Вначале парни беззлобно потешались над одним из своих товарищей, но так как он никак не отозвался на их шутки, начали приставать к мужику с метлой, очевидно дворнику. Того им удалось раззадорить сразу же, и он принялся гоняться за ними, злобно бранясь. Но где ему было угнаться за этими длинноногими молодцами! Они кружили вокруг него, точно собаки вокруг медведя, а тот лишь махал метлой направо и налево и своими неуклюжими движениями потешал их ещё больше.
      Неожиданно на крыльце показался дородный бородатый мужчина в богатом ярком кафтане - по-видимому, боярин.
      - Ворков! - позвал он низким густым голосом. - Куды тебя посылали?
      - Иду! - отозвался светловолосый, высокого роста паренек, останавливаясь и поворачивая голову к боярину, но в это время удар метлы угодил ему в спину. - Ой, ма!
      - Так его, Егор! Охаживай, охаживай! - приободрил боярин дворника, а потом, повысив голос, обратился к другим: - Что здесь собрались? Видно, делать нечего? Я найду дела. Кони чищены?
      - Вчерась купали и чистили, - отвечал черноволосый тонконосый юноша под смех остальных.
      - Я покажу - вчерась! Всем на конюшню живо. И чтоб ни пятнышка ни на одном жеребце! Сам проверю.
      - В баню бы нам, Михалыч! Больно спина чешется.
      - Поговори у меня, балаболка! Я те баню устрою. - Михалыч погрозил пальцем. - Только бы баловать. Баловники! Ну ужо, - совсем беззлобно, верно по привычке, пригрозил он и медленной солидной поступью скрылся в покоях дворца.
      Гридни, смеясь и подталкивая друг друга локтями, удалились.
      Дворник, все ещё сердясь и бубня себе под нос, начал подметать дорожку перед крыльцом.
      Глава пятьдесят третья
      Михаилу недолго пришлось ждать Петра Мещерякова. Воевода вышел через низенькую дверцу, за которой давеча скрылся мальчик, и с порога начал гудеть:
      - Я уж думал, ты не приедешь. Хотел за тобой посылать. Князю доложил, а тебя все нет и нет.
      Ознобишин заволновался.
      - А што князь-то? Как он? В добром ли здравии? Мож, не ко времени я?
      - Да перестань! Не робей. Говори ему, что мне говорил. Это очень важно. А за малым твоим послано, не беспокойсь. В Красном Селе он. Вот-вот буде здеся.
      По широким ступеням лестницы они поднялись во дворец, миновали две большие сумеречные палаты, заставленные тяжелыми дубовыми столами, лавками и скамьями, и вышли на открытое гульбище, под навес высокой кровли, поддерживаемой резными пузатыми столбцами.
      На скамьях, вплотную приставленных к бревенчатой стене, сидело четверо мужчин: трое в мирской одежде, один в церковном облачении. Перед ними дубовый, добела скобленный стол, на нем - глиняное блюдо с мелкими солеными огурчиками, большой кувшин и деревянные ковши. Подле стола - мальчик-отрок, светловолосый и голубоглазый, в цветной рубахе, подпоясанной плетеным желтым ремешком.
      Быстрым взглядом Михаил окинул всех присутствующих, пытаясь признать среди них князя. Священника в лиловой рясе и пожилого боярина он сперва оставил без внимания, выделив двух молодых. Один был по-юношески худощав и строен, с русой короткой бородкой и усами, с тонким длинным носом и ясными серыми глазами. Ознобишин каким-то внутренним чутьем определил, что это, должно быть, князь Владимир Андреевич Серпуховской, двоюродный брат великого князя. И это действительно был князь Владимир. Другой - крепкого сложения, широкоплечий и рослый, - Михаил заметил, как высоко поднимались колени его больших ног, - был великий князь Дмитрий Московский. В правой руке он держал деревянный ковш с квасом и с веселым любопытством поглядывал на Ознобишина. По всему было видно, что великий князь только что из бани: кожа рук и лица до белизны была чиста, на щеках играл румянец, а длинные русые волосы влажны и зачесаны назад.
      Михаил низко поклонился, коснувшись рукой пола, и по-русски пожелал:
      - С легким паром, великий князь!
      - Спасибо! - ответил Дмитрий, приветливо улыбнувшись; его белые зубы блеснули в ореоле темно-русых усов и бороды.
      Михаил поклонился священнику.
      - Добрый день, владыко!
      Священник легким наклоном красивой гордой головы ответил на приветствие Михаила. Это был Митяй, архимандрит Архангельского собора, духовник и печатник князя Московского; поговаривали, что он скоро станет митрополитом Всея Руси, но ему предстояла трудная и тяжелая борьба с другим претендентом на митрополию, болгарином Киприаном.
      - Добрый день, славные князья! - поклонился Михаил князю Серпуховскому и пожилому боярину. Это был как раз тот боярин, которого Ознобишин видел на крыльце дворца распекавшим младших дружинников. Звали его Дмитрий Михайлович Волынский, первый воевода князя Дмитрия, участник всех войн, которые только имели москвичи со своими соседями за последние десять лет.
      Князь Дмитрий заметил, какими глазами Ознобишин посмотрел на ковш с квасом и как быстро облизнул сохнувшие от волнения губы - движение, которое у него получилось совершенно произвольно.
      - Не отведаешь ли кваса, полоняник? - предложил великий князь.
      Михаил не стал отказываться.
      - Охотно, великий князь.
      Отрок поднес ковш, до краев наполненный темно-коричневым, пахнущим мятой напитком. Ознобишин принял ковш двумя руками за резную выгнутую ручку и под донышко и, роняя на грудь капли, прислонил к губам тонкий край ковша.
      Все молча смотрели, как он пьет.
      - Ох, хорош! - проговорил Михаил, отирая левым кулаком слегка намокшие усы.
      - Еще? - спросил князь Дмитрий.
      Михаил смущенно улыбнулся.
      Отрок снова наполнил ковш.
      - Стосковался, знать, по московскому квасу, - заметил архимандрит, тихонько смеясь и поигрывая княжеской печатью, висевшей на шее на кожаном ремешке, рядом с большим серебряным крестом искусной глубокой чеканки.
      - Стосковался, владыко, - чистосердечно признался Ознобишин.
      Глава пятьдесят четвертая
      Великий князь спросил:
      - Что сообщить нам можешь об ордынских делах? Что задумал Мамай супротив нас?
      - Набег задумал. Как уезжал, готовились уже. Мурзу Бегича посылает с войском. Думаю, летом, как хлебам поспеть, объявится на Руси мурза.
      - Об этом знаем. Ты подтверждаешь нами слышанное, - сказал князь спокойно, будто речь шла о чем-то незначительном. - И на том спасибо. Если двое-трое говорят об одном и том же, усомниться уже нельзя.
      - Скажу еще, великий князь. Задумали в Орде тебя отравить. Кто возьмется за это поганое дело, пока сказать не могу. Но в ставке встречался я с одним попом, который с Вельяминовым приезжал. Так тот хвастал, што имеет злые коренья, от которых, говорил, князю сразу придет конец.
      Архимандрит строго насупил густые, красивого изгиба брови, спросил:
      - А каков собою этот поп?
      - Собою толст, неряшлив и обжора страшный. Да и выпить тож не дурак.
      - Знаю его. То - расстрига. Никольский поп Савелий. Известный супостат. Он на все гораздый.
      - А ежели отрава не поможет, - продолжал Михаил, - будут ссорить тебя с князьями. А прежде с братом твоим, Володимиром Андреевичем.
      - Как же это они могут нас поссорить? - подивился князь Дмитрий, не веря услышанному.
      - Ярлык на великокняжение ему дадут.
      Владимир Андреевич порывисто вскочил со скамьи, решительно заявил:
      - Брат! Никогда тому не бывать!
      Князь Дмитрий прервал его:
      - Успокойся. Знаю, что не примешь. - И вновь обратился к Михаилу: Как же это они могут сделать?
      - Думаю, пошлют кого-нибудь из русских.
      - Неужто сыщется иуда? - усомнился архимандрит.
      - Да Вельяминов Иван на это вполне сгодится. Уж больно лют на злодейство, да и на тебя сердит, великий князь.
      Князь Владимир Андреевич Серпуховской обратился к великому князю:
      - Брат! Ежели появится Вельяминов в Серпухове али ищо где, велю схватить и доставить на твой суд! Будь покоен. Ни ложью, ни златом меня не совратить.
      - Спасибо, брат! - ответил князь Дмитрий. - Знаю, так и поступишь. И, улыбнувшись, добавил с необыкновенною мягкостью в голосе: - Да ты сядь... сядь...
      А сам поднялся и прошелся по скрипевшим и слегка прогибавшимся под ним узеньким половицам до перил гульбища, положил руку на столбец и, устремив свой взгляд на Москву-реку, в зеленую даль, не обращаясь ни к кому отдельно, проговорил:
      - Знать, правильно мы делаем, что войско сбираем. А чтобы Бегич-мурза не застал нас врасплох, к Оке двинемся. Встренем его подале от Москвы. - И, повернувши голову, спросил Ознобишина: - Известно ли, каково войско у Бегича?
      Михаил помедлил с ответом, боясь быть неточным, ведь о действительном числе войска Бегича он ничего не знал.
      - Видишь ли, великий князь, - начал он рассуждать. - Бегич-мурза не ходит с малой силой. Любит, когда у него перевес. Думаю, три-четыре тумена Мамай ему выделит. Ежели не больше. Для внезапного нападения этого вполне достаточно. А это главное, в чем Бегич силен. Мурза храбр, мужествен, всегда впереди войска ездит. Весьма искусно владеет саблей и копьем. В поединках всегда одерживает победу.
      - Ба! Каков богатырь! А ты молчал, - неожиданно воскликнул Петр Мещеряков, выпучив глаза. - Вот с кем мне столкнуться. Ты, Михал, его укажи...
      Это заявление вызвало на всех лицах улыбки. Воевода был известный поединщик. Он принимал участие во многих схватках московских войск с неприятелем. Перед битвой, по обычаю, всегда первыми сходились храбрецы по одному, по двое с каждой стороны. В таких поединках Мещеряков сокрушил тверичанина Прокопа, литовца Якоба, рязанца Прохора, татарина Али-багадура и других безымянных витязей. Он одинаково ловко владел копьем, мечом и железной палицей, которая в его сильной руке была особенно грозным оружием. Воевода не знал страха, никогда не поворачивался к врагу спиной, и хотя его тело было покрыто рубцами от глубоких заживших ран, хотя дважды он был тяжело ранен, его храбрый дух никому не удалось сокрушить.
      Дмитрий Михайлович Волынский, до этого молчавший, покачал головой и сказал Ознобишину:
      - Что ты наделал, полоняник? Теперя наш Петро потеряет покой. Спать не будет.
      - И впрямь не усну. Всегда мечтал о таком сопернике. И на тебе! Сам ко мне навстречу едет. Такой удачи и желать нельзя.
      - Не радуйся, буйна головушка, - с легкой насмешкой заявил великий князь, и глаза его при этом лукаво заблестели. - Еще неизвестно, что может приключиться. Смотри в оба! Бегич-мурза на руку весьма могуч.
      - Знаю, знаю, великий князь. Нам бы лишь встренуться. А уж ежели встренемся, я его как милого лелеять буду, - Мещеряков сжал свой крепкий кулак размером с маленькую булаву и хитро прищурился, чем вызвал у князей Серпуховского и Волынского громкий смех.
      Великий князь, подойдя к скамье и сев на краешек, широко расставя ноги, обутые в мягкие кожаные сапоги без каблуков, вновь спросил Ознобишина:
      - Ответь-ка мне, полоняник, каков ордынец теперя, по-прежнему ли охоч до чужого добра?
      - Охоч-то он охоч, великий князь, да побаиваться начал русской силы. Без прежнего бахвальства в поход идет, все боле помалкивает, а бабы их все боле плачут.
      Дмитрий Михайлович Волынский зашевелился на скамье, усмехнулся и удовлетворенно сверху вниз погладил свою густую жесткую бороду, всю в серебристых тугих завитках.
      - Знает кошка, чье мясо съела! - буркнул он, подмигивая воеводе Мещерякову.
      Князь Дмитрий что-то сказал отроку, и тот ушел с гульбища во внутренний покой. Вскоре он возвратился, неся оружие, состоящее из короткого лука, закрепленного на деревянном основании. То был самострел. Взяв его в руки и любовно оглядев, князь Дмитрий спросил, имеется ли такое у Мамаевых воинов.
      Ознобишин покачал головой.
      - Не замечал, великий князь. - А потом уже уверенней: - Да где там: его оружейники такого делать ещё не могут.
      - А мои уже изловчились. Хоть и невелик, да дорог: бьет в цель с пяти сотен шагов.
      - Ишь ты-ы! - бесхитростно подивился Михаил, радуясь не столько самострелу, сколько самому князю, его любви к оружию, что в понятии Михаила было самым высшим достоинством мужчины. - Лучший ордынский лук бьет только на три сотни, а то и меньше. Этот же на все пять.
      - Какие луки у басурман, и у нас имеются. А этих вот с добрых семь сотен наберется. Так что начнем их стрелами засыпать раньше, чем они нас.
      - Добро, великий князь! Их конная атака сразу захлебнется. Павшие кони и всадники сдержат остальных. Начнется свалка. Вот тут-то по ним и вдарить! Добро бы ещё на бугре встать, чтобы кони их не больно-то разогнались.
      - Верно говоришь, полоняник! Место такое искать надобно. А в рукопашной ордынцы противу наших не устоят. Побегут, родимец их расшиби!
      - Побегут, - подхватил с улыбкой Михаил. - Ей-бог, побегут!
      - Ох, и славна будет рубка! - зачмокал губами Мещеряков, закрывая глаза в предвкушении будущего ратоборства, в котором он даст разгуляться своей силушке.
      Это восклицание вызвало у великого князя снисходительную улыбку, и он покачал крупной темноволосой головой, как бы журя воеводу за нетерпение, потом, глянув серьезно на Ознобишина, сказал:
      - За вести благодарим. А что, Петр Васильевич, за сыном ево послано ли?
      - Послано, великий князь. Должен уж тута быть.
      - Ожидает, поди. Ну так идите же, идите. - И, видя, что Михаил медлит, смотрит на князя и как-то красноречиво молчит, спросил: - Не хочешь ли мне ещё что поведать, полоняник?
      - Великий князь! Дозволь мне землями владеть, как прежде, и служить тебе.
      - Да, да. Как же. Все земли, что при батюшке моем за тобой были, останутся при тебе. Велю дьяку грамотку написать. Нам такие слуги надобны.
      - Благодарю, великий князь! - обрадовался Михаил и низко, с достоинством поклонился по русскому обычаю: коснулся пальцами правой руки пола и распрямился.
      Возвращались прежним путем, по сумеречным тихим палатам, в углах которых таилась непроницаемая тьма и свиристел сверчок. Петр Мещеряков гудел над ухом Михаила:
      - Как князь наш, Михал?
      - Хорош, Петро! Видит Бог, хорош! С таким князем никакой ворог нам не страшен.
      На ярко освещенном солнцем дворе, неподалеку от крыльца, сбилась небольшая группа молодых дружинников. Михаил без труда распознал многих гридней, виденных им прежде, но среди них стояло трое парней, только что прибывших, - короткие узкие голенища их сапог были покрыты дорожной пылью.
      - А вот и Данилка прискакал.
      - Который? - глухо проговорил Михаил изменившимся голосом: колючий комок подкатил к горлу, сдерживая дыхание, а предательские слезы вдруг стали застилать глаза.
      - Сам угляди который, - ухмыльнулся воевода. - Гляди, гляди!
      Мещеряков и Ознобишин спустились с крыльца и подошли к дружинникам, а те расступились и встали полукругом. Вот длиннолицый, со вздернутым носом; вот чернявенький, с насмешливыми глазами, а вот светловолосый худощавый весельчак, но это Ворков, а рядом - круглолицый, с ярким румянцем, с короткими усиками, очень знакомые черты, темные, выгнутые, как у Настасьи, брови, - да это же он, он! Сын Данила! Ознобишин протянул руки, потому что и юноша метнулся навстречу.
      - Данилка!
      - Батюшка!
      Они обнялись, растроганные и потрясенные. Мещеряков стоял рядом. Все остальные обступили их со всех сторон.
      - Вот и увиделись... дорогой ты мой! Сынка, сынка! - только и мог проговорить Михаил после некоторого молчания.
      Воевода Петр Мещеряков, суровый и мужественный воин, прослезился, глядя на них, отер тыльной стороной ладони глаза, сказал необычным для него мягким голосом:
      - Ну вас! Разжалобили совсем. В жизни не плакал. Как баба, понимаешь. А вы что уставились? Воевода плачет, а им смешно, - оговаривал он беззлобно младших дружинников, весело скаливших белые крепкие зубы. - Им смешно, понимаешь. И мне смешно. Вот так-то!
      И он крепко обхватил Михаила и Данилу сильными длинными руками.
      - Черти вы ознобишинские! Люблю!
      Дружинники галдели, смеялись, Михаил пожимал им руки, слушал их имена - Гриша, Володя, Иван, Афанасий, - но никого не мог запомнить; от счастья все смешалось у него в голове, и все их лица как бы слились в одно, стали друг на друга похожи.
      - Милаи мои робятки! Сынки мои дорогие! - говорил Михаил и плакал, плакал, не в силах остановиться. - Что же это такое, Господи!
      Данила обнимал отца, заглядывал ему в лицо. Воевода басил:
      - Эх, и счастливый ты, Михал! Сын у тебя. А у меня - девки! Пятеро - и все девки! Бабье княжество! Ну погоди... я те догоню. К Рождеству у меня шестой появится - и это буде сын! - И он так хлопнул Михаила по плечу своей ручищей, что тот даже присел.
      - Тише ты, медведь!
      - Буде сын! Сын буде! - трубил воевода и все крепче стискивал Михаила и Данилу в своих объятиях под дружный молодой мужской хохот.
      Глава пятьдесят пятая
      Летом, как и ожидалось, татарская конница мурзы Бегича двинулась на Русь. Как только её передовые отряды показались на Диком поле за Доном, высоко в небо взметнулись черные столбы дыма. То разжигали костры русские сторожи - отчаянные храбрецы, посланные князем Дмитрием в степной дозор, которые порой в одиночку укрывались где-нибудь в затаенном местечке вместе с конем и следили за степью. Запалив кучу хвороста со смолой, такой храбрец вскакивал немедля в седло своего коня и мчался прочь как ветер. Дым от костра на большом расстоянии замечал другой дозорный и зажигал свой костер.
      Так от костра к костру передавалась тревожная весть о приближении врага, пока не достигла московского войска, стоявшего большим лагерем в приокском всполье. Тот же час заиграли трубы, ударили бубны - и пешая и конная рать с князьями и воеводами двинулась скорым маршем навстречу ордынцам.
      В начале августа два войска встретились и остановились на противоположных берегах неширокой реки Вожи в Рязанском княжестве. Разглядывали друг друга с любопытством и тайной ненавистью, время от времени обменивались стаями жгучих стрел, бранными словами и насмешками.
      Увидев грозное, хорошо вооруженное московское воинство, сохранявшее строгий боевой порядок, мурза Бегич призадумался. Он долго совещался с царевичами и мурзами, делился с ними своими опасениями. Он предчувствовал, что битва не принесет им успеха, так как время для внезапной атаки упущено, а это значило, что они лишились основного своего преимущества. Теперь придется биться лоб в лоб с бронированной ратью, которая не только вооружением, но и духом ощутимо превосходила его войско. Он знал, что русские пришли сюда дать бой, защитить свою землю, отомстить за своих братьев, так бесславно по неосмотрительности погибших на реке Пьяне. И раз они здесь, то, без сомнения, биться будут жестоко, беспощадно, до последнего человека. И ещё беспокоило то, что во главе войска стоял сам московский великий князь. Это был тревожный знак. Великий князь Дмитрий до сих пор не знал поражений, и его рать, очевидно верившая в его удачливость, надеялась на победу.
      Царевичи и мурзы не понимали этого, они рвались в бой; им казалось, что первой же конной атакой они сомнут ряды московитов, как это случилось на Пьяне-реке. О легкомысленная самонадеянность! Дважды одно и то же не бывает. Бегич знал это по своему опыту и не мог решиться на смертельный бой.
      Утром, днем и вечером на гнедом скакуне мурза Бегич, одетый в крепкую байдану и позлащенный шлем, подъезжал к реке и наблюдал издали за русскими: не изменилось ли что в их поведении. И каждый раз, неудовлетворенный, отъезжал прочь. Ничего ему не нравилось. Не нравилось, что стояли жаркие дни, что холмистый берег заняли русские, а не татары; что их кольчуги и оружие ярко блистали на солнце; что они сохраняют порядок и спокойствие и что в ближайшем леске, за вежами ордынцев, собрались большой стаей вороны, хотя такой же лесок синел и на московской стороне. Очевидно, они предчувствовали беду татарской рати - вещие птицы ничего не делают напрасно. И сердце Бегича ныло от безысходности и тяжелой тоски.
      Но царевичи и мурзы ничего не замечали, по молодости своих лет не придавали значения приметам, не внимали чужому опыту. Они только рвались в битву, считая, что бородачи станут для них легкой добычей. Они терзали Бегича упреками, а некоторые - правда, за его спиной - обвинили его в трусости и в помрачении ума. Никто бы этого не отважился сказать в лицо старому воину, потому что знали его храбрость и мужество. Однако он-то все слышал и все замечал и молча раздражался от их глупости. Не свою жизнь берег он, а их жизни, не о своей славе пекся, а о славе Орды, ибо поражение, если случится, - спаси Аллах! - будет не простым поражением, а чем-то большим. Если русские разобьют его тумены, они разобьют и тумены Мамая, ибо успех воодушевит их, вселит в них мужество и надежду. И ничто уже их не удержит в узде покорности, и в дерзости своей они устремятся в степи. И он молился, чтобы этого не произошло. "Аллах всемогущий, сокруши неверных!" - повторял он про себя, чтобы никто из посторонних не слышал, не видел его сомнений.
      На четвертый день их утомительного стояния к нему в шатер пришли мурзы, тысяцкие, сотники и потребовали, чтобы он повел орду на московитов. Дольше ждать невозможно. И предупредили: если он не сделает это сам, они поведут рать без него, так как все готовы к битве.
      Хмурый Бегич вышел из шатра и убедился, что тумены изготовились к атаке, но и русские, как ему сообщили, тоже выстроились в боевые порядки. Остановить уже никого было нельзя. Ждали те, ждали эти. Все началось без него, и он ничего уже не мог поделать. Но все-таки Бегичу удалось оттянуть наступление до вечера. Ему хотелось побольше истомить русские войска; по его предположению, они скорее должны устать, стоя на солнцепеке, в броне, при оружии, чем татары, сидя на своих конях.
      Однако вышло все иначе: он истомил до озлобления своих нукеров и истомился сам. А тут ещё вороны раскричались. Бегич искоса поглядел в сторону леса и заметил, что птиц стало гораздо больше, чем утром. Черные силуэты птиц, издали похожие на комочки грязи, часто усеяли вершины деревьев. Птицы истошно кричали, точно негодуя на их медлительность. "Будьте вы прокляты!" - подумал он в глухой злобе, нервно перебирая левой рукой узду с серебряной насечкой. И в это время над ним низко пролетел крупный ворон. Бегич даже разглядел его поджатые лапки и большой черный клюв. Тяжело стало у мурзы на сердце, тяжело и уныло.
      Птица взгромоздилась на сухой толстый сук ближайшего дерева, находящегося неподалеку от мурзы Бегича, окруженного конной свитой. Никто не обратил внимания на этого ворона, а Бегич подумал равнодушно: "Это моя смерть!" - и покосился на птицу. Ему показалось, что ворон смотрит на него, только на него и ни на кого другого. И он не ошибся. Ворон глядел на мурзу потому, что на его голове был надет ярко горевший на солнце шлем с белым конским хвостом на шишаке, спускавшимся на спину. Ослепительный свет, исходивший от головы мурзы, просто приворожил его. Это был не молодой и не старый ворон, и он был очень умен. Это он собрал стаю, это он скликал своих голодных сородичей со всех сторон и убеждал их не улетать, а ждать, ждать... За годы, которые он прожил, в его памяти хорошо запечатлелись образы вооруженных людей, которые, мертвые, всегда служили ему пищей. И он нисколько не сомневался, что такой пищи скоро будет вдосталь. Раз люди собрались такой толпой и сверкают, точно водяная гладь, - будет большая резня, будет много убитых, будет много крови. А это - пожива на многие дни!
      Глава пятьдесят шестая
      Солнце уже клонилось к закату и ветер стал свежее, когда ворон, потеряв терпение, сорвался с ветки и, расправив крылья, набрал высоту, чтобы перелететь через реку и луг к другому леску.
      И в это время загремели барабаны и громко заревели трубы. Раздалось лошадиное ржание, которое затем потонуло в диком людском крике и тяжелом топоте копыт. Темная, плотная масса всадников, скопившаяся на берегу, двинулась к реке.
      Началась переправа.
      Ворон хрипло прокаркал от восторга и стал плавно кружить над рекой, наблюдая за людской суматохой, происходящей на земле. Это было до того привлекательно для его зорких глаз, что он забыл, куда хотел лететь.
      Черная птица видела, что из конных групп стали вытекать и устремляться через вспенившуюся реку отдельные отряды, похожие на темные узкие ручейки, которые на другом берегу вновь сливались в общий поток и все больше и больше заполняли огромный зеленый луг перед кучкой маленьких и больших холмов.
      Эти холмы были покрыты невысокими лиственными лесками, но два передних были голы, и на них расположилось другое войско, отливающее, как вода, синевой. Войско стояло длинными прямыми рядами, каждый ряд располагался так близко к другому, что, сливаясь, они представляли собой длинную железную полосу. Поверх этого воинства белели острия поднятых копий и с хлопаньем развевались черные и красные шитые знамена.
      Кричавшая темная лавина быстро потекла к синей стене, из которой раз за разом тучей вылетали белые короткие черточки - стрелы - и разили передние ряды всадников. Те на всем скаку грохались оземь, на них наталкивались задние, давили, топтали, падали сами, а их утюжил следующий поток. Так и двигалась эта лавина все медленней и медленней, все ближе и ближе к передней линии стоявшего войска, теперь уже ощетинившейся множеством копий и ставшей похожей на борону. И вот сблизились послышались яростные крики, всхрапывания раненых коней, треск ломающихся копий и лязг железа.
      Любопытный ворон заметил, как середина синего войска выгнулась назад под напором мощного натиска коней и людей, но не порвалась, продержалась так некоторое время, затем, как пружина, пошла вперед, тесня и приминая темную массу и захватывая её быстро вытягивающимися своими краями. Вскоре конница оказалась стиснутой с трех сторон плотными рядами бронированной рати.
      Началась яростная кровавая битва, то есть та битва, когда люди очертя голову бросаются друг на друга, на копья, на мечи, ничего не желая, кроме одного - сломить, раздавить, уничтожить противника. Теснота была такая, что не только копьем, но и мечом нельзя было взмахнуть, чтобы не ударить своего, - в ход пошли ножи, кулаки, зубы. На отдельных участках стали образовываться кучи из окровавленных, изрубленных лошадиных и людских тел.
      В первой же стычке с противником под Ознобишиным убили коня. Однако ему удалось благополучно высвободить придавленную правую ногу и пешим вступить в бой. Вооружен он был топором на длинной рукоятке и, будучи без щита, сразу получил две раны в бок. Но раны оказались легкие и не причинили ему особого вреда, да он о них вскоре и забыл, ибо требовалось защищаться и быть внимательным, потому что смертельный удар мог последовать с любой стороны.
      Михаил находился на левом фланге, а его сын Данила - в середине, подле князя Дмитрия; вместе со своими сверстниками Данила входил в особый отряд стражи, задачей которого являлось охранять великого князя и следить за тем, чтобы княжеский стяг высоко развевался над полем боя. Перед битвой он видел сына под черным стягом с изображением Спасителя. Князь Дмитрий тогда обратился к рати: "Отцы и братья мои, постоим за Господа нашего, за землю русскую, за народ наш русский. Не дадим агарянам радости, не отступим перед их мечами. Смерти нет, есть жизнь вечная!"
      И рать, полная решимости либо победить, либо умереть вместе со своим князем, ответила ему грозным протяжным ревом в несколько тысяч глоток: "С нами Бог!" - взметнув над головами обнаженные мечи и копья.
      В свободную минуту, когда можно было перевести дух и дать покой уставшей рубить руке, Михаил отыскивал глазами колыхающееся черное полотнище с позолоченным изображением Христа, но то, что творилось под стягом, не мог видеть из-за густого облака пыли. Там шла жаркая схватка. Но лучезарный лик Спасителя, развертывающийся от порыва ветра и свертывающийся, когда ветер спадал, поддерживал в нем боевой дух и надежду, что сын жив. Ознобишин дважды видел горевший как жар шлем князя Дмитрия. И то, что великий князь был таким молодцом и сражался как простой воин, воодушевляло его и десятерых товарищей. Врагов же вокруг было не счесть, но им на помощь подоспел московский витязь Григорий Капустин, знаменитый силач. Под ним тоже, как и под Михаилом, был убит боевой конь, но пеший он оказался гораздо опаснее, чем верхом, потому что у него был длинный широкий двуручный меч. И этим мечом Капустин косил врагов направо и налево, как косарь косит траву. И получаса не прошло, как он навалил перед собой кучу истекающих кровью тел. А сам он был могучего роста, широкоплечий, крепкий, весь в броне, в блестящем железном шлеме и внушал страх одним своим видом. Капустин надежно прикрывал Михаила и его товарищей с правой стороны. Однако с левой на них неожиданно набежала толпа ордынцев, и среди этой толпы оказался один удалец, вооруженный увесистой дубиной. Изловчившись, удалец так хватил Михаила по шлему, что у того в мгновение померкло сознание.
      Ознобишин повалился ничком на лежащую лошадь. Когда он пришел в себя и с трудом приподнялся, его голова гудела, а руки и ноги тряслись от слабости. Кругом лежали трупы и стонущие раненые, битва отодвинулась немного в сторону. Из-за поднявшейся пыли ничего нельзя было разглядеть вблизи. Черный княжеский стяг, к его радости, колыхался далеко впереди. Григория Капустина нигде не было видно, зато из облака пыли, как святой Георгий, выплыл на своем тяжеловесном Немце, укрытом броней, Петр Мещеряков.
      Он заорал:
      - Жив, Михал, еж меня коли? Молодец!
      И скрылся в другом пыльном облаке, где, видимо, шла драка не на жизнь, а на смерть.
      Михаил окончательно пришел в себя, поискал взглядом свой топор и вдруг заметил сидевшего рядом Григория Капустина. Московский витязь, обхватив голову, тряс ею и охал; он, так же, как и Михаил, был оглушен ударом дубины. Ознобишин, хотя и сам был слаб, помог ему подняться. Капустин всей своей тяжестью навалился на плечо Михаила. Он спросил, сплюнув кровью: "Где мой меч?" И тут Михаил заметил, как трое татар бегут к ним, держа в руках кривые длинные сабли.
      "Все", - подумал он.
      Капустин закричал:
      - Где же мой меч?!
      "Да вот он, черт! - не сказал, а подумал Михаил, увидев черную рукоять меча, торчащую из-под лежавшего навзничь русского воина. - Поздно. Не успеть". Но к ним пришло спасение - из пыли, следом за нукерами, вынырнул воевода Мещеряков, нагнал их и сшиб грудью своего коня.