Лагуна-Бич, Калифорния

Доктор Коблец, к которому Доминик пришел вместе с Паркером Фейном утром в понедельник, 2 декабря, не рекомендовал ему торопиться с повторным обследованием, поскольку совсем недавно он уже осматривал Доминика и теперь не видел никаких значительных отклонений в его физическом состоянии. Он заверил друзей, что следует испробовать иные способы лечения, прежде чем делать поспешное заключение о нарушении функций мозга: необязательно именно это обусловило странное поведение пациента во время сна, когда он возводил у себя дома фортификационные сооружения.

После первого визита Доминика 23 ноября врач, по его словам, заинтересовался сомнамбулизмом и кое-что прочитал по данному вопросу. У большинства взрослых больных приступы лунатизма довольно скоро прекращаются. Тем не менее в ряде случаев они закрепляются, а порой и переходят в устойчивое нервное расстройство с определенными формами проявления. Закрепившийся сомнамбулизм плохо поддается лечению и становится доминирующим фактором образа жизни больного, чреват страхом перед ночью и сном и порождает чувство беспомощности, что, в свою очередь, может вызвать и более серьезные заболевания.

Доминик чувствовал, что он уже на этой опасной стадии. Он никак не мог забыть баррикады, которые построил в своей спальне, и арсенал на кровати.

Коблец был заинтригован и обеспокоен, но не паниковал. Он заверил Доминика и Паркера, что с ночными блужданиями можно покончить с помощью успокаивающих средств, принимая их перед сном. Это обычно дает хороший эффект уже через несколько дней. В запущенных случаях, когда блуждания принимают хронический характер, следует пить днем диазепам — это снимет чувство тревоги. Учитывая особенности, врач прописал ему еще два транквилизатора — один для приема в течение дня, другой — на ночь.

По пути домой в Лагуна-Бич из Ньюпорта, бросая взгляд то на море справа, то на холмы слева, Паркер Фейн доказывал Доминику, что ему не следует жить одному, пока не прекратились его полуночные блуждания. Художник вел «Вольво» быстро, даже агрессивно, но осмотрительно, без лишнего риска, накрепко вцепившись в руль и сердито потряхивая бородой и длинными волосами. Он внимательно следил за дорогой, хотя могло показаться, что все его внимание приковано к Доминику.

— У меня полно свободных комнат, — говорил он. — Я смогу присматривать за тобой. Я не буду ходить за тобой по пятам, как курица за цыплятами. Но, по крайней мере, я буду рядом. Мы сможем вдоволь наговориться, разобраться во всей этой чепухе, только мы одни, ты и я, и постараться вычислить, каким образом твой лунатизм связан с переменами в твоем характере, происшедшими позапрошлым летом, когда ты отказался от работы в Маунтин-Вью. Поверь, я тот, кто тебе сейчас нужен. Клянусь, не стань я художником, из меня вышел бы неплохой психиатр. У меня дар склонять людей к откровенности. Как тебе это нравится? Давай поживи у меня, я буду твоим доктором.

Доминик наотрез отказался. Он хотел побыть один у себя дома, потому что поступить иначе означало бы вновь забиться в кроличью нору, в которой он уже прятался от жизни столько лет. Перемены, которые случились с ним во время его путешествия на автомобиле в Маунтин-Вью позапрошлым летом, были поистине драматичны, необъяснимы, но они были к лучшему. В тридцать три года он наконец стал хозяином своей жизни, добился блестящего успеха и сменил место жительства. Он нравился теперь самому себе и боялся сползти вновь к прежнему жалкому существованию.

Возможно, его сомнамбулизм и был каким-то непонятным образом связан с переменой его отношения к жизни, как на том настаивал Паркер, но у Доминика имелись свои резоны для сомнений в этой версии. Он не был склонен усложнять проблему, полагая, что все объясняется довольно просто: его полуночные блуждания были как бы лишним поводом, чтобы уклониться от вызовов судьбы, нервного напряжения и перегрузок, связанных с его новой ролью. А этого нельзя было допустить.

Вот почему Доминик и предпочел остаться один у себя дома, принимать лекарства, прописанные доктором Коблецом, и в одиночку пересиливать недуг.

К такому решению он пришел в понедельник, возвращаясь на «Вольво» Паркера в свой курортный городок, и до субботы 7 декабря все складывалось так, что он уже почти уверовал в правильность своего решения. Он не собирал больше у себя в спальне арсеналов, не строил баррикад, принимал лекарства, пил какао с молоком, и в результате вместо обычных еженочных блужданий он бродил во сне по дому только два раза за последние пять суток, на рассвете в среду и в пятницу, всякий раз просыпаясь в чулане, мокрым от страшного сна, тотчас же по пробуждении напрочь им забытого.

Слава богу, говорил себе он, худшее, похоже, позади.

В четверг он снова начал писать, начав работу над новым романом с того места, на котором остановился несколько недель назад.

В пятницу Табита Вайкомб, его редактор в Нью-Йорке, сообщила по телефону приятную новость. Только что вышли предваряющие публикацию «Сумерек» рецензии, и обе весьма лестные, так что она даже процитировала их, прежде чем сообщить еще одно приятное известие: ажиотаж вокруг его книги среди книготорговцев нарастает, в связи с чем во второй раз увеличен тираж. Они проговорили почти полчаса, и, положив наконец трубку, Доминик почувствовал, что жизнь вошла в колею.

Но субботняя ночь принесла новые события, которые можно было расценивать и как поворот к лучшему, и как возврат к худшему. Раньше после ночных похождений он не мог вспомнить ровным счетом ничего из того, что с ним происходило или что ему снилось. Субботний же кошмар, вынудивший его в панике метаться по дому, частично запомнился если и не в деталях, то в общих чертах, особенно его конец.

В последние одну-две минуты сна он видел себя стоящим в плохо освещенной комнате, как бы заполненной туманом. Какой-то человек нагнул его над раковиной, так что Доминик почти касался фарфора лицом, в то время как еще кто-то поддерживал его, помогая устоять на ногах, потому что сам Доминик испытывал необычайную слабость. Его колени дрожали, его мутило, и он не в состоянии был бороться со вторым незнакомцем, который тыкал его лицом в сток в раковине. Доминик чувствовал, что не может ни говорить, ни дышать, ему казалось, что он умирает. Нужно было бы высвободиться и бежать прочь от этих людей, из этой комнаты, но для этого совершенно не было сил. Как ни расплывалось все у него перед глазами, он отчетливо видел гладкую фарфоровую раковину и хромированное кольцо сточного отверстия, поскольку его лицо было всего в нескольких дюймах от него. Ему запомнилось, что раковина была старой модели, без механической затычки, резиновая пробка была вынута и куда-то убрана, он ее не видел. Вода сильной струей била из крана мимо его лица, с брызгами ударялась о дно раковины и ввинчивалась, круг за кругом, в сливное отверстие. Те двое, что запихивали его голову под струю, кричали и спорили, хотя он и не понимал, о чем именно. У него перед глазами вертелась вода, он не мог оторвать взгляда от сливного отверстия, куда она уходила, и ему уже казалось, что и его самого засосет эта расширяющаяся на глазах страшная дыра. Внезапно ему стало ясно, что его хотят туда насильно впихнуть, чтобы таким образом избавиться от него. Там, внутри, должно быть, находилась какая-нибудь дробилка, которая изрубила и измельчила бы на мелкие кусочки...

Он закричал и проснулся. Он был в ванной, куда забрался, когда спал. Он стоял, нагнувшись над раковиной, и кричал в сливное отверстие. Отшатнувшись, он поскользнулся и едва не упал, стукнувшись о край ванны и чуть не свалившись внутрь. Хорошо, что успел ухватиться за сушилку для полотенец.

Тяжело дыша и дрожа, Доминик наконец собрался с духом и заглянул в умывальник. Глянцевый белый фарфор. Латунное кольцо сточного отверстия и латунная затычка. И ничего больше, ничего сверхъестественного.

Приснившаяся ему комната была совершенно иной.

Доминик умыл лицо и вернулся в спальню.

Судя по часам на столике, было только около половины третьего ночи.

Последний кошмар не на шутку обеспокоил Доминика, хотя и не имел вроде бы никакого смысла или тайного значения и никак не был связан с реальной жизнью. Успокаивало только то, что он не заколачивал на этот раз ставни гвоздями и не собирал во сне оружие. Так что этот случай можно было расценивать как небольшое отступление в атаке на болезнь.

Но если поразмыслить, то вполне можно было считать его и признаком улучшения. Если он не станет забывать сны, а будет помнить их от начала до конца, тогда он сможет отыскать источник своих тревог, превративших его в лунатика, что, естественно, облегчит лечение.

Ложиться снова спать Доминику не хотелось, потому что он боялся вновь увидеть тот же страшный сон. Он бросил взгляд на пузырек со снотворным, стоявший на столике у изголовья кровати. Врач прописал ему только одну таблетку на каждый вечер, но порой можно и нарушить предписание, подумал Доминик.

Он прошел в гостиную и налил себе виски, трясущейся рукой положил таблетку в рот и, запив ее виски, вернулся в спальню.

Он выздоравливает. Скоро он перестанет бродить по дому по ночам. Он станет нормальным человеком. Через месяц ему самому будет казаться странным все, что с ним происходило.

Он почувствовал, что засыпает, и это было приятное ощущение — медленное погружение в забытье. Но, уже почти заснув, он услышал в темноте собственный голос, и то, что он бормотал, настолько заинтриговало Доминика, что он проснулся, несмотря на снотворное и виски.

— Луна, — глухо повторил он. — Луна, луна.

Что бы это могло означать? Почему луна?

— Луна, — вновь невольно прошептал он и уснул.

Было 3 часа 11 минут утра, воскресенье, 8 декабря.

Нью-Йорк

Спустя пять дней после похищения трех миллионов долларов у мафии Джек Твист отправился проведать женщину, которая была практически мертва, но еще дышала.

В час пополудни в воскресенье он припарковал свой «Камаро» в подземном гараже под частным санаторием в фешенебельном районе Ист-Сайда и на лифте поднялся в фойе. Отметившись в регистратуре, он получил пропуск посетителя.

Новичку трудно было догадаться, что здесь находится больница. Фойе было обставлено совершенно в стиле двадцатых годов: две картины Эрте, диваны, кресло, столики с аккуратно разложенными журналами — все слишком роскошно для лечебного учреждения.

Картины, к примеру, были совершенно лишними, мебель тоже можно было бы подобрать поскромнее. Однако администрация считала, что имидж крайне важен для привлечения богатой клиентуры и поддержания доходов на уровне ста процентов. Пациенты здесь были самые разные — от кататонических шизофреников средних лет и детей с неуемной фантазией до впавших в коматозное состояние старцев. Но у всех у них было общим, во-первых, то, что они были хрониками, а во-вторых, их семьи могли себе позволить оплачивать лечение по высшему разряду.

Размышляя над ситуацией в целом, Джек всегда негодовал по поводу отсутствия в городе больницы, где пациенты с черепно-мозговой травмой, полученной в результате катастрофы, или заболеванием другого рода, требующим постоянного присмотра и ухода, могли бы получить их за умеренную плату. Нью-Йорк поглощал огромную массу денег налогоплательщиков, а его общественные учреждения, как и повсюду, оставались насмешкой над рядовыми гражданами, вынужденными пользоваться тем, что дают, за неимением ничего лучшего.

Не будь он опытным и везучим вором, он не смог бы оплачивать астрономические счета, ежемесячно предъявляемые ему санаторием. К счастью, у него был воровской талант.

Он прошел по пропуску в другой лифт и поднялся на пятый этаж. Коридоры на верхних этажах этого семиэтажного здания более походили на больничные, чем фойе: люминесцентные лампы, белые стены, приятный хвойный запах дезинфекции.

В самом конце коридора пятого этажа, в последней палате с правой стороны лежала мертвая женщина, которая еще дышала. Джек помедлил возле двери, тяжело вздохнул, проглотил ком в горле и наконец вошел.

Палата, конечно, выглядела скромнее фойе, но все равно симпатично, чем-то напоминая комнату средней стоимости в отеле «Плаза»: высокий, с белым карнизом, потолок, камин, облицованный белым кафелем, темно-зеленый ковер, нежно-зеленые занавески, зеленый диван и пара стульев. Предполагалось, что больной будет чувствовать себя в такой обстановке уютнее, чем в обычной больничной палате. И, хотя большинству пациентов обстановка была безразлична, поскольку они ее не воспринимали, посетителям такая уютная атмосфера поднимала настроение.

Исключение составляла только кровать для больного, но и она, при всем своем удручающе утилитарном виде, была накрыта зеленым покрывалом.

Однако с самим больным поделать уже ничего было нельзя, его вид, конечно, очень портил обстановку.

Джек наклонился над женой и поцеловал ее в щеку. Та даже не пошевельнулась. Он взял ее руку в свои ладони, но она не ответила рукопожатием, рука оставалась вялой, мягкой, бесчувственной, хотя и теплой.

— Дженни? Это я, Дженни. Как ты себя сегодня чувствуешь? А? Ты хорошо выглядишь, просто замечательно. Ты всегда прекрасно выглядишь.

И в самом деле, для человека, восемь лет находящегося в состоянии комы, не видящего солнечного света и не чувствующего дуновения свежего воздуха, она выглядела довольно хорошо. Возможно, один Джек мог сказать, что она выглядит прекрасно, — и при этом не кривить душой. Она не была так же красива, как прежде, но, безусловно, по ее внешнему виду нельзя было сказать, что вот уже почти десять лет она кокетничает со смертью.

Ее волосы утратили блеск, хотя и были по-прежнему густыми, с тем же каштановым оттенком, что и четырнадцать лет назад, когда он впервые увидел ее за прилавком парфюмерного отдела в магазине Блумингдейла. Теперь волосы ей два раза в неделю мыли и ежедневно расчесывали медсестры.

Он мог бы погладить их, не беспокоя жену, потому что ее уже ничто не беспокоило, но не стал этого делать. Потому что это причинило бы боль ему самому.

Ни на лбу, ни на лице Дженни не было морщин, даже в уголках глаз, всегда закрытых. Она сильно похудела, но не до такой степени, чтобы выглядеть отталкивающе. Неподвижная под зеленым покрывалом, она походила на заколдованную принцессу, уснувшую в ожидании поцелуя, который разбудит ее от векового забытья.

И только едва заметное слабое дыхание и сокращение мышц шеи, когда Дженни глотала слюну, выдавали в этой спящей красавице жизнь. Но глотательные движения были чисто автоматическими и вовсе не свидетельствовали о сознательном действии или реакции на окружающий ее мир.

Поражение мозга было глубоким и неизлечимым, и те слабые движения, которые она время от времени совершала, были единственными телодвижениями, на которые она была способна, пока еще в ней теплилась жизнь, если не брать в расчет предсмертную конвульсию. Она была безнадежна, и он знал это и мирился с этим.

Жена выглядела бы гораздо хуже, не получай она такого добросовестного ухода: каждый день команда врачей делала ей массаж, поддерживая на необходимом для жизнедеятельности уровне мышечный тонус.

Джек долго не выпускал из ладоней ее руку. Вот уже семь лет он приходил сюда дважды в неделю по вечерам и на пять-шесть часов каждое воскресенье, а случалось, навещал днем и в будний день. И, хотя состояние ее не изменилось, ему не надоедало смотреть на нее.

Джек подвинул поближе к кровати стул и сел, не выпуская руки жены, у изголовья, вглядываясь в ее лицо. Он разговаривал с ней более часа: рассказал о фильме, который посмотрел после предыдущего своего посещения, о двух книгах, которые прочитал, говорил о погоде, о сильном и морозном зимнем ветре, в красках описал предпразднично разукрашенные витрины магазинов: приближалось Рождество.

Она не наградила его ни вздохом, ни даже легким подрагиванием век: лежала, как всегда, безмолвная и недвижимая.

Но он все равно продолжал разговаривать с ней, потому что надеялся, что она все-таки что-то воспринимает, возможно, слышит и понимает его, мучаясь от того, что не может дать об этом знать. Врачи заверяли Джека, что надежды его напрасны, его жена ничего не слышит, ничего не видит, ничего не понимает, разве только в каких-то уцелевших участках ее разрушенного мозга еще возникают некие образы и видения. Но Джек не исключал, что они ошибаются, надеялся, что ошибаются, и поэтому упорно беседовал с ней, чтобы не лишать Дженни хотя бы одностороннего общения с ним. Между тем зимний день за окном угасал, меняя тона своей серой окраски.

В четверть шестого он вышел в ванную и сполоснул лицо, потом обтер его полотенцем, глядя на себя в зеркало. Как и во множестве других случаев, он подумал: что особенного нашла в нем Дженни?

Ни одну из частей или черт его лица нельзя было назвать привлекательной. Лоб слишком широк, уши слишком велики. При отличном зрении левый глаз его слегка косил, и, разговаривая с ним, люди невольно переводили взгляд с одного глаза на другой, гадая, которым из них он смотрит на них, хотя смотрели оба глаза, и всегда внимательно. Улыбаясь, он становился похожим на клоуна, а когда хмурился, то своим свирепым видом мог бы вполне до смерти напугать даже Джека-потрошителя.

Но Дженни в нем что-то разглядела. Она желала, любила его и нуждалась в нем. Весьма привлекательная, она не придавала особого значения внешности, и это была одна из причин, по которой он полюбил ее, только одна из тысяч других, по которой ему ее так недоставало.

Он отвернулся от зеркала. Если можно чувствовать себя еще более одиноким, чем был он сейчас, да избавит Господь его от этой доли.

Он вернулся в палату, попрощался с безразличной к нему женой, поцеловал ее, еще раз вдохнул запах ее волос и вышел — ровно в половине шестого.

На улице, сидя за рулем своего «Камаро», Джек глядел на проходящих мимо пешеходов и проезжающих водителей с раздражением. Его соотечественники. Простые, добрые, вежливые, добропорядочные люди из честного мира, они отшатнулись бы от него с презрением и отвращением, узнай они, что он профессиональный вор, хотя именно по их вине, из-за того, как они поступили с ним и Дженни, он и стал преступником.

Джек понимал, что гнев и озлобление ничего не меняют, ничего не решают, а только ранят того, кто испытывает это чувство. Ожесточение разрушает личность, он не хотел озлобляться, но временами ничего не мог с собой поделать.