Памяти моего отца, с признательностью моей матери и благодарностью к Шэррон

Пролог

14 февраля 1976

В операционной номер восемь на операционном столе лежала на спине Нэнси Гринли, смотря вверх на хирургическую безтеневую лампу, похожую на литавры, и пытаясь успокоиться. Она уже получила несколько предварительных инъекций, которые, как ей сказали, должны сделать ее сонной и счастливой. Но это было не так. Нэнси стала еще более нервной, чем до уколов. Хуже всего было ощущение полной беззащитности. В свои двадцать три года она никогда еще не была так смущена и уязвима. Ее укрывала белая льняная больничная простыня с обтрепанным краем и маленькой дыркой в углу. Она не знала, почему, но это ее беспокоило. Под простыней на ней была только больничная рубаха до пояса, завязывающаяся сзади на шее и оставляющая спину открытой. Кроме этого были гигиенические салфетки, пропитанные, как она знала, ее собственной кровью. В этот момент Нэнси больницу боялась и ненавидела, и всего больше хотела выскочить в коридор и убежать. Но она этого не делала. Она боялась кровотечения больше, чем жестокой отчужденной атмосферы больницы. И то, и другое заставляло ее остро осознавать свою смертность, а с этим чувством ей редко приходилось сталкиваться в жизни.

В 7.11 утра небо на востоке над Бостоном было светло серым. Сплошной поток машин с включенными фарами направлялся в город. Температура воздуха была чуть выше нуля, и пешеходы на улице бежали каждый по своим делам. Голосов не было слышно, только шум машин и ветра.

Внутри Бостонского Мемориального госпиталя все было по-другому. Мощная флюоресцентная лампа освещала каждый квадратный дюйм операционной. Суетливая деятельность и возбужденные голоса возвещали начало операций ровно в 7.30. Они свидетельствовали о том, что скальпель неминуемо коснется кожи в 7.30. К этому времени пациент должен быть доставлен, подготовлен, завершена премедикация и готов инструментарий.

Итак, в 7.11 работа в оперблоке и восьмой операционной шла полным ходом. Это была самая обычная операционная госпиталя. Ее стены были окрашены в нейтральный цвет, пол был из полихлорвинила. На 7.30 утра 14 февраля 1976 года в восьмой операционной была назначена рутинная гинекологическая операция – выскабливание полости матки. Пациенткой была Нэнси Гринли, анестезиологом – доктор Роберт Биллинг, ординатор второго года, операционной сестрой – Рут Дженкинс, помощницей медицинской сестры – Глория Д'Матео. Хирургом был Джордж Мейджор – новый молодой коллега заслуженных акушеров-гинекологов госпиталя, – сейчас он находился в соседней комнате и одевал хирургический костюм в то время, как остальные напряженно работали.

Кровотечение у Нэнси Гринли продолжалось уже одиннадцать дней. Оно началось как обыкновенная менструация, и Нэнси не испытывала неприятных ощущений, кроме, пожалуй, некоторого спазма в низу живота в первый день месячных. Но, хотя болей и не было, кровотечение не прекращалось. Каждое утро Нэнси просыпалась с надеждой, что сегодня все пройдет, но досадное кровотечение все продолжалось. Ее страхи после телефонных консультаций сначала с медсестрой доктора Мейджора, а потом и с ним самим исчезали на все более короткое время. И что самое главное, эта мучительная неприятность произошла, как это всегда бывает со всеми неприятностями, в самое неподходящее время. Ее приятель Ким Деверо из юридической школы Дьюка должен был на днях приехать в Бостон на весенние каникулы.

Они хотели провести вместе неделю, катаясь на лыжах в Киллингтоне. Все бы устроилось самым наилучшим образом, а кровотечение все портило. Эта мысль не покидала ее. Нэнси была хрупкой привлекательной девушкой с аристократическими чертами лица и чрезвычайно заботилась о своей внешности. Даже невымытые волосы лишали ее равновесия. И непрекращающееся кровотечение заставляло ее ощущать себя нечистой, непривлекательной, выводило из себя. В конце концов оно просто пугало ее.

Нэнси вспоминала себя лежащей на кушетке с ногами, закинутыми на спинку, и читающей редакционную страницу "Глоб". Ким в это время смешивал на кухне коктейли. Вдруг у нее появилось странное и необычное ощущение чего-то теплого и мягкого во влагалище. Ни боли, ни дискомфорта не было совсем. Это ощущение поначалу смутило Нэнси, но затем она почувствовала, как намокает нижнее белье и что-то течет по ногам. Почему-то не особенно испугавшись, она подумала, что кровотечение усилилось, и кровь идет очень быстро. Не двигаясь, она повернула голову в сторону кухни и позвала:

– Ким, будь так добр, вызови мне скорую.

– Что-то случилось? – торопливо спросил Ким.

– У меня сильное кровотечение, – спокойно сказала Нэнси, – но беспокоиться не о чем. Я думаю, слишком сильные месячные, но правильнее было бы поехать в больницу. Вызови, пожалуйста, скорую.

Поездка на скорой была обычная, без сирены и какой-либо спешки. В приемной она ждала дольше, чем предполагала. Когда появился доктор Мейджор, Нэнси впервые почувствовала радость. Доктор Мейджор, его лицо, манеры и даже запах ассоциировались у Нэнси с ненавистной процедурой осмотра, но, увидев его в приемной, она обрадовалась до слез.

Гинекологический осмотр в приемном покое был самым ужасным воспоминанием. Только бумажная колышущаяся занавеска охраняла ее израненное чувство собственного достоинства от множества людей в приемной. Каждые несколько минут ей измеряли кровяное давление. Давление все падало. Нэнси переоделась в короткую больничную рубаху. Иногда занавеска отходила, Нэнси оказывалась лицом к лицу с людьми в белых халатах, детьми с порезами и усталыми стариками. Тут же рядом лежало открытое всем любопытным взорам подкладное судно, наполненное темно-красными сгустками ее крови. И в это же время доктор Мейджор находился внизу между ее ног, прощупывая ее и одновременно беседуя с медсестрой о каком-то другом больном. Нэнси сжала веки и мысленно застонала.

Но весь этот ужас кончился быстро, как и обещал доктор Мейджор. Доктор детально объяснил Нэнси расположение ее матки, изменения, происходящие в матке во время нормального менструального цикла и при болезнях. В объяснении было что-то о кровеносных сосудах, о выходе яйцеклетки из яичников. Из этого всего доктор доказывал ей, что для лечения Нэнси необходимо сделать выскабливание полости матки. Нэнси согласилась, не задавая никаких вопросов, только просила не сообщать ничего родителям. Она хотела поставить их потом перед свершившимся фактом. Она была уверена, что ее мать первым делом подумает об аборте.

И сейчас Нэнси упорно смотрела на большую лампу над операционным столом. Единственная мысль, которая делала ее чуть-чуть счастливей, была мысль о том, что этот проклятый кошмар закончится через час, и ее жизнь вернется в нормальное русло. Вся суета в операционной была настолько чужда ей, что она старалась не смотреть ни на что, кроме этой лампы.

– Вам удобно? – Нэнси взглянула направо. Глубокие карие глаза между хирургической маской и шапочкой внимательно наблюдали за ней. Глория Д'Матео обернула правую руку Нэнси салфеткой и продолжила иммобилизировать ее.

"Да", – ответила Нэнси с некоторой отчужденностью. В этот момент она чувствовала себя адски неудобно. Операционный стол был жесткий, как дешевые кухонные столы фирмы Формика. Но фенерган и демерол, которые ей ввели перед операцией, уже начали свою работу в глубине ее мозга. Нэнси была в гораздо более ясном сознании, чем ей хотелось бы, но в то же время она начала ощущать свою отстраненность от окружающего. Атропин также начал оказывать свое действие, делая горло и рот сухими, а слюну вязкой.

Доктор Роберт Биллинг был целиком поглощен своим аппаратом для анестезии, который представлял собой клубок стальных трубок, вертикальных манометров и нескольких разноцветных цилиндров со сжатыми газами. Коричневый баллон с галотаном был водружен сверху аппарата. Этикетка на нем гласила "2-бромо-2-хлоро-1,1,1,-трифторэтан" (C2HBrClP3). Это был почти превосходный анестетик. "Почти", так как время от времени появлялись сообщения, что он оказывает разрушающее воздействие на печень пациента. Но такое происходило редко, и положительные качества галотана затмевали его потенциальный вред. Доктор Биллинг был без ума от этого препарата. В его воображении рисовались картины, он видел себя разрабатывающим галотановый наркоз, представляющим его медицинской сообществу в передовой статье в "Медицинском журнале Новой Англии", и, наконец, получающим Нобелевскую премию в том самом смокинге, в котором он женился.

Доктор Биллинг был чертовски хорошим ординатором-анестезиологом, и он знал об этом. Он даже думал, что почти все признавали это. Он был убежден, что знает анестезиологию... И он был осторожен, очень осторожен. В его практике не встречалось серьезных осложнений, что действительно было редкостью.

Как у пилота Боинга 747, у него был контрольный лист анестезии, в котором он с фанатическим пылом регистрировал каждый этап процедуры наркоза. Он сделал тысячу ксерокопий этого контрольного листа, и приносил его к началу каждой операции вместе с остальным оборудованием. К 7.15 анестезиолог как раз находился на двенадцатом этапе, который включал в себя прикрепление жесткой резиновой трубки к аппарату. Один конец ее подключался к вентиляционному мешку емкостью четыре-пять литров, который позволял анестезиологу наполнять легкие пациента на всем протяжении операции. Другой конец трубки был подсоединен к емкости с натронной известью, которая предназначалась для поглощения выдыхаемой больным углекислоты. Этап номер тринадцать заключался в проверке вентилей на трубках, подводящих газовые смеси к больному, и установке их в крайнее правое положение. На четырнадцатом этапе аппарат для анестезии подключался к кранам, вмонтированным в стену операционной и подводящим сжатый воздух, закись азота и кислород. К аппарату прикреплялись и автономные баллоны с кислородом, предназначенные для чрезвычайных ситуаций. Доктор проверил давление в обоих баллонах, они были заполнены полностью, Доктор Биллинг чувствовал себя прекрасно.

– Я собираюсь прикрепить несколько электродов к вашей грудной клетке, чтобы мы могли наблюдать за вашим сердцем, – сказала Глория Д'Матео, спуская вниз простыню и поднимая госпитальную рубаху, подставляя живот Нэнси стерильному воздуху операционной. Рубаха едва прикрывала ее груди. – Сейчас вы на секундочку почувствуете холод, – добавила Глория, нанося бесцветный гель на три точки обнаженной груди Нэнси.

Нэнси хотела что-то ответить, но не смогла быстро разобраться с собственным двойственным отношением к тому, что она испытывала. С одной стороны, она была благодарна этим людям, так как они собирались ей помочь, с другой стороны, она злилась, чувствуя себя такой беззащитно обнаженной, в буквальном и фигуральном смысле.

– Сейчас я вас уколю, – сказал доктор Биллинг, помяв левую руку Нэнси, чтобы выступили вены. Он так туго наложил резиновый жгут на ее запястье, что она ощутила сердечные толчки на кончиках пальцев. Все это происходило так быстро, что Нэнси с трудом воспринимала окружающее.

– Доброе утро, мисс Гринли, – с энтузиазмом сказал доктор Мейджор, быстро входя в дверь операционной. – Я надеюсь, вы хорошо спали ночью. Мы закончим с этим делом за несколько минут, и вы сможете вернуться в свою кровать и хорошо выспаться.

Нэнси еще не успела ответить, как вдруг нервы на ее левой руке ожили и послали сигнал в болевой центр мозга. После этого боль быстро возросла до максимума и также быстро исчезла. Тугой жгут на запястье тоже убрали, и кровь вновь потекла в руку Нэнси. Она почувствовала, как внутри у нее закипают слезы.

– Внутривенное, – сказал доктор Биллинг в пространство, проставляя галочку напротив шестнадцатого этапа в своем контрольном листе.

– Сейчас вы ненадолго заснете, – продолжал доктор Мейджор. – Не так ли, доктор Биллинг? Нэнси, вы везучая девочка, доктор Биллинг – наш лучший анестезиолог.

Доктор Мейджор звал всех своих пациенток девочками, независимо от их возраста. Эту снисходительную манеру он, несомненно, усвоил от своих старших коллег.

– Совершенно верно, – подтвердил доктор Биллинг, прилаживая резиновую маску к трубке. – Трубка номер восемь, Глория. Вам, доктор Мейджор, уже можно обрабатывать руки. Ровно к 7.30 мы будем готовы.

– О'кей, – ответил доктор Мейджор и направился к двери. Внезапно остановившись, он повернулся к Рут Дженкинс, которая устанавливала столик для инструментария. – Я хочу работать моими собственными расширителями и кюретками, Рут. Прошлый раз вы подготовили для меня это средневековый хлам, который принадлежит госпиталю. – И он вышел до того, как сестра успела ответить.

Где-то позади себя Нэнси слышала похожий на звук сонара сигнал кардиомонитора. Это разносился по операционной ритм работы ее собственного сердца.

– Все в порядке, Нэнси, – сказала Глория. – Сдвиньтесь немного вниз к краю стола и положите ноги на вот эти стояки. – Глория помогла Нэнси согнуть ноги в колеях и установить их на стальных стояках. Простыня сползла между ног Нэнси, обнажая их до середины бедер. Ножная часть стола сложилась, и простыня скользнула на пол. Нэнси закрыла глаза, стараясь не представлять себя распятой на столе. Глория подняла простыню и незаметно положила ее на живот Нэнси таким образом, чтобы она свисала между ног, прикрывая кровоточащую выбритую промежность.

Нэнси старалась успокоиться, но все больше волновалась. Она старалась почувствовать благодарность, но в ее чувствах все больше преобладали неуправляемый гнев и злость.

– Я не уверена, что я хочу продолжать все это, – сказала Нэнси, глядя на доктора Биллинга.

– Все будет отлично, – ответил доктор Биллинг с искусственной заботливостью в голосе, отмечая восемнадцатый пункт в своем контрольном листе. – Вы сейчас мгновенно заснете, – добавил он, подняв шприц вверх и выдавливая из поршня воздух над лекарством. – Прямо сейчас я введу вам пентотал. А вы не чувствуете сонливости?

– Нет, – ответила Нэнси.

– Вы должны были сказать мне об этом, – сказал доктор Биллинг.

– Но я же не знаю, что я должна чувствовать, – ответила Нэнси.

– Но теперь все будет в порядке, – продолжил доктор Биллинг, подтягивая свой аппарат поближе к голове Нэнси. С хорошо отрепетированным профессионализмом он подсоединил шприц с пентоталом с трехходовому клапану капельницы. – Ну а теперь я хочу, чтобы вы мне посчитали до пятидесяти, Нэнси. – Он знал наверняка, что Нэнси не сможет досчитать до пятидесяти. Доктор Биллинг всегда испытывал удовлетворение, гладя, как засыпают его пациенты. Каждый раз это служило для него подтверждением надежности научных методов. Кроме того, он чувствовал себя могущественным, раз мог управлять мозгом пациента, Нэнси обладала сильной волей, и, хотя она и старалась уснуть, ее мозг продолжал сопротивляться действию наркотика. Она еще успела произнести "двадцать семь" до того, как два грамма пентотала наконец заставили ее погрузиться в сон. Нэнси Гринли уснула в 7.24 14 февраля 1976 года, чтобы никогда не проснуться.

Доктор Биллинг и помыслить не мог, что эта здоровая молодая женщина будет его первым осложнением. Он был уверен, что полностью владеет ситуацией. Его контрольный лист был почти заполнен. Он отрегулировал дыхательную смесь, состоящую из галотана, закиси азота и кислорода, которая поступала Нэнси через маску. Затем он ввел через капельницу два кубика 0.2% раствора хлорида сукцинилхолина для того, чтобы вызвать паралич скелетных мышц. Это облегчало введение трубки в трахею больной. И позволяло доктору Мейджору выполнить бимануальное гинекологическое исследование пациентки, необходимое для выявления патологии яичников.

Эффект сукцинилхолина был почти мгновенным. Сначала возникли короткие подергивания мышц лица, а затем и живота. По мере того, как поток крови разносил лекарство по телу, нервные окончания в мышцах деполяризовались, и наступало общее расслабление скелетной мускулатуры.

Язык Нэнси тоже был парализован и запал в глотку, закрывая ей дыхательные пути. Но это не имело значения. Ведь межреберные мышцы и диафрагма были также парализованы, что делало невозможной любую попытку вздохнуть. Хотя сукцинилхолин отличался от яда кураре из джунглей Амазонки по химическому строению, но эффектом он обладал таким же, и Нэнси должна была бы умереть через пять минут. Но все это было предусмотрено. Доктор Биллинг полностью контролировал ситуацию. Эффект был ожидаемым и желательным. Внешне спокойный, но внутренне напряженный как струна, доктор Биллинг снял с Нэнси дыхательную маску и взял в руки ларингоскоп, приступая к двадцать второму этапу своего контрольного листа. Кончиком клинка ларингоскопа он продвинул язык вперед и ввел ларингоскоп за надгортанник, чтобы увидеть вход в трахею. Открылись голосовые связки, парализованные, как и остальные скелетные мышцы.

Доктор Биллинг быстро спрыснул вход в трахею местным анестетиком и ввел эндотрахеальную трубку. Ларингоскоп издал характерный металлический щелчок, когда доктор убрал клинок в рукоятку. С помощью маленького шприца он надул манжетку на эндотрахеальной трубке и зафиксировал ее. Когда он нажал на вентиляционный мешок, грудная клетка Нэнси симметрично поднялась, оба легких работали одинаково. Доктор прослушал Нэнси стетоскопом и остался доволен. Интубация прошла так гладко, как он и ожидал. Теперь он полностью контролировал дыхание пациентки. Он подрегулировал измеритель потоков газов и установил желаемую пропорцию галотана, закиси и кислорода. Эндотрахеальная трубка была закреплена несколькими кусочками лейкопластыря. Сердце доктора Биллинга стало колотиться медленнее. Он всегда старался не показать того, что при процедуре интубации испытывал сильное напряжение. Ведь с парализованным пациентом можно действовать только очень быстро и очень правильно.

Кивком доктор Биллинг показал Глории Д'Матео, что она может начинать подготавливать операционное поле. А сам доктор переменил позу на более свободную и удобную. Сейчас его работа сводилась к наблюдению за основными жизненными параметрами больной: частотой и ритмом сердечных сокращений, давлением и температурой. И все время, пока больная будет оставаться парализованной, он должен будет ритмично сжимать вентиляционный мешок – "дышать" за нее. Действие сукцинилхолина начнет проходить через несколько минут, и тогда анестезиолог сможет отдохнуть. Давление у Нэнси стабилизировалось на уровне 105/70. Частый пульс, характерный для тревожного состояния пациентки до начала анестезии, уступил место ровному пульсу 72 удара в минуту. Доктор Биллинг был счастлив и уже предвкушал, как он минут через сорок выпьет кофе.

Все протекало гладко. Доктор Мейджор произвел бимануальное исследование и попросил еще немного снизить тонус мышц. Это означало, что часть сукцинилхолина уже распалась в крови у Нэнси во время интубации. Доктор Биллинг с готовностью добавил еще два кубика сукцинилхолина и старательно записал это в протоколе анестезии. Результат был мгновенным, доктор Мейджор поблагодарил доктора Биллинга и громко сообщил операционной бригаде, что яичники пациентки напоминают маленькие гладкие сливы. Он всегда так говорил, когда исследовал нормальные яичники. Матка Нэнси была расположена обычным образом, и расширение ее шейки прошло совершенно нормально. Несколько кровяных сгустков были удалены с помощью отсоса. Доктор Мейджор тщательно выскоблил внутреннюю поверхность полости матки кюреткой, отмечая при этом консистенцию соскобленной ткани. Когда доктор Мейджор работал второй кюреткой, доктор Биллинг заметил небольшие изменения ритма сердца, регистрируемого кардиомонитором. Он взглянул на экран осциллографа. Пульс упал до 60 ударов в минуту. Инстинктивно он надул манжетку тонометра и стал внимательно прислушиваться к знакомым звукам крови, ударяющейся о стенку сжатой манжеткой артерии. Выпуская воздух из манжетки, он услышал, как исчезают шумы, что означало границу диастолического давления. Давление было 90/60. Это падение не было трагичным, но оно озадачило его аналитический ум. Может, это снижение объяснялось рефлексом с блуждающего нерва, вызванным манипуляциями на матке? Он сомневался в этом, но снял наушники стетоскопа.

– Доктор Мейджор, можно вас на минутку? Давление немного упало. Во сколько вы оцениваете потерю крови?

– Не должно быть более 500 миллилитров, – ответил доктор Мейджор, поднимая голову и глядя поверх ног Нэнси.

– Это чепуха, – заметил доктор Биллинг, снова прилаживая стетоскоп к ушам. Он вновь надул манжетку. Кровяное давление было 90/58. Он взглянул на монитор – пульс 60.

– Как давление? – спросил доктор Мейджор.

– Девяносто на шестьдесят, пульс шестьдесят, – ответил доктор Биллинг, снимая стетоскоп и перепроверяя газовые вентили на аппарате для анестезии.

– Ради Бога, что это за чертовщина? – раздраженно спросил доктор Мейджор, проявляя ранние признаки хирургического гнева.

– Ничего, – успокоительно сказал доктор Биллинг, – но это изменение. До этого ее состояние было очень стабильным.

– Ладно, ее цвет просто фантастический. Здесь внизу она красна просто как вишня, – доктор Мейджор засмеялся над собственной шуткой. Никто кроме него не улыбнулся.

Доктор Биллинг взглянул на часы. Было 7.48.

– О'кей, давайте дальше. Я скажу вам, если еще что-нибудь изменится, – сказал доктор Биллинг, сильно сжимая дыхательный мешок, чтобы максимально наполнить легкие Нэнси. Но что-то мешало доктору Биллингу, тревожа его шестое чувство и заставляя его собственное сердце биться быстрее. Он посмотрел на дыхательный мешок и продолжил его ритмично сжимать, мысленно оценивая степень сопротивления искусственному дыханию со стороны дыхательных путей и легких Нэнси. Они поддавалась очень легко. Он снова взглянул на мешок. Не было никакой реакции со стороны Нэнси, хотя и вторая порция сукцинилхолина уже должна была разрушиться в крови Нэнси.

Давление немного поднялось, а затем снова упало до 80/58. Монотонный звук монитора снова сбился. Глаза доктора Биллинга метнулись к экрану осциллографа. Затем ритм восстановился.

– Я заканчиваю через несколько минут, – сообщил доктор Мейджор к радости доктора Биллинга. С чувством облегчения доктор Биллинг отключил галотан и закись азота из газовой смеси, оставляя только кислород. Он хотел сделать уровень анестезии Нэнси более поверхностным. Давление поднялось до 90/60, и доктор Биллинг почувствовал себя получше. Он даже позволил себе роскошь провести по лбу тыльной стороной руки, чтобы смахнуть капельки пота, выступившие как доказательство нарастающего напряжения. Он посмотрел на поглотитель углекислоты с натронной известью. С ним, по-видимому, было все в порядке. Было 7.56 утра. Левой рукой он поднял веки Нэнси. Они были как тряпичные, и зрачок был максимально расширен. Все страхи вновь обрушились на доктора Биллинга. Что-то произошло, что-то было совсем не по плану.

Понедельник, 23 февраля

7 часов 30 минут

Хотя Бостон и отличался непропорционально большим числом архитекторов, Бостонский Мемориальный Госпиталь не являлся шедевром архитектуры. Но его центральное здание обладало архитектурной привлекательностью. Оно было построено около ста лет назад из тщательно подогнанных друг к другу блоков коричневого камня. Само здание имело всего два этажа и было слишком маленьким, несообразным современным целям. Кроме этого, больничные палаты в нем были многоместными, большими и в настоящее время не использовались. Лишь дух самой истории медицины, казалось, насквозь пропитавший его стены и помещения, удерживал планировщиков и ремонтников от реконструкции.

Остальные многочисленные большие здания были иллюстрацией в стиле американской готики. Миллионы кирпичей, поддерживая друг друга, формировали ниши для пыльных окон и служили опорой для монотонно плоских крыш. Здания были снабжены покатыми подъездами, предназначенными для подвоза инвентаря и припасов. За исключением, может быть, нескольких исследовательских корпусов, построенных по удобным архитектурным проектам и с достаточными средствами, весь комплекс зданий был довольно уродлив.

Но немногие люди придавали значение внешнему виду корпусов. Общее впечатление от комплекса зданий было чем-то большим, чем суммой восприятия отдельных архитектурных уродств, и скрашивалось разнообразными эмоциями вызываемыми этим местом. Ведь здания не являлись просто зданиями. Они были известны как Бостонский Мемориальный госпиталь, заключающий в себе все тайны и чудеса современной медицины. Когда не сведущие в медицине люди приближались к Мемориалу, страх и возбуждение у них смешивались в двойственное чувство. Ну а для профессионалов Мемориал был Меккой современной академической медицины.

Окружение госпиталя также не прибавляло ему привлекательности. С одной стороны располагался клубок железнодорожных путей, ведущих к Северному вокзалу, и кружево скоростных эстакад, образовывающих стальные скульптурные формы. С другой стороны располагались кварталы современных застроек. Их вид наводил на мысль о прославленной коррупции Бостонского муниципалитета. Эти здания из-за скудности своего внешнего оформления напоминали жилища для бедных. Но, тем не менее, квартплата там была высока, и только обеспеченные люди могли позволить себе жить здесь. Фасад госпиталя выходил на угол Бостонской гавани, вода в которой напоминала черный кофе, перемешанный с канализационными стоками. Обособленно от госпиталя находилась цементная спортивная площадка, усыпанная порванными газетами.

К 7.30 утра этого дня все операционные в Мемориале жужжали от переполнявшей их деятельности. В интервале не более пяти минут двадцать один скальпель коснулся беззащитной человеческой кожи, и началась привычная рутина операций. Теперь судьба больных зависела от того, что будет или не будет сделано, что будет или не будет обнаружено в этих комнатах. Все это происходило с огромной скоростью, которая не должна была снижаться до двух-трех часов дня. К восьми-девяти вечера должны были функционировать только две операционные, и часто работа в них продолжалась до очередного марш-броска в 7.30 на следующее утро.

Роскошная тишина, царившая в комнате отдыха для хирургов, резко контрастировала с суматохой в оперблоке. В комнате отдыха находилось только два человека, так как обычно для хирургов перерыв на чашку кофе начинался только после девяти утра. Рядом с раковиной умывальника стоял мужчина болезненного вида, казавшийся значительно старше своих шестидесяти двух лет. Стараясь не притрагиваться к двадцати с лишним кофейным чашкам, оставленным своими владельцами на половину наполненными водой, он делал вид, что чистит раковину. Его звали Вальтерс, хотя не многие знали, имя это или фамилия. Его полное имя звучало как Честер П. Вальтерс, и уж вовсе никто, даже сам Вальтерс, не знал, что означает буква П. Он был служащим оперблока Мемориала с шестнадцати лет, и никто не отваживался уволить его, несмотря на то, что он почти ничего не делал. Он говорил, что у него плохое здоровье, и, действительно, выглядел он неважно. Его кожа отличалась пастозной бледностью, и каждые несколько минут он кашлял. При этом влажная мокрота клокотала в его бронхах, но он никогда не мог прокашляться. Это выглядело так, как будто он боялся потревожить сигарету, которая постоянно торчала в правом углу его рта. Половину времени он занимался тем, что вздергивал голову налево, чтобы дым сигареты не раздражал ему глаза.

Другим обитателем комнаты отдыха был хирург-ординатор Марк Г. Беллоуз. "Г" означало Гальперн – девичью фамилию его матери. Марк Беллоуз был занят тем, что старательно писал что-то в желтом блокноте. Кашель и сигарета Вальтерса безумно мешали Беллоузу, и он каждый раз вскидывал глаза, когда Вальтерс заходился в очередном приступе кашля. Для Беллоуза было совершенно непостижимо, как человек может причинять своему здоровью столько вреда и продолжать вести такой образ жизни. Сам Беллоуз никогда не курил. Для него было также непонятно, как Вальтерс мог продолжать работать в оперблоке несмотря на свой вид, характер и на то, что он ни черта не делал. Хирургическое отделение в Мемориале было венцом современной хирургии, и удостоиться чести состоять в его штате было, по мнению Беллоуза, то же, что сподобиться нирваны. Самому Беллоузу пришлось долго и с трудом добиваться ординатуры в Мемориале. И вот, в самом центре всего этого великолепия, находился, как говорил Беллоуз своим коллегам-ординаторам, этот упырь. Это было ни с чем не сравнимой насмешкой.

При обычных обстоятельствах Марк Беллоуз должен был бы находиться в одной из двадцати одной операционных, руководя или ассистируя какому-нибудь акту происходящего там членовредительства. Но 23 февраля он вносил фамилии пяти студентов медицинской школы в свой план работы. В настоящее время Беллоуз был прикреплен к Беард-5, что означало пятый этаж крыла Беард. Это был, вероятно, самый лучший способ ротации обязанностей у хирургов. И в качестве прикрепленного к Беард-5 ординатора Беллоуз в настоящее время также отвечал за работу в отделении интенсивной терапии, относящемуся к оперблоку.

Беллоуз, не глядя, протянул руку к соседнему столу и взял с него чашку с кофе. Он шумно отхлебнул кофе и вдруг внезапно поставил ее обратно. Марк подумал о своем коллеге ординаторе, который мог бы неплохо прочитать лекцию студентам, и быстро вписал его имя в блокнот. Перед ним на низком столике лежал список студентов. Он поднес его к глазам и вновь изучил имена пяти студентов: Джордж Найлз, Харви Гольдберг, Сьюзен Уилер, Джоффри Файрвизер III и Пол Карпин. Только два имени вызывали у него какие-то ассоциации. Имя Файрвизера заставило его улыбнуться и вызвало в его воображении образ избалованного стройного юноши в очках, рубашке от "Братьев Брукс" и с одной из самых длинных в Новой Англии родословных. Другое имя, Сьюзен Уилер, остановило его взгляд, так как Беллоуза вообще привлекали женщины. И он имел основания полагать, что, в свою очередь, также является привлекательным для женщин. В конце концов, он обладал атлетической фигурой и профессией врача. Социальные воззрения Беллоуза вовсе не были утонченными, скорее, они были наивными, как у большинства его коллег врачей. Глядя на имя Сьюзен Уилер, Беллоуз представлял, что особь женского пола среди его студентов хоть немного скрасит его существование в ближайший месяц. Но он не пытался нарисовать себе образ Сьюзен Уилер, так как трезвый голос рассудка говорил ему, что этого не стоит делать.