Неволя

      Залитый дождем город выглядел опустевшим - ни малейшего шума, кроме плеска и хлюпанья воды. Стража и та наблюдала за ними из укрытий без обычных своих криков и делала знаки проезжать мимо.
      Так и шли друг за другом лошади и верблюды, коровы и овцы, поскрипывали деревянные колеса арб и телег. В полном безмолвии ехали люди, господа и слуги, воины и рабы, измученные и простуженные, мечтавшие о горячем очаге, теплой похлебке и отдыхе. Вот толстый купец с челядью и верблюдами углубился в кривую узенькую улочку. Другой, совсем разболевшийся в пути, свернул со своими слугами в переулок, следом за ним - третий и четвертый. Затем отъехали направо, по направлению к центру города, где располагался ханский дворец, возы с московской данью в окружении усталых конных нукеров во главе с сотником Хасаном, как всегда угрюмым и неразговорчивым.
      А посольская кибитка продолжала катить по прямой вдоль рядков растущих тополей, под которыми, как и прежде, прятались нищие и мальчишки с козами. Только это были уже другие мальчишки, и другие нищие, и другие козы. Три телеги и четыре арбы, полные добра, слуги и заметно поредевшее стадо голодных коров и овец, не отставая, следовали за кибиткой. И вместе со всеми понуро брел Михаил Ознобишин - русский раб сарайского бека Бабиджи.
      Наконец все остановились перед большими воротами и высокой каменной оградой. Слуга Ахмед спешился и заколотил палкой в деревянную створку. За оградой раздался собачий лай, послышались мужские голоса, и широкие ворота с протяжным скрипом растворились. Все, кто прибыл с Бабиджей, вошли на обширный двор городской усадьбы.
      Посреди двора разлилась огромная коричневая лужа. В ней лежали плоские камни, очевидно служившие дорожкой. Вокруг этого странного водоема, отражаясь, как в зеркале, располагались длинный одноэтажный дом с плоской крышей, хозяйственные постройки и навесы.
      Кибитка бека подкатила к низкому крыльцу дома. Сейчас же появившиеся двое слуг упали наземь, подставив широкие спины. И по ним, как по ступенькам, поддерживая полы длинного халата, утомленный и побледневший Бабиджа сошел на крыльцо и скрылся за двустворчатой узкой дверью.
      Михаил стоял в стороне, как нищий, держа над головой подобранную из грязи рогожку, сквозь дырья которой на него лились дождевые струи, но он не замечал их, ибо все равно был мокр. Увидев навес, куда босоногий мальчишка отогнал овец, он поспешил туда. Не успел Михаил сесть на чурбак, как явился низенький толстый татарин в пестром халате, полы которого были засунуты за пояс, окликнул его и повел в дальний конец двора, к дощатой лачуге, примыкавшей одной своей стороной к какому-то строению.
      Отомкнув покривившуюся дверь на кожаных петлях, он жестом приказал Михаилу войти. Лачуга до половины была завалена сеном. Дверь за Михаилом закрылась, и он оказался в душистой теплой темноте. И скоро заснул.
      Вдруг будто кто толкнул его. Он резко сел, подогнув под себя правую ногу, и уставился на темную стену перед собой. Благодушное состояние исчезло. Он вспомнил, что находится в Сарае, а Москва - далеко-далеко... И от безысходности и тоски впал в уныние и который раз подумал: "Господи, помилуй!"
      Он снова улегся в сено и уснул. На этот раз его разбудил скрип отворившейся двери и свет чистого голубого неба.
      Пришедших оказалось двое: давешний низенький татарин, Касим, который привел его сюда, и босоногий худенький мальчишка в рваной одежонке и лохматой шапке - Юсуф, как он узнал впоследствии. Мальчишка принес половину сухой лепешки и глиняный кувшинчик с водой. Положил все на земляной пол перед босыми ногами Михаила и вышел. Касим закрыл дверь.
      Спустя три дня, вечером, Касим повел Михаила в дом, оставил его в первой комнате с земляным полом, а сам скрылся в соседней, за пологом. Михаилу пришлось ждать долго. Он присел на корточки и прислонился спиной к косяку раскрытой двери.
      Наконец появился Касим и поманил его пальцем. Михаил поднялся в соседнюю горницу и по указанию Касима сел у входа. Это было небольшое пустое помещение, служившее приемной, с двумя входами, загороженными ковровыми пологами, небольшим зарешеченным окошком. Лишь в углу её, против Михаила, были постелены один на другой несколько ковров и лежали подушки.
      Вдруг раздался звук шагов, шелест жесткой ткани - показался Бабиджа в длинном халате и чалме, а с ним ещё один человек, курносый, худой, с чернильницей на поясе и бумажным свитком в руке.
      - Писать будем, - сказал Бабиджа, бегло взглянув на Михаила.
      Бабиджа показался Михаилу бледным и вялым. "Уж не болен ли?" - подумал Ознобишин. Действительно, после возвращения бек занемог и провел две бессонные ночи. Он почти ничего не ел за это время и пил только воду, чтобы утолить жажду.
      - Сам будешь или он? - указал Бабиджа на молчаливого писца, готового занести все что угодно в развернутый свиток. С ладони Бабиджи свисали черные четки, а костлявые пальцы были унизаны дорогими перстнями. Михаил согласился:
      - Напишу.
      Писец передал Михаилу бумагу, перо и чернильницу. Михаил осторожно расправил небольшой свиток бумаги на коленях, разгладил его рукой. Бумага была гладкая, белая и прохладная. Перо в его руке начало дрожать, ему было боязно писать на ней, не хотелось марать этой белизны. Он подумал немного и вздохнул.
      Бабиджа подсказал:
      - Пиши князю Московскому. Пусть выкупает слугу своего. Пусть даст три раза по сто. Тогда отпущу.
      "Экось, чего захотел! Как же, даст тебе князь столько серебра за тиуна! Такова отродясь не бывало!" - подумал Михаил и стал водить пером по бумаге, вырисовывая, как умел, каждую буковку. Слова ему давались с трудом, буквы ложились вкривь и вкось. Он весь взмок и совершенно измучился, пока начеркал с десяток слов.
      - Напиши, чтобы понял, от кого грамота, - сказал Бабиджа и почесал запавшую щеку. - Как там тебя, урус? - Михаил сказал, а Бабиджа продолжал: - Вот так и напиши. От тиуна, мол, Озноби.
      В конце своего послания Михаил вставил несколько слов, чтобы нельзя было понять, от кого письмо, и имя свое изменил, написал не Ознобишин, а Озноби, как бек велел.
      Бабиджа взял лист, поглядел на славянские письмена, ничего не понял и передал писцу. Тот уткнулся носом в самый лист и стал водить пальцем под каждым словом, шевеля губами, тоже мало что разобрал, но, чтобы не ударить лицом в грязь и получить вознаграждение, сказал утвердительно, что написано как надо.
      - Хорошо, - проговорил Бабиджа и махнул рукой Ознобишину. - А теперь иди!
      Глава восьмая
      Касим отвел Михаила в самый конец двора. Там за лачугой, в которой Михаил провел несколько дней, неподалеку от каменной внешней ограды, располагалась землянка, крытая дерном. К ней вела тропа, прерываемая ямой. В склоне ямы прорыты полуобвалившиеся земляные ступеньки, спускающиеся к чернотой зияющему входу.
      Михаил присел на корточки перед входом и заглянул внутрь. Тяжелый кисловатый запах непроветриваемого жилища и немытых человеческих тел заставил его отстраниться и с недоумением оглянуться на Касима. Тот стоял над ним на краю ямы - толстый, надменный. Движением руки он приказал Михаилу лезть туда, а сам, сплюнув с презрением, удалился.
      Ознобишин посидел в нерешительности, не зная, что делать. В тусклом вечернем свете он едва различил двух человек, лежащих перед входом. Голова первого, вся заросшая волосами, поднялась на тонкой жилистой шее, и на него уставились два светлых круглых глаза.
      - Чего боишься? Лезь давай! - раздалось вдруг, и хотя это прозвучало не слишком любезно, но родная речь так обрадовала его, что он радушно улыбнулся этому бедолаге, как своему близкому, и полез в землянку.
      Множество ног в рваных портах, в какой-то немыслимой обувке, а то и совсем голые, поджались и образовали узкий проход между земляной стенкой и лежащими вповалку людьми. По этому проходу, на четвереньках, пробрался Михаил в самую глубь землянки, где было темно и душно. Он скоро притерпелся к запаху, присмотрелся к темноте и различил всех обитателей этой норы. Рядом с ним оказался очень худой, болезненного вида старик. Он спросил Михаила слабым дрожащим голосом:
      - Откель ты, горемыка?
      Михаил ответил, что он из Москвы.
      - Эва! - отозвался кто-то. - Выходит, отовсюду понабрали. Москвитина нам только и не хватало.
      Сосед Ознобишина пояснил:
      - Тута нас, милай, со всей Руси будет. Вон Тереха из Смоленска. Иван из Суждаля. Я - рязанский, Вася - тоже рязанский. Из Ростова есть, из Владимира також. И из Пскова есть. Митрох, а Митрох?
      - Ну шо тебе, дядя Кирила?
      - Откель ты? Из Пскова али другого городка? Чтой-то я запамятовал.
      - Это я из Пскова, - откликнулся другой голос. - А Митроха из Суждаля.
      - Эко память проклятуща. Скоро и себя забудешь, - пробормотал дядя Кирила, повздыхал, поохал и сказал Михаилу: - Да ты ближе, ближе ко мне-то, больно тута сыро. А так-то потеплее будет тебе да мне. Как тебя? Михал? Двигайся, Михал!
      Михаил послушался дядю Кирилу, прижался к его теплому боку и до жалости, до слез почувствовал, какой тот худой - каждая косточка в отдельности так и проступала сквозь ветхое рубище.
      От входа раздался злой надтреснутый голос:
      - Все здеся сдохнем, как собаки. Правду говорил Карась. Сдохнем!
      - Не каркай зря-то, - ответил кто-то молодым приятным голосом, и Ознобишину подумалось, что это сказал не иначе как юноша. Он с любопытством прислушивался к разговору. Сердитый голос ответил:
      - Ничо-о, и ты закаркаешь. Ты тута с полгода, поди, а я, почитай, уже третий годочек камушки таскаю. Вот потягаешь с мое, и поглядим, игде ты будешь - тута или тама, в могилке на яру, игде нашего брата черви любят.
      - Хватит тебе, Тереха! - оборвал его ещё один голос, хриплый и глухой.
      Неожиданно со двора, будто из-под земли, раздался глухой протяжный вопль.
      - Вона! Легок на помине. Карась-то, - сказал Тереха.
      В землянке сделалось тихо. Затаив дыхание, все прислушивались к тому, что делалось во дворе. Оттуда, однако, больше не доносилось ни малейшего звука.
      - Что с ним такое? - спросил Михаил.
      - А вот посиди с его в яме-то. Тогда и скажешь.
      - Ох, и нудный ты мужик, Тереха! Прямо нудный, - отозвался дядя Кирила. - Что ж тута ругаться-то.
      - Кто таков Карась? - шепотом спросил Михаил дядю Кирилу, и тот ответил, что Карась - тверской мужик, раб, как и они, уже месяц сидит в яме.
      - Не видал нешто? Тута недалече, у оградки садовой.
      А Тереха ядовито, с раздражением заметил:
      - Все тама будем. Вот попомни мое слово. Сгнием заживо. Живьем.
      - Язык-то без костей - вот и мелет, - спокойно заметил дядя Кирила, а потом сказал Михаилу: - Ты на него не серчай. Уж шибко он злой, Тереха-то. Всех, кто у него были, - мать, отца, жену, брата - свели в Орду. Тута все и пропали. Живы ли, мертвы ли - ничо не знает. А Карась в яме сидит за побег.
      - Как так?
      - А вот так, мил человек. Перво раз бежал - помали! Палками бока намяли, жива места не оставили. Другой раз бежал - до самой степу, почитай, добег, - помали.
      - Как же поймали? - ещё больше удивился Михаил, весь обращаясь в слух: он ведь тоже задумал бежать и любопытствовал, как это делают другие и на чем попадаются.
      - А вот как... есть-пить надоть? - рассуждал дядя Кирила. - Надоть. Как же без этого. Вот и зашел к пастухам спросить, а те его скрутили и выдали.
      - Да откель они узнали, что беглый?
      - По тамге. Все мы, милай, мечены. На руках у нас отметины жжены. Тута вот темно, не видать, а то бы тебе показал. А у тебя что же - нет отметины?
      Михаил сказал, что отметины у него ещё нет.
      - Погоди, милай, прижжут и тебе. Так уж у них заведено. Лошадям жжены метины ставют, скотине всякой и нам вот. Чтобы заметней было. У каждого бека своя тамга, чтобы не перепутать.
      - У каждого бяка, - добавил на этот раз спокойным голосом Тереха. Кол им в глотку!
      - Нам вот подковы на ладони нажгли. Концами вверх. А некоторые на щеках ставят али на лбу, чтобы издали видать, что меченый раб.
      - Спите, черти! - вскричал молодой голос. - Завтра чуть свет подымут, окаянные!
      - И то верно, - согласился дядя Кирила и, покрестившись, добавил: - С Богом, милай! Соснем маленько. Ужо дай развиднеется, тама сам углядишь.
      На рассвете их поднял чей-то сиплый крик:
      - Выходь, ишак! Работу давай!
      - Сам ишак! - огрызнулся Тереха. - Кол тебе в глотку!
      Тереха первым выполз из землянки, содрогнулся от утренней свежести, встал на ноги и потер руками свои голые грязные плечи. Он был одет в одни меховые штаны, ноги босы, из всклокоченных волос, давно не чесанных и не мытых, торчала солома. За ним стали выбираться на четвереньках и остальные рабы. Михаил Ознобишин выполз последним.
      Рабы сбились в кучу, почесываясь и растирая плечи.
      Появился их надсмотрщик, Амир, медлительный и важный. Он одет в шерстяной, до пят, халат и чалму, в правой руке держит посох с черным круглым набалдашником.
      Подойдя поближе, Амир оглядел всех презрительно с высоты своего роста и сказал по-русски:
      - Жри давай!
      Вереницей потянулись рабы к поварне. Там в боковой глинобитной стене торчал крюк, а на нем висел черный котелок со слабо парившей, остывающей похлебкой. Тут же вертелась бело-черная тощая собака, с вожделением смотревшая на котелок. Тереха ударил её ногой под зад, и она, визжа, забилась между бочкой и стеной.
      Рабы встали полукругом возле котелка, перекрестились, помолились, повздыхали. Дядя Кирила, высокий тощий человек, с впалой грудью и с совершенно седыми длинными волосами, достал из-за пазухи деревянную ложку, отер её о свои лохмотья, отхлебнул раз и передал ложку соседу. Так от одного к другому ложка перешла и к Михаилу. Тот тоже отхлебнул этого месива, проглотил и не понял, что съел: что-то скользкое и густое, как кисель, и совсем не соленое. Каждый из них только по три раза отведал этой похлебки.
      Последний, кудрявый невысокий малый, поскреб в котелке, облизнул ложку и передал её дяде Кириле.
      - Хоть ещё чего бы. Жрать хотца. Заморят голодом, ироды. Ох, заморят!
      По голосу Михаил тотчас же признал в нем Тереху и с любопытством стал смотреть на него. Тереха приметил Михайлов взгляд, сказал ему:
      - Что, братка? Нету нам спасения. Знать, Боженька на нас, бедных, крепко осерчал.
      Михаил в ответ только слабо улыбнулся.
      Через некоторое время рабы двинулись по узкой сырой улочке. Они не торопились, так как знали, что их ждет тяжкий, изнурительный труд. Каждый относился к нему как к наказанию, которое нельзя избежать, но которое необходимо вынести. Да, собственно, им больше ничего и не оставалось надежда на освобождение заставляла их терпеть.
      Михаил же не знал этого. На все он глядел с изумлением, которое присуще лишь неискушенным людям. Правда, ему нездоровилось, он прихрамывал, ибо порезал большой палец на ноге о придорожный камень. Но все же держался молодцом. По тому, как он шел с дядей Кирилой, легко и бодро, любой мог определить, что он новенький среди них.
      Дядя Кирила по виду совсем старик, морщинистый, беззубый, со слезящимися светлыми глазами, хотя ему не перевалило за пятьдесят. Неволя, непосильная работа, постоянное недоедание состарили его раньше времени. Впрочем, как и всех остальных. В Орде дядя Кирила находился уже восьмой год, люди, которые были приведены вместе с ним, давно померли.
      - А я вот живу еще, - говорил он, слегка улыбаясь провалившимся ртом. - Господь меня испытывает, смерти не шлет. Да я терпеливый. Ты, милай, не гляди, что едва дышу. Кожа у меня крепкая, - он показал свои мозолистые ладони больших костистых рук. - Недаром Бабиджа-бек шутит: умрешь, говорит, сдеру твою кожу на барабан.
      Амир по кличке Верблюд с посохом в руке держался от них поодаль. Можно было подумать, что рабы идут сами по себе, а он - сам по себе. Однако это было только первое впечатление. Просто рабы знали, куда им идти, а сопровождавший их Амир, как всегда, не уделял им особого внимания. Он находил для себя унизительным часто глядеть на рабов, считал неверных недостойными своего взгляда и смотрел вперед, прямо держа голову и высоко задрав крутой безволосый подбородок. Если кто-нибудь из рабов, по его мнению, вел себя недостойно или начинал отставать, он сейчас же, без ругани и криков, бил виновного своим посохом.
      Каждое утро, кроме пятницы, Амир Верблюд выводил рабов со двора. Он гнал их в какую-нибудь часть города на работы. За это их хозяин, Бабиджа-бек, получал деньги. Рабы рыли арыки и большие сточные ямы, возводили стены и мостили площади, участвовали в строительстве жилищ. Многие беки держали рабов для этой цели, и это считалось прибыльным. Раб стоил дешево, кормили его хуже, чем скотину, и если он умирал от недоедания, холода, непосильного труда, это никого не беспокоило. Его место занимали другие, которых почти беспрерывно пригоняли из подвластных татарам улусов.
      Теперь рабы с зари до зари трудились на строительстве водоемов в центре города, вблизи большой торговой площади и ханского дворца. Они таскали тяжести, долбили и копали землю, несмотря на непогоду: дождь ли шел, снег ли валил, палило ли солнце нещадно. Зодчие торопились выполнить ханский указ, надсмотрщики за малейшее непослушание больно колотили несчастных палками, отдыхать позволяли немного времени, а есть не давали совсем: эта обязанность возлагалась на хозяев рабов, а хозяева, известно, кормили их так, как считали нужным, давали ровно столько, чтобы те не протянули ноги.
      Пока они двигались по улочкам, из других богатых дворов тоже выходили рабы, сливались с идущими, и скоро по улице уже шла толпа усталых людей в рваной нищенской одежде, босых, худых, больных и хмурых.
      Иногда раздавались удары палки и вопли, и снова слышались шаркающий размеренный шаг, приглушенные разговоры и вздохи. Но иногда - что удивительно - звучал и смех. Среди этих забитых, удрученных людей были свои шутники и весельчаки.
      Михаил сразу отличил среди своих светловолосого парнишку, Васю-рязанца, чей свежий молодой голос он слышал в землянке ночью. Вася увидел в толпе сутулого мужика с длинным лицом, заросшим густой бородой и усами, совершенно лысой головой и бегающими беспокойными глазами, дернул дядю Кирилу за руку, а Михаила за рукав рубахи, указал:
      - Гляди-ка, Гаврила-то... опять ногу волочит.
      Гаврила, раб другого бека, бросил на балагура сердитый взгляд и пробормотал:
      - Поволочишь, когда бревно-то вдарит...
      - Заливай, дядя, - говорил Вася, смеясь, а потом указал на толстяка в щегольской тюбетейке, сопровождавшего другую группу рабов. - А вона, супостат-то буркалы-то вытраскал... Знать, поганого поел... Ишь, отдуватся! Ишь! Ха-ха!
      Михаил смотрел на Васю и удивлялся: задавлен человек неволей, а не сломлен, жив, несмотря ни на что; раздет, разут, голоден - а не унывает. Видимо, в этом парнишке была глубокая вера в жизнь. И точно, Вася никого и ничего не боялся, взгляд его светлых глаз иной раз загорался таким озорным огоньком. Он надеялся, что его в скором времени выкупит отец, грамоту которому он отослал недавно, и это делало его таким бодрым и веселым.
      Когда рабы проходили базарную площадь, начали открываться купеческие и ремесленные лавки. Они услышали стук барабанов и чей-то высокий зычный голос, требующий внимания. Пройдя ещё немного, они увидели на небольшой открытой площадке, против сапожных лавок, толстого мужчину, сидевшего на сером осле. Это он бил ладонями по двум барабанам. Рядом с ним стоял рослый чернобородый человек и орал во все горло:
      - Слушайте, правоверные! Слушайте и не говорите, что не слышали! Сбежало четверо рабов от Тагарил-бека. Кто их доставит живыми, того ждет хорошее вознаграждение. Спешите! Спешите! У каждого раба на ладони тамга бараний рог! На правой ладони - бараний рог! Спешите, мусульмане! Разыщите неверных рабов! Вас ждет вознаграждение от бека!
      Глава девятая
      На протяжении короткого пути от базарной площади до места, где хан повелел копать водоемы, Михаил раздумывал о сбежавших рабах. Ему было любопытно знать, уйдут ли рабы, добредет ли кто-нибудь из них до желанной Руси.
      Дядя Кирила сразу засомневался.
      - Не дойдут. Переловят. - Потом подумал и добавил: - А може, и дойдут...
      Михаил Ознобишин уверенно подхватил:
      - Дойдут! Дойдут! Я видел - доходили.
      Ему хотелось, чтобы этим людям повезло, и он отгонял от себя всякую мысль о неудаче.
      - Ну, дай Бог! Как же... дай Бог! - сказал дядя Кирила и перекрестился.
      Михаил заметил вдалеке возвышающиеся над всеми домами в округе мощные стены из сероватого камня с прямоугольными толстыми башнями, увенчанными зубцами, поверх этих стен в ярких лучах солнца блистал большой желтый купол, похожий на гигантское яйцо. На небольшом расстоянии от этого купола, с двух сторон, торчали тонкие, белые, острые, точно иглы, минареты, а далее виднелись плоские крыши каких-то строений - одни поуже, другие пошире, одни пониже, другие повыше, купы деревьев, причудливые вышки и башенки, летающие птицы и поверх всего этого - светлая и чистая синь неба.
      - Алтун-таш. Золотой дворец хана Жанебека, - сказал дядя Кирила.
      Эти внушительные строения из камня своими размерами и красотой поразили Михаила, и, пока они шли, он глядел на них как зачарованный.
      - Богато живет, черт!
      - А то как же! - согласился дядя Кирила. - Со всех народов дань сбирает. Тута кто хошь разбогатеет. А этот-то невозможно как богат с кровушки-то нашей. Все на него работают, супостата!
      Неожиданно домишки и ограды расступились, и рабы оказались на просторной площади, посреди неё вырыты три глубоких и длинных котлована, один подле другого.
      Рабы Бабиджи-бека остановились у первого из них.
      - Погляди-ка, сколь тута народу-то, - указал дядя Кирила протянутой рукой. - И ляхи есть, и черкесы разные, и армяне, а боле всего нашего брата... русичей.
      Михаил и сам приметил, как много здесь было русских людей: вот прошел белоголовый парень в разорванной на животе рубахе, таща короткое бревно; ещё несколько русичей протопали босыми ногами, остановились возле надсмотрщика и стали слушать его указания; другой, почти старик, большой седой бородой и сутулой широкой спиной напоминающий дворецкого московского князя, пронес корзину с землей; ещё один старик, худой и больной, как дядя Кирила, присел на камень перевязать онучи, но тут же получил палкой по спине от молодого мордастого малого, вскочил и засеменил куда-то, поглядывая боязливо через плечо.
      Недолго длилось наблюдение Михаила, раздался требовательный голос Амира Верблюда, и рабы нехотя стали брать каменные небольшие плиты, лежащие кучей при дороге. Поднял плиту и Михаил, но от неожиданной её тяжести охнул и осел. Вначале он подумал, что такой тяжелой оказалась только его плита, однако скоро на глаз определил, что по размеру и толщине все они были одинаковы. Собравшись с силами, он прижал, как другие, свою ношу к животу и двинулся вниз, проваливаясь по щиколотку в рыхлый грунт.
      Идя позади Михаила и тяжело, с свистящим надрывом дыша, дядя Кирила пояснял:
      - Задумал хан сделать несколько водоемов, чтобы воду копить. Плохо тут с водой-то. На Волгу-реку ездить надобно.
      Михаил молча подивился такому решению, лишь Тереха, идущий позади дяди Кирилы, отозвался сердито:
      - Бес его забери с этими водоемами, - и сплюнул со злобой в сторону. Им - вода, а нам - смертушка.
      Перетаскав в котлован плиты, они к полудню так умаялись, что едва передвигали ноги. Отдыхали только короткое время по свистку, а если кто останавливался сам, чтобы перевести дух, или медлил тащить тяжести, тотчас же раздавались окрики: "Давай! Давай! Поспешай!" Свистела плеть, взлетала палка. Иной надсмотрщик без надобности, лишь бы показать свою строгость, безжалостно колотил рабов направо и налево, точно они были бесчувственные ослы.
      Михаил старался не отставать от других и с непривычки к такому труду совершенно выбился из сил. Его шатало от усталости, осунувшееся лицо и шея лоснились от пота и грязи. Томимый жаждой, с красным мраком в глазах, он думал: "Хоть бы глоток воды... сдохну, если не напьюсь".
      - Долго так, дядя? - спросил он.
      - А ты обожди чуток, - отвечал дядя Кирила. - Вот как ихний поп прокричит на башне, пойдут оне молиться, мы и отдохнем.
      - Оне-то сидят, собачьи дети, - указал взглядом Михаил на группу надсмотрщиков, сидевших под пестрым тентом и пивших что-то из пиал.
      - То хозяева! - ответил дядя Кирила. - А ты не моги.
      "Бежать надобно! - подумал Михаил в отчаянии. - Уж лучше пускай зарубят, чем околевать, яко скотине. Нашли бессловесную тварь. Да ещё плетью. Бежать. Хоть куда, но бежать!"
      Их перегнали к другому котловану, расположенному чуть ниже первого.
      Пыль тут стояла какая-то особенно едкая и густая, желтого цвета. Дядя Кирила сразу захрипел и закашлялся. Долгий сильный кашель душил, рвал изнутри его слабую грудь, лицо старика сделалось красным, точно панцирь вареного рака. Еще немного - и ему бы пришлось совсем плохо: лютый надсмотрщик, заметив непорядок, направился к нему, подняв палку, - да в это время с ближайшего минарета раздался пронзительный голос муэдзина, призывающий правоверных к полуденной молитве.
      Христиане побросали работу и повалились на землю, а мусульмане-рабы отошли в чахлую тень низкорослых деревьев, расстелили ветхие коврики и начали очередной намаз.
      Перестав кашлять, дядя Кирила отер слезящиеся покрасневшие глаза, повздыхал, поохал, вытянул ноги и, сложив на тощем животе руки, задремал. Михаил же, приметив поодаль отрубленную голову, торчавшую на длинном шесте, подошел и с болью на лице стал разглядывать её. То была голова нестарого человека, судя по всему, его земляка, русича; его волосы, когда-то курчавые, теперь свалявшиеся и перепутанные, напоминали паклю, а некогда светлая кожа, как и у всякого мертвого, стала синюшного цвета. Это зрелище было до того удручающим, что Михаил не смог вынести и с опущенными плечами и поникшей головой отошел прочь. Хриплым голосом он спросил дядю Кирилу, знает ли тот, кто этот несчастный.
      - Погодь маненько. Вишь, воду везут!
      Но не только они приметили арбу на больших деревянных колесах, везущую бочку с водой. Отовсюду к ней уже бежали изнывающие от жажды рабы. Вокруг бочки мигом собралась орущая, бесновавшаяся толпа.
      Так как почти ни у кого не оказалось посуды, то водовоз - смуглолицый косоглазый человек в маленькой тюбетейке, сдвинутой на затылок, и кожаном фартуке, одетом на голое толстое тело, - зло бранясь, наливал воду коротким черпаком прямо в подставленные ладони. И, конечно, больше половины драгоценной влаги проливалось на землю. Ни Михаилу, ни его друзьям напиться в этот раз не удалось. Арба с пустой бочкой, влекомая длинноухим осликом, покатила по пыльной дороге.
      - Привезут ишо под вечор, - сказал дядя Кирила, почесывая тощую грудь в вороте распахнутой рубахи, и рассказал Михаилу такую историю про отрубленную голову.
      Некий богатый сарайский бек очень жестоко обращался со своими рабами, карал их за малейшую провинность - отрезал уши, носы, языки, мучил людей всякими пытками, не давал им спать: после дневной работы его рабы трудились вечером и ночью - мяли кожи, пряли шерсть. От такой жизни несчастные мерли как мухи. Однажды бек приобрел строптивого раба, рязанца Захара; в первые же дни, чтобы укротить его, посадил на цепь и спустил собак. Псы покусали Захара, однако он выжил, окреп - выносливый был человек, - перестал перечить беку, прикинулся сговорчивым и угодливым, проявил такое усердие, что хозяин его даже отличил, сделал главным над всеми своими рабами. Когда Захар вошел к беку в большое доверие, он сговорился с верными товарищами, и одной ночью, стоило только хозяевам крепко заснуть, шесть смельчаков бесшумно проникли во внутренние покои дома, перебили слуг, зарезали, как барана, самого бека, трех его жен вместе с детьми - и освободили всех рабов. Захар оделся в дорогое господское платье и повел рабов вон из города, будто бы хозяин. И ушли бы, потому что направились не прямиком на Русь, а на Подолию.
      - Да нашелся иуда, - вмешался в разговор Тереха. - Свою шкуру захотел спасти, гад!
      Дядя Кирила, глубоко вздохнув, подтвердил:
      - Сыскался антихрист. Выдал всех. И Захара тож. Всех переловили и повязали. Рабов распродали, а Захара зло мучили на площади: палками переломали ноги, отрубили руки, отрубили голову и воткнули на шест. Нам в назидание. Чтоб смирнее были.
      Михаил был поражен услышанным и все глядел на голову этого смелого человека, который не захотел быть рабом и восстал. Он казался ему святым.
      - Ну а тот-то... кто выдал?
      - Жив остался, собака, - ответил Тереха.
      - Принял их веру, басурманом стал, - добавил дядя Кирила. - Теперь Салехом зовется. Многие русские поклялись порешить его, да что-то пока не получается.
      - Дай срок - получится. Господь такого оберегать не станет. Вона, вона идет, легок на помине! - проговорил полушепотом Тереха, наклоняясь к уху Михаила. - Вишь того? Да не на красного смотри, а на синего!
      По насыпи не спеша шел высокий сутулый человек, одетый в островерхую меховую шапку и длинный, почти до пят, синий халат. Руки он держал за спиной, под мышкой была зажата круглая палка, снабженная острым железным крючком. Такие палки имели многие надсмотрщики, но почему-то палка в руках этого отступника ужаснула Михаила.
      - Бьет ею?
      - Еще как! Рвет кожу одним ударом - только зазевайся! А русичей особо жалует. Такая свинья!
      Когда Салех поравнялся с ними, Михаила поразили быстрые настороженные глаза его, точно он опасался неожиданного нападения. Ему было чего бояться - русские его ненавидели, как иуду, а татары презирали и сторонились, словно прокаженного.
      Глава десятая
      Ознобишина тревожила судьба неудачливого беглеца Карася и мучило любопытство - хотелось хоть разочек взглянуть на него. Но подойти к яме, в которой тот находился, никак не удавалось. Рабам не дозволялось бродить по двору без дела, а когда наступал вечер, их загоняли в землянку, из которой вылезать запрещалось под страхом жестокого наказания.
      Однажды Михаила послали за камнями, сложенными у наружной ограды, неподалеку находилась и яма с этим несчастным. Оказавшись возле, он присел на корточки у её края.