Тереха зло усмехнулся, беззубый рот его скривился, а куцая бороденка затопорщилась, как щетина, и стал он похож на задиристого маленького петушка.
      - Вот-вот! О себе беспокойсь, - заговорил он. - Ты, Михал, ево не слухай. Не оставляй им девку. Тож русска душа. Нельзя её бросать. Мы те помогнем. А ежели этот щербатый ишо заикнется... Ты гляди, Коска, не больно вякай-то...
      - Не-е, - стоял на своем Костка, несмотря на угрозу непримиримого и дерзкого Терехи. - Да рази доедем мы с ею до Руси-то? Подумайте! - он постучал согнутым пальцем по своему лбу. - Ни за что не доедем. Пропадем зазря!
      Костка в сердцах махнул рукой и даже всхлипнул от досады, утер скомканной шапкой вздернутый носик.
      - Ты послушай, Коск. Нам только отсель уехать, а там... в пути-то... как-нибудь перебьемся. У меня байса-то на што? Грамотка тож. Кто вернет-то? А ежели лазутчик я ханов? Уразумел? Поверят. Разъезды минуем, а на Руси помехи нам не будет.
      - Не-е, Михал. Тронулся ты, видать... Ну на што она тебе... Не гляди, што телом баба, умом-то - чисто дитя. Сболтнет ишо... право, сболтнет.
      - Ты послушай, дурачок! - начал злиться Михаил. - Не така она девка, штоб болтать. Да и зачем ей болтать-то? Нешто враг собе? Ты этого не бойся. Лучше давай покумекаем, как нам отсель её увесть.
      - Очумел! Ей-богу, очумел! - твердил Костка и как помешанный тряс головой, не поддаваясь никаким уговорам.
      - Да не слухай ты ево, Михал! - сердито заявил Тереха. - Со страху это он несет. Одумается, небось. А ежели не одумается, я ево так тресну! Света невзвидит.
      - Ты погоди, - сказал Михаил Терехе и снова обратился к Костке: - Ты вспомни. Девочкой мне её указал кто? А когда ханше её отвел, кто попрекал меня? Ты же и попрекал. Сам посуди, как я могу её оставить? Какая у меня после будет жисть? Да исказнюсь я весь. Замучает меня совесть. Потом, не по-христиански это. А мы могем щас-то. Присмотру за ей нету. Живет у Кокечин. Сам Бог велит. Не бойся, Костка. Очень верю я, што увезем мы Маняшку. Да и Кокечин ищо поможет.
      - Поможет ли? - засомневался Костка, примиряясь.
      - А то как же! Мне да не поможет! Баба она добрая, сама в неволе жила. Завтра с ею поговорю.
      - Ну, ежели поможет, - проговорил Костка, а Михаил, засмеявшись, обнял его за плечи и прижал к себе, радуясь, что мир восстановлен и что он наконец добился согласия обоих своих товарищей на трудное и опасное дело.
      - Ладно, - сказал Костка, окончательно сдаваясь, - пойду Ушастика покормлю. Тож, блаженный, с утра не жравши.
      Костка ушел. Михаил, глядя на его удаляющуюся сгорбленную фигурку, молвил:
      - Боится, што до Руси не доедет. Я его понимаю. Ждал-то, поди, сколь годов! А тут... вполне может, што и конец нам всем придет...
      Тереха продолжительно закашлялся, давясь и краснея от натуги, затем, сплюнув с раздражением, отер грязной ладонью с губ кровавую слюну и заявил без упрека:
      - Он-то доедет, а я вот - нет. Плох я стал, Михал, все в грудях изорвалось. Чую: смерть моя близка.
      - Болтай! - не поверил Михаил, с беспокойством смотря на его изжелта-бледное лицо, покрытое мелкой испариной. - Как так? Не могет того быть!
      - Болтай не болтай, а все! Боженька к собе зовет. Вчерась приснилось, будто меня хороните. - Он печально опустил голову и, вздохнувши, изрек: Скорее бы.
      - Ну это ты брось! Зря ты так! Рано собрался помирать. Поживи ищо.
      Тереха кротко улыбнулся, пошевелил взлохмаченными седыми бровями и горько молвил:
      - Жалко, что так скопытюсь, а не на рати. Эх, Михал, саблю бы востру да коня... показал бы я! А то... яко жалка собачонка... не хочу так-то вот...
      Глава сорок третья
      На другой день, после полудня, прискакал из ставки работник Мустафа и сообщил, что с ханшей произошла беда. Не зная толком подробностей, пересказывая слухи, Мустафа так напугал женщин и детей, что они подняли громкий плач на все становище. Джани не поверила во внезапную кончину хатуни и попросила Михаила разузнать о случившемся. Ознобишин оседлал своего скакуна и отправился в ставку: он надеялся услышать обо всем от Кокечин или Маняши.
      У Кокечин Михаил бывал только однажды. Чтобы не вызывать подозрений и любопытства соседей, он старался не встречаться с ней на людях, но у него была договоренность: при нужде он мог и заглянуть, предварительно подав какой-нибудь сигнал - кинуть камешком в стенку юрты или посвистеть. Так он и поступил. Когда третий камешек ударился в юрту, Кокечин показалась на пороге и поманила Ознобишина рукой.
      Угощая Михаила только что приготовленным пловом, Кокечин подтвердила, что с Биби-ханум, старшей женой Мамая, дочерью хана Бердибека, действительно случилось несчастье, но она не умерла, как решили многие, просто у неё сделался удар, который обычно валит с ног старых тучных людей и оставляет их недвижимыми, с меркнущим сознанием, дожидаться своего конца. То, безусловно, наказание свыше за какие-то тяжкие грехи, которых не дано знать обычным смертным.
      - В ставке суета, - добавила она со вздохом. - Лекари едут со всех сторон. Но, думаю, и они ей не помогут. Если кровь прилила к голове - долго она не проживет.
      - Коли суета, говоришь, - нам то на руку. Самое время бежать отсюда, сказал Михаил, вытирая пальцы о рушник. - Знаешь, что Маняшку хочу взять с собой?
      - Опасно это. Да тебе лучше знать. Отговаривать не стану. Мы с ней обсудили, как ехать. Одежу мужскую надо да лошадь.
      - Одежу я достану, коня приведу.
      - Да вот что еще, Мишука, - проговорила она с тревогой, подвигаясь ближе. - Неспокойно подле нас. Еще давно приметила я человека. То идет за мною следом, то вертится вокруг юрты. А третьего дня разглядела. Это оказался сын купца, у которого я покупаю нитки и ткань. Совсем молодой человек. Уж не приглянулась ли ему Маняша? Он может по глупости натворить бед. А если он человек евнуха Саида, то ещё хуже. Прямо не знаю, что и думать.
      - А Маняша? Замечала ли она чего?
      - Маняша! Да Маняша ходит как святая. Не чует земли и не видит никого. Ее головка занята тобой и Рус. Ах, Мишука! Ты, словно дэв, околдовал девку. Я её не узнаю. За короткое время она так переменилась! Уж молю ее: ты смотри не проговорись. Ни слова, даже подружкам.
      - А там... в большой юрте... евнух Саид неволит ли её в чем?
      - Про это ничего не говорила. Как всегда, поутру сбегает, покажется и опять ко мне.
      Михаил подумал немного и сказал:
      - Скажи ей: пусть больше в овраг не приходит. Незачем. А ты уж приглядывай. Нам нужно быть настороже, чтобы как перепелов в силки-то не заманили.
      - Тревожно у меня на сердце, Мишука. Боюсь я. Спать спокойно не могу. Что, если Саид прознает?
      - Если бы Саид прознал, мы с тобой тут не сидели. Какой ему сейчас догляд! Сама говорила - суета у них из-за ханши-то.
      Женщина глубоко вздохнула и, веря и не веря Мишукиным словам, вышла его провожать и, пока он садился на коня, все посматривала вокруг - смутное беспокойство продолжало терзать её сердце. И как оказалось впоследствии, тревога её была не напрасной. После отъезда Ознобишина Кокечин услышала за стенками юрты мужское покашливание, выглянула трусливо наружу и обмерла: перед ней стоял высокий худощавый человек в опрятном чекмене и лохматой туркменской шапке. Он попросился войти. Она пустила, заранее дрожа и пугаясь. Что ему было нужно? И зачем он? Она знала его. То был купец, продававший седла, уздечки и другие кожевенные товары на базаре. Звали его Салехом. Он спросил, не сможет ли она красиво расшить дорогой чепрак, он в оплате не поскупится, даст, сколько она скажет; спросил её ещё кое о чем, на что она отвечала тихим срывающимся голосом, потому что предугадывала, что появился он у неё неспроста и не ради чепрака. Что-то в его недобрых темных глазах, в бледной коже, резких движениях настораживало и пугало её.
      Салех без приглашения сел на ковер, возле блюда с пловом, и несколько щепоток отправил в рот; пожевал, подмигивая ей и улыбаясь. Вытерев пальцы о голенища сапог, он развалился как хозяин на ковре, дерзко оглядел её и наконец проговорил:
      - Ладно, хватит о чепраке, - и погрозил пальцем, украшенным дорогим перстнем. - А ты сводня, голубушка! Дочка хатуни в степь к кому бегает? За это знаешь что бывает?
      "Я пропала!" - с ужасом подумала Кокечин, чувствуя, как неприятный холодок пробрал её с ног и до плеч.
      - Но я молчу. Небольшой подарок - и никому ни слова. Мы всегда договоримся.
      Однако, заметив, что она никак не может прийти в себя, Салех поспешил все обратить в шутку, стал уверять, что свидание в степи молодой женщины и мужчины его не касается, что ему нужно совсем другое, для неё - сущий пустяк, привычное дело, настолько привычное, что она даже не сочтет его за труд.
      Он приблизил к ней свое лицо, подмигнул ей правым глазом и заговорщически зашептал:
      - Слушай. Есть у меня молодой приятель. Сын моего друга, купца. Ты его знаешь, не раз видала в лавке, где покупаешь нитки. Звать его Азиз. Вспомнила? Вот и хорошо. Влюбился он в тебя без памяти. Сам не свой стал. Как Меджнун помешанный. Не ест, тоскует. Потерял покой. По мне, конешно, ты ничего из себя не представляешь. Так себе. Было бы в тебе побольше дородности. А то... - он небрежно отмахнулся. - Однако чем-то ты ему приглянулась. И вот, чтобы окончательно не рехнулся, решили мы с его отцом вас свести. Он человек состоятельный, за твою услугу хорошо заплатит. На этом все, я думаю, и кончится. В юности всегда дорога та женщина, которая недоступна, а в случае победы над ней страсти утихают.
      "Значит, все из-за меня. Это уже лучше. Только откуда про Маняшу стало известно?" - подумала она, постепенно оживая. Страх её поубавился, и она решила отозваться на предложение Салеха. Вначале она стала кокетливо улыбаться, показав этим, что ей приятен разговор с ним, что она не прочь включиться в любовную игру, а потом и сама начала задавать вопросы.
      - Что же это он сам не сказал мне об этом? Неужели он так застенчив?
      Салех засмеялся и со всей своей грубой прямотой заявил:
      - И я ему это говорил, дураку. Робеет. С бабами никак не может найти языка. Если бы это коснулось меня, я бы живо договорился. Не так ли?
      Кокечин хитро прищурилась, улыбнулась и, явно подзадоривая, произнесла:
      - Ой ли?
      - Да что тут много говорить, голубушка! С бабами я всегда так, по-простому.
      - Видно, что вы мужчина бывалый. С женщинами ладить можете. - Она пригрозила тоненьким пальчиком: - Опасный вы человек! Ох какой опасный!
      Салех, польщенный её замечанием, захохотал во все горло. Человек он был самолюбивый, тщеславный, не упускающий случая похвастаться своими победами над женщинами. И Кокечин это сразу поняла.
      - Да, я такой, - признался он. - Но сейчас не обо мне разговор. Об Азизе. Когда придешь?
      От такой настойчивости ей стало немного не по себе, и она в смущении пожала плечами.
      - Видишь ли. Я - женщина. И у меня есть привязанности. Со старыми нужно покончить, прежде чем новые заводить.
      Салех возразил:
      - Старые привязанности не помеха. У кого их нет?
      Он тронул рукой её колено, дерзко, требовательно заглянул в глаза.
      - Эх, какая нежная кожа! Через ткань чую. Плюнь на старое. В пятницу приходи.
      Его жесткие крепкие пальцы до боли впились в её ногу. Она собрала все свое мужество, чтобы не вскрикнуть, а сдержанно улыбнуться, затем отвела его руку, не грубо, но с такой твердостью, которая не могла его обидеть, и кротко молвила:
      - Я подумаю.
      Ее слова он истолковал за согласие, и это было так - деваться ей было некуда.
      - Приходи к лавке. Там юрта есть. Я провожу.
      Он подмигнул ей как заговорщик и ушел, оставив её одну, встревоженную, в смятении. Через два дня, когда Михаил заглянул к ней, она поведала ему о неожиданном приходе Салеха и разговоре с ним. Ознобишин подумал: "Ну вот! Не одно, так другое. Навязался на нашу голову, окаянный".
      - Кто он такой, этот Салех? - спросил он, хмурясь.
      Кокечин сказала, что Салех - купец, торгует уздечками и седлами. Товар его не так хорош, как у других купцов, но дешевый, так что прибыль он от своей торговли имеет небольшую. Однако богат, и даже очень, говорят, что все свое богатство он добыл при помощи благодатной анаши, которую достает через дервишей и продает любителям этого сладостного дурмана.
      - И ты пойдешь? - спросил Михаил с беспокойством.
      Она горько улыбнулась и сказала:
      - Придется. Там я смогу узнать, откуда Салех слышал про Маняшу и чем все это может нам грозить. Понимаешь, Мишука, если все станет известно евнуху Саиду - не миновать беды. Этого я и боюсь.
      - От меня что-нибудь нужно?
      - Не надо. Доверь все мне.
      Она слабо пожала его пальцы, пытаясь приободрить, но он по грустному выражению её глаз понял, что она сама нуждается в поддержке.
      Глава сорок четвертая
      Кокечин пришла в пятницу, как условилась с Салехом. Он провел её в небольшую юрту, незаметно стоявшую среди других за торговыми рядами. Кокечин хорошо выглядела и сознавала это; её прическа и одежда отличались изяществом и простотой, ничего броского. И эта простота её очень молодила. Салех и тот не удержался и, пропустив её вперед, игриво ущипнул за бок.
      Оставшись одна, Кокечин осмотрелась. Убранство юрты ей понравилось: ковры на полу, ковры на стенах; разбросанные по углам маленькие и большие подушки; посредине, на круглом подносе, - сладости, фрукты, орехи, металлический узкогорлый кувшин с вином, - все предусмотрено для приятного времяпрепровождения.
      Вошел Азиз, взволнованный, бледный. В руке он держал длинную трубку.
      - Салех прислал, - сказал он негромко, пряча от её насмешливого взора свои глаза.
      - Анаша? - догадалась она, стоя на коленях. - Давай сюда!
      Юноша несмело присел подле неё на ковер, красный, как девица. "Совсем молодой, - подумала она, - смешной и неловкий". Она взяла на себя роль хозяйки, стала угощать его сладостями, орехами. И болтала не переставая, время от времени звонко, обворожительно смеясь. Она была опытна в любви, и его смущение, незнание, с чего начать разговор и как вести себя, её забавляло. Они выпили по чарке вина, поели фруктов, раскурили чилим, по очереди беря в рот костяной мундштук и по глотку вдыхая в себя дурманящий дым. Головы у них закружились. Скоро они свободно разговаривали обо всем, точно знали друг друга всю жизнь. И тут Азиз признался ей в своем чувстве. Он влюбился в нее, как можно влюбиться только в юности, с первого взгляда. Это польстило её женскому самолюбию: она нравится молодым людям, значит, её обаяние имеет силу и она ещё не так стара, как считала. Лучшего доказательства, чем страстная влюбленность Азиза, и не могло быть. Однако дурман обольщения не завладел ею окончательно; она все время была настороже и, лаская Азиза, старалась выведать, что ему и Салеху известно про Маняшу.
      - Салех сказал, что у тебя шьет одна из дочек хатуни, урусутка. Она и бегает на свидание.
      Она притворно изобразила на своем лице испуг.
      - Мы теперь пропали. Салех выдаст нас.
      Ей хотелось вызвать у Азиза сочувствие и склонить его на свою сторону. Он тотчас же откликнулся:
      - Не посмеет.
      - Господи, да откуда ты знаешь? Ведь Саид дружен с ним.
      Она сказала это наобум, просто так, чтобы испытать Азиза, и, на свою беду, услышала:
      - Саид берет у него только анашу.
      Кокечин всплеснула руками.
      - Значит, все-таки они знакомы! - И затвердила в подлинном испуге: Вот видишь! Выдаст, выдаст! Нам конец.
      - Да не посмеет. Клянусь тебе, - стал уверять её Азиз и благородно пообещал: - Я тебя в обиду не дам.
      "Он теперь мой! - подумала Кокечин удовлетворенно. - Через него я заманю Салеха..."
      Анаша действовала. Колыхались стены, колыхался пол, потолок, перед глазами поплыли белые пышные облака, она и сама почувствовала себя таким облаком, и легкое ощущение полета начало кружить её. Они лежали рядом, голова к голове, и в то время как он, пылая от любви, горячо шептал, что она красива, лучшая из женщин, в её угасающем сознании билась мысль: "С Салехом покончить, покончить, покончить..."
      Михаил и Тереха прибыли в ставку. Они решили купить седло у Салеха, хотя по соседству были и другие лавки купцов, торгующих кожевенным товаром.
      Ознобишин подошел к открытому прилавку под навесом, а Тереха сел на землю в сторонке, как нищий, чтобы не привлекать внимание и получше разглядеть пожилого бородатого человека в туркменской шапке. То был Салех, очевидно на время заменивший своего работника. Михаил недолго выбирал нужное седло. Ему приглянулось маленькое, удобное, сшитое из хорошей твердой кожи. Михаил убедился в этом, прощупав его пальцем, сказал, что седло ему подходит, и стал торговаться. Салех почти сразу согласился на цену, предложенную Михаилом, а потом, получая деньги и подобострастно улыбаясь щербатым ртом, спросил по-русски:
      - Ты русский, земляк?
      Михаил невозмутимо направил свой взгляд в темные глаза Салеха и по-татарски ответил:
      - Не понял.
      Салех повторил по-татарски:
      - Не урусут ли ты?
      - Франк я. Из Сурожа.
      - По какой надобности в Орде?
      - По торговой. Коней покупаем.
      Взвалив седло на плечо, Михаил по-приятельски подмигнул ему и пошел прочь, думая про себя: "Догадлив, черт!" Он не оборачивался, знал, что Салех наблюдает за ним, и шел твердо и спокойно, стараясь даже походкой показать свою невозмутимость.
      Тереха нагнал его, когда Михаил уже отошел от базара.
      - Он это! Клянусь Исусом! Чтобы мне провалиться на месте - он это! Он!
      Михаил остановился и, развернувшись, держа седло на плече, огляделся. Никто из посторонних не обращал на них внимания, все проходили мимо, но все-таки он шикнул:
      - Тихо ты - Исуса-то поминать. - А вздохнувши, молвил: - Никогда не думал, что меня сведет судьба с этим нехристем.
      - Помнишь, как все наши поклялись отомстить ему за басурманство? спросил Тереха. - Мы только двое остались живы: ты и я.
      - И што же нам с ним делать? - настороженно спросил Михаил, продолжая посматривать по сторонам.
      - Заколем - и все тут! - заявил решительный Тереха.
      Михаилу не хотелось приниматься за это богомерзкое дело, да понимал другого выхода не было. Салех знал о Маняше, преследовал Кокечин, над всеми ними висела угроза большой беды, может быть, даже смерти. Он сказал:
      - Это всегда успеется. Тут надобно придумать што-то еще. Более надежное.
      Тереха поплелся в становище, а Михаил зашагал в ставку к Кокечин. "Нечего тут делать. Ну их всех. Убегем - и все! - думал он, возбужденно размахивая руками. - Пускай гонятся, ежели пожелают. Мы тож не лыком шиты".
      Глава сорок пятая
      Быстрая ходьба отвлекла Ознобишина от мрачных мыслей, разгладила на лбу морщины и придала лицу прежнее серьезное выражение. Подойдя к юрте Кокечин, он не стал предупреждать о своем приходе, а сразу растворил дверь и вошел. В круге света, падавшего сверху на ковер, сидели Кокечин и Маняша. При виде его девушка вскрикнула и бросилась к нему, сияя радостной улыбкой.
      Смутившись от столь внезапного порыва, Михаил прижал её легонько и отстранил.
      - Извелась она без тебя, Мишука, - сказала китаянка.
      Горькая улыбка тронула её припухшие яркие губы: откровенно выраженное чувство девушки радовало и печалило её одновременно. С тех пор как Маняша поселилась у неё в юрте, Кокечин полюбила её, как младшую сестру, и совсем не ревновала её к Мишуке, наоборот, учила тому, чего та не могла знать по молодости лет. Кокечин хотела сделать Мишуке приятное и поэтому не препятствовала Маняше ходить в степь. Эта молоденькая хорошенькая девушка, созревшая для любви, была его соплеменница, а на чужбине - Кокечин знала по себе - это вдвойне приятно, поэтому она и радовалась тому, что двое близких ей людей могли быть счастливы. А огорчалась оттого, что Мишука, её Мишука, становится другим, уходит от нее, вот и сейчас, хоть и рядом стоял, а был уже далеко, и она это очень тонко чувствовала.
      Он сказал, хмурясь, не смотря ни на кого из них:
      - Все. Уезжаем мы.
      - А как же Салех? - напомнила Кокечин.
      - Ну его... этого Салеха. Не желаю из-за такой гниды грех на душу брать. - И, бросив короткий взгляд на Кокечин, сказал: - Тебе тута оставаться тож никак нельзя. Едем с нами. Чего уж там. Как-нибудь доберемся.
      Черные глаза Кокечин блеснули счастливой слезой, ей было приятно слышать Михаиловы слова и сознавать, что о ней он тоже подумал, но благородное чувство взяло верх - всегда, даже за маленькое добро она платила добром большим, и тут, мягко возражая, она не поступилась своим правилом:
      - Что ты, Мишука! Ты хочешь нас всех погубить. Наоборот, мне нужно остаться. Как только вы отъедете, я тоже сбегу. Пусть они за мной гонятся. Но им Кокечин не поймать. Переберусь в Сарай. Туда Саид, надеюсь, не сунется. А вы тем временем далеко будете.
      Михаил взял её левую руку в свою и сжал теплые тонкие пальцы.
      - Не боишься?
      Она засмеялась смущенно и небрежно махнула свободной рукой.
      - Ничего не боюсь. Пройдет.
      Михаил обратился к Маняше:
      - Слушай хорошенче. Может, перед отъездом свидеться не придется. Стало быть, надобно договориться наперед. Отъезжать будем поразно. Мы - рано поутру, ты - днем. Поскачешь за нами по большаку. Все время на север. Запомни: у холма, на котором баба каменна стоит, ждать будем. Ночь, день. Не тронемся с места, покуда не приедешь. Так што постарайся.
      - Я утром покажусь Саиду и сразу назад. А пополудню поскачу за вами.
      - Хорошо. Бог даст, все сладится. Когда отъезжать, дам знать. Терпи, Маняша. Недолго осталось.
      На этом они расстались, но ушел Михаил с тяжелым сердцем. Ночь провел без сна, поднялся поздно, с головной болью, в унылом расположении духа. На весь окружающий мир смотрел без радости, да и чему было радоваться? День тусклый, тихий, наводящий тоску. Тяжелые, сплошного серого цвета тучи так низко висели над землей, что казалось, давили на плечи, мешали вздохнуть полной грудью. Обхватив голову руками и поставив локти на колени, Михаил смотрел мимо своих ног, на траву. Вдруг под подошвами сапог он рассмотрел свежие пятна крови, отодвинул правую ногу и увидел ещё несколько пятен, с подозрением покосился на Костку. Тот, на корточках, мешал деревянной ложкой в котле, в котором булькала мясная похлебка.
      - Барашка, што ли, заколол?
      - Не-е, - отвечал тот, облизывая ложку и причмокивая от удовольствия губами.
      - Откель крови столь?
      Костка склонился и тоже стал смотреть на землю, указал рукой:
      - Вот еще!
      Они удивленно поглядели друг на друга, и у Михаила сжалось сердце от нехороших предчувствий. Он огляделся.
      - Где Тереха?
      Костка пожал плечами; светлые, как льдинки, глаза его выражали недоумение.
      - Тут все вертелся, да нож о камень точил, да пробовал на палец. Плюнет и опять точит.
      - С пальца столь не натечет. Тут што-то другое.
      Мимо проходил босоногий, в одном халате, мальчик-пастушок Ибрай, погоняя двух безрогих коз прутом.
      - Эй, Ибрайка! Тереху не видал ли?
      - Давно видал. - Мальчик махнул в степь прутом: - Туда пошел. Быстро пошел. Все оглядывался.
      Михаил мигом вскочил на неоседланного коня, который пощипывал травку поблизости, Костка на другого, и они стремглав поскакали по степи. Проехав некоторое расстояние, они перевели своих коней на шаг.
      Терехи нигде не было видно.
      - Куда же он подевался, черт?
      И, ругаясь, сплевывая, грозил:
      - Ну, морда, попадись только!
      Костка спрашивал:
      - Да што ты волнуешься так?
      - Да знаешь ли, што он удумал-то? Салеха убить - вот што.
      Прибыв в ставку, они долго ездили взад-вперед по окраине, поджидая Тереху, раза два проехали по базарной площади. День был торговый, народу набралось много, со всех сторон скота нагнали - не счесть. Теснота, шум, крики. Как в этой толчее разглядеть худенького, маленького Тереху в сером чекмене и меховой шапчонке? Таких, как он, много сновало туда-сюда, мелькало перед глазами. Просмотреть было не мудрено.
      Солнце склонилось к закату; и, притомившись, проголодавшись, они решили покинуть ставку. Они поехали по одной грязной широкой улочке. К их удивлению, она вдруг оказалась запружена возбужденным пешим и конным народом. Михаил спросил бородатого пастуха в высоком суконном колпаке: что случилось, почему собралось столько людей?
      - Убийцу дервиши растерзали.
      - Какого убийцу?
      - Что купца-мусульманина зарезал.
      "Неужто Тереха? Господи Боже, спаси и защити!" - подумал Михаил в отчаянии, соскочил с коня, передал повод Костке, а сам стал пробиваться вперед, к тому месту, где над толпой колыхались острия копий ханской стражи. На открытой площадке, вокруг которой струился ручеек идущих друг за другом мужчин, лежал навзничь, раскинувшись, мертвый человек. Стражники подпускали желающих взглянуть на убитого, спрашивали:
      - Знаешь ли? Кто таков? Чей раб? Проходи, не задерживайся!
      То был Тереха, истерзанный, забитый, изуродованный. Михаил признал его по полоске шишковатого лба - единственное место на лице, оказавшееся нетронутым, - по сапогу, оставшемуся на правой ноге, и по куцей бороденке, торчащей кверху, - все остальное было превращено в красно-серое месиво. Бросилась в глаза красная запекшаяся рана на ладони левой руки, которую и маленький сгорбленный старичок-мулла, стоявший рядом с Михаилом, заметил:
      - Этот раб - хитрей шайтана. Тамгу-то с ладони срезал. Не узнаешь теперь, чей он.
      Михаил предугадывал смерть Терехи, но не ожидал, что она будет так внезапна и жестока.
      В степи тихо и грустно молвил:
      - Надобно его похоронить. Нельзя оставлять на поругание. Христианская душа все-таки. Наш товарищ. Господь нам этого не простит.
      Глава сорок шестая
      В сумерках Костка и Михаил отправились в ставку, на ту улочку, где днем лежал их товарищ. Теперь она была пуста: ни стражи, ни дервишей, ни тела Терехи.
      Они проехали до торговой площади, освещенной множеством костров, возле которых грелись люди.
      Подойдя к одной группе, Михаил увидел сидевшего в середине седобородого старца, рассказывавшего сказку о злополучном сыне купца, который попал на остров чудовищ. Все с большим вниманием слушали его. Михаил обошел их кругом. В стороне, у столба, прямо на земле лежал нищий мальчишка. Ознобишин легонько тронул его за плечо. Мальчишка пробудился и, мигая, уставился на незнакомца. Тот показал ему монету, желто сверкнувшую в свете луны.
      - Заработать хочешь?
      Сказав это, Михаил не стал дожидаться ответа, потому что по быстрому взгляду отрока понял, что монета пробудила в нем алчность, и не спеша стал удаляться от костра в темноту переулка, где черными плоскими силуэтами проступали головы двух скакунов. Мальчишка как привязанный потащился за ним, одной рукой поддерживая спадающие штаны.
      Ознобишин сел в седло своего коня. Мальчишка остановился перед ним.
      - Покажешь, куда бросили растерзанного раба, - получишь монету.
      Маленький бродяга покосился в сторону сидевших у костров дервишей. Какое-то время он боролся с желанием крикнуть им, чтобы дервиши схватили незнакомца, который, видимо, был связан с убийцей мусульманина, однако корысть взяла верх, и он, проглотив слюну, согласился:
      - Покажу.
      Он скоро пошел впереди Михаилова коня. Они миновали ряд темных переулков, свернули в степь. Перед ними лежала пустая пыльная дорога, посеребренная лунным светом, точно застывший ручей. Потянуло тяжелой сладковатой вонью разлагающейся падали, распространяющейся от места, куда обычно бросали мертвых преступников и сдохнувшую скотину. Издали они различили проворные тени рыскавших собак. Неожиданно леденящий душу вой заставил мальчишку остановиться.
      - Дальше, дяденька, не пойду. Страшно.
      - Не трусь. Ты же храбрый малый.
      Маленький бродяга подобрал с земли какую-то палку и отважно прошел ещё несколько сот шагов. Вонь стала нестерпимой.
      - Там смотрите! - указал он на кучу каких-то тел.
      Михаил живо соскочил с коня, отогнал плетью двух рычащих псов. То, что осталось от тела Терехи, завернули в саван и перекинули через седло Михаилова скакуна. Ознобишин отдал монету мальчишке. Тот схватил её и скрылся в темноте. За ним с лаем устремилась какая-то псина, затем раздался жалобный визг: очевидно, сорванец огрел её палкой.
      Они недолго плутали по степи. Отыскав выкопанную накануне яму, осторожно опустили туда Тереху и засыпали землей.
      - Прими, Господи, страдающую душу раба своего, - печально проговорил Михаил.
      - Дай ему покой в своем Небесном Царствии, - добавил Костка.
      Они долго стояли молча над могилой. Вокруг них лежала степь, притихшая, объятая лунным светом и скорбью. Высоко мигала и лучилась яркая звезда, и Михаил думал, что хорошо видеть вот такое небо, с луной и звездами, и вдыхать чистый прохладный воздух земли и трав, и этим, должно быть, жизнь отличается от смерти, в которой не будет такой красоты и таких сладких запахов.
      - Пошли, - сказал он наконец.
      Они медленным шагом тронулись с места, ведя в поводу покорных коней. Возле своей юрты, теребя загривок встретившего их Полкана, Михаил сказал, как бы подводя итог тому, что произошло:
      - Погиб Тереха, а нам, Костка, надобно спастись. Чтобы смерть его не напрасной была. За нас, грешных, страдания принял. Вечная ему память. Сколь жить будем, столь и поминать.
      На следующее утро на базаре Михаил, как купец, торговался из-за каждого куска ткани, женских вязаных чулок, платков шерстяных, меховых шапок, металлической посуды. Он покупал все, что ему приглянулось и что могло пригодиться на Руси в хозяйстве. Легкая арба вскоре оказалась нагружена с верхом. Пора было уезжать.
      Михаил окинул взглядом в последний раз торговые ряды, купеческие лавки - не забыл ли чего - и заметил неподалеку от себя вчерашнего мальчишку, сопровождаемого восемью дервишами в высоких меховых колпаках, с деревянными крепкими посохами в руках. Сорванец взглядывал на каждого высокого мужчину в бараньей шапке и разводил руками, повернувшись к дервишам, как бы говоря: не тот.