Костка сразу догадался:
      - Михал, этот чертенок тебя ищет!
      Ознобишин сдернул с головы шапку, огляделся и шепнул:
      - Разойдемся.
      Сам поехал верхом в противоположную сторону, а Костка погнал мула, запряженного в арбу, в степь, к своему становищу.
      Остановив разгоряченного скакуна у юрты Кокечин, Михаил спрыгнул наземь и вошел в нее. Кокечин сидела на ковре в задумчивости.
      - Пришел сообщить: завтра едем. Больше нам оставаться тут никак нельзя. Меня ищут.
      - Кто, Мишука? - встревожилась женщина.
      - Малый с дервишами. Запомнил меня, сукин сын... Передай Маняше, что мы её ждать будем. И сделай все, что обещала. Я прошу тебя, Кокечин.
      Он взял её за протянутые руки и приподнял. Она ткнулась лбом в его грудь, крепко обняла за плечи и заговорила со слезами:
      - Сделаю все, все... Не беспокойся, Мишука.
      - Спаси тебя Господь! Прощай!
      - И ты прощай! Кокечин будет помнить о тебе, пока жива, и молить Бога, чтобы у тебя все было хорошо.
      Он стал целовать глаза, мокрые от слез, губы, щеки, нос, потом, оставив её, резко повернулся и вышел.
      Женщина легла ничком на ковер, раскинувши руки, словно подбитая птица. И, беззвучно плача, слышала, как гулко застучали по сухой земле копыта коня, увозившего её Мишуку навсегда, навсегда...
      Глава сорок седьмая
      Прибыв в становище, Михаил как был - разгоряченный ездой, в пыльных сапогах - направился к Джани.
      У неё был гость, дальний родственник, Бурхан-багадур, сорокалетний грузный мужчина с плоским большим лицом и узенькими глазами, важный, молчаливый, одетый в богатые боевые доспехи, точно войсковой мурза.
      Увидев Бурхана, который его недолюбливал и не скрывал этого, Михаил хотел уйти. Джани окликнула его и заставила остаться. Ознобишин поклонился хозяйке, поклонился гостю, надменно застывшему и не удостоившему его даже взглядом, и скромно сел на коврике, неподалеку от входа.
      Джани налила в пиалу кумыса и любезно протянула Михаилу, спросив о здоровье. Прищурившись, с недовольным видом Бурхан наблюдал за нею, его пухлые бледные губы покривились в мимолетной презрительной усмешке. Потом внезапно поднялся и стал прощаться.
      Михаил смотрел на Джани и не узнавал ее: сегодня она была одета, по неизвестной ему причине, в лучшие свои одежды и выглядела моложе, чем всегда. Когда Бурхан ушел, она сказала:
      - Бегич собирается напасть на Русь. Если ты не уедешь в скором времени, будет поздно. Мамай готовит большой поход на Московию, хочет её захватить, урусуцких ханов перебить, а своих беков посадить в ваших городах. Он хочет завоевать Русь, как Саин-хан когда-то.
      - Это и видно. Русь ему - как кость поперек горла, - сказал Михаил, зло усмехнувшись.
      - Ему нужны ваши земли, чтобы находиться подальше от Орды. Упрямый Тохтамыш нагоняет на него страх. Если тот объявится здесь, все нойоны, беки и мурзы переметнутся к нему. Тохтамыш - чингисид, а Мамай только гурган, зять хана. Кроме того, Тохтамышу помогает злой Тимур, сильнее которого нет во всей вселенной. Никогда Мамаю не быть владетелем Орды. И Мамай знает об этом. Так и прорицатель Рахим сказал. Мамай за это убил старика. А по-моему, он поступил глупо. То, что написано в книге судеб, нельзя изменить.
      Михаил молча слушал её и, когда она кончила, спросил уже о другом, как бы пытаясь этим показать, что ему нет дела до Мамая:
      - Зачем приезжал Бурхан?
      - Сватать меня. Я тебя оставила, чтобы помешать этому. Неприятно мне.
      - Он может вернуться снова.
      - Вернется, если будет жив. Он ведь тоже отправляется с Бегичем в поход. А там... мало ли что может случиться. Но сейчас не стоит о нем говорить. Ты не сказал, когда собираешься ехать.
      - Ехать-то? Да на завтрешней зорьке. Если Бог даст и здоров буду.
      - Вот как?! Впрочем, это лучше. Сядь ко мне ближе. Вот сюда. Никого не бойся. Мы всегда слишком много заботились о других. Что скажут? Что подумают? Но от этого было худо только нам одним. Теперь я не боюсь никого. Большей грешницей нельзя стать, чем я есть, - сказала она печально, и он заметил, что кроткие, длинные, как у лани, глаза её увлажнились.
      Он взял её руку и поцеловал, пальцы женщины были неподвижны и холодны как лед. Они некоторое время молчали, прислушивались к людским голосам и лошадиному ржанию за стенкой юрты.
      Она вдруг вздохнула, встрепенулась, как бы сбрасывая с себя оцепенение, дотронулась рукой до его волос над ухом и нежно погладила.
      - Совсем седой стал. Постарел. И я постарела. Удерживать тебя не стану. Будь счастлив. Если когда-нибудь обижала тебя, была несправедлива прости!
      - Ну что ты! Ко мне ты всегда была справедлива. Я благодарен тебе за все. Если бы не ты...
      - Подай вон ту белую шкатулку.
      Михаил передал ей резную шкатулочку из слоновой кости, в которой она обычно хранила свои украшения. Джани поставила её к себе на колени, открыла и достала два крупных серебряных перстня с зелеными камнями. Эти перстни до того были схожи, что их было невозможно отличить. На металлических ободках одного и другого была выгравирована арабская вязь.
      - Возьми, - сказала Джани, протягивая ему один перстень. - Пусть его наденет твой сын, а этот перстень наденет наш сын. Наши дети не должны проливать кровь друг друга. - Она сделала небольшую паузу и добавила: - Я бы так хотела.
      - И я бы так хотел.
      - Надпись на перстне... и на этом... и на том... одна и та же Озноби. Если наших детей или их детей сведет злая судьба, перстни помогут им узнать друг друга. А теперь иди! Пусть Аллах хранит тебя в пути. Вечером я пришлю к тебе Лулу. Он должен с тобой проститься. - И она слабо, со слезами на глазах, улыбнулась ему в последний раз.
      Солнце ещё не успело опуститься за горизонт, как к Михаиловой юрте подъехала, скрипя, четырехколесная крытая арба, запряженная двумя лошадьми; горячий гнедой жеребец с белым пятном на лбу, под седлом и в хорошей новой сбруе, был привязан к задку арбы.
      Небольшой сундук с высокой крышкой, два скатанных шерстяных ковра, белые кошмы и куски каких-то тканей в свертках по порядку были уложены на арбе, на которой восседал безусый юноша в барашковой шапке, правивший лошадьми. По бокам ехали шестеро молодых всадников, и среди них - Лулу на черном Вороне, подаренном Михаилом.
      Юноша подъехал к Ознобишину и при всех громко сказал:
      - Урус Озноби! Это тебе подарок от моей матери и от меня. За верную и хорошую службу. Да будет твой путь на Русь чист и удачен! - И, прижав правую руку к сердцу, он склонил голову в знак почтения.
      - Благодарю, - ответил Михаил и так же, как и Лулу, прижал правую руку к сердцу, потом он подошел к его коню. Лулу ловко спрыгнул с седла и мягко стал на ноги. Он был так же высок, как и Михаил, но легок и худ, словно борзая.
      Ознобишин предложил:
      - Отойдем.
      Он отвел его в сторонку, чтобы никто не мог слышать, о чем они будут говорить.
      - Слушай, Лулу. Я тебе открою, где схоронил для тебя богатый клад. Помнишь ли наш старый дом в Сарае? Ну так вот. В саду под яблоней зарыт сундук! Эта старая яблоня в десяти шагах от калитки. Ее легко найти. Если наш дом занят и новые жильцы не захотят тебя признать владельцем, обратись к Абу-шерифу. Скажешь, что ты от Озноби. Он поможет. А клад постарайся выкопать без промедления. - Михаил вздохнул, посмотрел на юношу, на его чистое, красивое лицо, на его белые нервные пальцы, теребящие рукоять плети, и сказал: - Матушку береги. Ты для неё единая опора и защита. А меня не поминай лихом. Что мог для вас доброго, сделал. И вы, что смогли, сделали для меня. Расстанемся друзьями.
      - Расстанемся, - повторил юноша и вдруг - Михаил никак не ожидал этого - обнял его. Эта необычная со стороны Лулу ласка растрогала Михаила до слез. Он крепко стиснул его плечи и тихонько стал похлопывать ладонью по прямой спине. От волнения он не мог произнести ни слова и лишь думал: "Вот оно! Кровинушка моя... хоть поздно, но отозвалась. Прощай. Прощай, дорогой мой!"
      Лулу отступил на два шага, сверкнул глазами и, точно рассердившись за проявленную слабость, ударил себя плетью по сапогу. Губы его по-детски задрожали, и, чтобы окончательно не расчувствоваться, он резко развернулся, опрометью бросился к своему коню, птицей взлетел тому на спину и с места пустил его во весь опор.
      Остальные юноши с гиканьем, свистом, криками, свойственными буйной молодости, устремились за ним. Вскоре они скрылись в сумерках наступившего вечера, но ещё был слышен дробный топот их резвых лошадей.
      Глава сорок восьмая
      Утром, на рассвете, Кокечин набросила на себя халат, прихватила шерстяную вязаную накидку и вышла из юрты. Воздух был свеж и прозрачен, и степь хорошо проглядывалась до самого горизонта. Занималась заря. Солнце вот-вот должно показаться из-за холмов, и там, где уже высветилось, она увидела маленькие контуры юрт аула Джани, где проживал Мишука.
      Женщина долго стояла, содрогаясь от утренней свежести. Но вот наконец её зоркие глаза увидели силуэты идущих лошадей, две арбы, катящиеся по шляху. Кокечин позвала Маняшу и указала:
      - Мишука поехал.
      Они молча наблюдали, как на фоне светлого неба крошечные черные лошадки влекли по дороге две крытые арбы, пока совсем не затерялись в степном пространстве. После этого Маняша ушла в ставку и долго не возвращалась, отчего Кокечин пришла в настоящее смятение. Девушка прибежала запыхавшаяся, несколько встревоженная, рассказала, что подозрительный Саид расспрашивал о знамени, скоро ли его закончат, и собирался поглядеть на работу. "Что Саид!" - небрежно отмахнулась Кокечин, думая совсем о другом. Они сели на ковер и больше не разговаривали.
      Когда же дымчатый желтый луч коснулся красной отметины на перекладине, что означало полдень, Кокечин проговорила: "Пора", - и достала из-под ковра, лежавшего прямо на земле, узел; из него вынула мужскую одежду: шаровары, чекмень из хорошей добротной ткани, сапожки из мягкой зеленой кожи. Маняша переоделась. Стянув длинные волосы в тугой узел на затылке, она запрятала их под суконный малахай с двумя темными куньими хвостами, свисающими вдоль её румяных щек.
      - Как ты хороша! - подивилась без всякой зависти китаянка. - И я такая же была! Ах, годы, годы! Все прошло, все улетело! Одни стареют, другие молодеют.
      Женщина сняла с себя ремешок с маленьким кинжалом в сафьяновых ножнах, опоясала тонкий девичий стан.
      - Попадешься - живой не давайся. Да поможет тебе Бог!
      Они зашли за юрту, где спокойно пощипывала травку взнузданная лошадь.
      Кокечин помогла девушке влезть в седло, разрезала путы на передних лошадиных ногах.
      - Пошла! - сказала она и шлепнула животное по широкому крупу. Лошадь рысцой побежала по траве, помахивая длинным хвостом.
      Тем временем Костка и Михаил далеко отъехали от становища. День разгорелся теплый, яркий, по-настоящему весенний; в спину дул приятный южный ветерок.
      На всем пространстве зеленой степи виднелись юрты пастухов, белые отары овец и темные табуны лошадей.
      Наезженная пыльная дорога влекла их вперед, все дальше и дальше от становища.
      Михаил восседал на первой арбе, к задку которой были привязаны два жеребца, а Костка на второй, за которой поспешал его серый длинноухий ослик. Целый день они находились в пути и вот на закате достигли каменного истукана на небольшой всхолмине - места, где была назначена встреча с Маняшей. Костка распряг лошадей, развел костер, начал готовить ужин. Последний солнечный луч исчез; колыхая высокую траву, пронесся вечерний прохладный ветерок. Начали сгущаться сумерки.
      Ознобишин поднялся к гладко отшлифованному ветрами и непогодой молчаливо-неподвижному каменному идолу и с чувством непреодолимой тревоги стал глядеть на дорогу. Она была пуста, как и прежде. Ни одной живой души. Взовьется ненароком пыль столбом и исчезнет - вот и все движение.
      Костка крикнул снизу: "Кто-то скачет". Михаил стал всматриваться в дорогу, напрягая зрение, - сплошная серость, но стук, стук конских копыт слышался явственно. Лучик надежды засветился в нем; сердце так сильно застучало, что готово было выскочить через горло. Ознобишин сбежал на дорогу и пошел навстречу. Впереди что-то зачернело, ближе, ближе. Одинокий всадник. Она или кто другой? Боже, пусть будет она. Правой рукой он сжимал стучавшее сердце. Не выдержал и крикнул: "Маняша!" Четко обрисовался мужской силуэт на темном коне. Не она. Михаил остановился, глотнул открытым ртом воздух, хрипло позвал ещё раз совсем упавшим голосом: "Маня..." Всадник поравнялся с ним и вдруг, точно обессиленный, повалился к нему на руки. Не удержавшись на ногах от тяжести упавшего тела, Михаил рухнул в мягкую пыль и услышал тихое нежное воркованье: "Мишука... Мишука..."
      Михаил, охваченный внезапной радостью, исступленно стал целовать её лоб, нос, губы, а Маняша, обнимая его, шептала: "Мишука, милый... тут я, тут".
      Глава сорок девятая
      Проводив Маняшу, Кокечин оседлала свою лошадку и поехала в соседний аул; оттуда она вернулась с девушкой-татаркой, Чолпан, которую некогда учила вышиванию. В юрте Чолпан сменила свою одежду на Маняшину, более красивую, и, обрадованная таким подарком, тихо смеялась, позванивая монистами. Чолпан понадобилась Кокечин для того, чтобы ни у кого не возникло подозрений в бегстве ханской дочки.
      Кокечин знала, в какое время прозвучит заветный колокольчик, затем протяжно прогудит гонг, и со всех сторон в большую юрту потянутся вереницей раскрашенные и разодетые хатунины дочки. Там им будет произведен осмотр, сопровождаемый негромкими замечаниями, советами; там выслушают их просьбы, жалобы, кому пообещают, кому вежливо откажут; установят, кого нет, кто болен; к захворавшей Саид сходит сам, убедится в болезни, позовет лекаря, словом, не будет упущена ни одна мелочь, особенно в отношении старших дочек. Им повышенное внимание, за них особый спрос. Поэтому отсутствие Маняши сразу будет замечено. Это приведет вначале Саида в злое беспокойство, дальше - больше, а уж через два часа он будет вне себя от бешенства. Вскочит на своего коня и как одержимый помчится через всю ставку, сметая на своем пути всех зазевавшихся, сюда, к её юрте.
      И это время вкрадчиво и неумолимо приближалось.
      Кокечин стала собирать узлы, то и дело заставляя пересаживаться Чолпан то с одного, то с другого места. Она выходила из юрты, прощалась с соседями, раздавала кому посуду, кому ковер, кому одежду и каждому говорила, что она уезжает в Сарай. Ей нужно было, чтобы как можно больше людей знало и видело, как она отъедет вместе с Чолпан, чтобы таким образом Саид знал, куда они отправились.
      Когда все было роздано и она определила, что колокольчик в большой юрте давно прозвучал, она погрузила узлы на свободную лошадь, на две другие села сама с Чолпан, и они отъехали, сопровождаемые бегущими и кричащими детьми.
      В степи Кокечин простилась с Чолпан. Та поскакала в свой аул, а она в сторону Волги.
      К переправе Кокечин подъехала как раз в то время, когда хозяин небольшого судна с шестью гребцами заканчивал посадку людей. Два других таких же судна уже плыли по реке. Она спросила, есть ли места, на что перевозчик, полный мужчина с совершенно лысой круглой головой, неряшливо одетый, утомленный суматохой и криками, отвечал недовольно, что взять её не может, так как поджидает других людей, а сколько их придет, не знает, возможно, ещё кого-то придется высаживать, и он качнул головой в сторону женщин и детей, сидящих на настиле судна.
      Пока он с ней разговаривал, один из гребцов, полуголый, загорелый от весеннего солнца детина, показал на дорогу, где поднявшееся облако пыли свидетельствовало о том, что к реке скачет во весь опор какая-то группа всадников. Хозяин судна поглядел из-под руки вдаль и сказал, что это те самые, кого он поджидает. Кокечин также увидела приближающихся всадников и уже собиралась было пуститься прочь от берега, да скоро разглядела, что их было трое, а следовательно, это не мог быть Саид, которого всегда сопровождала свита из ханских стражников. Подъехавшими оказались однорукий кряжистый старик с темным морщинистым лицом, молодой мужчина - видимо, слуга, - державший в поводу лошадь с поклажей, и юноша, стройный и тонкий, как девушка; все трое были одеты в простую добротную одежду, в какую облачаются для дальней дороги. Хозяин тотчас же стал ссаживать несколько женщин с детьми, потому что прибывших с конями негде было разместить. Поднялся плач, крики, хозяин ругался, свирепея, гребцы хохотали во все горло. Тогда однорукий старик, не слезая с коня, спросил, отчего произошел такой шум. Хозяин ответил, что он освобождает место для их лошадей. Юноша и старик поговорили между собой.
      - Перевези их всех, а потом возвращайся за нами. Мы обождем, распорядился юноша звонким голосом.
      Для того чтобы не обидеть хозяина, старик добавил к сказанному, что они долго ехали и настало время им передохнуть и перекусить, поэтому не будет большой беды, если они переправятся немного позже.
      - Пусть так, - согласился хозяин и обратился к Кокечин: - Тебе повезло, женщина. Благодари Аллаха, что господа не торопятся.
      Кокечин разглядела, кто был перед ней. "Да это же Лулу!" - подумала она и поднесла к груди сложенные руки. Перевозчик прыгнул на судно, которое, закачавшись, стало отдаляться от берега. А Кокечин не сводила с Лулу своего восхищенного взора. Непредвиденный случай свел их у Волги. Не зная того, своим великодушным отказом от переправы юноша спасал её, как она спасала Мишуку.
      - Поистине, Боже, ты велик! - прошептала Кокечин.
      Тихая радость снизошла на её сердце, и, мысленно благодаря Бога за юношу, в чьем облике отразилось так много от её любимого Мишуки, Кокечин утвердилась в вере, что все, что ими задумано, все, что ими делалось, закончится благополучно, и её уже ничто больше не пугало. Страх исчез, оставив место надежде.
      Глава пятидесятая
      На многие версты растянулся путь беглецов.
      Когда они перебрались через последнюю большую водную преграду - реку Пахру, они стали нагонять странную на первый взгляд группу людей: пятерых пеших, идущих гуськом, со связанными за спиной руками, в окружении вооруженных всадников.
      Лица Михаила, Маняши и Костки вытянулись и сделались серьезными, они настороженно стали вглядываться в несчастных невольников, заранее сочувствуя им, ещё не зная их вины. То были молодые парни, светловолосые, рослые, крепкие, одетые в белые грязные рубахи, порванные во многих местах, с ржавыми пятнами засохшей крови; вероятно, эти молодцы дались нелегко и упорно сопротивлялись, прежде чем их скрутили.
      На всадниках поверх кольчуг накинуты синие плащи, которые носили воины московского князя. Однако Михаил пожелал миновать их и погнал коня живее. Им уступили дорогу, и они объехали верховых и пеших.
      Последний всадник, видимо старшой, плотный телом, просторный в плечах, заслыша скрип колес и стук копыт, как бы нехотя повернулся вполоборота, придерживаясь рукой за луку седла, и глянул на Михаила левым глазом из-под густой темной брови.
      Ознобишин опешил, даже рот приоткрыл от неожиданности - перед ним был воевода Петр Мещеряков.
      - Ба! - воскликнул грубым голосом воевода. - Михал? Полоняник! Какими судьбами? Не иначе Мамай помре!
      - Нет еще. Жив, окаянный, - отвечал, улыбнувшись, Михаил.
      - Ах, собаки его дери! Ну, а ты-то как?
      - Как видишь. Еду. Да вести плохие князю везу. Набегом на Москву мурза Бегич идет.
      - Ба! - заревел воевода и весь как-то воинственно и весело ощетинился. - Не плохие, а хорошие! Хорошие, тебе говорю!
      Михаил удивился чрезмерно, а воевода трубил:
      - Дело будет. А то все с соседями воюем да с татями, - и он указал головой назад, на связанных молодцов. - А тут с басурманом сцепимси. За Пьяну отплатим. Ты эту весть непременно до князя донеси. Только сам. Ни через кого не передавай. А то толстопузые переврут. Ты же говори, что сила, мол, грозная прет. Выступать, мол, надобно, драться!
      - Так оно и есть!
      - Вот и скажи! А мне твоя весть по душе, - признался воевода, сжал свой крепкий кулак и погрозил: - У, как рука зудит. Князь-то все посылает татей ловить. Эко занятие! Одна маета! Конешно, эту нечисть тож выводить надобно, только што с ними возиться? При Симеоне-князе, бывало, поймали татя на месте - тут же и вешали. Враз перевели. А князь Дмитрий Иванович приказал их на людях судить. А что их судить, скажи? Сколь они христианских душ погубили? И без всяка суда. За копейку, гады, зарежут. Ей-бог! С татарами воевать их нет, хоронятся. А с безвинных, беззащитных кожу рвать первые молодцы. Ты только погляди на их рожи! - Он оборотился, грозно глянул на разбойников. - А клички-то какие: Клещ, Рвач, Зануда. Тьфу! Намедни четверо купцов из Орды возвращались, так всех порешили, никого не пожалели. А первой-то... Видишь? Да тот, с бородавкой, рыжий. Фома Хабесов. Злодей из злодеев. Я, брат, этого Фому третье лето ловлю. И вот сцапал наконец. На старой мельнице, у запруды. Мы там ещё ребятами налимов ловили. Помнишь?
      - А то как же. Помню. А про купцов-то откель стало известно?
      - Один жив оказался, уполз. Три версты с перебитыми ногами, по земле пузом. А тут и мы... Так что, Михал, благодари Господа нашего, что не ты попался им в лапы. Оне бы не посмотрели, что из неволи. Распотрошили бы за милу душу. Ты погляди: все без креста на шее. Нечисть - одним словом. Дрянь!
      Ознобишин в один миг покрылся холодным липким потом, как только представил, что могли бы сотворить с ними и с Маняшей эти молодцы.
      Тут Мещеряков приметил девицу, чьи серые чистые глазки смотрели на него с нескрываемым удивлением и страхом, и его широкое суровое лицо осветилось доброй улыбкой.
      - А это кто така?
      Не отвечая, Маняша смущенно потупила взор.
      - Хороша? - осведомился Михаил, смотря то на Маняшу, то на воеводу, и вдруг шутя молвил: - Хошь отдам?
      Мещеряков громко захохотал, запрокинул голову, а Маняша, тихо ахнув, округлила глаза. Михаил засмеялся тоже, обнял испуганную девушку за плечи и сказал:
      - Не бойся, Маняшка. Никому не отдам. Самому нужна. - И добавил, повернувшись к Мещерякову: - Из самой Орды везу. У ханши выкрал.
      - Как же... выкрал, - возразила Маняша, обиженно надув губки. - Сама прискакала.
      Мещеряков захохотал ещё громче, совсем очарованный и юностью, и непосредственностью этой бойкой девицы.
      Через некоторое время Михаил задал Мещерякову давно мучивший его вопрос:
      - А скажи, Петро, сынка мой как? Здоров ли?
      - О, Михал! Парень у тебя молодец! При князе находится. В его полку. И про тебя князь тож знает. Я ему говорил, и сарайский владыка тож. Вести от тебя получали. А что приехал - хорошо! Поживи теперя на отчине, русска душа.
      - Изба-то моя, чай, цела?
      - Цела. Да заколочена. Данилке она для чего? На дворе князя находится, на его харчах.
      - Завезу их, - указал Михаил на Маняшу и Костку, - а сам в Кремль. Князя хочу увидеть да сына. Каков он?
      - А вот погоди, увидишь. - И воевода хитро подмигнул Маняше. - Ишь, курносая, смеется, еж меня коли!
      Дорога раздвоилась: одна, пошире, пошла прямо к Москве-реке, к переправе; другая поворотила влево, в село Хвостово, церковь которого одной своей главкой виднелась среди куп кудрявых лип.
      Мещеряков и Ознобишин разъехались. И, не останавливая бега своих лошадей, все дальше и дальше удаляясь от воеводы, Михаил кричал:
      - Я не задержусь! Скоро буду!
      - Меня не сыщешь, спроси Бренка, - орал воевода. - Брен-ка!
      - Хо-ро-шо-о!
      Маняша глядела на Михаила восторженными сияющими очами.
      - Мишука, ну что ты за человек! Всюду у тебя други...
      - А то как же без другов-то, Маня. Ноне без другов никуда. Вот так-то, душенька моя светлая. Н-но, бессловесные! - и он хлестнул лошадей концами вожжей, чтобы те бежали живее.
      Глава пятьдесят первая
      Ознобишин издали увидел деревянные большие ворота и ограду своего двора, поверх которых торчали старая ракита со сломанной грозой вершиной и чета молодых статных тополей, поднявшихся за время его отсутствия. Они раскинули длинные густые ветви над полусгнившей и провалившейся соломенной крышей избы и как бы заслонили её от постороннего взгляда.
      Михаил остановил лошадей возле двустворчатых ворот. Они были наглухо закрыты изнутри. Он потолкал калитку и, не открыв её, перелез через ограду, снял тяжелое бревно, служившее засовом, с крюков и растворил ворота настежь.
      - Въезжайте! - пригласил он радушно Маняшу и Костку, светясь глазами и поблескивая влажными зубами в улыбке. Им овладело удивительное, не испытанное им ранее чувство. От этого чувства щемило сердце, хотелось одновременно и плакать, и смеяться, весело кричать во все горло - приехал, приехал, приехал! Но он не закричал и не заплакал - отвернулся, пряча от Маняши свое лицо.
      Михаилу было непривычно видеть свой двор в таком запустении - ни одной живой души, даже дикого голубя и того не было видно. По скрипевшим ступенькам крыльца поднялся к заколоченной двери и долго возился, прежде чем распахнуть её в грязные сени. Низкая притолока, паутина, пыль - мрачно и тихо в избе. Сердце Михаила вопреки рассудку радостно заколотилось: ведь это его дом, здесь он родился, вырос, здесь жили дед и бабка, отец и мать, сюда привел он свою молодую жену и отсюда ушел в двадцатилетнюю неволю. Сюда и возвратился.
      Проходя из одной светелки в другую, с грустью замечал, какое разрушение успели нанести прошедшие годы его дому, однако, не предаваясь отчаянию, сразу стал загадывать - сменить лавки вдоль стен, подпереть столбом лопнувшую посредине матицу, перебрать тесины. Печь, к счастью, ещё цела, но ни ухвата, ни кочерги; двери все в щелях; насест сломан, хлев разрушен; коновязь расшатана, вот-вот рухнет; погреба провалились... Дел много, да сперва нужно вымести сор из избы, сорвать паутину, протереть пыль, зажечь в печи огонь - словом, возродить в доме дух теплой человечьей жизни.
      Костка приволок две бадьи колодезной воды, чтобы напоить коней. Маняша отыскала где-то старую метлу. Михаил стал разгружать арбу, потом, раздевшись до пояса, тщательно умылся, громко фыркая и крякая от удовольствия. Колодезная вода взбодрила его и развеселила. А как она была хороша на вкус! Не то что горьковатая вода степей. От этой воды ломило зубы и холодило нутро, зато какая благодать вдруг растеклась по телу, какая жажда движений появилась в ногах и руках.
      У распахнутых ворот столпились любопытные ребятишки, мальчики и девочки, дети постарше и совсем малютки, голопузые и босые. Стали приходить и молодые бабы, будто за детьми, окликали свою мелюзгу, а сами с чисто женским любопытством оглядывали приезжих.
      Михаил понимал, что их мучит и зачем они пожаловали к нему. Он никого не знал из них. За двадцать лет выросло новое поколение людей, которое в свою очередь успело обзавестись детьми. Он первый здоровался с пришедшими и, чтобы не томить их понапрасну, говорил, что он бывший хозяин этого двора, вернулся из Орды, из долгой неволи. Бабы крестились, кланялись, поздравляли его с благополучным возвращением и по-русски чистосердечно желали всех благ.
      Михаил попросил Маняшу подать ему чистую новую одежду. Для встречи с князем Дмитрием он приберег шелковую небесного цвета рубашку с круглым воротом, скрепленным на левом плече серебряной пуговицей, синие штаны в полоску и желтой гладкой кожи узкие сапоги на небольшом каблучке, с загнутыми заостренными мысками. Облачившись в этот наряд, Михаил не стал надевать шапку, а, расчесавши волосы, скрепил их тонким ремешком, как это делали ремесленники. Теперь он совсем походил на русского, и глаза сделались светлее, и, как показалось Маняше, выше стал ростом.
      Костка тем временем взнуздал гнедого жеребца. Михаил ловко, с земли, вскочил в седло. Маняша побежала у стремени, постепенно отставая.
      - Мишука, а как же я?
      - Привыкай! Ты теперь хозяйка.
      Глава пятьдесят вторая
      Через Москву-реку Ознобишина переправлял в длинном узком челне болтливый старикашка Федот, худой и жилистый, беззубый и смешливый. Гнедой плыл позади челна, удерживаемый Михаилом за уздечку. От Федота Ознобишин узнал, что к Москве прибывают ратные люди.
      - Не иначе князь Дмитрий готовится в поход, - заключил старикашка. Воин наш князь, весь в сродничка свово, князя Юрья. Тот так же, все в походах. Я тогды мальчонкой был и видел его, как тебя. Ростом невелик, а храбрости отчаянной. Как прослышит, где драка, так летит туда, словно сокол. Никого не боялся.
      Михаил улыбнулся и спросил:
      - Выходит, Дмитрий-князь такой же, как Юрий?
      - Именно такой!
      - Так это хорошо! Нам такой князь и нужен.
      - Конешно, такой! Жить в страхе, трястись от скрипа дерева - кака жисть!
      Нос челна уткнулся в берег. Ознобишин сошел на твердую землю, вывел коня, с которого ручьями заструилась вода, увлажняя траву, поблагодарил старичка и поехал верхом на холм.
      Михаил хорошо помнил улочку, ведущую во двор великого князя, но она, так же, как и все в Кремле, сильно изменилась: совсем стала узка, искривилась, обросла по обе стороны высокой городьбой каких-то дворов, которых раньше не было. Колымажные ворота представляли собой проезд под высоко выгнутой аркой между двумя квадратными башнями, сложенными из толстенных дубовых бревен. Под двумя поднятыми решетками стояли стражники с копьями. Старшой у них был усатый и строгий на вид мужчина, в кольчуге и при висевшем на поясе мече. Он придирчиво оглядывал каждого идущего, многих поворачивал назад, сердито объясняя, что тому-то надобно к такому боярину или дьяку, другим на митрополичий двор, к архимандриту Архангельского собора Михаилу. По его нахмуренному, недовольному лицу было видно, что ходоки ему давно надоели.
      На Михаилов вопрос о Мещерякове спросил сам:
      - Ты из Орды? Проходи. Тебя ждут.
      Михаил в поводу провел своего коня под аркой ворот. Около него тотчас оказались два отрока в беленьких рубашках. Один из них взял у него повод и отвел гнедого к коновязи, другой вызвался его проводить.
      У невысокого крыльца деревянного дворца под бочкообразной чешуйчатой кровлей мальчик оставил Михаила, а сам прошел в низенькую дверь.
      Поднявшийся галдеж заставил Михаила обратить внимание на появившуюся группу дружинников. То были молодые ребята, гридни, шумливые, озорные, они были одеты в светлые рубашки и штаны, заправленные в сапоги; у двоих на поясах болтались охотничьи ножи в кожаных ножнах.