Михаил видел: бек страдал, страдал молча, он сделался совсем плох, его мучила бессонница, он перестал есть свой любимый бараний плов, спал с лица, только и делал, что молился, вздыхал и безнадежно покачивал головой.
      По совету Михаила он сделал крупные пожертвования на строительство мечети и медресе, чем вызвал разговоры и уважение мулл, имамов и самого шейх-уль-ислама, который усмотрел в этом деянии проявление истинной мусульманской добродетели, визирь прислал к Нагатай-беку нарочного с уведомлением, что о его поступке доложено хану и вседержавный поставил его в пример своим подданным.
      Так Нагатай-бек прославился как верный поборник ислама. Почет окружающих немного отвлек его от личных переживаний, и, уповая на Аллаха, он принялся ждать, что будет.
      Нарочным оказался Аминь-багадур, который в скором времени должен был отправиться в Москву с ярлыком на великое княжение для московского князя Дмитрия.
      Нагатай-бек одобрил решение хана, считая, что, кроме Москвы, на Руси никто не справится с бременем такой власти, ибо русские очень строптивы, беспокойны и при малейшем ослаблении пытаются выйти из повиновения, и только Москва, её князь и бояре, способна заставить всех подчиниться.
      Михаил попросил Аминь-багадура взять небольшой подарок для жены - два отреза хорошего сукна, тонкую кашемировую шаль и несколько палочек серебра; с подарками он послал и грамоту, в которой сообщал, что жив-здоров, того же желает всем своим родным и знакомым и что скоро вернется домой.
      Только Аминь-багадур отъехал с ярлыком для московского князя, как хан Амурат вознегодовал на князя Дмитрия: ему донесли лазутчики, что такой же ярлык на великое княжение Дмитрий Московский получил и от хана Абдуллаха.
      Сарайский хан, впав в слепую ярость, распорядился передать ярлык на великое княжение суздальскому князю Дмитрию Константиновичу. Новый ярлык был вручен во дворце Алтун-таш князю Ивану Белозерскому, который на той же неделе отбыл из Сарая в Суздаль в сопровождении небольшого татарского отряда.
      В Сарае между тем появились странные дервиши и начали тайно мутить народ, восстанавливать его против царствующего хана. Они поговаривали, что хан Амурат клятвопреступник и грешник, что на его совести много безвинно погубленных мусульман, что было знамение в городе Хорезме - пала звезда с красным хвостом, а это, по предсказанию, к большой крови, если на святом престоле Чингисидов будет восседать Амурат-хан, неправдой занявший его. Дервишей ловили, били палками, секли мечами, но их не убывало, а становилось все больше. А вскоре и простолюдины стали выступать против Амурата и славить Абдуллаха, царевича из Мамаевой Орды, как прямого потомка хана Узбека.
      Как-то после утренней молитвы явился радостно возбужденный Бабиджа. Он привез новое известие - хан Амурат убит эмиром Ильясом, сыном Амул-Буги. Сам эмир со своими верными людьми и некоторыми сарайскими беками бежал за Волгу, звать Абдуллаха с Мамаем в Сарай, и скоро те будут здесь.
      Это Бабиджа рассказал с лихорадочно блестевшими глазами, ликуя и потрясая худыми руками.
      Нагатай-бек встретил новость сдержанно и не высказал своего отношения к смене правителей: смутное время наложило на него свой отпечаток - он стал замкнут и откровенно набожен. Казалось, ничто его больше не интересует на свете, кроме служения Аллаху, ничто так не радует, как молитва и чтение Корана.
      Зато Бабиджа совершенно преобразился, ничего не осталось от его былой святости; теперь это был энергичный, расчетливый хозяин. Он продавал, покупал, подсчитывал барыши, давал в долг под большие проценты. Завел знакомства среди арабских, армянских и русских купцов и сам превратился в купца. Он понимал, что вражда между ханами ослабляет Орду, мешает торговле и несет разорение. Богатые знатные беки, купцы, ремесленники, пастухи и простолюдины мечтали о могущественной сильной власти, какая была при умершем хане Джанибеке, но на это способен, по единодушному мнению горожан, только один человек - эмир Мамай. Всем своим сердцем Бабиджа желал успехов Мамаю и теперь, после убийства хана Амурата, ожидал прибытия в Сарай войск только этого эмира.
      Он не знал, что в то время, когда он беседовал с Нагатаем и радовался смене власти, к городу действительно приближалась грозная конная лавина. Это было многочисленное войско, но не Мамая, а Азиз-хана, сына Тимура-ходжи, внука Орду-шейха.
      Вечером, выехав со двора Нагатая на улицу в легких санках, Бабиджа увидел черный столб дыма, пронизанный красными искрами и высоко поднявшийся в небо из центра города, взмахнул рукой, приказывая:
      - Скорее туда!
      Ему не терпелось увидеть своими глазами долгожданных Мамаевых нукеров. Он был так ослеплен восторгом предстоящей встречи, что не придал никакого значения закостеневшим трупам на улице, вою собак и плачу старухи, которая бежала куда-то, седая, растрепанная, обезумевшая от горя.
      Соловый скакун нес его санки с приятной, захватывающей дух быстротой; казалось, он летел, так плавен его бег и скольжение полозьев; все мелькало с боков, сливаясь в один темный цвет, а впереди - огоньки, какие-то люди, всадники с пиками.
      Вот уж различимы их лица, круглые щиты, и, привстав на своих слабеющих дрожащих ногах, Бабиджа крикнул:
      - Да будет славен эмир Мамай!
      Но тут же засомневался: "Да Мамай ли это?"
      Между тем над ним уже склонилось молодое худое лицо со злой ухмылкой на тонких губах, белым узким месяцем сверкнула сабля, и вслед за сильным ударом в лоб он услышал:
      - Получай, собака!
      Теплая кровь залила глаза Бабиджи и струйками побежала по белой бороде. Слуга подхватил Бабиджу под руки, сани остановились, конный отряд с шумом и свистом промчался мимо.
      Уже мертвого доставил слуга Бабиджу назад в дом Нагатай-бека. Увидев своего друга, лежащего в санях с залитым кровью лицом, Нагатай-бек всплеснул руками и громко воскликнул:
      - Сон мой вещий! Вот мертвый старик, который приснился мне. Слава Аллаху! Свершилось, что предсказал Дарий.
      Только сутки спустя Михаил, возложив покойника на сани и накрыв белым саваном, повез через весь город в усадьбу. И там, впервые за шесть месяцев разлуки, Михаил увидел Джани.
      Она выбежала из дома в одном домашнем платье, до глаз загораживая свое лицо темной накидкой, под свободными складками одежды угадывался большой тугой живот. Джани быстро, почти мельком взглянула на Михаила своими угольно-черными влажными глазами и, будто не признав его, отвернулась. Она не забилась в плаче при виде покойника, а лишь растерянно застыла возле саней. Заголосила только Фатима, появившаяся на крыльце с шубкой. Даже плача, старая служанка не забыла укрыть свою госпожу; потом, поддерживая её под локоть, увела в дом.
      Михаил распорядился отнести Бабиджу в комнату, где его положили прямо на пол.
      В тот же вечер, уезжая, Михаил встретил во дворе однорукого крепкого мужчину. "Да это же Хасан", - подумал Михаил, смотря тому в широкую мускулистую спину. Действительно, это был бывший сотник. В одной из дворцовых стычек он потерял левую руку, остался не у дел и вынужден был искать службу у знакомых беков. Бабиджа из милости принял его сторожем как раз за месяц до своей смерти.
      Глава двадцать восьмая
      В один из холодных январских дней в дом Нагатай-бека пришла радостная весть - Джани неожиданно и благополучно разрешилась от бремени желанным деду мальчиком. Бек сразу пришел в радостное расположение духа и засобирался к дочери взглянуть на младенца. Нагатая совершенно не смутило, что Джани родила раньше срока, да и никто, как заметил Михаил, не придал этому значения. Однако это заставило его задуматься. Если младенец родился, как ему положено, девятимесячным, то наверняка он не от Бабиджи-бека. Джани понесла за два месяца до свадьбы, весной. Тогда не его ли это сын? И он с нетерпением стал ожидать возвращения хозяина.
      Нагатай-бек появился через пять дней, заметно преображенный: он помолодел, в узких глазах появился счастливый блеск. Со слов Нагатай-бека, его внук оказался крепким здоровым мальчуганом, белокожим, темноволосым, с правильными красивыми чертами лица. Весь его облик очаровал деда, и он рассказывал о нем каждому, кто приезжал с поздравлениями. И всякий раз заканчивал разговор следующими словами:
      - Теперь можно и умереть спокойно. У меня есть наследник.
      Согласно договоренности, все состояние Бабиджи-бека переходило в собственность Джани, вернее, маленького Мухаммеда. Новорожденный сделался наследником обширных пастбищ, больших табунов лошадей, бесчисленных отар овец, сотен рабов и слуг, двух больших усадеб в Сарае и одного крупного поместья в Крыму, у города Сурожа.
      Кроме этого к нему переходило тарханство деда, некогда предоставленное предкам Нагатай-бека ханом Узбеком, а тарханство давало возможность получать большие доходы со всего движимого и недвижимого имущества, не платя никаких податей и налогов в ханскую казну. Тарханная грамота, написанная на тонкой, хорошо выделанной коже и скрепленная двумя красными печатями, бережно хранилась Михаилом в маленьком железном сундучке.
      Вскоре за малышом Мухаммедом закрепилось звучное прозвище - Лулу, что означало по-арабски - жемчужина. Это прозвище мальчик получил от заезжего арабского купца, торговца драгоценностями, который зашел в дом Бабиджи проведать своего старого приятеля и увидел чудесного младенца, спавшего в колыбельке в тени цветущей яблони.
      Изумленный купец вскинул руки и воскликнул:
      - Да будет благословен Аллах, создатель всего прекрасного! Этот младенец - жемчужина! Лулу!
      С тех пор его и стали называть - Лулу. Это имя как нельзя лучше подходило к нему, ибо младенец был поистине очарователен.
      Со дня появления на свет мальчик был окружен всеобщей любовью и поклонением. Он совсем не походил на Бабиджу, и с каждым месяцем это становилось очевидней. Больше сомнений у Ознобишина быть не могло: этот младенец, замешанный на русской и татарской крови, - его сын.
      Когда Лулу начал ходить, резво переступая своими короткими толстыми ножками, и говорить, чудно коверкая слова, Джани приставила к нему дядьку-воспитателя, старого сотника Хасана. Новая обязанность пришлась по душе однорукому нукеру, ибо с самых первых дней появления мальчика на свет он не чаял в нем души. Став дядькой Лулу, Хасан с ним уже не расставался: спал рядом с люлькой, вместе ел, вместе с ним совершал прогулки. Малыш звал Хасана - ака, и это умиляло бывшего сотника, непривычного к ласкам и нежным словам.
      Глава двадцать девятая
      С рождением внука Нагатай-бек изменил своему правилу - чаще стал покидать усадьбу и гостить у дочери. Случалось, что он по нескольку дней не приезжал домой.
      Однажды старик и возница Юсуф возвращались от Джани. Нагатай сидел на арбе, возница - верхом на муле. Юсуф вполголоса напевал унылую песню, а Нагатай полудремал, легонько покачиваясь из стороны в сторону. Он то закрывал глаза, то опять открывал их, чтобы поглядеть, много ли проехали, как заметил: что-то белое мелькнуло сверху под колесо арбы.
      - Стой! - вскричал Нагатай, вытягивая вперед руку.
      Юсуф остановил мула и повернулся вполоборота, удивленно кося на хозяина узким глазом.
      - Посмотри, что попало под колесо?
      Возница слезать не хотел, сильно перегнулся с седла, ничего не увидел и тогда, кряхтя и охая, неохотно спустился наземь. Тем временем вокруг собралась толпа из стариков и детей. Стоя поодаль, они переговаривались друг с другом, качали головами, вздыхали и скорбно смотрели под колеса.
      Юсуф подошел к арбе, согнул свою широкую спину и долго находился в таком положении. Нагатай взирал на него сверху и думал, что бы там могло быть и почему он так долго не выпрямляется, наблюдая, как у того шевелятся локти и все красней и красней становится шея. Непонятно отчего он начал волноваться. Наконец Юсуф распрямился, на его ладонях лежал мертвый голубь, в крови и грязи.
      - Какое-то кольцо, - сказал Юсуф, показывая Нагатай-беку переломанную красную лапку с желтым ободком. Он пыхтел и отдувался, разглядывая ободок. Потом сказал: - Что-то написано.
      Маленький худенький старикашка, в чалме и с клюкой, подковылял к Юсуфу, близко наклонился к лапке голубя и слабым голосом нараспев прочел:
      - "Кто поймает сию птицу, да пусть вернет её Биби-ханум!" Эгей! произнес старикашка и быстро заковылял прочь. Всех, стоявших вокруг, точно ветром сдуло.
      Растерянный, испуганный Нагатай-бек и Юсуф с мертвой птицей в руке остались одни на улице. Эта раздавленная белая птица нынешней управительницы Сарая, дочери хана Бердибека, жены всесильного эмира Мамая, своенравной, капризной, вспыльчивой Биби-ханум, привела Нагатай-бека в ужас.
      "О Всемилостивый! За что ты наказал меня?!" - проговорил он чуть слышно, все его огромное тело сковала непонятно откуда взявшаяся немощь, он опрокинулся навзничь, потеряв способность двигаться и соображать.
      Юсуф хлестнул мула и повез хозяина домой.
      Их встретил Ознобишин и, увидев бледное, потное, перекошенное лицо Нагатая, испугался, подумав, не стряслось ли чего с Джани или Лулу.
      - Озноби, - прошептал Нагатай-бек. - Я пропал!
      Сбежались слуги, подхватили Нагатай-бека на руки и, беспомощного, тяжелого, осторожно понесли в дом.
      Когда Михаил во всех подробностях узнал о случившемся, он успокоился, однако все-таки решил: это беда! Раздавлена птица государыни! Почтовый голубь! Да за такое, он слышал, при дворе враз лишали головы. Поплатился же жизнью Ибрагим-мурза за убитую ханскую собаку. А уж коли такое случится, пиши пропало: имущество отпишут в казну, рабов распродадут, Джани и Лулу останутся, как нищие, без куска хлеба. А с ним, рабом Нагатая, что станет? Пропадет совершенно. И не видать уж ему тогда своей Руси. Самое лучшее возместить в сто крат стоимость погибшей птицы, хотя это, конечно, тоже не милость, ибо цену установит сама государыня, как она сделала за нечаянно раздавленную кошку Саткиным-большим, храбрым и сильным ханским нукером, и разорила его вконец. Бедняга вынужден был продать своего коня, оружие и доспехи, чтобы откупиться. У Михаила мелькнула мысль: "А не заменить ли голубя?" Куда проще! Купить на базаре такого же почтаря, переставить колечко и снести его во дворец. Если смотритель голубей ещё не известил ханшу о пропаже птицы, дело можно легко уладить взяткой.
      На следующее утро Михаил и Костка отправились на базар, в птичий ряд. Голубей там было великое множество, всех пород и расцветок. Они без труда отобрали двух белых почтарей, так похожих на раздавленного, точно они вылупились из одного яйца, и отправились домой.
      Однако через несколько минут покупка разочаровала Михаила, и он подумал, что Биби-ханум, вероятно, давно уже известно о гибели птицы. Ведь тому было много свидетелей, и его обман сразу откроется. И тогда уж Нагатаю точно несдобровать. Выходит, зря старался. Что ещё можно предпринять, чем задарить ханшу, как вымолить её прощение и спасти Нагатая от опалы?
      В глубокой задумчивости шел он по базару, ведя за узду своего вороного, и не обращал внимания на обычную сутолоку, шум, крики торговцев и покупателей.
      Зато Костка, беспечно следовавший за ним со своим серым, на спине которого была приторочена клетка с голубями, не пропускал ни одной лавки, чтобы мельком не заглянуть в нее. И вот, когда они проходили по невольничьей части базара, Костка окликнул Михаила.
      Ознобишин не сразу его услышал и поэтому немного ушел вперед, остановился, недовольно посмотрел на Костку и, видя, что тот улыбается во весь свой беззубый рот, сплюнул от досады и хотел обругать его по-русски, но тот так настойчиво указывал руками на невольников, сидевших под тентом, что Михаил глянул туда же, без всякого любопытства, с угрюмым выражением лица. И тотчас же понял всю радость своего друга и сам возрадовался, ибо то, что увидел, было их спасением! А увидел он прехорошенькое детское личико. То была беленькая русская девочка лет девяти-десяти, с русыми волосиками, стройная, тоненькая, как былиночка. Она была так мила, что от неё нельзя было отвести глаз.
      Михаил поблагодарил Костку кивком головы за это открытие и подивился, как это он, опытный и разумный человек, мог забыть слабость ханши. Не имея детей, эта почтенная женщина всей душой и сердцем любила хорошеньких и маленьких девочек, с удовольствием брала их себе в услужение и называла дочками. Ознобишин сразу определил: эта девочка умилостивит государыню.
      Он пробрался сквозь толпу ротозеев к чернобородому купцу и завел с ним разговор о продаже ребенка. Михаил был не первый, кто интересовался девочкой, поэтому купец назвал цену, безмерно удивившую его.
      - Почему так дорого?
      Стоимость этого прелестного создания равнялась стоимости молодой красавицы.
      - Девочка не одна. Я даю с ней вот эту женщину. - И он указал на смуглую худенькую старушку, сидевшую на чурбаке.
      Михаил изумился:
      - Да зачем мне старуха?
      - А мне, почтеннейший, куда её девать?
      Ознобишин усмехнулся, дивясь наглости купца, и тут за своей спиной услышал сиплый голос:
      - Я беру их обеих.
      Обернувшись, Михаил увидел рослого малого в полосатом халате, распахнутом на широкой волосатой груди. Его маленькие масленые глазки, толстые губы, да, пожалуй, все его несколько опухшее, бабье лицо выдавали в нем сладострастника. Одна мысль, что эта беленькая, слабенькая, беззащитная девочка попадет в его потные жадные лапы, заставила Михаила почувствовать отвращение. Он решил без борьбы не уступать ребенка. Михаил прибавил пять динаров к цене, назначенной торговцем, малый - ещё три, Ознобишин - ещё четыре сверх этого, малый - два динара.
      Михаил в нерешительности закусил губу и поглядел в светлые детские очи, напоминающие цвет русских озер при облачном дне, подумал: "Золотая ты моя Русь!" - и прибавил ещё два динара. Малый сдался. Ознобишин и торговец при толпе удивленных зевак ударили по рукам, и девочка и старуха стали собственностью Нагатай-бека.
      Выйдя с рынка на просторную улочку, Михаил сказал старухе:
      - Ты свободна. Можешь идти куда хочешь.
      Старуха взяла Михаилову руку и, плача, прижала к своему морщинистому лицу. Маленькая, худенькая, ещё не сгорбленная, как иные в её возрасте, она, видимо, была крепка и вынослива.
      - Доброта твоя сверх всяких мер, господин! Да пусть Аллах вознаградит тебя за это! Но, мой дорогой господин, куда же я пойду? Мне идти некуда. Нет у меня дома, нет семьи...
      Она была кипчанка, тридцать пять лет служила купцу, который её продал. Звали её Кулан.
      - Ты мне не надобна.
      - Э, кто знает, господин. Может быть, и старая Кулан когда-нибудь пригодится. Я могу стряпать, смотреть за детьми, убирать в доме. Я очень сноровиста, ты увидишь. Я буду верной твоей рабой. Мне мало надо - кров над головой, кусок лепешки.
      - Да ладно. Пусть остается, - вступился за неё Костка. - Такие деньги уплачены!
      Михаил понял упрек Костки и сердито поглядел на него. Костка-тверичанин заметил:
      - Они тебя разыграли, Михал. Я видел, как торговец шлепал этого парня по плечу. Они смеялись, радовались, что тебя провели.
      Ознобишин выругался, приподнял девочку и посадил её на коня, недовольно глядя на Костку, сказал:
      - Забудь об этом. Ты знаешь, что я никогда не жалею о том, что сделано. Тужить из-за денег! Тьфу их! Это дитя стоит вдесятеро больше того, что я заплатил. - Потом, подумав, сказал тихо и грустно: - Мы должны были вырвать её из лап этих душегубов. Она ведь наша, русичка...
      Он спросил девочку:
      - Ты устала? Есть хочешь?
      - Не-е, - вымолвила она и потупилась.
      Ее нежный голосок умилил его, он ласково погладил её ручонку, потрогал тоненькие пальчики, такие хрупкие, такие беленькие, и растрогался до слез.
      - Как звать тебя, дитя мое?
      - Маняша.
      - Ишь ты! Имя-то какое, Маняша! - Он улыбнулся, провел ладонью по её головке. - Откуда ты, деточка?
      Маняша не знала откуда.
      - Где ты жила? - допытывался Михаил. - В городе? В деревне?
      На этот раз девочка утвердительно кивнула.
      - А как сюда попала?
      - Привезли.
      - Кто привез?
      - Злые дядьки.
      - Мамка, батюшка где?
      Девочка заплакала тихонько, но Михаил успокоил её и узнал, что жили они в маленькой избе у реки, а когда стало нечего есть, поехали в город.
      - Гришку запрягли в телегу.
      - Гришка - лошадь?
      - Лошадь. Большая такая, косматая.
      - А далее что?
      - Ночью спали. Наехали какие-то страшные. Ударили мамку, ударили батюшку. Мамка упала и лежит. Я подымаю, она не встает. А у батюшки кровь. Меня и Ваську взяли.
      - Кто Васька?
      - Братик, - едва слышно ответила малышка и вздохнула.
      - Где же он?
      Она пожала плечиками, и по её щекам покатились частые крупные слезинки. Больше она говорить не смогла, а все вздыхала и плакала. "Сирота", - подумал Михаил, и у него самого глаза наполнились влагой, и стало так горько, хоть вой. До усадьбы шел молча, с опущенной головой, покусывая свой ус.
      Костка, старуха и осел тащились позади.
      Глава тридцатая
      Возвратившись в усадьбу, Михаил направился к беку. Он застал печального Нагатая в его опочивальне, молча предававшегося своему горю. Ознобишин сообщил ему о новой невольнице и о своем плане умилостивить ханшу.
      Нагатай, несмотря на свою полноту, так и подскочил, взмахнул руками, радостно воскликнул:
      - Ай-яй-яй! Как ловко ты придумал! Ты меня спасаешь, Озноби! Нужно скорее вести её во дворец!
      - Хорошо, - сказал Михаил, поклонился и вышел.
      Он распорядился вымыть девочку и обрядить её в легкие красивые одежды, что женщины вскоре и выполнили. Затем выбрал для неё дешевые украшения монисто, браслеты, бусы - и послал их с Косткой. Наутро, зайдя на женскую половину, Михаил застал девочку сидевшей на скамейке, уже одетой, на коленях она держала соломенную куклу.
      Она тотчас же признала его за своего, похвасталась блестящими безделушками, не догадываясь о том, что это он прислал их, спросила, косясь в сторону строгих молчаливых служанок:
      - Дядя Миша, это все мне?
      - Тебе, Маняша... тебе, милая...
      Она осталась очень довольна. А Михаил улыбнулся, глядя на нее, подумал: "Эх, простота!" Он погладил девочку по русым волосам, затем нагнулся и поцеловал в лобик. Молодая служанка покрыла головку ребенка полупрозрачным, легким, как паутина, покрывалом.
      Михаил сжал её узенькую, тоненькую, словно листок, ладошку и повел во двор. Почему-то ему стало жаль расставаться с ней, хотя он понимал, что ей будет неплохо во дворце под опекой вседержавной ханши - никто не посмеет её обидеть, она всегда будет хорошо одета и накормлена. И кто знает, как сложится её судьба в дальнейшем? Он слышал, что приемные дочки ханши выходили замуж за знатных людей и были счастливы в семейной жизни.
      Прихватив с собой мертвого голубя в корзине, двух живых в плетеной клетке и девочку, Нагатай-бек и Михаил уселись на своих коней и отправились. Маняша сидела в седле впереди Михаила и крепко держалась обеими руками за жесткую гриву вороного.
      - Куды ты меня везешь, дядя Миша? - полюбопытствовала девочка, когда они проехали несколько улиц.
      - Не волнуйся, Маняшенька. Все будет хорошо. Везем мы тебя вон в тот большой дом, что за стенами теми высокими. Видишь?
      - А чо то? - спросила девочка.
      - Дворец ханши.
      Беспрепятственно въехали они в распахнутые настежь двустворчатые ворота крепости и очутились на обширном мощеном дворе.
      Нагатай-бек молча, не слезая с коня, помолился, смотря вверх, в глубину бледно-голубого небосвода, вздохнул после молитвы и сполз с седла. Подбежавшие служки - хорошо одетые мальчики - взяли под уздцы их коней и отвели к коновязи, находящейся у стен, под деревянным навесом, а они направились через сад по песчаным дорожкам ко дворцу.
      Поднявшись по широкой мраморной лестнице, они остановились на самой последней ступеньке перед площадкой, на которой их поджидал важный толстый господин, одетый в богатый халат и белую чалму с алмазной брошью.
      То был векиль Биби-ханум - Мустафа-бий, давнишний знакомый Нагатая. Векили, так же, как и правители, часто менялись в Сарае, и поэтому встретить в этой должности своего старого приятеля было для Нагатая приятной неожиданностью. Важный векиль улыбнулся дружелюбно. Друзья обменялись приветствиями, справились о здоровье близких, детей, покачали головами, глядя друг на друга, мысленно сожалея о прошедших годах, и только тогда Нагатай изложил, с какой нуждой он прибыл во дворец, и сердечно просил Мустафу посодействовать им свидеться с ханшей и вручить ей подарок.
      - Эту девочку? - спросил Мустафа-бий, оглядывая Маняшу, и одобрительно покивал большой чалмой. - Хорошая, хорошая! А о голубе не беспокойся.
      Мустафа-бий окликнул маленького тощего человека, проходившего поодаль. Тот подбежал и раболепно склонился. Векиль взял у Нагатая корзинку с мертвым голубем и передал ему.
      - Вот твоя пропавшая птица.
      - Нашелся! Слава Аллаху! - воскликнул тот, поблескивая глубоко сидевшими глазами на худом морщинистом лице. Ему же отдали и клетку с живыми голубями, и он, кланяясь и благодаря векиля, бесшумно побежал куда-то и скрылся в переходах.
      Векиль сказал:
      - Вона как обрадовался! А то прямо затужил. Госпожа уж его распекала, распекала за этого голубя. Да продлятся её годы! Мы все рабы ее!
      Нагатай-бек и векиль Мустафа пошли впереди по длинному коридору, а Михаил и Маняша позади.
      - Ты попал в хороший час, - говорил Мустафа. - Ханум теперь добрая, веселая, а приди вчера - беда! Ты родился под счастливой звездой, бек. Как тебе везет! И друг твой векиль! Выручит, поможет, похлопочет! Эх, дорогой, кто бы мне вот так помог, - проговорил векиль, явно подшучивая над собой.
      Они миновали несколько залов, совершенно разных, непохожих один на другой как по своим размерам, так и по отделке стен, полов, колонн.
      Наконец вышли на террасу и долго шли по ней, пока не оказались в длинном, широком и прямом, как улица, коридоре. Весь этот коридор ярко заливал солнечный свет. Он проникал через многочисленные узкие оконца, расположенные под самым потолком. Так как пол коридора был устлан пестрыми коврами, то они сняли обувь и пошли в одних носках.
      В конце коридора, у коричневых двустворчатых закрытых дверей, стояли двое стражников с пиками. Там, за этими дверьми, как полагал Михаил, и находились покои ханши, и туда их вел векиль, теперь уже молчаливый и важный, полный достоинства и значительности от возложенных на него обязанностей. Он и двери растворил, и вошел в них первый, увлекая за собой Нагатая и Озноби.
      Нагатай и Озноби с девочкой остались у порога, а Мустафа-бий, дважды поклонившись, двинулся через весь зал к стоявшему на возвышенности низкому трону, на котором восседала ещё нестарая полная женщина.
      В зале находилось много юных девушек и девочек. Маленькие и большие, светловолосые и черноволосые, одетые в разноцветные одежды, совершенно непохожие одна на другую, потому что являлись дочерьми разных народов, населявших земли Орды, они были очень хороши, и сравнить их можно было только с красивыми цветами, собранными в один букет.
      Это и были "дочки" Биби-ханум. Все они, как успели заметить пришедшие, были заняты каким-либо делом: одни вышивали на пяльцах, другие сматывали ленты, третьи, стоявшие неподалеку от трона, перебирали в большой лохани белый жемчуг. И среди этого молодого цветущего женского мира находился всего-навсего один мужчина - худенький мальчик-чтец, сидевший на низенькой скамеечке чуть поодаль ото всех и, не поднимая глаз, нараспев, по-бухарски произносивший суры Корана, водя пальцем по строкам толстой раскрытой книги.
      Шесть маленьких лохматых собачек, лежавших у ног ханши, при виде пришедших повскакали и с пронзительным лаем устремились к двери. Маняша в страхе прижалась к Михаилу. Он обнял её одной рукой, шепнув, чтобы она стояла спокойно, не двигалась.
      Собачки облаяли их, обнюхали и побежали прочь, виляя пушистыми хвостами, лишь одна, коричневой масти, с приплюснутым носом и вислыми ушами, вилась около Нагатая с противным пронзительным лаем и норовила укусить его за ногу.
      Нагатай стоял ни жив ни мертв, вперив неподвижный испуганный взгляд свой в ханшу. Лицо его побелело, покрылось испариной, казалось, ещё немного - и он рухнет без чувств на пол. Михаил крепко подхватил его под локоть.
      Ханша сердито прикрикнула на собачку:
      - Кишь, проклятая! Замолчи! - и с улыбкой обратилась к беку: - Ближе, ближе, мой верный Нагатай. Вот не думала, что ты ко мне пожалуешь.
      От ласковых слов ханши и её улыбки у Нагатая отлегло от сердца, и он засеменил на середину зала, шепнув Михаилу: "Не отставай, Озноби! Пропаду!"
      Михаил, держа Маняшу за руку, последовал за беком. И когда тот встал на колени, встали и они. Михаил и Маняша поклонились до пола. Все присутствующие с любопытством смотрели на них, один лишь чтец продолжал произносить нараспев: "Аль рахман! Аль рахман!"
      - Встаньте! - распорядилась ханша и махнула платочком.
      Светловолосая девочка, круглолицая, с румянцем на щеках, молча поднесла квадратную скамеечку и поставила возле Нагатая.
      - Садись! - сказала ханша.
      Сидеть в присутствии ханши была великая честь, и Нагатай, считавший себя недостойным этого, остался стоять, икая от волнения.
      - Что же ты, бек? Не в твои годы стоять столбом. Присядь!
      Нагатай не опустился, а рухнул на скамью, произнося слова благодарности и любви к великой госпоже, дочери Бердибека, потомка Чингисидов, с благоговейным почтением взирая на её властное крупное лицо, густо покрытое белилами и румянами, на котором резко и живо выделялись черные, как угли, блестящие глаза. Одета она была в несколько платьев из голубого и белого шелка, голову венчал рогатый убор, из-за своей массивности казавшийся тяжелым.
      - Что тебя привело ко мне, бек? Уж не беда ли какая? Как твое здоровье? Как поживает твоя дочь, Джани?
      Нагатаю стало приятно, что ханша поинтересовалась о его здоровье, вспомнила его дочку, которая девочкой некоторое время находилась при ней, и, поблагодарив, ответил, что нет у него никакой беды, что сам он жив-здоров, и внук его растет и здравствует, и того же все они желают ей, своей милостивой госпоже, и всем её близким.