На ощупь достала из корзины шелковый нарядный халат, надела на голое тело, подпоясалась и вышла из своей комнатки. Сердечко сильно колотилось, ей стало страшно - вдруг он её прогонит. Она видела в нем человека сдержанного в проявлении своих чувств и, очевидно, равнодушного к женщинам. О эти неприступные мужчины, гордые и непреклонные! При них она всегда терялась, выглядела скромной, робкой девочкой. На цыпочках, бесшумно, как кошка, подкралась она к Михаиловой каморке. Сквозь щели в двери проступал тусклый свет и точно манил её. Она решилась - петли тихо скрипнули. Михаил сидел за маленьким столиком и читал. Он поднял голову и прищурился, чтобы лучше видеть, - у порога стояла смущенная красавица в алом халате. Он не удивился и не спросил, зачем она здесь, а лишь улыбнулся.
      Закрыв дверь, Кокечин сказала: "Мне страшно". И тотчас же присела на ковер, возле его ног. Она взяла его руку и прижала к пылающей щеке, застенчивая улыбка слегка тронула её яркие свежие губы. Ознобишин поглядел в ласковые черные глаза, в которых заиграли озорные лучики, и, засмеявшись, обнял женщину за плечи.
      Кокечин могла дарить свою любовь, свою нежность, свою красоту так простодушно и ненавязчиво, то есть в тех границах дозволенного, что мужчины, какие бы они ни были, всегда испытывали к ней добрые чувства и благодарность. Не избежал этого и Михаил, тем более что нелегкая судьба молодой женщины взволновала и тронула его. Он был из тех людей, которые чужое горе принимают за свое, и по мере возможности оказывал поддержку тем, кто в этом нуждался. Этой красавице, нежданно-негаданно появившейся в его жизни, требовалось покровительство и защита. Вначале он не знал, чем ей помочь, но когда услышал, что она мастерица вышивать золотом по ткани, в радостном изумлении воскликнул:
      - Вышивать? Вышивать золотом?
      - Ну да. Всяких зверей, драконов, узоры, - призналась она со смущением, будто бы это пустяк.
      - Да тебе, дурочка, цены нету! - обрадовался Михаил, потому что в этом и видел её спасение. - Ты можешь открыть мастерскую. А заказчиков я тебе достану.
      - А на что Кокечин возьмет ниток, ткань?
      - Пусть это тебя не беспокоит. Будут у тебя нитки, будет ткань!
      - О Озноби! Как счастлива Кокечин! - проговорила женщина и, как шаловливая разнеженная кошечка, принялась тереться о его ладонь.
      С этой ночи она поняла, что приобрела то, о чем не могла и мечтать. И страхи её рассеялись. Доверчивая от природы, Кокечин поверила всему, что сказал ей Озноби, и не обманулась в нем.
      Через неделю Михаил разыскал в квартале ремесленников маленький уютный домик с небольшим внутренним двориком и садиком. С его хозяином Михаил сторговался быстро и приобрел домик за сравнительно небольшую сумму. И счастливая Кокечин перебралась туда со своими нехитрыми пожитками и большой надеждой на будущее.
      Глава двадцать четвертая
      Однажды приехал из города на своем сером всклокоченный и возбужденный Костка. Завидя Михаила, с криком слетел с осла, подбежал к нему и вцепился костлявыми пальцами в рукав его халата.
      - Пошли, пошли живее, Михал...
      - Куды ты меня тащишь? - спрашивал Михаил, упираясь и стараясь освободить руку.
      - Там, - говорил Костка, тяжело дыша, - во дворе сарайского владыки... полон двор русских князей. И московский с ними.
      Михаил так и ахнул:
      - Неужто князь Митя пожаловал?
      - Там три каких-то отрока. И митрополит Алексей. Да сдается мне, что собираются оне отъезжать.
      - Царица Владычица! - воскликнул Михаил и схватился за грудь: от этого известия у него зашлось сердце, какой-то ком подкатил к горлу, мешая дышать, в глазах сверкнули предательские слезы. - Уезжать? Были тут, а мы и не ведали о них?
      - Выходит, так, - подтвердил Костка, беспомощно разводя руками и моргая реденькими ресницами.
      Михаил скоро оседлал коня, вскочил на него и прямо со двора пустил его в галоп. Пролетев всю улицу, он вынужден был остановить вороного: поперек его пути из боковой улочки медленно двигался караван - верблюд за верблюдом, осел за ослом, груженные объемистыми поклажами, шли и шли, сопровождаемые людьми в халатах и чалмах, позванивали колокольчики на шеях верблюдов, стучали копыта по твердой утоптанной земле.
      Спешившись, Ознобишин взял своего коня под уздцы. Эта непредвиденная остановка заставила его нервничать и кусать от нетерпения губы. Костка нагнал его, и Михаил, не поворачивая головы, сказал с обидой в голосе:
      - Как же так, Костка? Оне, почитай, не одну седмицу пробыли в Сарае, а мы только проведали об этом.
      - Кто же знал?!
      - Надо знать! Такое не кажный год случается.
      Караван прошел, но все равно по многолюдным узким улочкам ехать быстро было нельзя, и они поплелись шагом. К досаде Михаила, они потратили немало времени, прежде чем достигли русского подворья.
      У распахнутых настежь высоких двустворчатых ворот усадьбы сарайского владыки, располагающейся неподалеку от одноглавой деревянной церкви, было необычайно многолюдно.
      Михаил и Костка приблизились к толпе. Тем временем со двора на улицу по двое, по трое выезжали всадники: скромно одетые бояре, воины в кольчугах и шеломах.
      Показалась крытая телега на больших колесах, влекомая высоким сильным рысаком. На рысаке сидел молодой монашек в черной рясе и высоком колпаке. На телеге под тентом - седой старец, митрополит Алексей, который медленно сухой рукой, высунувшейся по локоть из широкого рукава, осенял всех провожающих крестным знамением.
      С правой стороны телеги верхами на гнедых ехали два отрока, а с левой - на сером в яблоках - отрок постарше, в маленькой темно-зеленой бархатной шапочке, отороченной куньим мехом, и в синем дорожном плаще, спадающем тяжелыми складками на круп коня и скрывающем все тело мальчика.
      - Князь Митя! - указал рукой Михаил.
      - Который?
      - Тот, что на сером! Господи, вырос-то как!
      При виде юного князя Михаил пришел в неожиданное волнение.
      Костка стал дергать Михаила за рукав халата.
      - А те-то... те-то кто?
      - Самый меньшой-то, видимо, брат ево родной, Ваня. А тот, повыше, светленький - двоюродный. Князь Володимир.
      - Гляди-ка, какие все строгие, - подивился Костка на княжат. Недовольные чем-то.
      - А чему им довольными быти? Авось не у себя находятся, а в волчьем логове, - отозвался Михаил и дернул за уздечку. Конь пошел живее по краю дороги, вблизи московских людей.
      Михаил не спускал своего взора с головы князя Дмитрия, шептал: "Господи, вот и довелось свидеться. Не ждал, не гадал. Княжич ты мой дорогой!"
      Ознобишин приметил, что плотный кряжистый всадник с курчавой короткой бородой внимательно наблюдает за ним. Михаил, прищурившись от бившего в глаза солнца, тоже вгляделся в широкое лицо воина и признал его - то был храбрый воевода московского князя Петр Мещеряков. И Михаил, и Мещеряков одновременно улыбнулись и направили своих коней навстречу друг другу.
      - Здоров будь, Михайла!
      - И ты, Петро, будь здоров!
      - А я слыхивал - ты пропал.
      - Пропал, да нашелся.
      - Дай Бог! А здеся что?
      - Неволю мыкаю.
      - На тя глянешь - не скажешь, что в неволе.
      - Так это для кого как.
      - Тоже верно, - отозвался воевода и спросил: - У кого же ты?
      - У Нагатай-бека. Мож, слыхал? Векилем.
      - Постой, постой. Уж не тот ли Нагатай, что на Москве бывал?
      - Он самый.
      - Ну, брат, тебе повезло.
      - Повезло петуху, что в похлебку не попал, да коршун заклевал.
      - А что - бек не пущает тя домой?
      Этот вопрос Михаил пропустил мимо ушей, его интересовало совсем другое.
      - Ты скажи мне, Петро, как там мои... жена, мальчонка. Видал ли?
      - Жена твоя жива-здорова. Не беспокойся. Видел её как-то на торгу. Ладная у тебя бабонька. И мальчонка твой растет. Бойкий такой. Так что торопись! - И воевода, засмеявшись, шутя погрозил пальцем.
      Услышав его смех, князь Дмитрий оборотился и, глянув в их сторону, нахмурил бровки, полные свежие губы его были упрямо сжаты, а глаза как-то быстро оглядели Ознобишина. Княжич увидел рядом с Мещеряковым смуглолицего худощавого мужчину, по облику вроде русского, но одетого в татарскую одежду, и, не приметив в нем ничего любопытного, отвернулся и заговорил с митрополитом. А Михаил подумал: "Не признал... где ему... махонький был... ничего не помнит".
      А воевода, наклонясь к уху Михаила, заговорил приглушенным голосом:
      - Что-то у вас тут, Михайла, нехорошо, неспокойно. Намедни мне один верный человек на базаре сказывал, что между мурзами большая вражда идет из-за ханов. Быть крови великой! Чуешь?
      - Как не чуять! Чуем. Шатается Орда. Скудеет.
      Воевода Мещеряков со строгим вниманием поглядел в лицо Михаила.
      - Это хорошо, что ты такой глазастый. Ты, брат, примечай, смотри, слушай... Как что - весточку дал бы. На Москве, брат, теперича другой человек стал, не пужливый. И воеводы славные есть, и воины храбрые. Нам бы знать, что у них деется, чтобы врасплох не застали. Уразумел?
      - Уразумел. Беречься надобно. Как не беречься. С ними, супостатами, ухо востро держи, не плошай!
      - Вот и я о том. Давай, брат Михайла, землячкам своим помогай как можешь... А мы о женке твоей да о мальчонке попечемся, в обиду не дадим. А там, глядишь, и из неволи поможем выбраться. Московские бояре своих слуг и друзей в беде не оставляют.
      - Что женке да мальчонке моему подмогнете, за то низкий поклон и моя верная служба, - Михаил прижал руку к сердцу, - а что ежели выкупа, то погодить надобно. Сам попытаюсь. Есть такая надежа. А ежели неудача, тогды буду бить челом князю Московскому и вам, славным боярам московским.
      Мещеряков широко улыбнулся и, дружески шлепнув Михаила по плечу тяжелой своей десницей, сказал:
      - Бывай здоров, Михайла. Крепись, брат!
      - И вы тож крепитесь и мужайте, добрые московские люди! - сказал Михаил и поклонился низко, по-русски, не слезая с коня. - А о том, что проведаю, на Москву дам знать. Как договорились.
      На том и расстались.
      Возвратившись в усадьбу, Михаил закрылся с Косткой в своей каморке. Он все ещё находился под впечатлением встречи с московскими людьми, и страстное желание оказаться вновь на Руси, в Москве, пробудилось в нем со жгучей силой. Он постоянно слышал в своих ушах насмешливый голос Мещерякова: "Ладная у тебя бабонька... и мальчонка твой растет... бойкий такой". И думал: "Значит, все-таки мальчик, мальчик... Золото мое, Настасья!" Он расхаживал по своей маленькой келье в распахнутом халате, громко вздыхал и потирал голую грудь, а Костка сидел у самой двери, на ковре, на поджатых ногах, и молча следил за Михаилом блестящими влажными глазами.
      Успокоившись, Михаил остановился перед своим товарищем, спросил:
      - Видел теперя Митю?
      - Добрый отрок! - похвалил тот, растянув в улыбке беззубый рот.
      - То-то! Дай ему возрасти! Мужем стать. Тогда он свое скажет. Попомни мое слово. Скажет! - Он снова потер грудь. - Сердце что-то давит. Дышать чижело.
      - А ты молочка бы попил. Глядишь, и полегчает.
      - Эх, что там молоко, Костка! На Русь нам надобно! Домой!
      Как оказалось впоследствии, московские люди спешили не напрасно. Скоро в Орде произошла новая "замятня" - Тимур-ходжа убил своего отца и сам стал властвовать. Что тут сделалось! Стражники с палачами бродили по улицам, врывались в усадьбы богатеев и, если кого захватывали дома, волокли во дворец, а при сопротивлении резали на месте, как ягнят. Крики, плач, вопли, проклятия. Народ в ужасе попрятался по домам, всадники заметались по городу из конца в конец. Базар, рынки, бани опустели, все строительные и хозяйственные работы прекратились, ибо перепуганные работники разбежались кто куда. Отдельные вооруженные отряды мусульман под предводительством непокорных мурз нападали на такие же отряды. То в одном, то в другом местечке происходили яростные схватки, сопровождавшиеся погромами и пожарами. Сгорела мечеть, две общественные бани, погорели торговые лавки. Русские и армянские купцы дочиста были ограблены. Князь Константин Ростовский со своими людьми был раздет донага и крепко побит, так что едва жив, пеший, бежал из Сарая. Князь Дмитрий Константинович Суздальский отсиделся на дворе сарайского владыки, а его брат Андрей по выезде из города был встречен конным отрядом мусульман, но, проявив храбрость и дерзость, пробился сквозь них, ушел цел и невредим в русские пределы.
      В этой "замятне" Тимур-ходжа не процарствовал и семи недель. Право на ханский престол у него стали оспаривать - молодой хан Абдуллах со своим покровителем Мамаем, кочевавшие на правом берегу Волги, и неизвестно откуда появившийся царевич Кильдибек, сын Джанибека, который, как уверяли дервиши, неудержимо, как полноводный весенний поток, во главе ногайцев двигался к городу. Действительно, его продвижение было настолько стремительным, что Тимуру-ходже Одноглазому едва удалось убежать за Волгу, где он был убит по указанию Мамая своим же нукером, обезглавлен и брошен на съедение зверям и птицам. Так был наказан отцеубийца.
      Глава двадцать пятая
      На заре, в тихий предутренний час, царевич Кильдибек с ногайцами вступил в город и занял опустевший дворец, а когда жители Сарая пробудились, они услышали от глашатаев, разъезжающих по улицам с барабанами и орущих во все горло, что у них новый хан. Это известие никого не удивило - напротив, горожане отнеслись к нему равнодушно, памятуя о том, что смена правителей не приносила ни покоя, ни радости, а только смуту и разорение. Не все ли равно простому люду, кто будет сидеть в ханском дворце, лишь бы установился наконец долгожданный мир и никто не мешал пасти скот и торговать.
      С тем же равнодушием приняли эту весть и люди Нагатай-бека, хотя они-то могли и порадоваться: ведь их господин некогда спас царевича, как уверял дервиш Мансур, уберег его от смертельной опасности. Но кто поверит дервишу? Вечно он плетет какие-нибудь небылицы. Его уже давно никто не воспринимает всерьез: посмеются только, махнут рукой и пойдут по своим делам. А дервиш вскинется и застучит в гневе концом палки в твердую землю, чего с ним раньше никогда не случалось. Да ещё покачает головой. Ну и ослы! Нет, подлинные балбесы! Не хотят слушать - пусть не слушают, но скоро, очень скоро их господин, славный и благородный Нагатай-бек, станет в большом почете у нового хана! Да продлит Аллах его годы и побьет всех его врагов!
      Так он говорил - и вот что произошло.
      Как-то в темный час, после вечерней молитвы, пришел из дворца круглолицый молодой человек в лиловом халате в сопровождении двух рослых вооруженных стражников.
      При разговоре с простыми людьми молодой человек держался очень вежливо, без того высокомерия, что было свойственно людям из дворца. Он спросил о Нагатай-беке, дома ли, как его здоровье и прочее, что полагается в этом случае. Михаил ответил, что уважаемый тархан, его хозяин, ещё не возвращался с летовья, а он, Озноби, - векиль Нагатай-бека и поверенный во всех его делах.
      Молодой человек выслушал его и сказал:
      - Очень жаль, что нет твоего господина. В таком случае тебе придется одеться и идти со мной во дворец.
      Ознобишин побледнел и не двинулся с места. Молодой человек улыбнулся доверительно:
      - Да не бойся. Ничего плохого не произойдет. Вели запрягать небольшую арбу. Она тебе пригодится.
      Михаил сделал так, как посоветовал молодой человек. Он надел теплую фарджию поверх халата, приказал запрячь мула в выездную крытую арбу и, усадив молодого человека рядом с собой, выехал со двора. Стражники пошли следом.
      Они благополучно добрались до ханского дворца Алтун-таш, несмотря на густые потемки и плохую дорогу. Михаил оставил арбу на попечение стражников подле самых ворот, а сам с молодым человеком прошел через калитку во двор. Потом они шли какими-то полутемными проходами, пока не оказались в маленьком дворике с фонтанами. Оставив Ознобишина одного у высоких двустворчатых дверей, чиновник прошел во внутренние покои дворца.
      Михаила била легкая дрожь - скорее от волнения и неизвестности, чем от холодной сырости, проникающей через шерстяные одежды.
      Послышались шаги. Во двор вместе с давешним молодым чиновником вышел пожилой и дородный, в темном шелковом халате и матерчатой шапочке. За ними следовали двое черных рабов, тащивших небольшой и, видимо, тяжелый сундук, обитый по углам железными полосами.
      Пожилой окинул Михаила беглым взглядом и спросил:
      - Ты - векиль Нагатай-бека?
      - Да, господин.
      - Примешь вот это для своего хозяина. Это дар нашего милостивого хана Кильдибека. Да будет он и его потомки прославлены в веках! Да покарает Аллах всех его недругов!
      Михаил прижал правую руку к сердцу и низко поклонился в знак почтения к имени хана. Чиновник продолжал, протянув Михаилу пергамент, свернутый в трубочку:
      - Вот опись. Проверь все сам!
      Ознобишин развернул свиток, однако текст описи, начертанный причудливыми знаками, оказался ему непонятен, и он покачал головой. Тогда молодой человек, который привел его сюда, взял у Михаила опись, близко поднес к глазам и нараспев стал произносить:
      - Кубок золоченый с яхонтами - один! Нож иранский с камнем бирюзой на рукояти - один! Чаша урусская, серебряная, - одна!
      Пока он перечислял подаренные ханом вещи, один из черных слуг вытаскивал их из сундука, показывал и осторожно клал на землю. Всего оказалось около двадцати красивых и дорогих вещей. Такой подарок с честью можно было вручить какому-нибудь чужеземному государю, не то что простому беку.
      - Все это ты должен сохранить и передать своему хозяину.
      - Да, господин. Так я и сделаю.
      - И помни: за каждую вещичку ты отвечаешь головой.
      - Да, господин.
      - Хорошо, если никто не будет знать об этом подарке.
      - Никто не узнает, господин. Уверяю тебя.
      В это время во двор вошли два человека: впереди - высокий и стройный молодец с холеной черной бородкой и длинными усами, позади - низкорослый и толстый, с безволосым круглым лицом. Оба были богато одеты, а пальцы их рук унизаны красивыми перстнями. Чиновники и слуги почтительно и низко склонились, и Михаил вместе с ними.
      Высокий что-то сказал пожилому чиновнику, смотря на Михаила. Тот быстро ответил, но Ознобишин не расслышал слов. Высокий вельможа спросил:
      - Векиль, ты урус?
      - Да, господин.
      - Как тебя звать?
      - Озноби.
      Высокий повернулся к низкорослому и поговорил с ним тихо о чем-то, затем поманил пальцем Михаила:
      - Подойди сюда!
      Ознобишин сделал три шага и остановился перед высоким.
      - Вспомни: отводил ли ты когда-нибудь до караван-сарая от дома Нагатай-бека ишака, на котором сидела женщина?
      - Как же. Отводил.
      - Что это была за женщина?
      - Откуда мне знать, господин? Я не видел её лица. Оно было под чадрой.
      - Ближе! Ближе!
      Теперь Михаил оказался подле толстяка. Этот человек имел безмятежное, как поверхность глубокого омута, широкое лицо - ничего нельзя было прочесть на нем. Однако внимание, с которым тот разглядывал его, встревожило Михаила. Пожалуй, в течение целой минуты вельможа не сводил с Михаила своего взгляда, отчего тому сделалось не по себе.
      Но вот наконец толстяк шевельнулся, моргнул ресницами, ничего не сказал, развернулся и медленно удалился. Это было более чем странно. Михаил пожал плечами, теряясь в догадках. Ему было и невдомек, что мгновение назад перед ним стоял сам хан Кильдибек.
      За толстым вельможей ушел и высокий. Однако через некоторое время он возвратился и позвал пожилого чиновника. Оба скрылись за дверью. Вскоре пожилой чиновник появился снова, важный и строгий. За ним шли двое белых слуг в чалмах и красных шароварах и туфлях с загнутыми мысками; каждый из них нес по два тяжелых кожаных мешочка с желтыми шелковыми завязками, скрепленными большой восковой печатью. По звяканью металла, который послышался, когда слуги положили мешочки к ногам Михаила, он определил, что в них монеты, много монет, и, судя по печати, взяты они из ханской казны.
      Чиновник сказал:
      - Этот дар хана Кильдибека - тебе, урус!
      Михаил не произнес ни слова - удивление его было беспредельным.
      - Этих денег вполне хватит, чтобы выкупиться на волю. - Затем чиновник повернулся к черным и белым рабам: - Помогите донести до ворот!
      Ознобишин согнулся в низком поклоне.
      Когда все было погружено на арбу, Михаил спросил молодого чиновника, сопровождавшего его вместе с рабами до арбы:
      - Скажи, уважаемый, кто это так долго разглядывал меня?
      Последовал короткий ответ:
      - Хан! Да будет он вечен под этим небом!
      - Будет вечен! - повторил Михаил, хлестнул мула концами вожжей, и арба покатила, поскрипывая колесами.
      Никто в усадьбе не узнал, зачем Михаил ездил во дворец и что привез. Один лишь Костка был посвящен в эту тайну, так как помогал перетаскивать драгоценный груз из арбы в Михаилову каморку. Только теперь Ознобишин понял, что в то солнечное, ясное и счастливое для него утро он отвез к караван-сараю на осле под женской одеждой не брюхатую бабу, как считал долгое время, а прямого потомка Чингисхана - хана Кильдибека.
      Он и Нагатай-бек спасли хана Кильдибека, и добрый хан щедро отблагодарил обоих: одному преподнес драгоценные дары, другому - тысячу серебряных монет. Да на эти деньги не только приобретешь волю, но и накупишь различных товаров для хорошего торгового дела. Кто мог помышлять о такой удаче?! Поистине, Господь вознаграждает его за мучения!
      Михаил с нетерпением ожидал приезда Нагатай-бека, ибо только от него зависело исполнение его желания, но тот, как назло, не ехал. Давно уже собран урожай. Хорошей пшеницей, ядреным ячменем и просом заполнены доверху закрома. Вот пожелтел и пожух лист, клубистые тучи с севера принесли с собой холодные дожди.
      Тем временем коварные и всем недовольные сарайские беки, избрав себе в правители Амурата, сына Орду-шейха, выступили против хана Кильдибека и, объявив его самозванцем, задушили в постели.
      Ознобишин горевал об этом добром и несчастном хане и, по русскому обычаю, помянул его загубленную душу.
      Глава двадцать шестая
      Когда Нагатай услышал о щедром подарке хана Кильдибека, он заткнул уши толстыми пальцами, желая этим показать, что ничего не хочет знать. Мало этого, принялся настаивать на немедленном уничтожении ханского дара, потому что сейчас при одном упоминании о Кильдибеке можно было лишиться головы, а он отнюдь не склонен был её терять из-за нежданных, пусть и прекрасных царских вещей.
      Михаил понимал, что бек прав, и не стал отговаривать, но уничтожать эти чудесные вещи он был не намерен. Он выбрал очень простое решение. Темной ночью, когда ни одна звездочка не могла проглянуть сквозь плотные снеговые тучи, а слуги погрузились в крепкий сон на своих жестких постелях, Михаил и Костка оттащили тяжелый сундук в замерзший сад и глубоко закопали его под старой яблоней.
      Ханский подарок надежно был погребен, никто не видел, где он зарыт. Это принесло заметное облегчение старому беку, и с этой ночи к нему вернулся спокойный сон и хорошее самочувствие.
      Но Михаил Ознобишин не собирался следовать примеру хозяина, хотя его дар был более опасен - на каждой монете имя Кильдибека, а их у него имелось около тысячи, и все из настоящего серебра. Новенькие, круглые, блестящие динары, от которых нельзя и глаз отвести, хотя не в этом заключалась для него их ценность, а в том, что они являлись воплощением его свободы, его надежды и тайной радости. Он скорее отдаст на отсечение руку, чем расстанется с ними.
      Однако хранить их в таком виде - настоящее безумие, и Костка, недолго думая, предложил переплавить монеты в слитки. Это был хороший совет. За приличное вознаграждение сарайские мастера могли это сделать очень скоро. Но не так легко оказалось сыскать надежного человека. Им оказался косой мастер, бывший гератец, в прожженном кожаном фартуке, тщедушный и живой, по имени Заки. Гератец трижды отказывался, охал, закатывал глаза и изображал на своем лице смятение и даже ужас, да корысть в конце концов взяла верх, и он согласился, однако потребовал ни много ни мало, а четверть того, что получится в слитках от расплавленного серебра. Михаил вынужден был согласиться.
      Когда серебряные слитки в виде коротких палочек, завернутые в тряпки, были спрятаны в углу его комнаты, в тайнике, известном, кроме него, только Костке, Михаил отправился к Нагатаю. Ему хотелось знать, сколько будет стоить его свобода.
      Услышав просьбу своего векиля, Нагатай сначала удивился, а потом расстроился. Старый бек не мог взять в толк - чем Озноби у него плохо, чего ему не хватает? Уж и без того он, кажется, имеет все, что нужно, управляет хозяйством, как желает; идет, едет, куда хочет; нет за ним присмотра, не требуют от него отчета в своих действиях, кроме того, о чем он сам пожелает сказать; всем он распоряжается, будто бы своим, и для него, Нагатая, он уже давно не раб, а как сын родной, потому что он любит и доверяет ему. Так зачем же, спрашивается, покидать его, старого и беспомощного? Что он, Нагатай, будет без него делать?
      - Ты подумал, на кого останется все это? Нет. Ты уж погоди... вот умру - и езжай, куда хочешь. На Русь ли, в Индию ли, в Хорезм... А теперь, - со вздохом сожаления сказал бек, - сколько ни проси, каких денег ни сули - я не соглашусь.
      Михаил не стал настаивать. Он знал бека: хотя тот проявлял порой слабость духа, откровенно трусил и терзался от всевозможных страхов, однако, случалось, проявлял такое завидное упрямство, был так тверд в своем решении, что ничто не могло его поколебать. Эта черта характера Нагатая, вызывавшая у Михаила чувство уважения, теперь глубоко его огорчила.
      Спустя три дня, проходя по двору, Михаил встретил Большого Петра. По растерянному и немного смущенному виду мужика Ознобишин догадался, что тот хочет с ним поговорить.
      Недовольно поджимая губы, хмурясь, так как был не в духе, Михаил буркнул:
      - Что тебе?
      Большой Петр, теребя в руках шапку, спросил:
      - Слыхали мы, Михал Авдевич, что на Русь ты собралси...
      Его серые маленькие глаза пытливо и со страхом смотрели на Ознобишина из-под лохматых бровей.
      - А тебе кака забота, Петро?
      - Как же... без тебя-то? Да неужто басурман сдержит слово? Даст вольную? Да ни в жизнь нам не дождаться вольной! - почти в отчаянии воскликнул Большой Петр.
      "А ведь и вправду, - подумал Михаил. - Не отпустит Нагатай. Вот ведь какое дело! Упрется что баран - и все тут! Подход к нему нужен, особый уговор. Без меня никто этого не сделает".
      А Петру сказал, все ещё хмурясь и не глядя на него:
      - Не беспокойсь. Ищо не еду. Тута без меня, гляжу, даже шелудивая собака ступить не может.
      Он сплюнул от досады под ноги и горько усмехнулся. Обидно стало, что он не добыл своего счастья, но одновременно и лестно, что для других оказался таким нужным человеком. Это поднимало его в собственных глазах и помогало побороть в себе отчаяние малодушных, всегда считавших, что им хуже, чем другим.
      Петр засмеялся, от радости глаза его заблестели. Он отступил, комкая шапку, затем надвинул её на седую голову.
      - Вот и славно, Михал Авдевич. Это я робяткам зараз перескажу. Как же... радость-то кака...
      И рослый добряк, прослезившись, как женщина, бросился бежать прочь.
      Глава двадцать седьмая
      Бабиджа с молодой беременной женой вернулся в свой городской дом в начале зимы. Михаил узнал об этом от Нагатай-бека, который распорядился почаще посылать к Бабидже мальчика Надира и справляться о здоровье дочери.
      И мальчишка каждое утро уезжал на гнедой кобыле, а к вечеру возвращался с сообщением, что дочь бека здорова или немного занемогла. При этом он сообщал все подробности о её самочувствии, передаваемые ему Фатимой, а Нагатай слушал, покачивал головой и сокрушенно вздыхал. По подсчетам женщин, Джани должна разрешиться от бремени где-то в апреле месяце, и хотя до этого было ещё далеко, бек волновался.
      Однажды Нагатай разбудил Михаила среди ночи и стал ему рассказывать сон, который обеспокоил его. Ему приснилось, что Джани родила сыночка, прекрасного мальчика, крепкого, здорового. Что этот мальчик, как только появился на свет, тотчас же встал на ноги и пошел, и лицо его сияло, как солнце, а люди, которые встречались ему, падали на колени и молитвенно складывали руки - и все вокруг было чудесно: земля в цвету, небо голубое, деревья зеленые... Но затем свет вдруг померк, и появился какой-то старик, который внезапно сделался мертв, и у него по бороде потекла кровь, много красной крови, целый поток. Однако вскоре вновь воссияло солнце, но что произошло с дочерью и младенцем, он не увидел, потому что проснулся.
      От такого сновидения Нагатай на целых десять дней потерял покой. Он всем рассказывал о том, что видел во сне, ото всех ждал толкования и очень сердился, когда выслушивал не то, что хотел.
      Как-то Михаил привел пожилого мужчину, крупного, полного, с карими пронзительными глазами и крашеной красной бородой. По его внешности нельзя было определить, какого он племени, но он говорил на многих языках, которые были в ходу на обширной территории сарайских ханов. Звали его Дарий, и на своем широком поясе он носил связку кожаных узких ремешков с узелками.
      Дарий уселся перед Нагатай-беком на пол, внимательно выслушал, потом, закрыв глаза и перебирая в руках связку ремешков, стал разъяснять сон. Дарий сказал твердо, что дочь его родит здорового младенца мужского пола, что роды будут благополучны для матери и она останется жива, но умрет кто-то из родственных стариков насильственной смертью, однако смерть эта желанна для младенца, иначе он погибнет сам; его рождение, всеми ожидаемое, - не напрасно: оно должно принести счастье и радость многим людям.
      - Да будет так! - закончил Дарий, открыл глаза и добавил: - Мой тебе совет, бек. Что тут было сказано, держи в тайне! Никому не говори, даже своей дочери. Это поможет тебе избежать беды. И знай: от твоего молчания зависит жизнь младенца.
      От этих слов Нагатай-бека охватил трепет. Он поверил, поверил каждому слову этого страшного человека, наградил его не скупясь и отпустил с миром.
      С этого дня бек сделался тихим, ничего никому не рассказывал о ребенке и перестал интересоваться здоровьем дочери, будто и не приближались с каждой неделей её роды.