Белый Сокол

      С Вихоревым - связной и санинструктор. Втроем направились к березе: еще издали заметили, что под нею кто-то неподвижно стоит. Кто может там стоять, когда вокруг ни живой души? Ближайшая деревня сожжена до последнего бревна, даже колодезные журавли обуглились, а некоторые и вовсе сгорели и черными головешками попадали в колодец или рядом с ним.
      Была тихая ранняя весна. Береза только начинала развешивать свои сережки, раскрывать листья и потому издали казалась серой и почти голой. Человек, стоявший у ствола, не мог спрятаться под нею ни от дождя, ни от солнца.
      Санинструктор, низкорослый здоровяк с нашивками старшины, смелый разведчик, побежал к березе первым. Оттуда громко закричал, замахал руками, подзывая остальных скорее подойти. Вихорев и связной побежали.
      К березе была привязана женщина: длинные веревочные вожжи, влажные от ночного тумана, в нескольких местах перехватывали ее тело, а сверху два конца были замотаны на шее и толстым узлом завязаны на стволе березы. На ветке перед глазами женщины висела почерневшая дощечка от какой-то обгоревшей кадушки - потому ее лица не было видно. На дощечке надпись: "Бандитка".
      Виктор сорвал эту дощечку. Подстриженные, со следами давней завивки волосы обвисли, падали прядями на посиневшие уши и щеки. Казалось, прямо в душу смотрели заплаканные, остекленевшие глаза.
      - Она уже несколько дней тут, - с горечью сказал санинструктор. - Вот людоеды фашистские!
      - Давайте похороним ее! - сказал Вихорев. - Под этой самой березой.
      Солдатскими лопатками выкопали могилу, отвязали женщину, взяли на руки окостеневшее тело и осторожно опустили в могилу. Когда насыпали желтый холмик, санинструктор поднял с земли обгоревшую дощечку, соскоблил с нее надпись карателей и задумался.
      - Как же ее звали?.. - Его недоуменный взгляд остановился на Вихореве. - И узнать не у кого...
      Ничего не мог сказать и Виктор. Тогда санинструктор разыскал в своей полевой сумке огрызок химического карандаша, смочил белую сторону дощечки березовым соком, который сочился из свежих ран после недавно срубленных веток, прижался к тихой, печальной, будто плачущей от жалости березе и написал: "Твоя смерть - твое бессмертие!" Положил дощечку на два камня на могиле и закрепил ее сверху третьим.
      С грустью покидали могилу под березой. Виктор с тоской и болью думал, что почти не представляет лица этой женщины: сначала дощечка закрывала его, а потом невольно отводил глаза в сторону, потому что невыносимо тяжело было смотреть на синее, искаженное от боли и мук пятно, что когда-то было женским лицом. Даже возраста мученицы нельзя было определить.
      Остро и жгуче кольнуло в сердце: "А может, это родная сестра?.. Фигурой женщина напоминала старшую сестру, учительницу, работавшую в недалекой отсюда сельской школе... Ведь такое могло случиться и с ней?.."
      Часто мучают теперь его страшные мысли. Одна осталась мать в деревенской хате, со всех сторон окутанной зеленью садовых деревьев и кустами ягод. Младший брат - студент - вряд ли успел добраться домой из Минска... Его, скорее всего, мобилизовали по пути, хотя по годам еще не подошло время идти в армию.
      Мать ждет сыновей, если сама жива... Если бы дошли до нее вести о победе под Сталинградом, ей легче стало бы ждать...
      Голос палатной сестры перебил горестные воспоминания:
      - А почему вы в горячке все какого-то Сокола звали? То сына, то Сокола. И порой так громко, что все в палате просыпались.
      Неужели такое могло быть в тифозном бреду? Наверно, могло. Как только наступало очень трудное время на фронте и жизнь висела на волоске, вспоминался белый Сокол. Появлялась шальная надежда, что он вдруг явится и спасет, вынесет из-под огня - хоть раненого, хоть чуть живого. Пусть даже и неживого, только бы не оставил врагу. А мысли о сыне, который должен родиться или уже родился, укрепляли веру в счастливый исход. Не может отец погибнуть, совсем исчезнуть, если у него есть сын... Если родился и растет наследник, который ждет своего отца и верит, что отец вернется с победой...
      Так думалось тогда в госпитале. Но и впоследствии белый Сокол, как в чудесной сказке, появлялся в памяти. И прибывало решительности, крепли силы, когда порой они были уже почти на исходе.
      ...Не догнал Виктор своих однополчан после выписки из госпиталя, не двинулся сразу под Берлин, как мечтал, лежа на госпитальной койке, а с маршевой ротой, сформированной в запасном полку, оказался под Понырями, его взвод занял оборону на самом переднем участке Курской дуги. Сокол снился ему в часы ночного отдыха в двухнакатном блиндаже с земляными нарами, застланными травой с сухим пахучим чебрецом. Такие спокойные ночи, редкие в военное лихолетье, тянулись одна за другой долго. Укрепления на рубеже обороны были уже давно закончены, окопы и пулеметные гнезда замаскированы так надежно, что даже самому трудно было заметить их, если идти открытым полем. Проверив посты, можно было и отдохнуть. Постепенно спадала тревожная настороженность, и порой подкрадывалась утешительная мысль, что, может, и не будет вражеского наступления на этом участке. А может, и нигде не будет: враг испугается наших "катюш", как уже не раз было, и отступит без боя.
      Когда громыхнула первая бомба возле самого блиндажа, Вихорев спал на пахучем чебреце. Вскочил, выбежал в траншею. Охватила тревога, что вражеские самолеты заметили взводный блиндаж. А между тем сам командир полка в свое время сказал, что лучшей маскировки, чем у них, ни у кого нет. В тот момент снова вспомнился белый Сокол, но не в роли спасителя. Бомб кони боятся - это Виктор помнил еще с первых боев. От бомб кони гибнут... И от снарядов гибнут, спасаться не умеют...
      Не думалось о Соколе как спасителе и в те страшные моменты, когда на их траншеи лезли вражеские танки... Разве только необыкновенным чудом мог появиться тут Сокол, как символ победы. Танковую атаку отбивали уже не бутылками с горючей жидкостью, а связками гранат. Вихорева засыпало землей от взрыва снаряда на бруствере. На какое-то мгновение мелькнула мысль о той могиле, которую когда-то сам копал под обрубленной березой... А потом над ухом послышалось поскребывание солдатской лопатки и будто далекий, но отчетливый детский плач. И уверенность ясная и реальная - это сын плачет!.. Требует во что бы то ни стало выбраться из-под земли...
      ...Осколком ранило правое плечо. Вихорев умел стрелять и с левого плеча. И гранаты бросать на близкое расстояние наловчился левой рукой.
      Под натиском вражеских танков пришлось отступить запасными ходами сообщения к полевой дороге за обороной роты. По взводной, ротной, а может, и батальонной обороне начала уже бить наша артиллерия, чтобы остановить вражескую атаку. Дорога за ротной обороной не была перекопана. Тут в тупике траншеи собралось несколько бойцов и молоденький лейтенант без пилотки, с парабеллумом в руке. Когда он хоть на миг поднимал над бруствером голову и легкий летний ветерок обдувал его светлые, запыленные волосы, с дороги начинал бить пулемет, и комки земли с бруствера засыпали юноше глаза. После нескольких таких попыток он взвел парабеллум и приставил дуло к виску. Неподалеку с группой своих бойцов стоял Вихорев. В последний момент он выбил парабеллум из дрожащей руки лейтенанта.
      - Слушать мою команду! За мной! - крикнул Виктор, решительно оглядел всех бойцов и кинулся на дорогу. Пополз быстро, почти незаметно, а главное неожиданно для вражеского пулеметчика. И когда Виктор очутился за дорогою, в густой полыни и засохших зарослях лебеды, вдруг почудилось ему призывное ржание белого Сокола. Рванулся вперед, твердо веря в спасение. Пулемет уже сек по дороге, пули скашивали полынь и лебеду. Вскоре услышал, что за ним кто-то ползет, прямо гонится, однако не подумал, что это мог быть враг. Наверно, ребята из взвода, а может, и все те, кто были в траншее.
      Белый Сокол снова и снова подавал голос. В отдельные моменты представлялось, что он уже совсем близко, как в прошлые времена, что скоро примчится сюда, успеет на выручку, на помощь, вынесет из-под вражеского огня.
      Подсохшая полынь шелестит, потрескивает от пуль. А когда затихает пулеметная очередь, Вихореву снова кажется, что кто-то очень упорно догоняет его. Догоняет не бегом, а ползком. Значит, не враг. Наверно, скоро догонит. Виктору трудно ползти, совсем не действует правая рука, и сильно ноет плечо.
      ...Впереди - необъятность чистого степного поля. Это Виктор скорее чувствует, чем видит. Вглядывается в даль, а что-нибудь приметить или отличить нет никакой возможности: глаза заливает пот, на веках липнет каждая соринка. После, когда выпал удобный момент, провел по глазам рукавом, вытер пот и огляделся. Неподалеку заметил свежий чернозем от воронки. Появилась надежда на спасение. Если это действительно воронка, то первая задача добраться до нее.
      Тот, кто шустро, по-пластунски догонял Виктора, вдруг поднялся и, полусогнувшись, побежал, припал рядом, чуть не наступив на раненую руку. Пулеметная очередь хлестнула по зарослям, сбоку от Виктора скосила куст лебеды и сыпанула пылью в глаза. Стук сапог впереди прекратился.
      Когда Виктор снова протер глаза, то уже никого перед собою не увидел, но обрадовался: воронка была совсем близко. Хотел и сам подняться, чтоб одним броском оказаться в спасительной яме, но вдруг так сильно закололо в плече, что даже ползти дальше не смог. Остановился, отдышался, стараясь не думать о ране и боясь тронуть ее левой рукой, чтоб не нащупать крови. Дотянуть бы до воронки...
      В свежую черноземную насыпь уперся головой. Туго, до самых ушей натянута пилотка... Воротник гимнастерки расстегнут с того момента, когда делали временную перевязку, - нагретая солнцем земля посыпалась на шею... В воронку скатился как бы с разгона, под действием слабой инерции. Больным плечом наткнулся на что-то твердое и неподвижное: оно мешало опуститься на дно воронки. Раскрыв глаза, увидел, что лежит лицом к лицу с тем юным лейтенантом, от которого только что отвел смерть в траншее. Юноша подвинулся, освободив Виктору место.
      - Это вы? - через некоторое время прошептал он и еще немного потеснился. - У вас кровь.
      Виктору прежде всего подумалось о том, что, пожалуй, ничего нет хуже, как вымазаться в крови самому и испачкать соседа.
      - Жаль, медпакета нет, - снова зашептал юноша, - я перевязал бы.
      Почти не веря своим глазам, Виктор заметил, что у юноши не только пакета, но и вообще ничего нет, что положено командиру. Гимнастерка, не перетянутая ремнем, задралась чуть ли не до самых подмышек. Планшетка раньше висела у него на животе - это запомнилось Виктору. Теперь не было и планшетки. А там же, наверно, и документы какие-то, и что-нибудь личное...
      - Благодарю вас, - чуть слышно выдохнул юноша.
      Виктор не поднимал глаз, чтоб не оглядывать парня дальше: может, и погон у него уже нет. Тяжело дыша в землю, спросил:
      - За что?
      - За смелость! Я за вами кинулся под огонь.
      Виктор молчал. Не рассчитывая на постороннюю помощь, он угнетенно предугадывал свою дальнейшую судьбу: если ничего не случится до сумерек и он не истечет кровью, то вечером можно будет выбраться из этой воронки и в полный рост направиться в тыл на поиски медсанбата. Видимо, такую же надежду питал и сосед по воронке, он все время беспокойно поднимал голову и поглядывал в ту сторону, где еще недавно были наши позиции.
      - Они сюда не должны?.. Правда, как вы думаете?
      - Не должны, - согласился Виктор. - Наша артиллерия бьет. Слышите?
      - Вот если бы "катюшу", хоть одну! - тяжело вздохнул юноша. - И где теперь наши "катюши"?
      В воронке пахло сырой землей и горелой серой, похоже, бомба тут разорвалась недавно. Виктор прижался спиною к сыпучей стенке и присыпал землею раненое плечо. "Земля тоже лечит", - вспомнились ему слова, когда-то слышанные от покойного отца. Какое тут лечение, хоть остановить кровь - и то было бы большой помощью. Мучила жажда, до дурноты ныло и жгло в плече, да и во всей спине, усталость накатывалась неодолимо, и так хотелось закрыть хоть на минуту глаза. Виктор и сам не заметил, как заснул.
      - А если начнут бить сюда из минометов? - спросил сосед. - Что тогда?
      Но Виктор уже не слышал этих слов. Может, и еще что-то говорил парень, ждал совета или даже приказа от старшего по званию. Виктор лежал тихо и неподвижно, даже взрывы совсем рядом не разбудили бы его, если бы юноша вдруг не закричал от радости:
      - Вот вам, черти!.. Вот вам!
      Начали бить "катюши". Снаряды рвались на тех позициях, которые только что пришлось покинуть. С той стороны весь небосвод застилало густым серым дымом, перемешанным с сухим черноземом. Сразу же заглох вражеский пулемет, установленный на полевой дороге, утихли грохот и лязганье "тигров" и "пантер", которые еще минуту назад утюжили наши окопы.
      "А как же они?.." - вдруг подумал Виктор. Встала перед глазами траншейка перед дорогой, и в ней наши бойцы... Большинство из них - раненые. Им было разрешено пробираться в тыл, но вражеский пулемет на дороге заслонил отступление. У всех ли хватило силы и отваги, вот как у этого юноши, сделать последнюю попытку спасения - кинуться в огонь? А может, некоторые и остались в той траншее?.. Кто сообщит об этом нашим наводчикам? Кто вообще знает об этом?..
      Залпы вдруг громыхнули ближе. Осколки со свистом и горячим шипеньем пролетели над воронкой. Юноша прижался к земле, испуганно затих.
      - Что это? - прошептал с тревогой и отчаянием.
      Не успел Виктор что-нибудь сказать, как залп повторился, и свои снаряды разорвались уже совсем близко от воронки. Юноша зажал уши, потом неуверенным движением стал засыпать себя землей.
      "Ничего это не поможет", - хотел было сказать Виктор. И вдруг затревожился сам, снаряд "катюши" может угодить прямо в воронку. Прочь такую мысль - под своим огнем нельзя умереть!..
      - Что это такое? - снова как из-под земли послышался приглушенный, с нотками дикого отчаяния голос юноши. - Что за несчастье?
      - Они же не знают, что мы тут! - сказал Виктор. А сам подумал: "Лопухи наводчики!", невольно вспомнив, как когда-то он дал артиллеристам совершенно точные координаты, а они ударили по траншеям своего же взвода.
      Из сыпучей земли торчал только нос юноши, желтый, сухой и будто дрожащий. Если и опалит осколок, так только нос, но этого вряд ли надо бояться: воронка глубокая. Разве вот только наводчик видит эту воронку и думает, что тут засел враг. Он может постараться накрыть этот "объект" прямым попаданием. Тогда спасения не жди.
      Использовав короткую передышку, юноша живо разгреб землю и выскочил из воронки. Куда он пополз, Виктор не заметил. И не осудил его: вырваться из зоны огня - по существу, правильное решение. Правда, он, видно, не подумал, что бросает раненым товарища, но это можно списать на неопытность.
      Вскоре снова ударила "катюша". Успел ли парень спастись?.. Остались ли живыми ребята из взвода?..
      Эти вопросы часто задавал себе Вихорев. Думает об этом и теперь, подъезжая к деревне, где живет его семья. Уже почти не слышно заливистого лая собаки из одинокого лесного хуторка, хотя еще недавно он гулко разносился по лесу. Лес кончается. Впереди, в ночном сумраке, едва заметно белеет полоса горизонта, но видится она голой, пустынной. И чуть заметная в скупом свете луны полевая дорога ведет, казалось, в эту пустыню, больше там ничего нет. Возможно, и деревни нет. Напрасно не остановился в сторожке, не расспросил.
      Беляк сначала сбавил галоп, а потом перешел на обыкновенную, нестроевую рысцу. Он часто нагибал голову, будто желая понюхать землю и увериться, что под ним настоящая и нужная дорога. Нигде никаких примет жилья не было видно, и удивляться этому не время. Это же не мирные дни, когда даже какой-нибудь запоздалый огонек в окне мог дать ориентир на десяток километров. Теперь если кто и зажигает свет, то при затемненных окнах.
      Тревога коня вскоре передалась и Виктору: неужели не та дорога? Неожиданно вспомнил, что перед Бобровкой должна быть песчаная, всегда светлая горка. С подлесной стороны она заслоняет деревню, которая стоит в низине, тянется вдоль берега здешней тихой реки Битюг. На той песчаной горке когда-то стоял ветряк, махал крыльями, молол людям зерно.
      Не видно пока ничего на фоне белой полосы, но Беляк начинает сбавлять скорость, чаще дышать. Почему? Похоже, тут подъем. Может, та самая горка?
      Спустя некоторое время белая полоса горизонта заметно расширилась. Беляк побежал резвее, однако никакой мельницы у дороги Виктор не увидел. И горки тоже. Перед светлой полосой впереди, до которой, конечно, не доедешь, немного левее затемнела в легком тумане низина. Если это та самая низина, что должна быть за горкой, которую они незаметно миновали, значит, туман поднимается от реки. Там и притулилась деревня Бобровка, название которой пошло, видимо, от бобров, что водились тут, в Битюге. Только где ж это мельница? Может, не ту горку преодолел Беляк и теперь спускается не в ту низину?
      Легкий встречный ветерок повеял прохладой на вспотевший лоб Виктора, на волосы под пилоткой. Дышалось глубоко, свежо, в чистом воздухе ощущалась речная влажность. Сколько времени побыл тогда Виктор в Бобровке? Однако теперь с влажным ветерком пришла уверенность: это та самая река, что протекает чуть ли не у самого огорода, где стоит пятистенка с боковушкой, в которой поселилась эвакуированная учительница Галина Васильевна.
      Луну закрыло облако: потом она совсем спряталась за тучу, наверно большую, чуть ли не обложную. В низине, как казалось Виктору, все больше и больше сгущался мрак. Снова явилась мысль, что примчался он совсем не туда, и придется ждать рассвета, чтобы найти нужную дорогу.
      И вдруг под копытами коня послышался сдвоенный стук по дереву и сразу заглох. Виктор заволновался: мостик через канаву был и тогда - кто ни ехал по нему, слышал этот стук. Доски с широкими щелями между ними лежали на сухих перекладинах, под колесами или копытами доски дрожали, подавали свой голос.
      "Деревня это или приречный кустарник? - встревоженно подумал Виктор. Если здесь заросли, то выход один - расседлать Беляка и пустить пастись до рассвета". Удивляла необычная тишина всюду, особенно в той низине, где по всем признакам должна быть Бобровка. Будто нигде никогда и ничего живого! Неужели сейчас такое время ночи, когда даже собаки утратили настороженность, а всех петухов сморил непробудный сон?
      Будто из жалости к припозднившемуся путнику показал свой светлый краешек месяц - туча оказалась не очень большой. Серпок месяца быстро увеличивался, округлялся, лучше стала видна дорога, с глубокими, наезженными колеями. Беляк пошел живее, должно быть, надеясь на скорый отдых, а через несколько минут исчезла тревога и у Виктора: он увидел впереди что-то серое и высокое, похожее на крышу здания и на скирду одновременно.
      Это была не скирда, а овин с соломенной крышей. Вот уже улица, и конь сбавил бег, а все хотелось убедиться, что это действительно Бобровка, спросить или отыскать глазами надежную примету. Виктор повернул коня к первому же двору. Из недалекого строения дохнуло навозом. Хоть бы кто-нибудь вышел из хаты или открыл окно!
      Будить людей не хотелось. Виктор хорошо помнил здешнюю школу и решил дальше ориентироваться по ней. Школа тут деревянная, покрашенная охрой, одноэтажная и длинная. Она стояла на пригорке возле сельсоветской трибуны. Неизвестно только, что раньше тут появилось: школа или трибуна? Но центральная площадь, видно, издавна облюбовала это место, и все сельсоветские и школьные мероприятия и торжества проходили тут. Бобровскую школу Виктор узнал бы даже в непроглядной темноте, потому решил ехать дальше.
      Беляк-Сокол настороженно фыркал, наверно, устал и по настроению хозяина чувствовал, что приехали куда надо и наконец-то можно будет отдохнуть. На бег он уже не срывался, шел медленно посередине улицы и поводил ушами то в одну сторону, то в другую, будто спрашивая у хозяина, куда свернуть. Но Виктор забыл про поводья и шенкеля.
      Беляк-Сокол замотал головой, громко пожевал удила. Подавал ли этим определенный знак всаднику? Может, и нет, но Виктор понял, что конь требует отдыха и ехать дальше без передышки он не имеет права. Поэтому, еще не зная, в Бобровку он приехал или в какую-то другую деревню, принял сигнал Беляка и решил, что в любом случае сделает тут остановку, чтоб покормить и напоить коня. Не найдется готового корма, то хоть попасти его на выгоне или в поле.
      Но вскоре из полутьмы стали выплывать смутные очертания длинного здания. Оно показалось Виктору значительно ниже Бобровской школы, хотя длиной и напоминало ее. Чтобы быстрее убедиться, школа это или нет, Виктор пришпорил коня. Тот сразу пошел галопом и мигом оказался возле здания. От гулкого топота конских копыт чуть слышно звенели широкие окна. Виктор объехал здание кругом, почти цепляя носком сапога за углы, прежде чем убедился, что это та самая школа: он не мог поверить, что она так почернела и будто осела за минувшие годы. Возможно, и занятий тут теперь нет.
      На небольшой пришкольной площадке конский топот заглох, но не от травы, как можно было ожидать, а от пересохшего чернозема. Так было тут и раньше. Виктор увидел неподалеку сельсоветскую трибуну и подъехал к ней. Показалось, что и она стоит не на том месте, где была раньше. К тому же - та была с перилами, а тут только помост на высоких столбах. Ступенек нет, и помост тоже кто-то начал разбирать - видимо, на растопку.
      В конце деревни, наискосок от площади, должна быть та хата, где когда-то отвели боковушку Галине. Если и ту пятистенку с крыльцом на улицу не узнает, то придется кого-нибудь будить.
      Высокие ворота, скрывавшие двор и окна хаты, показались Виктору очень знакомыми. Наверно, потому, что вспомнилось, как когда-то открывал и закрывал их своими руками. Крылечко немного покосилось, будто предупреждая, что повалится, если неосторожно ступить на него.
      Не слезая с седла, Виктор тронул ногой половинку ворот; она послушно скрипнула и приоткрылась, со двора дохнуло чем-то очень близким и родным, захотелось как можно скорее попасть во двор, на огородик, куда выходит окошко Галиной комнаты.
      Вихорев живо соскочил на землю. Теперь он был уверен, что попал домой, что его ждут, иначе вряд ли бы оставили открытыми на ночь ворота. Хотел тихо завести во двор коня, расседлать, привязать в укромном месте и лишь потом постучать в заветное оконце. Но не успел - распахнулась дверь сеней и во двор выбежала Галя, босая, в темной юбке и в чем-то белом на плечах. Поверх этой резкой белизны в ночном мраке чернели распущенные волосы.
      - Ворота были не заперты, - сказал Виктор, словно ему навстречу вышла не жена, а хозяйка, перед которой надо было оправдываться.
      - Ворота и вчера были только прикрыты, - сказала Галя, подбегая к мужу, - и позавчера. Мы ждали тебя!
      - И ты, конечно, не спала все эти ночи...
      Они сели на верхнюю ступеньку крылечка. Побуревшая, натертая ногами, но чисто вымытая доска слегка повлажнела от летней росы и под рукой казалась шершавой, но после долгой езды в седле так приятно было здесь отдохнуть. Он прижал Галю к себе и даже хотел накинуть что-нибудь ей на плечи: показалось, что она моментально озябнет от предрассветной свежести, растеряет то радостное, взволнованное тепло, с каким выбежала встретить мужа.
      - Скоро рассвет, - будто с сожалением промолвил Виктор и хотел по привычке глянуть на руку, хотя часов на ней давно не было: разбились на Курской дуге.
      - На наших ходиках... - прошептала Галя. - Я не знаю, который час на наших ходиках: они за стенкой...
      От Виктора попахивало конским потом, но, наверно, этот запах был приятен Галине. Вскоре после их женитьбы Виктора призвали в армию. Это было в конце тридцать девятого года. А в сороковом Галя приехала в далекий городок, где Виктор служил в кавалерийском полку. В тех местах ударили ранние морозы. Встретившись в холодной комнате гостиницы, они прежде всего стали отогревать друг другу руки, боясь, как бы не простудиться. Галя была в зимнем пальто, но в легких туфлях и в тонких чулках. Виктор - в кирзовых сапогах с теплыми портянками, но в шинельке, хотя впору было влезть в тулуп. Галя сняла с шеи шерстяной платок, когда-то подаренный ей матерью, и укутала солдату плечи, а Виктор старательно отогревал жену под шинелью.
      И от шинели, и от гимнастерки густо пахло застоявшимся конским потом, и это не было ей неприятно...
      Расставание в деревянном вокзальчике было более грустным, чем год назад возле школы, где она только начала работать. И когда не стало запаха Викторовой шинели, а в вагоне запахло угольным чадом и дымом от паровоза, у Гали стало так тяжело на душе, что она не могла сдержать слез. Прижимала шерстяной платок к губам, к носу, чтоб уловить хоть маленькую капельку чудесного родного запаха...
      Уткнувшись сейчас лицом в гимнастерку мужа, Галина радостно вдыхала почти тот же незабываемый запах, и ей невольно вспомнилась давняя поездка к мужу, когда она едва не отморозила ноги. Памятный шерстяной платок цел и теперь: только не успела накинуть его на плечи, выбегая во двор...
      - Надолго тебя отпустили?
      Об этом она скорее подумала, чем спросила, но Виктор понял ее тревогу, пожал плечами и не сказал, что ему пора бы уже возвращаться.
      - Какой красивый конь! - сказала Галя. - Весь белый!.. Как твой Сокол, помнишь? Покормить бы его...
      Виктор не удивился, что Беляк напомнил Гале Сокола, стало приятно, что не одному ему все время этот скакун кажется давним другом и спутником дофронтовой службы.
      - Покормить бы его чем, - снова промолвила Галя, уже с хозяйской заботой.
      Виктор взглянул на Беляка и увидел, что он неотрывно смотрит на них, его глаза будто светятся, будто горят слабым огоньком. И как ни отворачивался хозяин, как ни старался выкроить еще минутку радостной встречи с женой, все время видел глаза Беляка, они точно упирались холодными лучами в спину. Невольно засверлила мысль, что Беляк не жалел себя в дороге, нигде не задерживался, не хитрил, доказал свою преданность незнакомому человеку, как настоящему другу.
      - А что можно найти для коня? - со вздохом спросил Виктор. - Если попасти, то и самому надо быть при нем. А привязать или стреножить - боязно, как бы не украли: этого Сокола мне в колхозе дали под честное слово.
      Галя забеспокоилась, поднялась со ступеньки.
      - Пойдем посмотрим в хлевушке, я там охапку клевера сбросила - днями на колхозных волах возили. Как чувствовала, что ты на коне приедешь...
      С хрустом жуя подсохший клевер, Сокол больше не тревожил Виктора пронизывающим взглядом. А они с Галей не спешили снова сесть на ступеньку, словно к чему-то прислушивались. Галя вдруг насторожилась, направилась к своему окну. Виктор ничего не слышал, а обостренный материнский слух уловил, что малыш в комнате зашевелился, покряхтывает.
      "Сынок, - охватило Виктора радостное волнение. - Его голос... Его первое приветствие..."
      Пока Галя шла к окну и от окна, Виктор с ужасом заметил, что она прихрамывает на обе ноги.
      - Что с тобою, Галинка?
      Она смутилась, не поняла вопроса.
      - Ступаешь как-то... Будто не своими ногами...
      - А... Просто сбила. Вчера на рассвете в Хреновое бегала соль выменять. Назад решила идти напрямик, через лес, да заблудилась... А была босая...
      - Садись! Посмотрю, что у тебя с ногами.
      - Да ничего, пройдет! Бежим, а то там Тимка!..
      Виктор подхватил ее на руки, сел на ступеньку, и она очутилась у него на коленях. На маленьких ступнях белели водяные пузыри, они были видны даже в ночном мраке.
      - Почему ты босая ходишь, Галочка?
      - Тут все так ходят... А как же мне? И в колхоз надо, и всюду... Я только в школу обуваюсь.
      "А есть ли у тебя что обуть?" Этот вопрос больно кольнул в сердце, но Виктор промолчал.
      Галя горячо задышала возле его уха и, будто угадав его мысли, зашептала не то сквозь смех, не то сквозь слезы:
      - Это ничего... Как люди живут, так и я. Тут не одна я эвакуированная. А вот что соли вчера не выменяла. - хуже. Просто и не знаю, как жить без соли.
      - А на что же ты меняла? Прости за такой вопрос.
      - На что? - Галина прислушалась, не плачет ли Тимка, и пальцами ног коснулась ступеньки. - Мы, эвакуированные, ходили в лес, собирали грибы. Потом сушили. Объявление было на дверях кооператива, что грибы можно отоварить. Весь свой запас я отдала за бутылку водки: говорили, что в Хреновом только на водку можно выменять соли. За бутылку - стакан.
      - И что?
      - Напрасно сходила.
      У Виктора снова защемило сердце: обо всем вроде подумал, все припомнил, а не пришло в голову, что у семьи ни щепотки соли. Сахару немного припас в госпитале, немного дали в пайке, а соли не догадался попросить. Хорошо, хоть пару воблин положил в рюкзак. Соленые.
      В комнате было не темней, чем во дворе: в незавешенное окно уже брезжил рассвет. Виктор увидел на полу узкий, домотканый половичок. Рассеянный свет отражался на белой стене большой крестьянской печи с припечком и плоской лежанкой, падал на деревянную с перильцами кроватку, в которой спал Тимка.
      - Здравствуй, сынок! - прошептал Виктор, наклонившись над кроваткой.
      Его шепот услышала Галя, прижавшись к мужу, она тоже наклонилась над сыном. Пусть бы проснулся Тимка, раскрыл свои голубые, как у отца, глазенки и посмотрел, кто над ним стоит. Пускай бы и губки надул, как это часто делает, если чего-то хочет, требует, а ему не дают. Вспомнил бы Виктор эту свою привычку, которая неизвестно каким образом передалась его сыну. Заметил бы, что и губы у сына его, только более розовые и нежные.
      - Будем зажигать коптилку или нет? - шепотом спросила Галя. - Тимка иногда просыпается от света.
      - Пусть поспит, - понял ее Виктор. - Скоро будет совсем светло.
      Он подошел к окну, заслонил его плечами, и в комнате сразу потемнело. К маленьким, не больше книжной страницы, стеклам тянулись, едва не касаясь их, косматые ветки яблони. Сбоку от сада виден был хлев, и возле него белела голова Беляка-Сокола. Убедился, что Беляк стоит спокойно и с удовольствием жует клевер, припасенный Галей.