Но теперь она поднялась выше и светила ярче... Своим мерцанием она показывала, что светить ей недолго и до самого зенита она не дотянет. Застигнутая еще далекой, но мощной властью первого солнечного луча, звезда исчезнет, будто утонет в ярком свете. Тогда над узкой, как лесная стежка, дорогою поднимется последняя четверть луны, она довольно быстро выходит из-за леса и с минуты на минуту начнет светить на дорогу. Луна, которая всходит поздно, рассвета не боится: бывает, что солнце уже высоко поднимется, а маленький светлый серпик плывет себе по небу медленно, беззаботно и вовсе не спешит исчезнуть. Плавает, но не светит.
      Стремительный беспрерывный бег Беляка вдруг стал как бы тяжелее. Спина его качалась плавней, это Виктор чувствовал, поднимаясь на стременах, скорость уменьшилась: копыта коня утопали в чем-то мягком и, наверно, вязком.
      "Неужели впереди болото? - насторожился Виктор. - Не хватало еще застрять в трясине".
      Но все приметы показали, что болота тут быть не должно: на обочинах рос высокий сосняк, кое-где белели березы с густыми темными кронами. Однако дорога заросла - трава была коню по колено.
      Чтобы не попасть в какую-нибудь трясину, а тем более - не сбиться с дороги (может, где и был какой-то знак, да не заметил на галопе), Виктор легонько натянул поводья, и Беляк сразу замедлил бег, только недовольно фыркнул и зазвенел удилами. Виктор успокаивающе похлопал его ладонью по вспотевшей шее, и конь остановился совсем. Спрыгнув с седла, всадник почувствовал под ногами песок. От частых дождей да еще, видимо, оттого, что тут никто не ездил, песок порос спорышем.
      Догадка о том, что где-то он, наверно, пропустил объезд или параллельную дорогу, что теперешняя стежка, судя по всему, - заброшенная насыпная гребля, все больше подтверждалась. Виктор пошел по гребле пешком, чтоб лучше удостовериться, что это за дорога и куда она ведет. Беляк послушно шагал рядом, ласково терся головой о Викторов локоть, однако пофыркивал недовольно и настороженно. Виктор еще ничего не видел впереди, а конь, очевидно, уже видел, а может, чувствовал, что на дороге появилась неожиданная преграда.
      Это был разобранный мостик через канаву: внизу стремительно текла, даже бурлила вода. Мостик окончательно сгнил и, наверно, давно, но с ремонтом почему-то не спешили. Этим летом, видимо, случилась какая-то беда, поэтому гнилые доски сняли, а три продольные перекладины оставили: две по бокам и одну посередине.
      Виктор ступил одной ногой на среднюю перекладину - она покачнулась, тихо треснула. Самому, возможно, и можно было бы как-то перебраться на ту сторону: если не по этой перекладине, то по какой-нибудь из боковых. А как же с конем?
      Беляк беспокойно остановился возле канавы, опустил голову, расширил ноздри, будто желая понюхать воду, а может, и напиться. Потом сильно захрапел и начал грести копытом влажный песок.
      Виктор обнял его за морду, прижал к себе.
      - Перепрыгнем, дружок! - сказал как человеку, как самому хорошему другу.
      Мелькнуло нереальное желание, чтобы Беляк понял его слова. Будь это настоящий Сокол, то, наверное, не стал бы раздумывать перед таким пустячным препятствием. Та полигонная запруда, где Сокол, может, в первый раз в своей кавалерийской жизни споткнулся, была намного шире.
      А этот Беляк, если он не Сокол, возможно, и не прыгал ни разу, не брал водных преград. Однако же где другой выход? Возвращаться назад и искать объездную дорогу? Сколько времени на это потребуется? И дорога та может пойти большим кругом.
      Для окончательной уверенности Виктор прошел с конем к одному краю бывшего мостика, потом - к другому; с обоих боков ручей был расширен и, видимо, углублен. В свое время зажатая мостиком и греблей вода теперь нашла простор, вольно разлилась вширь, канава походила на небольшую тинистую речушку.
      - Только так! - уже решительно сказал Виктор. - Другого выхода нет!
      И когда проверил седельные подпруги и быстро вскочил в седло, почувствовал, что Беляк-Сокол понял намерение хозяина и был готов выполнить его приказ. Это передалось и через явное волнение коня, и через другие приметы его поведения, известные только опытному наезднику.
      Поворот от мостика в противоположную сторону Беляк сделал сам, но Виктор понял, что конь повернул не от страха, а для необходимого разгона перед необычным, почти слепым прыжком. Виктор не подгонял коня и не натягивал поводья, будто всю назревшую задачу отдавал на решение самого скакуна, только старательно успокаивал его и подготавливал к решимости ласковым поглаживанием по крутой шее. И, уже выйдя на старт, Виктор приподнялся на стременах, подобрал поводья, дал шенкеля. Конь в напряжении задрожал, с места взял свободный, уверенный галоп и стал решительно ускорять его, приближаясь к водной преграде. Виктор понял, что коню не понадобятся никакие принуждения, даже чисто жокейская команда в последний момент. Только хорошее, умелое содействие в ритме и темпах движения.
      Ручей был взят без особых усилий и даже без нарушения стремительности и слаженности галопа. Виктор ослабил шенкеля и приопустился в седле, давая этим разрешение скакуну сбавить галоп, а то и перейти на рысь. Но Беляк будто только из уважения к хозяину немного сбавил ход. Умеренно пофыркивая, будто выравнивая дыхание, старательно вытягивал шею и вытягивался сам, чтоб подальше выбросить жилистые ноги. Беляк-Сокол будто чувствовал, что его уважаемый хозяин очень спешит, и потому старался наверстать потраченное на преодоление ручья время. С обеих сторон темной от зелени дороги быстро проплывали густые ольховые кусты, темные, чуть заметные силуэты деревьев. Порой попадались прогалины, и на них либо торчали пни на самой обочине, либо, уловив звезду, поблескивала вода, заросшая ряской. В таких местах на удивление дружно и весело квакали лягушки. Они не раздражали, не вызывали сонливости, а только напоминали о том, что еще глубокая ночь: перед рассветом лягушки затихают.
      И больше нигде никакого голоса, никакого звука. Разве уже кончилась соловьиная пора? А может, промежуток такой, не соловьиный: до полуночи они свое отпели, а для предрассветной песни еще не пришла пора?
      Ночная непривычная тишина настораживала. Невольно вспоминался тот страшный для Виктора час, когда однажды немцы неожиданно полезли через болото, угрожая гибелью его стрелковому взводу. И тогда так же громко и тревожно квакали лягушки.
      Сильнее стал похрапывать Беляк-Сокол. Или это кажется в ночной тишине, или конь действительно приустал. Но стук его копыт не стихает и не редеет. Дорога стелется перед глазами узкой, едва различимой лентой. Но это Виктору. А Беляку, наверно, лучше видно, он ни разу не засомневался, не сбавил хода из-за какой-нибудь неровности или помехи на дороге. Как Сокол. Тот был самым надежным вожаком в эскадроне и в ночных переходах всегда шел впереди. Виктор не определял ему направления, если приходилось выбираться из чащобных лесистых мест и направляться на исходное место.
      ...В начале одной прогалины снова послышался собачий лай. Хриплый, по-волчьи протяжный. Ужас и тревогу должен бы вызвать такой лай, желание миновать его, дать большой круг. А Виктор прислушался и легонько пришпорил коня. Одолевало стремление быстрее увериться, хорошая это примета, желанная или просто случайная? Если это чуткий сторож из той лесничовки, которая должна была встретиться тут на дороге, то очень кстати. Пускай себе и хриплый собачий голос, похожий на волчий, но слушать его было приятно, так как одинокий придорожный хуторок ожидался давно, и порой уже возникала тревога, почему его все нет и нет. Неужели не та дорога выбрана?..
      От лесничовки рукой подать до заветной Бобровки. Теперь это хорошо помнится Виктору, а когда первый раз шел, не знал, на каком отдалении стоит этот хуторок.
      ...В тот раз хозяйка придержала собаку, пригласила зайти во двор. "Неужели та самая поджарая дворняга брешет теперь?" Виктор старался вспомнить, сравнить. Давно это было, чуть более трех лет назад. Тогда стоял жаркий день, дворняга лениво вылезла из просторной дощатой, похожей на сказочный теремок будки. В ней, наверно, было прохладнее, так как над острой крышей росла старая груша, развесистая и щедрая листвой, которую не пробивали не только лучи солнца, но и спорые капли дождя.
      Хозяйка была рада военному человеку, своему, не чужаку, не оккупанту, который еще недавно мог свалиться сюда. Подставила немного испачканный курами табурет, предложила кислого березовика. Но не было времени сидеть, хоть и ныли ноги от быстрой ходьбы. Надежда была только на свои ноги, никакого шанса на какой-нибудь транспорт в этих местах не могло быть и тогда.
      ...Шел второй месяц войны. Старшему сержанту Вихореву было поручено вести роту новобранцев в запасной полк под Саратов. Рота была в составе батальона из штатских разных возрастов и званий. Командиром батальона назначили также штатского, но, видимо, с каким-то запасным комсоставским званием. У него-то и отпросился Виктор навестить жену, когда батальон остановился в Анне, где должен был пополниться новыми запасниками.
      "...У нас будет сынок..." - ласково и тревожно прошептала жена во время того посещения.
      - Ты уверена, что сынок? - В голосе Виктора еще больше тревоги, но радость и возбуждение затмевают ее. Ему не хочется думать о том, как жена будет растить сына в одиночестве, вдали от родного дома, от близких людей. И спрашивать об этом не хочется.
      - Боишься, что не сумею вырастить? - Галя заговорила об этом сама. - Не волнуйся!.. Не тревожься! Не думай, что я такая слабенькая. - Она обняла Виктора за шею, прижалась губами к уху.
      Виктор ощутил нежную теплоту ее губ, ласку уже загрубевших от полевых работ рук и с гордостью подумал: "Нет, мое солнышко, ты у меня не слабенькая. Это я знал и раньше, но окончательно убедился во время эвакуации, когда нам приходилось ночевать в чистом поле под бомбами, когда ты во время пожара в одной деревне кинулась в огонь, чтобы спасти детей".
      - Буду растить сына и ждать тебя, - шептала Галя. - Вдвоем будем ждать! Только ты, милый, не забывай нас...
      Потом она стала беспокоиться, как он вернется пешком назад в Анну. Туда больше тридцати километров.
      - Может, я схожу к председателю, попрошу подводу?
      - Не надо, что ты! У людей уборка!
      - Вот если бы теперь тебе того Сокола, про которого ты рассказывал в дороге. А до войны и в письмах о нем писал. Я и сейчас представляю его, хотя, конечно, никогда не видела.
      Виктор ласково улыбнулся:
      - Фантазерка ты у меня.
      - Почему?.. А может, и остался Сокол? Ты же не знаешь.
      Провела пальцами по его синим петлицам.
      - Гимнастерка та самая, кавалерийская... И сапоги как на той фотографии, что как-то прислал со шпорами!
      - Шпор нет, а сапоги те самые...
      Проводила Галя мужа почти до самой вот этой лесничовки. Они остановились, когда послышался настороженный собачий лай. Назад шла чуть ли не до самой темноты: удивлялась, как легко и незаметно шла рядом с Виктором и как не идут ноги, как медленно тянется время на обратном пути.
      В свою комнатушку с одним окном заходить не хотелось, сердце сжималось от сознания, что Виктора там уже нет и неизвестно, когда он будет... А может, и совсем не будет...
      ...Усталая и истомленная разлукой, свалилась на тот самый диван возле печи, где недавно сидела с Виктором. Представилось, что еще не остыло его тепло, слышится его дыхание... Уже стемнело, оконце, выходившее в сад, выделялось на белой стене неподвижным черным квадратом. И не хотелось зажигать лампу, а потом завешивать это единственное оконце и сидеть одной, как в погребе, не видеть даже того света, что еще сохранился в маленьком приусадебном садике. Главное же, исчезнет тогда представление, что Виктор еще тут, что, возможно, стоит возле окошка и вслушивается, откуда доносится тяжелый и зловещий гул вражеских самолетов да время от времени долетает эхо мощных взрывов.
      "Снова Хреновое бомбят", - подумала тогда Галя...
      ...До Саратова добрались чуть ли не с первыми заморозками: Виктор и теперь не понимает, кто мог разрешить в то время так долго вести пополнение. Скорее всего это была одна из тех неувязок, которые часто случались в первые месяцы войны: батальон сформировали, а потом, видимо, забыли о нем. Это была не то воинская часть, не то обозно-гражданская. Никаких аттестатов на обеспечение, ни прав на заготовку продуктов батальон не имел. Держались в дороге только тем народным патриотизмом, который неизменно ощущался всюду. Приходили в колхоз, размещались по хатам, и командир батальона шел к председателю колхоза, писал ему разные требования и расписки на получение продуктов. А если же случалось, что председатель колхоза колебался, то за дело брался Виктор - являлся в военной форме, вынимал из планшетки, которую приобрел еще на довоенной службе, документы старшего сержанта - и все становилось на свои места.
      В Анне батальон задержался на лишние сутки, потому что надо было организовать выпечку хлеба. Это был самый обидный момент для Виктора: если бы знал, что выйдет задержка, то побыл бы еще дома, с Галей.
      Печеный хлеб несли с собой. Когда съедалось все - организовывали новую выпечку. Направлялись будто бы самым коротким путем, а порой выходило, что одолевали за день какой-то десяток километров.
      Этот поход всегда вспоминал Виктор с болью в душе. Сама фронтовая служба позднейшего времени не представлялась такой нескладной. Почему бы не подать полэшелона и не доставить запасников на место за один-два дня?
      Командир батальона сначала и слушать об этом не хотел, и тут нетрудно было его понять: на фронте вряд ли нашлась бы для него такая служба. А тут он будто бы и при своих воинских обязанностях, и опасности для жизни никакой, и власть над людьми все-таки имеет. До этого назначения у него был только один подчиненный - инкассатор сберегательной кассы, а тут вон сколько людей.
      Позднее, когда значительная часть запасников, а с ними и Виктор стали решительно протестовать - люди воюют, а мы тут побираемся по деревням, командир разрешил Вихореву зайти в один недалекий от их маршрута военкомат. Там сержанта выслушали будто бы и с сочувствием, но навстречу не пошли: все вагоны отсюда, если их удается выбить, отправляются на фронт, а не в тыл. Так что - топайте, братцы, не жалейте лаптей, пока вами не пополнили какую-нибудь встречную маршевую часть.
      На одной промежуточной станции Вихорев дознался, что небольшой группе людей можно втиснуться в маршрутный эшелон. Подал просьбу - двинуться таким образом с группой наиболее активных новобранцев своей роты до места назначения и оттуда помочь всему батальону: может, даже выслать навстречу транспорт, поскольку известно было, что при запасном полку формируется отдельный автобатальон.
      Комбат сначала кричал, возмущался, а потом стал просить Вихорева не бросать его.
      - Пропаду я без тебя, - чуть не плача, жаловался он. - Люди разбегутся, - тогда меня под суд отдадут. И не просто под суд, а под трибунал...
      И действительно, удивлялся Виктор, вспоминая теперь, - за всю дорогу ни один человек не сбежал из батальона. А было же - вольному воля: никто ни за кем не следил, в некоторых подразделениях даже и переклички не делалось, так как командовали ими такие же отставные добряки, как и этот временный комбат. Где-то на третьем месяце похода многие запасники вконец обносились, построение порой задерживалось на целый час, потому что люди латали свою одежду, ремонтировали обувь. Первое время в таких случаях комбат бегал по хатам, волновался, накидывался с руганью на командиров подразделений. А потом свыкся с обстоятельствами и притих. Запасники трогались с места, когда часть Вихорева была уже далеко. По ее следу медленно ковыляли остальные запасники. Комбат, в хорошей бурке, добытой в одном колхозе, ехал на обозной фурманке, которая везла припасенный хлеб и колхозную муку для новой выпечки.
      Из-под Саратова их отправили под Воронеж. Оттуда - под Барвенково!.. Ближний свет! Однако удивляться было нечему. Автобатальону, в который Виктор попал случайно, иногда приходилось делать большие марши. Даже по двое суток. Как правило, на запад - обстоятельства к этому вынуждали - подвигались медленно. А вот назад газовали на самых больших скоростях. И через Дон перекатились почти с лету. Остановились в Вешенской.
      Виктору пришлось спасаться от вражеской шрапнели за домиком Шолохова. Голубым, одноэтажным, огороженным частоколом, тоже голубым. Хотелось хоть глянуть на то место, о котором знал весь мир. Подбежали вдвоем со штабным писарем, пожилым человеком, большим поклонником творчества Шолохова, а тут снова налет. Упали там, где стояли. С летящих контейнеров зловещим градом сыпались разрывные бомбы. Одна из них оглушительно треснула возле самого Вихорева. Противно зазвенело в ушах, в нос резануло острым запахом серы. Сознание болезненно сверлил вопрос: конец или еще нет? Может, пронесло и на этот раз?
      Не впервые возникал такой вопрос. Разрешался он просто: коль способен думать, значит, жив, разве только ранен или контужен.
      Спустя какое-то время пришла уверенность, что жив. Надо было немедленно искать более надежное убежище. Вражеские самолеты ушли на новый заход, а на прицеле у них, скорее всего, домик Шолохова.
      С трудом раскрыв запорошенные пылью глаза, увидел побитый осколками голубой частокол. Он будто мелькал, дрожал перед глазами. Виктор тронул соседа:
      - Бежим, тут неподалеку ров.
      Сосед не ответил, даже не шевельнулся.
      - Слышишь? Бежим!..
      Самолеты действительно шли вторым кругом, а сосед не двигался и не подавал голоса. Не обращая внимания на взрывы, будто не слыша их, Вихорев начал тормошить соседа, ощупывать его. Почувствовал на своей руке теплую кровь...
      До проезжей дороги нес писаря на руках. Ухом и грудью слышал, что он еще жив, но потерял речь: видимо, не только ранен в грудь, но и контужен.
      Стоял на дороге и держал на руках обмякшее, бесчувственное тело. Машины, нагруженные ранеными, шли мимо Виктора, не останавливаясь. Некоторые из шоферов сочувственно кивали головами.
      Наконец один грузовик остановился, из кабины выглянул старшина с медицинскими эмблемами на петлицах.
      - А ну, давай его сюда! - приказал сурово. Взялся за опущенную чуть ли не до самой земли руку раненого. - Да он уже готов! Слышишь? Чего держишь на руках? Похорони где-нибудь тут, если можешь.
      Ночью оставили Вешенскую. По пути к Сталинграду несколько раз останавливались, пробивались вперед, возвращались назад, потом снова рвались вперед. Задача была ясной - доставляли частям боеприпасы. Вихореву сверх его штабных обязанностей передали сейф с партийными документами, за который отвечал убитый пожилой писарь.
      Там же, под Сталинградом, он попал на краткосрочные лейтенантские курсы.
      Учились урывками, а больше стояли в обороне. Виктору иногда казалось, что эта наука ему не очень и нужна. Рядом с ним, уже имевшим гуманитарное образование, учились деревенские парни после семилетки. Они знакомились с трофейным оружием, стреляли из пулеметов и пистолетов, которые еще ни разу не держали в руках. Виктору это было не в новинку, он пользовался уже всяким оружием. И не так давно в кавалерийской полковой школе на соревнованиях по стрельбе занимал первые места.
      Один раз пришлось отдежурить возле станкового пулемета целую ночь. Глаза начали слипаться на рассвете. После смены лег в блиндаже и почувствовал, что встать едва ли сможет...
      Врач санчасти долго мерил температуру, слушал грудь через трубку, а потом старательно протирал спиртом руки...
      - Сколько вам осталось до окончания курсов?
      - Точно не знаю, но думаю, что очень мало.
      - Жаль, жаль... - задумчиво промолвил врач. И опять долго молчал, сочувственно поглядывая на Виктора. - Придется прервать учебу и направить вас в Камышин.
      - Куда?
      - В госпиталь.
      - Я тут подлечусь!
      - Нет, это невозможно!
      В Камышине Вихорев узнал, что у него сыпной тиф. Через несколько дней наступило почти полное отключение от всего света: сознание окутала тьма. Виктор не помнил, что с ним было. Из того тяжелого периода вспоминается только один жгучий укол, после которого что-то холодное и липкое потекло по лицу. И послышался далекий, будто из-под земли голос, не то мужской, не то женский:
      - Тяжелая форма... Очень тяжелая!..
      Когда в первый раз открыл глаза, в палату принесли фронтовую газету. Мелькнул заголовок перед глазами... Чувствовалось, что сообщается о чем-то важном, но буквы запрыгали, замелькали, потом совсем исчезли в тумане.
      - Вам прочитать, товарищ лейтенант?
      Голос был ласковый, сочувственный и вроде бы даже знакомый. Смутно представилась та ласковая, чуткая женщина, что делала ему уколы и прикладывала ко лбу холодные компрессы в первые дни пребывания в госпитале. Да вот же она, будто стоит совсем рядом... А может, сидит на белом табурете... Но он не видел ее, совсем не видел за густым темным занавесом.
      - Пожалуйста! - слабо попросил Виктор.
      - Разгром гитлеровских войск под Сталинградом! - громко произнесла женщина. - Слышите? Победа. Огромная победа! Взяты в плен Паулюс и весь его штаб!
      Женщина будто читала по писаному, но газета была в руках у Виктора, он ощущал ее пальцами. Заголовок снова начал всплывать перед глазами, но не хватало сил даже пошевелиться, поднять руку с газетой. Хотелось попросить женщину, чтобы прочитала или пересказала еще раз то, что он услышал. Радость заполнила душу. И одновременно горечь, что это произошло без него. Тиф оторвал от фронта и чуть не спровадил на тот свет. А может, спас от того света?.. Мелькнуло острое, нестерпимое желание узнать про однополчан, товарищей по окопам. Но кто и что скажет об этом, кто о них знает?..
      Женщина почему-то снова назвала его - "лейтенант". Оговорилась или с кем-то перепутала? Но последовало ее же предположение:
      - У вас, наверно, сын родился?
      - Откуда вы знаете?
      Темный туман на миг рассеялся перед глазами: Виктор отчетливо увидел газетный заголовок... Увидел, что возле койки действительно сидит на белом табурете медсестра.
      - Откуда вы знаете о сыне?
      - Вы говорили о нем в бреду, во сне...
      Действительно, по времени у него уже мог родиться сын. Галя шептала об этом, прижав горячие губы к его уху... Это было, когда он первый раз заехал в Бобровку. В комнате никого постороннего не было, однако Галя почему-то шептала... Потом все время помнился этот шепот, а во время бреда он, наверное, повторялся.
      - Вы напишите письмо домой, - предложила медсестра. - Если та местность не оккупирована.
      - Не должно бы!.. Не может быть!
      - Скажите адрес, а я проверю. - Медсестра наклонилась к нему. - Могу и письмо написать, пока вам еще трудно. Ведь у вас же сын. Какое счастье!
      Женщина говорит вслух, а Виктору кажется, что она шепчет на ухо, как некогда Галя. Он жадно вглядывается в медсестру, будто стараясь что-то прочесть на ее лице, что-то выяснить или сравнить. Замечает только, что она старше Гали и халат у нее надет на теплый бушлат. А в палате вроде бы и не холодно. Разве что в коридоре?..
      Впервые окидывает взглядом палату, будто сквозь сон вспоминает ту, куда его положили, когда привезли из-под Сталинграда. Есть что-то похожее, однако и разница немалая: там койки стояли в два ряда, а узкий коридорчик проходил посреди комнаты, и когда врач обращался к одному больному, то поворачивался спиной к другому. Тут койки в один ряд, и от двери вдоль стены остается пространство: врачу тесниться не приходится. Но окна небольшие, и скучный полумрак устойчиво стоит у стен и в углах.
      - Почему меня перенесли? - едва слышно спрашивает Виктор, настороженно глядя на сестру. - Это палата смертников?
      - Ну что вы? - возмущается медсестра. - Тут офицеры лежат.
      - Я не офицер, а младший комсостав.
      - Вы уже офицер, - сообщает сестра, видимо, только теперь догадавшись, что Виктор не знает об этом, что в то время, когда пришел сюда приказ о присвоении звания, он был в глубоком беспамятстве.
      Вошел врач. Голос у него бодрый, торжественный:
      - С победой вас, товарищи офицеры! С большой победой под Сталинградом!
      И подошел к Виктору...
      Вихореву хотелось поблагодарить врача за поздравление, за те добрые слова, что у каждого теперь в душе... Радовало ощущение, что имеет право на это, так как обращение врача относилось и к нему. Но голос совсем пропал, рот и всю гортань затянула противная и безнадежная сухость.
      - Идем на поправку! - уверенно говорит врач, сжимая пальцами Викторову руку с синими жилами. - Теперь для вас единственное: питание и отдых... Отдых и питание.
      И что-то прошептал сестре.
      Виктор глянул на свою руку. Рядом с рукой врача она показалась похожей на ту, что приходилось видеть у мертвецов: желтой и сухой.
      "Неужели и ноги такие?"
      - Питание и отдых! - еще раз повторил врач.
      "Какое питание? Есть совсем не хочется, только жажда одолевает... Сколько же надо того питания и отдыха, чтобы руки стали как у людей?.. А ребята на фронте!.. Друзья и однополчане!.. И гонят, гонят они врага из-под Сталинграда..."
      Сестра сразу после того, как врач прошептал ей что-то на ухо, вышла. Вскоре вернулась и поднесла к губам Виктора открытую бутылочку, круглую, с длинным горлышком, вроде четвертинки.
      - Глотните, и вам полегчает.
      - Что это?
      - Лекарство. Глотните!
      Почувствовал, как в рот полилось что-то приятное, пахучее, сладкое. Сухость исчезла, захотелось даже сказать что-нибудь, чтоб проверить голос. Сестра услышала его "спасибо", кивнула. Так, глядишь, скоро руки и ноги начнут шевелиться, а потом и действовать, жизнь вернется и еще можно будет повоевать, догнать врага, может, уже на его территории...
      И еще такая радость: сын родился! А вдруг от Гали есть письмо? Конечно же нет. Но живет такая надежда, и от нее все больше и больше теплеет на душе. Не погибла жизнь и не погибнет, если есть сын!..
      Захотелось еще глотнуть того животворного напитка, который приносила сестра. Где же бутылочка? Не видно. Наверно, в тумбочку поставила: оттуда самому не достать. А попросить неловко... Видимо, это очень полезное лекарство... Запах его так и плывет над кроватью... А может, и по всей палате. И всем, кто тут лежит, хочется попробовать этого лекарства. Да, наверно, его не хватает.
      Чем оно пахнет, таким близким, будто знакомым с самого детства? Долго не приходила желанная отгадка, порой маячила вблизи и снова отдалялась, словно кто-то испытывал его терпение. И вдруг запах стал родным и близким, стоило ему мысленно перенестись в небольшую деревеньку на Старобинщине, где прошло детство. Огородик с малиной, красной смородиной, крупные гроздья которой спускались до самой земли, а иногда и лежали прямо на траве, с двумя кустами крыжовника и одним - черной смородины. Старым был тот куст и малоурожайным, но разросся не в меру, занимал чуть ли не пол-огородика. Однажды отец подошел к нему со старой щербатой лопатой, но мать увидела, заслонила собой куст и начала упрашивать:
      - Не трогай! Жалко! Такой хороший куст!..
      - Так не родит же, впустую соки тянет. А если что и вырастет, то вкуса нет и запах неприятный.
      - Вот попробуем в этом году, - настаивала мать. - Пусть поспеют ягоды, я тогда сама придумаю, что с ними сделать: может, варенье сварю или в бутыль засыплю с сахаром.
      И засыпала. Зимой давала детям от кашля. Сок был такой вкусный, ароматный, что Виктор даже закрывал глаза от удовольствия, когда дотрагивался губами до деревянной ложки с густым вишневого цвета настоем. Ложку держала мать, чтоб случайно не разлилась животворная жидкость.
      После таких лечений мать сама облизывала ложку. Она не решалась еще раз наклонить бутыль, налить для себя: пусть подольше сохраняется лекарство, чтобы хватило на всю зиму, да и на весь год, до новых ягод.
      Теперь Виктору эту бутылочку надо беречь: сестра шепнула, что выпросила лекарство только для него, как для самого слабого больного. А так хотелось выпить бутылочку всю сразу! Тогда, наверно, жажда прошла бы и сил прибавилось. А если по такой бутылочке да каждый день! Он скоро смог бы сделать то, о чем тоскует душа: догнать свой батальон, боевых друзей, победивших под Сталинградом. Только бы они остались живы! Где он догонит их? Скорее всего уже не на своей земле, а где-то под Берлином. Но догнать надо, в этом смысл снова обретенной им жизни!..
      Неожиданно для себя Виктор уснул, и перед его глазами возникла материнская бутыль с соком. Нетронутая, не выпитая наполовину, а полная, аккуратно обвязанная белой, местами подкрашенной ягодным соком, тряпицей.
      - Возьми, сынок! - ласково просит мать. - Всю бутыль возьми. Выпьешь, поправишься...
      "Где она теперь, моя матулька? - тревожно думает Виктор, проснувшись. Как живет, если спаслась от врагов? Там ли тоскует, где свой век прожила, или оторвало от родной земельки, занесло куда-то лихолетье?.."
      Родной угол с березовой рощицей неподалеку, с тополем над часовенкой в одном конце улицы и старой ветряной мельницей - в другом. Разве забудется то счастье, когда удавалось отбить у немцев хоть одну такую деревеньку. И там мельница-ветряк без крыльев, со сквозными пробоинами в почерневшей обшивке... Вокруг - осколки жерновов. Они еще белые от муки. Они еще пахнут мукой... Попадалась иногда мельница и с крыльями, вконец изрешеченными пулеметными очередями...
      Вспоминаются березовые рощицы, под корень спиленные оккупантами. В одних местах такие рощицы были при кладбищах, в других на самом кладбище. Пеньки стояли между могильных холмиков. Свежие пеньки, еще розоватые сверху и влажные от сока, как молодые щеки от слез.
      В одном месте нашли целые штабеля спиленных и нескоренных берез. Из ровных белых стволов немцы делали кресты для своих могил. Эти могилы заняли весь ближайший пригорок, и чуть ли не на каждом кресте сидела ворона и отчаянно каркала, будто отпевала оккупантов. Березовые кресты на вражеских могилах были неживыми, не слезились соком на распиленных или подрубленных местах.
      Не забудется Виктору и та роща, где над белыми крестами с желтыми холмиками стояла могучая береза, обрубленная до самой верхушки. На могильные кресты пошли ее длинные толстые сучья, а само дерево стояло и грустно пошумливало остатками ветвей над вражьими могилами. Неподвижный ворон сидел на самой верхушке этой березы, будто следил сверху, выжидал чего-то... Подойдя ближе, Вихорев наставил на него дуло автомата, но ворон как бы не заметил его, не понял, что это такое. Помедлив, нехотя расправил крылья и шухнул вниз, а потом медленно поднялся выше и перелетел на вражеские могилы, сел на крест рядом.