька Бояркин.
      И решили караван поделить. Выделил Ярофей четыре малых дощаника. Отрядил девяносто дюжих до бойких казаков, а в атаманы поставил Ваньку Бояркина и дал завет плыть вперед скорым плавом. При встречах с иноземцами заводить мирные речи, склонять их к покорности подобру, коли нападут скопом, отгораживаться засекой, бой принимать с опаской, дабы терпеть в битвах урон малый. При большой беде гнать скорого гонца.
      Поутру Гаврила отслужил заздравный молебен, и дощаники Бояркина отплыли.
      Ярофей плыл вслед тихим ходом.
      ВСТРЕЧА С ДАУРЦАМИ
      Дул ветер-низовик, дощаники Бояркина подходили к порожистому, шумливому перекату. Билась Олекма, кипела и рвалась с грохотом и ревом через гранитные пороги, выплескивала на прибрежные пески комья желтой пены.
      Казаки тянули дощаники молча, бечева обжигала руки и плечи. Шагали по резучим камням, промоинам, брели по студеной воде, проклиная своенравную, непутевую речку. Оглядывая побитые дощаники, изможденные, обветренные лица казаков, обессилевших и злых, Бояркин омрачился. Теперь он знал, что Ярофею пробраться с тяжелыми дощаниками превеликая мука, побьет на перекатах Олекма корабли, сгубит огневые и соляные запасы, начисто оголодит казаков.
      - Негожа река - буйна, мелководна и зловредна, - сетовал Бояркин на Олекму.
      Невзлюбили ее и казаки, прозвали Буян-рекой.
      - Ошалела! - кричали казаки, когда струя ударяла в дощаник, рвала бечеву и волокла его обратно вниз по течению.
      Вскоре берега Олекмы засеребрились первыми осенними заморозками, по утрам острые льдины с треском отрывали щепы от бортов дощаников. Осенние ветры били с дождем и снегом, жалобно завывала тайга, ощетинилась Олекма седыми гребнями. У черной россыпи, что каменным поясом перерезала Олекму с берега на берег, пришлось дощаники разгрузить, запасы перенести на плечах. С утра до вечера ухали казаки на берегу, с тревогой и тяжкими трудами волокли дощаники посуху, чтобы миновать пороги и водопады.
      Наскоро починив побитые корабли, Олекмой плыли недолго. Пала в Олекму неведомая речка, пала с юга тихим плесом. По ней и решил плыть Бояркин. Это была речка Нюкжа. Хоть и полюбилась казакам Нюкжа, да ударили морозы. Наскоро срубили казаки зимовья-землянки и приготовились коротать зиму. Тут и поставил Бояркин первый крест. Убила сваленная непогодью лиственница гулевого казака, певуна и смехотворца Николку Яшкина. Схоронили казаки Николку по-христиански, а новое свое становище назвали Крестовым.
      Бояркин, не дожидаясь весеннего ледолома, по первому снегу решил двигаться вперед, к востоку, волоча за собой на нартах продовольствие, пороховые и свинцовые запасы, теплую одежду. С Бояркиным пошли восемьдесят казаков. Горела вольница неудержимой жаждой встречи с иноземцами, лелеяла заветную думку о превеликих богатствах неведомой Даурии.
      Казаки орали наперебой:
      - Сидеть зиму в медвежьем логове казаку несподручно!..
      - Веди, Ванька, ты в атаманах!
      На зимовье остались хранить запасы лишь хилые, покалеченные, да и те рвались за Бояркиным. Только бывалый казак Никита Мышелов уговаривал степенно:
      - Эх, казаки, солоно хлебнете! Снеги белые захоронят ваши косточки. Захоронят!..
      Казаки отшучивались. Бояркин наказывал Никите строго:
      - Ставлю тебя, Никита, ратным стражем. Особливо хлебные и пороховые запасы хорони, - и, махнув шапкой-ушанкой, тронул отряд.
      Двигались по берегу Нюкжи. Река круто изогнулась к северу, Бояркин свернул от реки в глухой распадок, дойдя до стрелки, пошел на восток.
      - Держи на восход солнца! - кричал он Степану Корневу, шедшему в вожаках, а сам стал на лыжи с малым числом казаков и кинулся по следу, что разглядел по утренней пороше казак Степка Логунов.
      На рыхлом снегу отпечатались следы голых ступней, будто бежал человек, оставляя след, а за ним неотступно гнался второй на лыжах, по бокам вилась кружевная цепочка собачьих следов. Перевалив несколько пригорков, Бояркин и его казаки увидели на снегу черные пятна. Бежал медведь, его настигал маленький человек, с ног до головы закутанный в шкуры, с длинной рогатиной в руках. Собаки облаяли медведя, забежали с двух сторон, свирепели и бросались на него, норовя вцепиться в зад. Медведь вскочил на дыбы, вихрил лапами снег, отбросив собак, кинулся на человека. Человек ловко сбросил лыжи, не спеша пошел на медведя. Человек осилил зверя; зверь обагрив кровью взрыхленный снег, вытянулся, широко разбросав лапы. Человек склонился к добыче, припал к ране и жадно глотал горячую кровь. Подняв голову, обомлел, в страхе завизжал голосом тонким, по-ребячьи. Перед ним стояли люди с большими бородами и широкими глазами.
      Бояркин сказал:
      - Человек этот иноземных кровей, не иначе тунгус...
      Бояркин говорил по-эвенкийски плохо, однако неотложное знал и пойманного спросил:
      - Тунгус?
      Человек воровато озирался, перепуганно заикался:
      - Эвенки Лантагир...
      Бояркин понял: это был эвенк Лантагирского рода.
      Лантагира привели в отряд. Бояркин применил всю свою сноровку, накопленную в походах. Лантагира обласкал и выведал многое. Лантагир жаловался на черную беду, которая свалилась на его чум. Быть горю большому, если убьет эвенк медведя бездомного, зимнего шатуна. Однако Лантагир нарушил суровый обычай родичей: голодный, он убил шатуна. Теперь Лантагир умрет... И Лантагир готов умереть.
      Бояркин перебил Лантагира:
      - Ты не об этом. Сказывай, кому ясак платишь?
      Лантагир ответил:
      - Ясак берут с одного эвенка три владетеля: эвенкийский князь Гамла, Гамла дает ясак даурскому князю Дыптылу, а Дыптыл - маньчжурскому князю.
      Лантагир огляделся и спросил с опаской:
      - А какие люди будете? Где ваши чумы? Зачем пришли в чужое кочевье?
      Бояркин с усмешкой отвечал:
      - Русские люди... Ясак отныне не будешь платить трем владетелям понесешь нам.
      Лантагир прижался к дереву, задрожал, заозирался. Всматриваясь в казаков и блуждая раскосыми глазами, торопливо заговорил:
      - Правда ли, что лочи [лочи - русские (по-эвенкийски)] - волки, где эвенков сыщут, то убьют, чум сожгут, оленей съедят, а жен и детей пленят?
      Казаки смеялись. Бояркин насупил брови.
      - Кто русским несет ясак сполна, идет с миром, - тот живет; кто с лукавством и войной, - тому смерть!..
      Лантагир умолк, сел на землю, опустил голову. Бояркин допытывался о коротких путях в Дауры. Услышав о походе русских в Дауры, Лантагир оживился. О даурцах рассказывал охотно:
      - Людей у них, однако, больше, чем деревьев в тайге. Живут они в деревянных чумах, в войне храбры. Побить их немножко оттого, что едят они корни и травы, которые из земли добывают. А те корни и травы таят большую силу.
      Бояркин передал речи Лантагира казакам. Казаки храбрились:
      - Не эдаких ломали. Даурцы нам не помеха, сокрушим!..
      - Иноверцам супротив креста не стоять...
      - Побьем начисто!
      Бояркин кручинился, сетовал на Ярофея, что послал он в поход, не дав ни одной пушки-маломерки.
      Вокруг теснились снежные сопки, таежные буреломы загромождали путь. Шел отряд, пробиваясь сквозь дикую, нехоженую глушь. Отогревались у костров, спали в снежных ямах, и хоть караулы несли строгие, а от лютого зверя не всяк умел хорониться. Отошел от становища без самопала Ермака Конев. Ждать-пождать, нет Еремки. Пошли казаки скопом, а вместо Еремки нашли клок его шубейки да разглядели волчьи следы на снегу. Разорвали волки многих собак, покалечил волчий зуб немало и казаков; свирепели лесные разбойники, неотступно гнались за отрядом, чуя добычу.
      Через три месяца Бояркин перевалил две горные цепи, миновал много больших и малых рек. На одном из перевалов Лантагир показал на долину большой реки и сказал Бояркину с опаской:
      - Зея - желтая река, тут и начало Даурского царства...
      Дальше идти Лантагир отказался: он страшился мести даурцев. Ни уговоры, ни острастка не помогли. Лантагир взглядывал исподлобья и упорно отмалчивался. Бояркин, боясь измены и лукавства, поставил к Лантагиру старого доносчика, казака Кирюху Лукова. Ночью казаки сполошились. Кирюха валялся убитый, а от Лантагира остался лишь лыжный след. Бояркин послал погоню, но к вечеру казаки вернулись, не сыскав беглеца.
      ...Недолго мыкались, дошли до Зеи, осмотрелись. Река велика, а по весне разливна, это примечали казаки-бывальцы.
      - Быстра река, многоводна. Смекаю то по ледяному торосу и снежному заносу, - деловито пояснил Бояркин.
      Выбрали холм, укрепились засекой и стали рубить зимовье.
      Бояркин подбадривал:
      - К весне дощаники сколотим, Зеей пойдем к даурцам.
      Весть о появлении русских на Зее привела в смятение даурцев. Неожиданные гости вызывали и тревогу и любопытство. Не успели казаки вбить в мерзлую землю первый кол, как глаза даурских лазутчиков усмотрели в пришельцах лютейших врагов. Первейший доглядчик князя Дыптыла, побывавший у самой засеки, рассказывал князю:
      - Пришельцы обличьем страшны, носы птичьи, волосами обросли, словно кочки на болоте, глаза круглые и синие, одежда смешная, луков и стрел нет; вместо этого носят они длинные палки, ревущие и пускающие огонь и дым.
      Бояркин разослал лазутчиков проведать новые места. Степана Корнева послал с десятком казаков вверх по Зее, Тимофея Стрешнева - вниз, Петра Томилина - к востоку. Остальных казаков оставил при себе.
      Ждал возвращения казаков атаман недолго. Только Петр Томилин вернулся не побитый. Остальные, понеся урон, прибежали в страхе. Даурцы погромили их нещадно и грозили стоянку сжечь, землю очистить и вывести лочей с корнем.
      Бояркин устрашился, ходил темен и суров, но перед казаками храбрился.
      Казаки ожидали неладное. Знали: коль Ванька теребит всклоченную бороду, ноздри раздувает, подобно запаленному жеребцу, то примета черная, к худу...
      День и ночь казаки наскоро рубили острожек, укреплялись и огораживались. Так вырос на реке Зее, на даурской земле, первый русский укрепленный острог.
      Иссякли запасы, пришельцы терпели нужду во всем. Сидеть в остроге становилось мучительно, и казаки зароптали.
      Бояркин, боясь угроз и бесчинства, большую часть казаков повел в бой на даурцев. Казаки вышли на заре в полных ратных доспехах, с пищалями, самопалами, пиками и бердышами. Скорым ходом они двинулись вниз по Зее и подошли к даурскому городку Молдыкидач. Опасливый и лукавый Бояркин велел казакам хорониться в лесу ловчее, голов не высовывать, на чистополье не выбегать и ждать его знака. К городку он послал ловких лазутчиков, чтобы проведать о силах и укреплении городка. Лазутчики вернулись сумрачные.
      - Городок, - говорили они, - крепок; стоит он на крутогорье, окопан, огорожен с большим старанием и умением.
      Бояркин махнул рукой:
      - То враки! Не посрамим Русь! Сокрушим иноземцев!
      Казаки подхватили:
      - Веди, Ванька!
      - Там, где русская нога была, оттуда не уходили!
      Бояркин повел казаков на приступ. Дали залп из всех пищалей и самопалов. Даурцы оробели, хотя искусно владели в бою луками и пиками. Бревенчатые ворота раздвинулись, и к Бояркину с поклоном вышли три даурских князя: старый Дыптыл и его сыновья. Они несли покорные дары: соболей, лисиц, связки вяленой рыбы, драгоценные каменья и серебро в ланах [китайская денежная мера в слитках серебра].
      Бояркин князей принял гордо и важно. Подарки отобрал без почестей. Дыптыла и его старшего сына полонил, младшего отослал обратно, наказав городок сдать.
      Даурцы послали Бояркину новые дары: двадцать коробов рыбы и пшена и десять коров. Возле городка поставили семь юрт для жилья казакам, а ворот городка не открыли.
      Казаки обогрелись в юртах, сытно подкормились и ходили гордые, довольные.
      На другой день Бояркин поставил всех в ратный строй и готовился ринуться на городок. Пленные князья отговаривали через толмача:
      - Люди наши покорны, однако пойдешь на городок зря. Быть бою, кровь многая прольется.
      Бояркин рассвирепел, приказал казакам ломать ворота, брать городок силой.
      К юртам подошли несколько даурцев, покорно сложили луки, стрелы, копья и просили старого Дыптыла и его сына отпустить, от городка уйти мирно. Бояркин метнул суровым глазам, казаки бросились на посланцев, порубили их и с боем пошли на городок. Даурцы казаков к городу не подпустили. Они с криком высыпали из подземных ходов и подлазов и со всех сторон бросились на казаков, осыпая их игольчатым дождем стрел.
      Князь Дыптыл успел скрыться, сына его закололи казаки. Даурцы разили казаков стрелами, пиками, забрасывали камнями. Бояркин спешно отвел казаков к юртам и стал отбиваться. С востока от городка вылетела даурская конница. Казаки встретили конницу залпом из пищалей и самопалов, кони вздыбились, сбрасывая всадников, бешено метались по снежному полю. Даурцы окружили юрты, грозились пожечь. К ночи стихли. Жгли костры, нетерпеливо ожидали утро. Урон оказался большой: недосчитался Бояркин двадцати казаков; оставшиеся, побитые, покалеченные, обессилили и к ратному делу были мало годны.
      Надумал Бояркин с оставшимися казаками тайно бежать и сесть в засаду в Зейском острожке. Побросав убитых, смертельно покалеченных, поползли казаки из юрт в темноту и бежали в страхе и отчаянии.
      Наутро даурцы нашли в юртах трех истекающих кровью русских, добили их и кинулись в погоню. Отбивались казаки кто как мог, бежали с поруганием, обидой и большими потерями. Достигнув острожка, сели в осаду.
      Много раз даурцы нападали на ненавистный острог и всякий раз бежали, боясь быть сраженными огненным боем.
      Тем временем в острожке разгорелась междоусобица и ссора. Казаки кляли и ругали Бояркина, грозились на пиках выбросить через заломы даурцам. Бояркин и лаской и грозным словом уговаривал:
      - До весны отсидимся... По вешним водам плавом уйдем.
      - Веди, Ванька, поколь снег не размяк, веди обратно к Ярофею!
      - Ярофей тебя не помилует. Сгубил ты немалую ратную силу.
      - Неуспех и поругание приняли от твоего нерадения!
      Бояркин клялся, в оправдание бил себя в грудь, целовал нательный крест.
      Тогда выскочил казак Стешка Клин, повел налитыми кровью белками, ударил оземь ногой.
      - Казак ободранный!.. - толкнул он Бояркина в грудь. - Тебе ли ходить в атаманах?
      Бояркин попятился и уступил. Казаки бросили Зейский острожек и скрылись в тайге, держа путь на запад. Шли они старым путем, только муки новые приняли, и столь тяжелые, что некоторые, обессилев, пали замертво.
      Рушился снег, на солнцепеках чернели первые проталины. Свистел задорно бурундук, извещая тайгу о весне. В полдень из-под снеговой корки выбивались ручейки, к ночи - стыли наледью.
      Казаки торопились до ледолома добраться до Крестового. Колючий кустарник, цепкий боярышник догола раздели казаков, разодрав немудрящую одежонку. Шли в лохмотьях-лоскутьях, полубосые, рваные. Шли, друг друга иной раз и не в силах признать: кто был рыж, светлобород - стал от копоти и грязи черен; кто был бородат - обгорел у костра.
      Вышли на речку Нюкжу, заторопились, затревожились. Кололась река, били по ней струи, объедали лед у берегов. К Крестовому подошли вечером. Отыскали заветное место - крест, что поставили на могиле Николая Яшкина, а вместо зимовья - пепел да черные головешки. Стервятники кружились у обрыва реки. Там нашли сраженного стрелой старого казака Никиту Мышелова, недалеко от него терзали вороны трупы остальных зимовщиков.
      Долго по приметам казаки искали яму, где спрятал Никита Мышелов пороховые да соляные запасы. Потаенную яму отыскали возле большого пня столетней лиственницы. Казаки Степан Клин да Васька Луков воздали мертвым должное: из того пня вырубили искусно облик Николая-чудотворца, сверху воздвигли шатер, а на шатре крест. Подле этой часовенки и схоронили павших товарищей. Так на Крестовом вместо одного креста стало десять.
      Поставили казаки на пепелище новое зимовье-времянку и начали спешно чинить старые дощаники, чтоб весной вслед за уходящим льдом плыть навстречу Ярофею.
      МАРФА ЯШКИНА
      Рать Ярофея зимовала на Олекме. Поставили казаки зимовье, опасаясь набегов иноземцев, огородились высокой засекой, укрепились заломами. Ждали весны. Окрестных эвенков покорили; привел их Ярофей под царскую руку, собрал ясак богатый. Дальние стойбища эвенков отбивались яростно; грозились пойти большим походом. Ярофея и его людей похвалялись покорить. Много раз Ярофей ходил на них ратным боем и повоевать не мог. Пленил лишь сына и двух братьев эвенкийского князя Мамтагира. Держал их Ярофей заложниками.
      Сгустилась ночь над тайгой, в черноте потонули и леса и сопки. Смолкли на казачьем становище собаки. Глох в тишине далекий вой бездомного волка. Казачьи жонки собрались в большое зимовье коротать ночь. Ждали они казаков из дальнего похода с удачей и добычей.
      Степанида сидела на корточках у очага, разгребая жаркие угли, пекла на них толстые лепешки, ловкой рукой прятала под платок рыжие пряди, чтоб, рассыпаясь, не обгорели. На скамьях у камелька сидели казачьи жонки: Елена Калашина, косая Аксинья Минина, Палашка Силантьева, а многие, забившись на лежанке, спали. Жонки жмурились от дыма и копоти, чинили походную одежонку. Молчали.
      Степанида нетерпеливо ждала Ярофея. С боязнью думала: не побили бы иноземцы Ярофееву рать. Знала: в походах крут и всполошен Ярофей, вспоминала синеву его глаз, лихих и ярых, вздернутые клочковатые брови, грубый окрик, от которого шарахаются в тревоге казаки. И эти же синие глаза чудились ласковыми, дремотными: глядишь в них, как в небеса, ни тучки в них, ни облачка - чистые, ясные... Степанида, вслушиваясь в лай собак, поднялась, подошла к оконцу, глянула в темноту и вернулась к очагу опечаленная.
      Поодаль сидела на лежанке Марфа Яшкина. Накинув сборчатую шубейку на голые плечи, она заплетала косы. Марфа слыла за первую певунью, хороводницу и вызывала у жонок ревнивую зависть. Липли к ней казаки неотвязно, как к сладкотелой медунице. И хоть Марфа и мужняя жена, а примечали жонки за ней худое. Как зальется смехом душевным да трепетным, аль запоет тонко, жалостливо - жонки в один голос:
      - Ах, сызнова медуница мед сочит, обливает им казаков непутевых!.. Хоть бы о муже печалилась! Где он?
      Скажут это жонки, меж собой посудачат, а каждая о себе в заботе и суете, как бы своего мужа уберечь, иначе зараз обворожит, опьянит.
      Марфа повязала косы, потянулась, шубейка соскользнула с плеч.
      Тускло горел камелек. Желтые пятна лениво ползли по гладким молочным плечам, золотили светлые пряди волос. Камелек затрещал, пламя вспыхнуло ярче и побежало по лицу. Лицо широкое, чистое, губы - брусника спелая, нос задорный, а глаза большие, круглые, насмешливые.
      Палашка Силантьева и Аксинья Минина переглянулись. Аксинья вполголоса сказала:
      - Зазор, срамота...
      Палашка перебила, шепнула в ухо:
      - Ноне пытала я ее: "Скучно мол, Марфуша, без Николки, постыло?" А она: "Все едино", - а сама глазищами на...
      Палашка стихла, глянула на Степаниду и вкрадчиво добавила:
      - На Ярофея...
      - Но?! - разинула рот Аксинья и смолкла, перекосившись от удивления.
      Марфа знала: о ней чешут языки. Выпрямилась, нехотя набросила шубейку, улыбнулась ласково:
      - Жонки, подтягивайте! - и затянула звонко, душевно...
      Остальные покорно подтягивали:
      На своем на белом коне,
      Как сокол, как ясный, летает,
      Вокруг острога, вокруг вражьего
      Русскую рать собирает...
      Песня глохла и вновь всплывала протяжно и жалостливо, голос Марфы рыдал:
      И взмолился тот вражеский князь,
      Златом, серебром откупиться рад,
      Чтоб оставили, чтоб спокинули
      Казаки тот острожек княжеский...
      Степанида сказала:
      - Тоскливо голосим, к добру ли то?
      Песня оборвалась. Над тайгой косматой медвежьей шубой лежали тяжелые тучи, темень глушила, предвещая пургу. Сторожевой казак озирался, дрог, косился на черную пропасть, творил молитву. Не слышал он, как с глухого угла у засеки, по-лисьи припадая к снегу, подползали тайные люди. Они подкрались и, накинув волчью шкуру, беззвучно казака удушили. У зимовья надрывно взвизгнула собака и смолкла. Люди обошли сторожевой мостик и залегли меж пеньков и колодин, подле зимовья. Ловко ступая, двое крались к зимовью. Толкнув дверь, вошли.