- Я и люблю свое окно, - стоя рядом с Виктором, тихо говорила Галина, и боюсь его. Тут часто бомбили Хреновое, и так полыхало вокруг, что жутко становилось. Даже светомаскировка не помогала.
      - Наверное, и Тимка тогда пугался?
      - И тогда, и когда тут гремело.
      - Разве и тут?..
      - Сюда не только бомбы, но и снаряды долетали: фронт был совсем близко.
      - Слушай! - Виктор повернулся к жене, в полутьме уловив ласковый блеск ее глаз. - Сразу спрошу, чтоб не забыть: была же тут раньше мельница на горке за селом? Или меня память подводит?
      - Была, - подтвердила Галя.
      - Когда ехал сюда, даже растерялся, - продолжал Виктор. - Показалось, что не туда приехал: горка будто бы есть, а мельницы нет.
      - Была мельница, - снова сказала Галя. - Разнесло снарядом. Хоть тут ни одного нашего солдата не было, но немецкие наводчики брали на прицел все, что видели. Насиделись в те дни и мы с Тимкой в погребе на огороде.
      ...Слышно было, как за стенкой тикают ходики.
      - Они с боем, - сказала Галя, заметив, что Виктор насторожил слух. Должны вскоре отбить время.
      - Без них видно, что ночь на исходе. - Виктор окинул взглядом стены комнаты, неровно оклеенные обоями. Уже можно было различить, что обои полосатые, только цвет полос еще не обозначился. Сбоку от окна висела темная рамочка с фотокарточкой. Виктор решил, что уже можно разглядеть эту фотокарточку, и сделал шаг ближе. Узнал, вспомнил...
      Галя в беретике, с легкой косынкой на шее. Молоденькая, светлая, счастливая. Доверчиво и нежно прижалась беретиком к нему, наголо остриженному, выглядевшему в военной форме старше своих лет.
      - У тебя одна эта фотокарточка?
      - Вторая у тебя.
      Виктор промолчал. Действительно, тогда фотограф в гарнизоне срочно сделал им две фотокарточки, одну взяла Галя, а вторая осталась у Виктора. Единственная память о той довоенной встрече.
      Вспомнились брезентовые портупеи, которые приходилось надевать каждый день. Они поддерживали такой же брезентовый пояс, на поясе с одной стороны висел кавалерийский клинок, а с другой - патронташ. Невольно пальцы потянулись к теперешней офицерской портупее и ремню, нащупали царапины на ремне. Виктор не хотел менять ремень в госпитале: он - тоже память. Царапины на нем от осколков разрывных пуль. Были они также на голенищах сапог, несколько дырок Виктор нашел потом на гимнастерке. Это все память о Курской дуге, особенно о том случае, когда пришлось кинуться под пули. Тогда на боку у него была еще и планшетка. Наверно, осколки обрезали ее, только конец ремешка остался. Ночью Виктор вылез из воронки и долго ходил и ползал по заросшему лебедой и полынью полю, обшарил почти все воронки с той стороны, откуда полз. Планшетки не нашел, в ней была та заветная фотокарточка.
      ...Ходики наконец ржаво проскрипели за стеною, пробили четыре раза. Галя будто испугалась, смущенно глянула на кровать, прикрытую покрывалом, с одной подушкой, поставленной углом.
      - Скоро хозяйка встанет, наверно, зайдет ко мне - велит запрягать волов.
      - Так рано?
      - На волах пока-то доедешь! Прости, ты же такой голодный!
      - А ты?
      - Так я же дома...
      Галя разбирала постель, и руки ее дрожали. Когда-то, в том далеком теперь местечке, где они учительствовали, хозяйка временно отвела им один диван на двоих, старый, с выпирающими пружинами, к тому же очень узкий. Постель на нем устраивалась только на ночь - днем диван был единственным удобным местом, чтобы посидеть. Как помещались на нем, уже и забылось...
      ...Подушка в руках показалась холодной. Галя невольно глянула на печь, где спасалась от холода зимою, и смутилась: лето же на дворе. Начала прикидывать, где лучше лечь самой: возле стенки, страшно холодной зимой, или с краю? А чем накрыться? Одеяло узенькое и короткое, только на одного. Тут все на одного! Подушка - блин блином, даже не взбивается: перьев в ней одна горсть. Кровать, наверно, детям была поставлена. И комната эта раньше отводилась детям. Выросли, разъехались, сын в армию ушел.
      Трещит, скрипит, ходуном ходит кровать, когда Галя укладывается спать. Она уже привыкла к этому скрипу. А если вдруг развалится?.. И смешно, и горько стало от такой мысли...
      * * *
      Только они стали засыпать, как заплакал в своей кроватке Тимка. Заплакал громко, настойчиво.
      - Спи, сыночек, чего ты? - спросила мать.
      - Мне холодно, - сквозь слезы пожаловался малыш.
      - Да теперь же не зима, сынок. Вот я встану, получше укрою, и не будет холодно.
      - Я хочу к тебе!..
      - Давай возьмем его! - шепотом попросил Виктор.
      - Куда же?.. - Галина еще дальше отодвинулась к краю.
      - Ничего, поместимся как-нибудь.
      Она перенесла малыша на кровать. Виктор ощутил возле себя тепленькое, нежное тельце, в одной рубашонке, только ножки были холодными.
      - Он действительно озяб там один, - ласково и сочувственно зашептал Виктор, взяв в руки обе детские ножки. - Замерз, мой маленький...
      - Это твой папка! - зашептала Галя малышу, прижавшись губами к его мягким, пуховым волосам. - Приехал к нам с войны... На белом коне примчался... На Соколе, навестить нас.
      И тут произошло чудо, которого Виктор не ждал и о котором много раз с нежностью вспоминал, - Тимка быстро повернулся, поднялся повыше и обнял его за шею. Головкой притулился к жесткому от густой щетины подбородку. Малыш еще взволнованно дышал после недавнего плача, но быстро успокоился и затих, не отрывая рук от отцовской шеи. Так и заснул...
      Чудно, волнующе пахли детские волосы возле самого лица, возле самых губ... Родной, непередаваемый запах! Ему нет названия, он не подвластен определению. И Виктор подумал, что, наверное, это и есть счастье... Не часто оно выпадает в жизни и, наверно, не каждому. Возможно, ради него, ради этого момента надо было побывать под Сталинградом и под Курском, пролить немало крови, пережить горечь поражений и радость победы, да, наконец, даже и это встретить белого Сокола, чтобы прилететь на нем сюда, к семье...
      Правая рука Виктора лежала под Тимкой. Ноги мальчика уже согрелись, и отец вынул левую руку из-под одеяла. Долго гладил пушок волос на голове сына, а потом пальцами нашел нежные волосы жены. Галя поймала его руку губами, прижалась к ней и затихла, наверно, заснула. Вскоре заснул и Виктор.
      ...Белый Сокол вдруг появился перед ним с пучком клевера в зубах вместо удил. Седло на нем, подпруги подтянуты... "Кто же его оседлал? - удивился Виктор. - Я же спрятал седло в хлеву". Сокол будто сам поднял Виктора на седло и помчался по улице... Сильный ветер шумит в ушах... От ветра крутится мельница на горке за селом. Та самая, которую разнесли снарядом немцы. Впереди лес... Деревья вдруг начинают качаться, клониться и падать на дорогу... Ехать дальше невозможно, но Виктору помнится, что ему надо в часть, и Сокол взвивается на дыбы, изготавливается для длинного прыжка... Взвивается и не опускается на землю... Летит белый Сокол над лесом, и навстречу ему поднимается солнце... Не луна, не звезды ночные, а настоящее яркое солнце... Даже пригревает лицо...
      ...Ранний луч солнца действительно уже светит в окошко, в прогалины между ветвей яблони, сверлит стекла, зайчиками скачет по полу. Солнечный луч коснулся лица Виктора, и он проснулся. Гали на краю постели уже не было, Тимка спал, почти не изменив положения - руки под шеей и на шее отца. Голова малыша - под отцовским подбородком, волосы - возле губ. Детское дыхание ровное, чистое, теплое - малыш дышит ртом, наверно, заложило носик. Отец ощущает эту чарующую теплоту своим подбородком, старается не шевелиться, чтобы не потревожить ровного дыхания сына. В объятиях маленькое родное существо, как бы неотъемлемая часть собственного тела. В нем все необыкновенно.
      Еще не проснулся как следует, а дневные заботы и тревоги начинают одолевать. Но все еще кажется, что сын только снится, и он во сне ощущает его родную близость и особенный детский запах. И вдруг раскрывает глаза... Нет, не сон! Вот они, пухлые розовые губки. Отец замечает, что губы сына похожи на его...
      Слышен скрипучий стук ходиков за стеной. Прислушаться бы к ним, к их бою, но так трудно бороться со сном... Тимка тоже не может проснуться, наверное, его сон крепче, слаще возле отца. Первый такой сон...
      Тихо и осторожно открылась дверь, вошла Галя. Виктор не слышал, как скрипнула дверь, и Галю увидел возле кровати.
      - Меня отпустили, - прошептала она, увидев, что Виктор не спит. И замерла, не спуская глаз с постели, где лежали они двое, самые близкие и дорогие на всем свете.
      - Приляг на минутку, - попросил Виктор. И, сняв свою ладонь с узеньких плечиков сына, потрогал край кровати, на котором до этого спала жена. Твердо тут, рубец какой-то...
      - Я не чувствовала.
      Они счастливо разговаривали.
      Старались шепотом, чтоб не разбудить мальчика. И была необыкновенная радость в этом утреннем разговоре, хотя он часто прерывался, будто слова куда-то исчезали и надо было их искать или ждать пока они найдутся. Но и недолгое молчание было приятным.
      - Я Сокола напоила, - сказала Галя и смутилась от мысли, что не к месту напомнила про коня: пусть бы Виктор еще не думал об отъезде.
      - Вот хорошо! Хорошо сделала. Я и сам собирался...
      - Бабка ему овса дала... В торбочке...
      - Так это же отлично! - чуть не вскрикнул Виктор. - Пусть подкрепится Сокол.
      - Так-то оно так, - согласилась Галя. - Но она у нас ничего не делает без расчета. - И еще более тихим шепотом продолжала: - Она не вредная, но очень скупая. Говорят, под старость такой стала. Молодая хозяйка, невестка старухи, у нас добрая, бескорыстная. А старуха - с расчетом во всем.
      - А какой тут расчет? Подкормила коня, и спасибо ей! Может, заплатить за овес?
      Галя умолкла. Конечно, не об этом надо говорить. Сразу не выяснила, о чем неотвязно думалось, и сейчас не может спросить, сколько Виктор собирается побыть дома. У нее интересовались об этом в колхозе.
      - Может, с неделю побудет? - строили предположения одни.
      - А может, и больше. Раненый же... - рассуждали другие.
      Болью и радостью отдавались в сердце Гали их слова. На длительную побывку она, конечно, не надеялась - это понятно было из Викторова письма. Да и коня никто не дал бы надолго. Но хотя бы денек или два...
      И когда уже решилась задать мучивший ее вопрос, тихо скрипнула дверь и послышался вкрадчивый старческий голос:
      - К вам можно?
      Галя сорвалась с постели, подлетела к двери.
      - Мои еще спят, - сказала смущенно, но в то же время резковато, не скрывая недовольства.
      - Так пускай, пускай себе спят! - сказала бабка, протискиваясь в комнату. - Пускай спят, а я тем временем у тебя, Галька, спрошу: может, мы запряжем этого белого в плуг да вот тут, на огороде, распашем сотку картошки? Скороспелка у нас... Пора копать.
      Хоть и хорошо знала Галя свою старую хозяйку, хоть и ожидала от нее всякого, однако такого поворота не предполагала и потому растерялась, не знала, что ответить.
      - Хомут у Косого возьмем, на конюшне, - между тем уточняла старая, - а плужок у Митрофана. Я уже с ним договорилась.
      Галя смущенно заморгала и, будто ища спасения от такого натиска, перевела взгляд на Виктора. Тот скорее почувствовал ее взгляд, чем увидел, и, чтоб выручить жену, сказал то, чего пока не решался сказать:
      - Мне скоро ехать. Да и конь у меня чужой...
      - А что ему сделается? - не отступала старуха. - Я же и овса ему торбочку... И еще можно подсыпать...
      - Еду я, еду! Только повидаться заскочил! А за овес могу заплатить.
      - Чего ж так быстро ехать? Тут вас ждали, ждали...
      От голосов проснулся Тимка, раскрыл глаза, глянул на отца и снова закрыл. Руки на отцовской шее немного ослабил.
      - Мама! - несмело позвал он и уткнулся в подушку.
      С рук матери малыш с любопытством смотрел на Виктора, который уже сидел на краю кровати и спешно, как по тревоге, натягивал сапоги.
      - Что, сын? - весело спросил он. - Разбудила нас бабка? Мы б еще поспали...
      - А ты правда так скоро уедешь? - с тревогой спросила Галя. И застыла, надеясь, что Виктор не повторит недавних слов, что, может, сказано это было только, чтобы отвязаться от старухи.
      - Надо ехать, - вздохнув, проговорил Виктор. - Сегодня я должен попасть на московский поезд.
      Мать спустила маленького с рук, поставила его босыми ножками на половичок, руки ее дрожали... Больше она ничего не говорила, и Виктор не торопился начать разговор, знал, что Галя заплачет, как только раскроет губы, поднимет на него свои карие, уже заблестевшие от слез глаза.
      - Иди ко мне, Тимка! - позвал отец и протянул к сыну руки. Тот посмотрел на мать и не тронулся с места.
      - Его надо одеть, - заспешила Галя.
      В штанишках и серой курточке, в сандаликах Тимка выглядел крупнее, самостоятельнее. Отец достал из сумки и дал ему кусок сахара. Мальчик взял белый квадратный кусочек и какое-то время с интересом растерянно поглядывал то на отца, то на сахар, ощупывал острые края пальцами, вертел на ладони, а в рот не брал.
      - Я тебе оладушек дам, - сказала Галя. - А с сахаром чайкю попьем. Она с улыбкой глянула на Виктора. - Тут так говорят - "чайкю". - Посуровев, добавила: - Тимка ни разу не видел такого сахара, наверно, и не знает, что это такое.
      - Знаю, - возразил малыш. - Он сладкий.
      Виктора тронули эти слова, такие уверенные, будто и не детские. Перед ним стоял на половичке маленький человечек, его сын, и Виктор с нежностью глядел на него. Мать подала Тимке вчерашнюю оладью. Если бы Виктор не увидел ее в руке сына, не поверил бы, что эту оладью можно есть: что-то зеленое, темное было в руке сына. А Тимка набил этой оладьей рот, жевал, и, когда отворачивался к печи, чтобы проглотить, отец видел, как бледная детская щечка слегка краснела. Виктор кинулся к своему рюкзаку, выхватил солдатскую буханку хлеба. Отломил еще не совсем зачерствевшую горбушку, поднес Тимке. Тот растерянно глядел на хлеб, но ни оладьи, ни сахара из рук не выпускал.
      - Он еще не знает, что это, - грустно вымолвила мать. - У нас настоящего хлеба давно не было.
      - А это из чего? - в смятении спросил Виктор и глазами показал на остатки оладьи в детской руке.
      - Из листьев, - тихо ответила Галя. - И ботвы. Сушим все это, потом толчем в ступе, добавляем немного картошки, когда есть. А чаще - толченые картофельные очистки.
      - А что же колхоз?.. Ты же ходишь на работу!
      - Дали немного ржи... Так мы ее на крупорушку - теперь кашу варим. Думала - и тебя угощу кашей.
      Во дворе вдруг послышался громкий стук.
      - Кто это? - вскочила Галя и выбежала в сени.
      Возле хлева стоял Беляк, махал пустой торбой, натянутой на морду, и передним копытом бил в дощатую стенку.
      - Твой Сокол! - с тревогой сказала жена, вернувшись в комнату. Чего-то волнуется.
      Виктор посмотрел в окно, потом вышел во двор. Беляк сразу успокоился, когда сняли с него пустую торбу. А когда Виктор понес ее в хлев, конь повернул голову за ним вслед: понравилось, видно, угощение. Но напрасно ждал добавки - не мог Виктор досыпать в торбу овса. Где его возьмешь без хозяйки? А если б и нашлось, разве позволила бы взять старуха?..
      Отгонял тяжелую мысль, что сыну приходится питаться такими странными оладьями. Эта мысль больно ранила душу, даже обида взяла на коня, что съел полторбы овса.
      Подошла хозяйка, не та, что заходила в комнату просить коня, а ее невестка. Узнала Виктора, сразу вспомнила его первое посещение. Радушно поздоровалась и имя свое назвала: Антонина, - видимо, сомневалась, что гость запомнил ее.
      Антонина еще молодая, но постарше Гали, высокая, не очень складная. Лицо приветливое, загорелое до красноты, только под волосами, собранными в тугой узел, да над ушами белеют светлые полоски. Она тоже с интересом глядела на коня, и Виктор смутился, отвел глаза: неужели и она попросит запречь Беляка? Что делать? Может, пускай запрягают? Так ведь и времени на это нет. Мог бы чуть дольше побыть с женой и сыном, да хозяйки подгоняют просьбой: придется поскорее выбираться отсюда.
      - Хорош у вас конь, хорош! - сказала Антонина. - Пожалуй, в Хреновом таких не было! А ведь там конезавод был на всю Россию! Разбомбили, нечисти, уничтожили...
      Беляк будто понимал, что его хвалят, глядел в их сторону.
      - Может, поискать ему еще какого корма? - спросила Антонина. - А на бабку нашу вы не обижайтесь: стукнуло ей в голову картошку распахивать. Выкопаем лопатами, было бы что копать.
      Они подошли ближе к хлеву, и Виктор вспомнил, что хотел спросить у Гали: что там за дубовые ветки, которыми завален чуть ли не весь хлев?
      - Это наши дрова, - будто догадавшись, сказала Антонина. - Таскаем с Галей из лесу, что за рекой. Кто-то рубил дубняк, а мы только ветки подбираем. Обе же солдатки, одинокие - что тут поделаешь!.. - Антонина попыталась улыбнуться, да вдруг заплакала, тихо, горестно. Сначала глаза заблестели, будто поймав внезапно яркий луч солнца, а потом по исхудалым, с заметными морщинками щекам потекли слезы. - Мой тоже с первых дней на войне. Писал вначале... Приходили треугольнички... И вот уже второй год - ничего... Совсем ничего...
      Она жалобно взглянула на Виктора, в глазах стоял трудный, страдальческий вопрос.
      Виктор сочувственно молчал, а она торопливо говорила дальше, будто пытаясь возразить ему:
      - Нет, похоронки не было!.. И никакого плохого слуха, не про нас будь сказано... А недавно, знаете, как было? У нас тут одна получила похоронку на мужа, а через какой-нибудь месяц он пришел домой. Без руки, правда, но пришел. Есть же счастье людям!..
      В двери коридорчика показались Галя с Тимкой. В руках у Гали был топор.
      - Вот нарубим дров, - ласково говорила мать, будто забавляя сына, - да будем завтрак варить... Папку угостим.
      - Кашей? - спросил Тимка. - Или крупником?
      Он так отчетливо и с нажимом выговорил "р", что отец услышал и оглянулся.
      - Вот и дровосеки тут! - сказала Антонина и добавила: - Я сама нарублю, чего уж вы с малышом!
      Виктор подошел к жене и взял у нее из рук топор. Направляясь к хлеву, взмахнул топором раза два в воздухе, будто вызывая в себе былую сноровку. Лезвие топора поблескивало при взмахе, ловило лучи солнца, которое стремительно поднималось из-за приречного дубняка, откуда эти две женщины-солдатки таскали на своих спинах сучья.
      - А что же колхоз? - снова спросил Виктор. - Неужели не мог дать вам хоть какого-нибудь вола съездить в лес за дровами.
      - Мне Кульгавый не даст, - уверенно сказала Антонина, - а Гале, пожалуй, не отказал бы как эвакуированной. Но она же не пойдет, не попросит. Ни за что не пойдет!
      - А кто такой Кульгавый? - Виктору представлялся местный деревенский лежебока с укороченной ногой. Ковылял до войны по улице, и никто его не замечал, а теперь вот командует, когда все мужчины на фронте.
      - Это теперешний председатель, - подтвердила Антонина Викторову догадку. - Королем держится - один мужчина на всю деревню! Да только название, что мужчина: ни ума, ни совести!..
      Виктор хозяйским взглядом заметил, что под ветками возле хлева лежит почерневшая от давности и вся исклеванная топором колода. Быстро высвободил ее и стал рубить на ней ветки. От первого удара дубовый осколок, как от легкого взрыва, взлетел высоко, чуть ли не на крышу хлева.
      - Ой! - с восторгом воскликнула Антонина, засмеялась и подалась в сторону. - Галя! - обратилась она к ней. - Уведи ты малыша в хату, а то еще... Это же самый толстый комель был.
      - Топор у вас очень острый, - словно оправдывался Виктор, трогая большим пальцем лезвие. Почувствовал, что топор иступлен, да и кто тут его наточит?
      Галя попыталась увести Тимку в комнату, но мальчик уперся и наотрез отказался идти, начал плакать. Он не мог отвести глаз от Беляка, который при каждом ударе топора настороженно вздрагивал и поднимал вверх острые с черными кончиками уши. Но главное - этого, может, мальчик еще не понимал тянуло его побыть с отцом, посмотреть, как он ловко и легко взмахивает топором, который лежал у них под кроватью и который он однажды попробовал взять в руки, но даже не смог поднять.
      Да что говорить про малыша. И Антонина ловила себя на том, что ей не хочется уходить от хлева, хоть у самой немало всяких хлопот и неотложных дел в хате. Хотелось еще поговорить с военным человеком, рассказать о том, о чем Галя, наверно, промолчала. А то уедет и не будет знать, что жена целую зиму бегала в школу в одном жакетике, в котором эвакуировалась. Кожушок, который ей выделили как учительнице в районе, Кульгавый зажилил и отдал местной продавщице, у которой почти каждый день лакал водку. И еще. Отец, может, догадался, а может, и нет, что его сын вряд ли видел когда настоящий, пахучий хлеб, не говоря уже о других харчах. Молотили колхозный горох. Некоторые эвакуированные не ждали, пока им что-то выделят, сами пришли с торбами. А Галя не пришла. Не сходила, не поклонилась председателю, так ничего ей и не досталось...
      Антонина говорила б и говорила Виктору. И в глаза ему глядела бы. Но он рубил дрова, так хоть посмотреть на мужика, полюбоваться его силой и сноровкой. Вон какая куча дров выросла за какую-то минуту! До завтрака он все ветки порубит...
      И вдруг грустная мысль: "А какой завтрак? Кто его приготовит? Из чего? У Гали ничего нет, кроме горстки ржаной крупы".
      Радостно екнуло сердце, когда представила, что поможет Гале: принесет все, что у нее есть, даже бутылку водки, которую не успела променять на соль. Галя не смогла, а она просто не успела. Вот и посидят вместе, и поговорят.
      Сколько уже лет нет в хате мужчины, хозяина?.. Ее Змитер, хоть и щуплее Виктора, но на всякую работу и по дому, и в поле сил и ловкости у него хватало. В горячую пору и Антонина ему помогала. В армию призвали в первые дни войны. И враз опустело без него все: и двор, и дом. Казалось, все околицы опустели, все поля. Пришел бы домой хоть раненый... Пускай бы ничего уже не делал, а только показывал да подсказывал, что и как надо делать, и это было бы большим счастьем...
      - Я возьму немного дров, - сказала Галя, подойдя к Виктору.
      - Подожди, не надо! - перебила ее Антонина. - Они сырые, эти сучья, долго разжигать. Пойдем, у меня есть вязанка сухих... Быстро завтрак приготовим!
      * * *
      Виктор седлал коня. Рядом стояли все обитатели дома. Кроме Гали с Тимкой и Антонины из хаты выскочили две Антонинины девчушки: босые, платьица до колен, волосы взлохмаченные, видно, только что поднялись с постели.
      Беляк, почуяв седло, подтянулся, насторожился, перестал поглядывать на дверь хлева, откуда ему недавно выносили лакомый корм. Железное кольцо левого стремени слегка покачивалось, пока Виктор подтягивал подбрюшные ремни. Когда он наконец оседлал коня, тот сразу повернулся боком к всаднику, словно хотел сказать: "А ну давай ставь ногу в стремя!" У Виктора сперва мелькнула мысль: рвануться с места в галоп и через минуту очутиться за селом, а уж там одуматься и тихо, в одиночестве пережить, перестрадать горькое расставание. Но эта мысль тут же и исчезла. Невозможно, горько даже представить себе, что Галя и Тимка останутся одни. И уже неизвестно, на какое время, неизвестно, выпадет ли счастье снова повидаться.
      - Он уезжает? - тихо спросил мальчик, тронул руку матери.
      - Это твой папка! - еще раз напомнила Галя. - Папке надо ехать на фронт, там еще война. Но он без нас не уедет. Мы будем провожать папку. Далеко проводим... До самого леса.
      - И я хочу на фронт! - Тимка, очевидно, надеялся, что отец услышит это и возьмет его с собой.
      - Оба на фронт? - с обидой спросила мать. - А я с кем останусь?..
      Малыш смутился, но не сводил глаз с Беляка и следил за каждым движением отца. Виктор услышал тихий разговор жены и сына, подошел к ним.
      - Хочешь, сынок, прокатиться на коне? - спросил он. - Посидеть в седле?
      Мальчик утвердительно кивнул головой.
      ...Они "ехали" по улице. В седле сидел Тимка, а остальные, кто провожал Виктора, шли рядом. Отец поддерживал сына за ногу, которая далеко не доставала до стремени. А малыш гордо сидел на коне, ведь это же отец посадил его в седло, это же отец идет рядом и держит свою руку на его колене.
      Беляк ступает осторожно и как-то особенно пружинит ногами, будто знает, чувствует, кого везет. Рядом с Виктором идут Галя и Антонина. Они задумчиво молчат, разговор не клеится. Обе любуются Тимкой, который сидит в седле с таким смелым и радостным видом, будто уже не раз ездил верхом. А между тем Галя подумала, что мальчик до этого времени даже не видел коня - в здешнем колхозе ездят на волах.
      Антонина вдруг обернулась, и на ее темноватом обветренном лице вначале мелькнуло возмущение, а потом губы расплылись в умильной, всепрощающей улыбке: по улице с веселым криком и смехом мчались наперегонки ее девочки, догоняя дядю с белым конем.
      - А кто дом стережет? - сурово крикнула на них мать, но с такой лукавинкой в глазах, что девочки ничуть не испугались.
      - Мы хотим посмотреть, как Тимка едет на коне, - сказала младшая. А старшая добавила, что им надо попрощаться с дядей Виктором, что он, наверно, теперь уже не скоро приедет снова.
      - Вы хоть позавтракали? - спросила мать.
      - Позавтракали, - ответила младшая, а старшая промолчала, видно, не хотела говорить неправду.
      Разговор на этом прервался - со двора, где был сельский магазин, вышла дородная, краснощекая женщина с голубой в горошек косынкой на шее. На косынку обратил внимание и Виктор: точно такая же была у Гали. Антонина сразу догадалась, что это и есть Галина косынка, и чуть было не кинулась навстречу женщине. Галя, отгадав намерение соседки, схватила ее за руку.
      - Это же твоя косынка! - с возмущением зашептала Антонина. - На что ты ее променяла?
      Галя отрицательно покачала головой - не хотела начинать разговор при Викторе. Он действительно мог помнить эту косынку, сам ее покупал. Это было, когда она ездила к нему в кавалерийский полк. И как ни жаль ей было отдавать подарок мужа, но косынка была единственной вещью, без которой Галя могла обойтись.
      - Я у нее спрошу! - возмущенно заговорила Антонина. - Я у нее дознаюсь, откуда у нее твоя косынка. И про кожушок спрошу! Змея! Готова всех обобрать!
      Галя почти не знала эту женщину - в магазин ходила редко. Заветная косынка на чужой шее кольнула в глаза, но большой обиды не вызвала, разве что пробудила давнюю боль в душе. Дело в том, что она сама отдала эту косынку. Отдала незнакомому деду, который в прошлое половодье помог ей переправиться через бурлящий ручей, преградивший дорогу домой.
      ...Ее вызвали в район. Вышла на рассвете, подмораживало, а когда возвращалась вечером назад, по улице невозможно было пройти. Подалась на огороды, а там провалилась в какую-то яму, из которой и не выбралась бы, если б не помог тот старик, видимо хозяин огорода. Потом он оторвал от забора две жерди и навел временную переправу.
      - И ты отдала за это косынку? - спросила Антонина.
      - Отдала, - подтвердила Галя.
      - И он взял? У эвакуированной?
      - Откуда он знал, кто я такая?
      Антонину осенила догадка: "Тот старик отнес косынку в магазин и пропил".
      Пускай бы и Виктор узнал об этом, но не время теперь рассказывать. Вот уже и магазин миновали, уже и до околицы рукой подать... А Тимка сидит в седле, первый раз в жизни чувствует себя всадником, первый раз с такой высоты оглядывает деревенские хаты, дворы, садики... И кажется ему, что на него смотрят все - и из дворов, и из окон. А если кто идет навстречу, то останавливается, чтобы поглядеть и поздороваться. Только одна продавщица не остановилась...
      Радуется Тимка и не знает, что вскоре ему придется покинуть седло, что надо будет расставаться с отцом и с белым Соколом, который с таким достоинством провез его по всей улице.
      Беляк идет медленно, плавно. Виктор понимает, что надо спешить, - это не выходит у него из головы. И в то же время благодарен Беляку за то, что тот не спешит, дает возможность побыть с сыном подольше. Виктор глядит на сына и старается не думать о том, что очень скоро придет час расставания. И может, надолго... Может, навсегда...
      С болью подумалось: как будет жить семья дальше? Поддержка по аттестату будет не регулярной. Колхоз тоже мало чем помогает. И крепнет решение написать обо всем в военкомат.
      Ну а сам он - чем помог семье, приехав на короткую побывку? Буханкой хлеба да парой воблин? Тимка плохо одет. Штанишки на нем худые, курточка ветхая, перешитая из чего-то старенького. Сандалики тоже стоптанные, а на голове и вовсе ничего нет: ветер шевелит белую челку надо лбом. Виктор снимает свою пилотку, кстати, тесноватую ему, и надевает Тимке на голову. Пилотка закрыла челку и даже глаза. Тимка повертел головой и, довольный, улыбнулся. Отец поправил пилотку так, чтоб не закрывала глаз и чтоб немного были видны светлые, как у самого, волосы.
      Ветерок дул в лицо ощутимее - улица кончилась. С высокого седла Тимка уже видит выгон за околицей: зеленый, усыпанный желтыми цветочками у реки, и рыжеватый, с белыми пятнами песка у бугра, где когда-то стояла мельница. Наверно, виден мальчику и лес, который начинается за бугром. С земли можно разглядеть только вершины елей, темные и острые, будто зубья огромной длинной пилы.
      - Мы поедем далеко-далеко?
      Это спросила Маняка - так звали в доме младшую дочку Антонины. Она подняла любопытные и черные, как угольки, глаза на мать и ждала ответа. Ей хотелось провожать дядю Виктора дальше и дальше, а главное - не лишать удовольствия Тимку, который и не думал спускаться с такой чудесной высоты на землю.
      И вдруг все удивились: конь остановился. Виктор не подал ему знака идти дальше, так как чувствовал, что настала минута расставаться. Возможно, подумав об этом, он незаметно натянул повод. А может, мальчик пошевелился в седле, и конь принял это как команду.
      - Мы дальше не поедем, - сказала Галя, обращаясь к Тимке. - Видишь, сынок, и конь остановился.
      Тимка недоверчиво посмотрел на мать, потом перевел взгляд на отца. Тот молчал, опустив голову, и не торопился снимать маленького всадника: будто надеялся, что Тимка сам все поймет и соскочит с седла. Но вот малыш тронул отцовскую руку, и Виктор спохватился, заговорил горячо, возбужденно: