Ночью его разбудил громкий шум. Он поднял голову и прислушался: злобно ругаясь, кого-то избивали во дворе. Слышались возмущенные голоса, шлепанье бегущих ног и хлопанье дверей.
      Михаил вышел во двор и при свете факелов, которые держали невозмутимые и молчаливые братья-нукеры Байрам и Тимур, увидел здоровенного татарина, лупившего ногами и кулаками стоявшего на четвереньках Ахмеда. Он буйствовал до тех пор, пока не явился заспанный и легко одетый Бабиджа. При виде хозяина верзила распрямился, растрепанный и злой, выпустил свою жертву. Ахмед, воспользовавшись этим, пополз на четвереньках в темноту и скрылся.
      Оказалось, что это прибыл буйный чабан Ергаш, который пас овец Бабиджи. Его жена, Такику, была стряпухой у бека. Ергаш узнал от кого-то, что его жена завела шашни с Ахмедом. Чабан прибыл тайно, дождался ночи, перелез через ограду, пробрался к помещению, где спали женщины, и принялся ждать. Скоро он увидел крадущегося Ахмеда, к нему вышла женщина, и они о чем-то шептались в темноте. Ергаш выскочил из своего укрытия. Женщина вскрикнула и убежала, так и оставшись неузнанной, зато Ахмед, этот презренный слуга-лизоблюд, попал в его руки, и он постарался сполна выместить на нем свою ненависть и досаду.
      - Зарежу! - орал Ергаш, размахивая здоровенными кулаками. - Где он? Заколю!
      - Да угомонись ты, горячка! Не шуми! - увещевал его тихим старческим голосом Бабиджа. - У меня от твоего крика голова болит. Объясни все толком. Что произошло? Что ты так разбуянился?
      Но от чабана нельзя было добиться и двух вразумительных слов, он только вопил "зарежу" и махал ручищами. Наконец его удалось успокоить, и Такику поклялась Аллахом, что она честная жена.
      - Раз она поклялась, ты должен верить, - говорил ему Бабиджа. - Тебя обманули нехорошие люди. Ах, Ергаш, Ергаш! Что ты наделал?! Такой поднял шум! И из-за чего? А все твоя подозрительность!
      Укоризненный тон хозяина совсем усовестил верзилу. Он понял, что вел себя недостойно. Смущенный, стоял он в отсветах горящих факелов, отбрасывая гигантскую тень на весь двор, и, не зная, куда деть тяжелые руки, сокрушенно вздыхал. Все стали расходиться. Ушел на сеновал и Ергаш со своей плачущей женой, а Бабиджа все ещё стоял у входа в покои и размышлял. Он припомнил недавний разговор с Али, в котором тот подтверждал, что Озноби приносит несчастье, и думал: "Вот и в этот раз Ахмед выпорол Озноби, а через несколько часов сам был бит Ергашем. Действительно, тут что-то есть. Почему бы, допустим, Ергашу не избить Ахмеда прошедшей ночью? Почему это должно было случиться после того, как Ахмед побил Озноби плетью?"
      Бек не мог найти ответа на эти вопросы и решился только на одно: убрать Озноби из дома. А так как в его правилах было исполнять свои решения немедленно, то на следующее утро Михаил Ознобишин покинул городскую усадьбу Бабиджи-бека и отправился с чабаном Ергашем в степь. Им предстояло с большой отарой овец откочевать к морю, на зимние пастбища.
      Целый день они провели в седле, ночью спали прямо на земле, не разжигая костра, и Михаил очень мерз, так как на нем был один лишь халат. На следующий день они опять пустились в путь и только поздним вечером прибыли в долину между холмами, где стояли, открытые всем ветрам, две небольшие прокопченные юрты.
      Между юртами пылал костер, возле него сидели два человека и лежала большая черная собака, которая учуяла всадников, вскочила и громко залаяла.
      Ергаш окликнул её. Собака умолкла, дружелюбно завиляла пушистым хвостом. Ергаш слез с лошади, разнуздал её, снял седло, переметные сумы.
      - Эй ты! - закричал он на маленького человека. - Опять сидишь? Уезжал - сидел, приехал - сидишь. Хозяин ругается: где масло? где сыр? где творог? Ты что думаешь, он похвалит меня, что ты тут расселся? Языком чешешь, как последняя баба, а дел от тебя нет. Что я тебе говорил, когда уезжал?
      Маленький человек молча вынес из юрты маслобойку и горшок с кислым молоком, вылил молоко в маслобойку и стал пестиком сбивать масло.
      - А ты смотри! - сердито сказал Ергаш Михаилу. - То же будешь делать. Все будете делать масло, так хозяин велел.
      Ергаш ушел в юрту, разлегся на кошме одетым, в сапогах и шапке, и вскоре захрапел.
      Маленький человек был русский, Костка-тверичанин, а другой, худой и высокий, с черными как смоль усами и бородой, - армянин Ашот. На обоих были надеты теплые, на вате, халаты и меховые малахаи. Михаил позавидовал им, отметив про себя, что в таких шапках не страшны никакие холода; на нем же была всего-навсего маленькая войлочная шапчонка и простой, хотя и крепкий, халат, подпоясанный тонкой веревкой.
      Михаил сел у костра и протянул к огню замерзшие руки.
      Костка дал ему кусок сухой лепешки и как-то простодушно, по-дружески улыбнулся. Михаил улыбнулся тоже, ибо почувствовал к нему расположение. Этот маленький некрасивый человек стал сразу близок, хотя весь его облик вызвал вначале чувство щемящей сердце жалости.
      Лицо у Костки веснушчатое, обрамленное рыже-белой бородой, нос переломан, передние зубы выбиты. Он выглядел совсем стариком, хотя ему, как узнал Михаил, едва перевалило за сорок...
      Глава шестнадцатая
      На рассвете Михаил и Костка вышли из юрты, почесываясь и разминая ноги. Ночью выпал снежок и слегка припорошил бурую траву. С севера тянуло холодом, пахло морозцем. Небо заволокло низкими клубистыми облаками.
      Из другой юрты вышел Ергаш, недовольный, озябший, с опухшим лицом, приказал Костке разжечь костер и, когда пламя охватило хворост, сел к огню и принялся ругаться.
      Костка шепнул Михаилу:
      - Плохо выспался. Как недоспит - беда! Все не по нем.
      На этот раз Ергаш почему-то оказался зол на судьбу.
      - Я пасу скот, - говорил он, ломая хворостину. - Долго уже пасу, а толку чуть. Ничего нету. Где моя юрта? Где мои табуны? Где мои отары? Я бедный чабан, жена стряпает у бека, варит ему похлебку и печет лепешки. Раз в два месяца я прихожу к ней, и мы спим на сеновале. Разве это жизнь? Вот вы - рабы, а я - свободный, но я так же надрываюсь, как и вы. Разве так должно быть? - Он сокрушенно покачал большой головой и сердито сплюнул в огонь. - Ничего у меня нету, а у бека - несметные богатства! Куда столько одному человеку? Вот задумал жениться на дочке Нагатая. Только она за него не пойдет. Разве пойдет такая красавица за старика? У неё муж - багадур был. А этот - сморщенный гриб! А ещё туда же, за молодой!
      Ергаш долго ещё бранился, потом неожиданно вскочил на коня и умчался в степь - развеяться.
      А Костка сказал:
      - Со злости бесится. Ничего. Утихнет. Это у него бывает. А мы сбираться айда!
      Целый день готовились к перекочевке, разбирали юрты, связывали узлы, укладывали на арбы. Вечером, по заходе негреющего солнца, сели у костра перекусить. Михаил и Костка ели из одной глиняной чашки - холодную студнеобразную бурду.
      Костка говорил:
      - Варим раз в семь ден. Много варим, цельный котел, а потом лопаем холодное и прокисшее.
      - Разогреть нельзя? Вона огонь-то!
      Костка небрежно отмахнулся.
      К костру подошла собака и легла возле Костки, положив свою лобастую голову на лапы. Это было низкорослое, широкое в спине и сильное животное, покрытое густой длинной черной шерстью.
      - Что, лохматая, тошно? - спросил Костка, глядя в желтые собачьи глаза.
      От участливого человеческого голоса собака слабо взвизгнула и лениво пошевелила хвостом.
      - Скоро к морю-океяну. Там солнышко греть будет. Оживешь.
      Из дальнейшего разговора Михаил узнал, что Костка не раб, а свободный, такой же, как и Ергаш, работающий на Бабиджу за еду.
      - Так что же ты не идешь на Русь? - удивился Михаил.
      Костка, по своей привычке, отмахнулся рукой.
      - Ходил. Да опять пришел.
      - Что так?
      - А вот послушай, мил человек, мой сказ и тогды все поймешь.
      И поведал Костка вот что. Жил он в селе, под Тверью, от работы не отлынивал, трудился не покладая рук, но никак не мог выбиться из нужды - уж слишком большие поборы брал князь. С каждым годом нищал он все больше и больше. И вот наконец наступил такой день, когда ему нечем стало платить подать, и татары увели его жену. У него был десятилетний сынишка, но его затоптал жеребец княжеского гонца; у него был домишко, черная изба, но она сгорела от молнии; у него было поле, но оно осталось невспаханным, потому что пала от непосильного труда и голода его единственная лошадь. Все несчастья, кажется, свалились на него, а он терпел, никому не жаловался; не сказал ни слова и тогда, когда на него самого накинули аркан и вместе с младшей сестрой повели в Орду за долги. Он не роптал, не сопротивлялся, так как знал: хуже не будет - ведь все это время он не жил, а существовал, спал со скотиной в хлеву, питался чем придется, били его свои, били чужие; ему вышибли передние зубы, сломали нос, его секли иной раз так, что живого места не оставалось на спине, а он ещё смеялся. Смерть он считал избавлением от житейских тягот и не боялся её. За его живучесть и бодрость духа Бабиджа отличил его от всех других рабов. И когда от мора умерли все его жены и дети, бек устроил по ним пышные поминки, а затем, по обычаю, отпустил на волю несколько рабов, среди этих счастливцев оказался один христианин - Костка. Но он не ушел, а предстал перед беком, что того очень удивило.
      - Тебе что? Ты - свободен! Отправляйся на свою Русь.
      Костка возразил:
      - Как же я пойду без сестры?
      - Твоя сестра у ходжи Сафара.
      - Не могу я пойти без сестры, - сказал Костка и заплакал.
      Бабиджа удивился ещё больше.
      - Так что же? Я должен выкупить ещё и твою сестру и отпустить вас вместе?
      - Оставь меня у себя, бек. Я заработаю денег и выкуплю сестру.
      Преданность этого русского поразила Бабиджу, и он оставил его в пастухах. За два года тяжких трудов и скромной, почти нищенской жизни Костка скопил несколько динар, но, когда явился к ходже Сафару выкупать сестру, оказалось, что она умерла. От неё осталась девочка лет трех. Костка выкупил девочку и отправился с ней на Русь. Одному бы ему не добраться, и он упросил суздальского боярина прихватить его с собой. Довез боярин до Суздаля, а потом и объявил, что, мол, кормил его, вез на своих лошадях и теперь он, Костка, должен ему столько-то денег. "Да ты что, боярин? Побойся Бога! Где же я возьму столько денег? Мне ещё до Твери добираться надо", взмолился Костка. А боярин ему: "А мне не ведомо, где ты их должен брать. Ты мой должник. Либо давай деньги, либо становись моим холопом". - "Креста на тебе нету!" - вознегодовал Костка, кабалу принять отказался и попал вместе с девочкой в темную подклеть, а уже зима, сильные морозы, занемогла девочка от холода и умерла на его руках; плакал он, бедный, в голос, как никогда не плакал в жизни, потом озлился, но вида не показал, стал холопом, подкараулил боярина, выбил ему камнем глаз, сбросил с лошади, сам - в седло и был таков. Погнались за ним дворские. Он от них - во Владимир, оттуда - в Рязань. Дворские - за ним. Он из Рязани - в Орду. Только тогда и отстали. Пришел к Бабидже-беку и снова нанялся в пастухи.
      - Вот так, брат, побывал я на Руси. Видимо, не судьба. Да к кому я пойду? Родни нету, избы нету, детей нету, жены нету. С сумой ходить по церквам? Эх! Жизнь моя пропащая!
      - Не тужи, - сказал Михаил. - На Москву идти надобно. Там собе угол найдешь. Москва на пришедшего человека приветлива.
      Костка засмеялся, не поверил, но возражать не стал, лишь похлопал Михаила по плечу, в знак благодарности за его дружеское участие.
      На следующее утро пастухи Бабиджи-бека откочевали в приморские долины, где ещё теплое солнышко проглядывало среди низких серых облаков и росла густая трава. В степи жилось привольней, чем в городской усадьбе, хотя с работой они едва управлялись, зато здесь никого не изводил голод и никого не била палка надсмотрщика. Правда, Ергаш бранился чуть ли не из-за каждого пустяка и часто дрался. Человек он был невыдержанный и горячий, но что располагало к нему, так это его незлобивость и отходчивость. Бывало, зашумит, замахает руками, а потом, глядишь, уже смеется и весело ругается. С ним можно было ладить, это Михаил понял сразу. К тому же они старались угодить ему, не злить понапрасну. Ергаш любил, когда его слушались и быстро выполняли указания, любил всячески показывать свое старшинство. И в самом деле, он годился на это: природная сметливость и опыт пастуха делали его просто незаменимым в степи. Предсказать погоду, определить направление по ветру или по звездам, найти удобное пастбище, спасти овцу или лошадь от хвори, сшить из кожи одежду или сапоги, сварить сыр, сбить хорошее масло, найти целебную траву - все он мог и все знал. Только невыдержанность и необычное для простого человека высокомерие портили его...
      Костка, Ашот и Михаил трудились, как муравьи, не покладая рук, с утра до вечера, вместе ели, вместе спали. Все тяготы кочевой жизни они делили поровну, это сдружило их крепко и сблизило настолько, что они были как родные братья.
      Ергаш был доволен ими, лучших работников он и не желал. Он настолько им доверял, что мог оставить их одних и поехать в город, даже если до города было три дня пути; он мог отправиться на охоту и носиться целый день за дичью, твердо зная, что в его отсутствие не произойдет ничего дурного.
      Однажды лунной морозной ночью на них напала стая голодных волков. Они отбивались от них стрелами и пиками и убили девять хищников, потеряв при этом только трех овец.
      Это была большая удача - шкуры волков пошли на одежды.
      Дневные заботы поглощали все их время, но вечером, когда буйный Ергаш, нашумевшись, как шальной ветер, спал в своей юрте, храпя, точно дюжина джиннов, они втроем - Михаил, Костка и Ашот - садились вокруг костра и, греясь, говорили друг с другом.
      Ашот, обычно молчаливый, следил черными печальными глазами за плясавшим пламенем и думал о своих горах. По-татарски он понимал плохо, изъяснялся ещё хуже, по-русски совсем не разумел, как и Михаил по-армянски.
      Глава семнадцатая
      Весной они возвратились на свои прежние пастбища, покинутые осенью. И люди, и животные возрадовались привольным привычным местам, ибо наступил наконец долгожданный отдых от бесчисленных скитаний. Повсюду зеленели обильные сочные травы, распустились первые степные цветы, отовсюду доносилось гудение невидимых насекомых, свист и щелканье птиц.
      Чабаны собрали и поставили юрты, укрепили новыми камнями загон - в общем, приготовились к временной оседлой жизни.
      В первый же день по прибытии Ергаш погнался за косулей. Ему не повезло: конь его споткнулся и на всем скаку вместе с седоком грохнулся оземь. От этого падения Ергаш не скоро пришел в себя: оказалось, он сильно зашиб бок и правую ногу. Колено и ступня распухли, налились жаром, под ребрами притаилась ноющая боль. Едва не плача, чабан слег, проклиная всех шайтанов на свете. К его огорчению, это случилось перед самым отъездом в Сарай, к Бабидже, с вестью об их благополучном возвращении, накануне свидания с женой, по которой он, никогда о ней не мечтавший, вдруг безумно истосковался. Эта неожиданная беда все изменила. К Бабидже теперь он посылал Михаила, а о ласках жены нечего было и думать.
      Свою поездку Михаил воспринял как освобождение от ненужных хлопот и тотчас же принялся собираться.
      Взнуздав лошадь, он подъехал к юрте, где на четырех кошмах в одежде лежал Ергаш.
      - Скажи Бабидже-беку, что мы прибыли на место, - наставлял Ергаш Михаила, приподнявшись на локте, - не потеряли ни одной скотины, чтоб ей сдохнуть!
      Михаилу не терпелось поскорее в дорогу. Он сидел в деревянном седле и перебирал поводья, лошадь, переступая ногами, норовила пойти вскачь. Он сдерживал её, успокаивал, легонько похлопывая по выгнутой косматой шее.
      - Да жене скажи, что с ногой ничего страшного. Пусть не беспокоится. Скоро приеду! - выкрикнул Ергаш и бессильно откинулся на кошму. - О проклятущая жизнь!
      Ознобишин не стал его слушать, пустил кобылу в галоп и скоро был далеко. Когда он оглянулся, две прокопченные жалкие юрты чернели позади, подобно двум навозным кучам, и маленькая фигурка Ашота стояла поодаль от отары овец. Михаил помахал на прощанье.
      К полудню следующего дня он прибыл в Сарай, в дом бека.
      Бабиджа принял его в своих покоях, сидя на ковре и подушках. Михаил поведал ему обо всем, что наказал Ергаш. Тот слушал, полузакрыв глаза, перебирая четки тонкими пальцами; старик по-прежнему был сух, худ и набожен. Выслушав Михаила, он отослал его отдыхать, сказав, чтоб утром тот не уезжал, дождался указаний.
      На рассвете, как только по двору стали раздаваться шаги и хлопанье дверей, Михаил поднялся и пошел готовить свою лошадь к отъезду. Однако ехать без разрешения было нельзя, пришлось ждать, пока бек проснется, помолится и позовет его.
      До полудня Михаил прождал Бабиджу, сидя во дворе, под навесом. Давно закончилась молитва, почитал бек Коран, принял купца-араба, торговца драгоценностями, своего старого приятеля. Солнце высоко поднялось над городом, тени сделались короче, установилась почти летняя жара. А бек все не зовет Михаила. Может, забыл? Пошел Михаил к парадному крыльцу в надежде попасться ему на глаза и видит: Бабиджа, с сердито поджатыми тонкими губами, в желтом халате, белой чалме, усаживается на лошадь, молчаливые нукеры-братья, в серых полосатых халатах, верхами, лениво наблюдают за своим хозяином. Их вороные нетерпеливо бьют копытами в землю.
      Михаил подошел поближе, кашлянул в кулак.
      Бабиджа покосился в его сторону, нахмурился.
      - Ты ещё здесь, урус?
      - Жду твоих указаний, господин.
      Бек коротко повелел:
      - Поезжай за мной!
      И тронулся шагом в распахнутые ворота, нукеры - за ним. Лошадиные копыта застучали гулко по твердой, как кость, земле. Все слуги, стоявшие поблизости, почтительно согнули спины. Михаил вернулся к своей лошади, вскочил в седло и догнал бека на улице. Он ехал позади братьев-нукеров, глядя на крутящиеся хвосты их жеребцов.
      В глубокой задумчивости и большой тревоге пребывал Бабиджа. Мучило его одно: много прошло времени с тех пор, как он завел разговор с Нагатаем о женитьбе на его дочери, но так ничего и не изменилось - как и раньше, при упоминании о браке Нагатай просил подождать. Но чего? Того и гляди, объявятся женихи - именитые, богатые, молодые. И вдова вынуждена будет в конце концов выбрать кого-нибудь из них себе в мужья - второго супружества ей не миновать, но, если её суженым станет другой, а не он, Бабиджа, все пойдет прахом: надежды, радости, воображаемые утехи. Да и помечтать-то, как прежде, ему уже будет не о чем. Были бы у него дети, внуки, он не переживал бы так мучительно свое одиночество, а то един, как месяц! "Сегодня же надо переговорить. Пусть назначит срок, чтобы я не терзался. Либо - да, либо нет. Не хочу больше ждать!" - решил он, поэтому и прихватил с собой Озноби, надеясь, что с ним ему повезет и разговор с Нагатаем на этот раз будет более удачным, чем всегда.
      У высокой ограды Нагатаевой усадьбы нукеры и Михаил спешились, а Бабиджа въехал в ворота и слез с седла только у низкого крыльца дома. Михаил взял его лошадь под уздцы, отвел под навес и привязал к коновязи. Бабиджа скрылся в доме, за двустворчатыми резными дверьми.
      Михаил, оказавшийся впервые во дворе Нагатаевой усадьбы, был удивлен опрятностью и чистотой, с которой та содержалась. Во всем заметна умелая хозяйская рука. Большой сад за маленькой деревянной оградкой, одноэтажный широкий дом, различные службы - все сделано добротно, красиво, видимо, надо всем этим трудились умелые мастера и за работу им было хорошо заплачено.
      Михаил присел на корточках в тени навеса, прислонился спиной к столбу у садовой оградки; всего в нескольких шагах от него переговаривались двое мусульман:
      - Не поможет знахарь - помрет наш хозяин.
      - Горе нам! - вздыхал другой, покачивая головой. - Какой хороший хозяин! Он дает нам кров, кормит нас, одевает. Куда мы денемся, когда он помрет?
      Ознобишин спросил их:
      - О ком вы так печалитесь?
      Михаил походил на ордынца - обветренное, загрубелое, смуглое лицо, полосатый халат, высокая шапка, пастушьи сапоги... Только светлые серые глаза да ресницы могли ещё выдать в нем русского.
      Правоверные, оба старики, с узкими седыми бородами, поглядели на него и печально покачали головами в чалмах.
      - Плохо нам, плохо!
      - Мается спиной наш хозяин.
      - Ну, со спиной до ста лет прожить можно. Студить только не надо. Мой дед, Царство ему Небесное, только, бывало, на печи-то и спасался.
      Старики очень внимательно его выслушали. Один из них, с длинным лицом, спросил:
      - Как же лечился твой дед?
      - Спину грел на печи, на горячих кирпичах. А ещё пчелами. Дед мой как насажает пчел на поясницу, как они его накусают, так и оживал.
      - Помогало?
      - Только этим и спасался.
      Длиннолицый с кряхтеньем приподнялся и, ковыляя на кривых тонких ногах, удалился в дом.
      Михаил и не догадался, что тот направился прямо к Нагатаевой дочке и рассказал ей о том, что услышал от русского, раба Бабиджи. Та не поверила, но так как все средства были перепробованы, а Нагатаю от этого не стало легче, то она распорядилась позвать его в дом.
      Озноби провели к Бабидже. Бек, печальный, сидел на подушках в маленькой горнице, завешанной коврами, и лениво перебирал бусинки четок.
      - Что ты там, Озноби, наговорил про кирпичи и пчел? - спросил Бабиджа, смотря подозрительно из-под нахмуренных бровей.
      Михаил повторил то, что говорил во дворе старикам.
      - Чем болел твой дед? - спросил бек.
      Озноби показал на поясницу.
      - Вот здесь. Бывало, в крик кричал. Только завсегда пчелы и помогали.
      Тут из-за ковра высунулась белая прелестная женская ручка с перстнями на пальцах и сделала какой-то знак Бабидже, который Михаил не понял.
      Бабиджа сказал:
      - Нагатай-бек очень болен. У него болит поясница. Тебе доставят пчел, ты должен вылечить его. Если Нагатай встанет на ноги - тебя ждет награда, станет хуже - пеняй на себя.
      Озноби возразил:
      - Э, дорогой бек! Какой я лекарь! Я сказал лишь, как лечился мой дед. Но сам лечить не умею. А оне, пчелы-то, може, и не помогут.
      - Не рассуждай! - строго прервал его Бабиджа, а потом добавил мягким голосом: - Очень болен Нагатай. Ты должен ему помочь.
      Михаил заметил, как глаза Бабиджи влажно блеснули, точно на них набежала слеза, и понял, что ему не отговориться, придется лечить Нагатая.
      Он вышел во двор, коря себя за болтливость: дернула же его нелегкая сказать об этом! Кто тянул за язык? Сам напросился. Что, если Нагатаю станет хуже? Пропадет ни за грош!
      К вечеру двое молодых слуг привезли толстую колоду, полную пчел и меда, прикрытую соломенной крышкой. У обоих были злые, искусанные и опухшие лица. Пчелы гудели, кружась над ними.
      - Не махайте руками, - посоветовал Михаил, и тотчас же одна пчела укусила его; он сразу почувствовал, как у него надувается и деревенеет щека.
      - Сейчас надо, - сказал он, потирая укушенное место. - Пока они злы. Дайте кувшин!
      Ему принесли кувшин с широким горлом. Михаил собрал два десятка пчел, ползающих по улью, положил их в кувшин и закрыл отверстие ладонью.
      Его провели в темное дымное помещение. Больной лежал на коврах, под белой кошмой, и чихал.
      - Ничего не видно. Откройте окно! Пчелы не будут кусать в темноте. Да и от дыма оне одуреют.
      Когда сделали так, как он сказал, Михаил приблизился к больному и попросил его лечь ничком. Грузный, совсем обессиленный от боли, Нагатай не мог пошевелить даже рукой. Тогда несколько человек подошли к нему и осторожно перевернули животом вниз. Михаил попытался вспомнить, что делал дед в этом случае и как Степан-пасечник сажал ему пчел на голую поясницу, но ничего так и не вспомнил. Стал действовать на свой страх и риск.
      - Пчелы будут больно кусать, - сказал Михаил Нагатаю. - Терпи, бек!
      Нагатай так настрадался, так намучился со своей спиной, что был согласен на любое средство, лишь бы оно помогло ему. Откинув полу длинной заношенной рубахи с мясистой широкой спины бека, Михаил стал быстро тыкать пчелами в поясницу. Больной вздрагивал от каждого укуса, но не издавал ни звука. Когда все пчелы вонзили под кожу Нагатая по жалу, Михаил поднялся с колен и сказал, что теперь надо подержать спину в тепле и спокойно полежать на животе.
      Наутро Нагатаю полегчало, и он велел позвать Озноби. Михаил пришел в душный полутемный покой. Нагатай, большой и толстый, возлежал на подушках, укрытый по пояс белым одеялом.
      - Твои пчелы помогли мне, - сказал он, тяжело дыша. - Я чувствую себя немного лучше.
      Михаил поклонился, прижав правую руку к сердцу, сказал:
      - Это надобно повторить несколько раз.
      - Понимаю, - согласился Нагатай. - Если встану на ноги, можешь просить у меня, что пожелаешь.
      Раздался мелодичный звон колокольчика, ковровая занавеска в дверном проеме отогнулась, и в комнату вошла с подносом в руках молодая стройная женщина в узком длинном платье. На подносе - пиала с питьем и деревянная чашка, наполненная мелкими кусочками вареного мяса. Женщина поставила поднос перед беком и молча с достоинством удалилась.
      Одного быстрого взгляда было достаточно Михаилу, чтобы заметить тонкие прелестные черты её лица, не смуглый, а матовый цвет её кожи, какой встречается у белолицых кипчачек. По тому, как она была одета и как держала себя, он определил, что это не служанка. Он слышал, что у Нагатая всем хозяйством управляет дочь Джани, и догадался, что это она и есть.
      Нагатай отпил из чаши, затем в знак особой милости протянул её Михаилу. Отказаться нельзя было, Михаил с поклоном принял чашу: в ней был кумыс; он допил и поблагодарил бека.
      Шесть дней Ознобишин пробыл у Нагатая. За это время беку стало так хорошо, что он даже пробовал вставать на ноги и ходить, поддерживаемый Михаилом.
      Нагатай повеселел, жизнь возвратилась к нему, и румянец заиграл на его пухлых щеках.
      Глава восемнадцатая
      - Слава Аллаху! - сказал Нагатай пришедшему Бабидже. - Мне стало лучше. Это урус мне помог своими пчелами. Без него был бы конец.
      Бабиджа улыбнулся на эти слова и, покачивая головой, заметил:
      - Что урус! Это каждый смог бы.
      - Не скажи. Досточтимый знахарь Бахтияр чуть не уморил меня своим дымом. Лекарь хана только разводил руками да вздыхал. А этот сразу сказал пчелами. - Нагатай подумал немного и предложил: - Продал бы ты мне своего раба, уважаемый Бабиджа. Я не поскуплюсь.
      Бабиджа давно хотел расстаться с Озноби и не делал этого потому, что ждал вестей с Руси, все надеялся, что московский князь пришлет выкуп за своего тиуна. Однако с Руси не было ни денег, ни ответа.
      Поэтому, чтобы Нагатаю ещё сильнее захотелось иметь у себя этого раба, Бабиджа принялся его расхваливать. Он говорил, как жалко с ним расставаться, какой это исполнительный, умный, а главное - везучий раб. Несмотря на то что Озноби неверный, как и все русские, почитавшие своего Ису и Троицу, он, может быть, не совсем неверный, а слегка заблудший. Ибо, как им замечено, Господь, всемилостивый и справедливый, оказывает ему свое покровительство и защищает его от бед.
      - Хорошо, - прервал его Нагатай, сразу поняв, к чему он клонит. - Что же ты за него желаешь?
      Бабиджа хитро улыбнулся и осторожно погладил свою бороденку сверху вниз - ему неожиданно пришло на ум обменять Озноби, но ничего равноценного, как ему казалось, у Нагатая не было. Впрочем, только одно, пожалуй, могло стоить его - молоденькая красавица китаянка Кокечин. Однако Бабиджа боялся и заикаться об этом, зная, как Нагатай любит эту рабыню.
      - Ну и что же?
      Бабиджа подумал, усмехнулся и решился:
      - Если только Кокечин.
      Нагатай согласился сразу, точно ждал этого:
      - Хорошо. Я отдаю Кокечин за Озноби.
      У Бабиджи лицо сразу стало серьезно, он заколебался: не продешевил ли, все-таки Кокечин - женщина, а Озноби - мужчина. Не попросить ли ещё и белого мула в придачу?
      Он не посмел попросить мула, а только проговорил:
      - Согласится ли Джани?
      - Она не будет возражать, - ответил Нагатай и дернул за шнурок, свисающий с потолка. Раздался мелодичный звон колокольчика - так Нагатай вызывал свою дочь, находившуюся в соседних покоях.
      Им пришлось подождать, пока настоящая хозяйка этого дома не явилась на зов отца. Джани вошла, молча отдала салям Бабидже и осталась у входа. Она была одета в домашнее платье. Без всяких украшений и румян строгой красоты лицо её было спокойно и приветливо: с улучшением здоровья отца и она воспрянула духом.
      Нагатай поведал дочери о заключенной сделке. Молодая женщина выслушала, кивнула в знак согласия и вышла распорядиться, чтобы подготовили Кокечин к отъезду.
      Когда Ознобишин узнал, что хозяин обменял его на женщину, он не очень опечалился. Правда, ему не было известно, что он приобрел, но хорошо известно, что оставил. Только в одном он был твердо уверен - хуже не будет. Он всегда говорил утешительное: "Что Бог ни делает, все - к лучшему!" И не беспокоился понапрасну.
      При прощании со своим прежним хозяином Бабиджей Михаил напомнил ему об обещании наградить его, если Нагатай выздоровеет. Удивленный смелостью раба, бек молвил, разведя руками:
      - Все это так. И я очень сожалею, что не могу выполнить своего обещания. Сам посуди: как я могу наградить тебя - ведь ты теперь не мой раб. Нагатай может подумать, что я подкупаю его раба. А это нехорошо. Я не хочу ссориться с Нагатаем.
      Михаил понимал, что скуповатый Бабиджа придумал эту отговорку только что, однако, согласившись с его доводом, спросил:
      - А ежели я по-прежнему был бы твой раб?
      - Будь уверен - я бы не поскупился. Да я уже приготовил для тебя дар.
      Ознобишин нашелся что сказать на это:
      - Тогда отдай его твоим рабам... моим соплеменникам. Я знаю, их не кормят. Я ведь выполнил все, что ты мне повелел.
      Сидя верхом на своем коне, Бабиджа помолчал немного, смотря на него, потом сказал, слегка улыбнувшись:
      - Оказывается, ты не так прост, как я предполагал, - он зацокал языком. - Но боюсь, что и этого мне не удастся. Из всех только один остался в живых. Да и того, думаю, не сегодня-завтра не станет.