Решив, что Озноби прав, Джани распорядилась, чтобы чабаны отогнали овец в степь. Как выяснилось впоследствии, это было сделано своевременно.
      После Рамазана, сорокадневного мусульманского поста, эмир Мамай собрал свою орду на празднество на ровном, как стол, местечке, вернее - долине между холмами, на правобережье Волги, всего в трех днях пути от города Сарая, в котором на этот раз восседал Кари-хан, сын Айбек-хана, согнавший в свое время Хаджи-Черкеса.
      Мудрые люди понимали, что это был скорее смотр боевых сил, чем обычный религиозный праздник.
      Эмир Мамай привел свой тумен в полном вооружении, точно собирался в дальний поход; дружественные ему эмиры и царевичи тоже привели свои войска; вольные мурзы присоединились к ним со своими отрядами, а богатые беки вынуждены были по приказанию Мамая предоставить лошадей и овец для прокорма этого многолюдного сборища. Вот когда Джани поняла всю мудрость Михаилова совета.
      На всем пространстве, покуда хватало глаз, днем были видны белые, шевелящиеся, как озерки, отары овец, темные табуны коней, черные юрты и дымки от костров. А народ все прибывал и прибывал; отряд за отрядом, в полном вооружении, на косматых низкорослых лошадях, неутомимых в дальних походах, присоединялись к войскам Мамая, поклявшись ему в верности. Так крепла его сила, подобно реке, которая полнится водой от сбегающих с гор мелких ручейков.
      Из Сарая, несмотря на запрет Кари-хана, прибыли верхом главный кади с улемами и шейхами и их слугами - многочисленная свита, ярко одетая, на лошадях различной масти, в великолепных сбруях и с богатыми седлами. Приехали и купцы со всех сторон, навезли различного товара. В ставке раскинулся пестрый богатый базар, а чуть в стороне от него на ровной обширной площадке построили деревянную башню, открытую ветру с трех сторон, и в ней был поставлен большой тахт - трон из резного дерева. Столбики трона увиты виноградными лозами, сделанными из позолоченного металла, а толстые ножки в виде тигриных лап - из чистого серебра. Поверх трона постлали шесть ширазских ковров, нижний большой, затем поменьше, ещё меньше, а верхний, шестой, самый маленький, и на нем положены два толстых круглых тюфяка, обтянутых цветистым китайским шелком. На них и уселся сам Мамай и его хатуня.
      На голове Биби-ханум сияла яркой желтизны корона прекрасной ювелирной работы, некогда сделанная русским золотых дел мастером для хана Берке. Только Биби-ханум как прямая и последняя наследница рода Чингисидов имела право носить её. Справа и слева от башни были расставлены сиденья для царевичей, эмиров, мурз и духовенства.
      Празднество, как заметили бывалые люди, происходило в том же порядке, что и при прежних ханах, с той лишь разницей, что теперь место хана занимал эмир Мамай, толстый, важный, с непроницаемым широким лицом, на котором, как у кота, топорщились редкие черные усики. И одет он был совершенно по-хански - в голубой позолоченный халат, в белую чалму с зеленым пером, скрепленным крупным алмазом, всякий раз сверкающим, стоило только Мамаю слегка пошевелить своей большой головой. Эмир был так величествен и великолепен в этом наряде, что никому и в голову не приходило, что он занимает не свое место. Времена изменились, и изменились взгляды людей. Теперь уважали не происхождение, а силу и богатство. Сидел же в Самарканде Тимур Хромой, а в Хорезме старый Урус-хан, сын Чимтая. Почему бы в Кок-Орде не быть Мамаю? Так думали многие знатные и богатые беки. Правда, были и такие, которые напоминали, что есть царевич, имеющий больше прав на Кок-Орду, чем кто-либо другой из живущих. Этот царевич - сын Туй-ходжи-оглана, Тохтамыш. Но таких людей поднимали на смех. Где этот царевич? Бегает, точно верблюжонок за верблюдицей, за материнским подолом, потому что мал, слаб и беден. Да и даст ли ему вырасти и окрепнуть Урус-хан сварливый? Пока сгибается перед ним в низком поклоне Туй-ходжа-оглан, не быть Тохтамышу ханом в Кок-Орде. Пока существует Мамай непобедимый, никто у него не посмеет оспаривать власть. Сам Аллах помогает ему, у него несметные богатства, ему верны степные народы и племена, потому что у него сила и ему сопутствует необыкновенный завидный успех во всех его начинаниях и делах.
      И вот теперь перед этим эмиром, как прежде перед сарайскими ханами, лучшие воины правого и левого крыла состязались в стрельбе из лука, пускали длинные белые стрелы в деревянные щиты, а победителям в награду дарили оседланных и заузданных коней, и, принимая их, багадуры поднимали у своего коня правое переднее копыто для поцелуя под рукоплескания и возгласы одобрения толпы. Так же, как и при ханах, верные эмиры и мурзы получали богатые халаты, и так же, как при ханах, эти эмиры подходили к подножию башни и преклоняли колени в знак благодарности.
      А после этого, так же, как и в прошлые годы, гостям подавали кушанья на серебряных столах, а ловкие и быстрые баверджи в шелковых разноцветных одеждах тут же, на глазах у гостей, острыми ножами резали вареные куски конины и баранины на маленькие кусочки и поливали мясо вкусной дымящейся приправой.
      И глядя на все это, многие думали: что же изменилось за это время? Кто хан? Кто эмир? Кто умер? Кто жив? От кого отступилось счастье, чья жизнь подошла к концу, пусть плачет и склоняется перед судьбой, а народ веселится на празднике, ибо повелитель развлекает его едой, вином, скачками, борьбой, песнями и плясками. Кто это может дать народу - тот хан! Честь ему и слава!
      Сперва осенние дни стояли тихие, теплые. Особенно были прекрасны ночи под безоблачным небом, блиставшим тысячами мелких ярких звезд. Но в последний день празднества вдруг наплыли темные тучи и скрыли звезды и тонкий серп месяца. На всю ставку пали тяжелые душные сумерки.
      Аул Джани располагался в нескольких верстах от главной ставки, вблизи реки.
      У Михаила была своя юрта, маленькая, прокопченная, латанная-перелатанная, но в которой вполне можно было спрятаться от непогоды и сильного холодного ветра. Она легко разбиралась и легко собиралась и размещалась на одной повозке, влекомая двумя волами. Кроме этого, Михаил имел три потертых ковра, несколько овечьих шкур, пуховые подушки, заменяющие ему постель, небольшой сундук, в котором хранились хозяйские тарханные грамоты, несколько серебряных слитков - остаток дара хана Кильдибека, медный котел, сковороды, треногу, деревянные пиалы, мешки с одеждой, съестные припасы в корзинах - вот и все, чем он владел и что по-братски делил с Косткой.
      Он любил свою юрту, сжился с ней и ни за что не хотел менять её на другую - просторную и чистую, хотя Джани неоднократно предлагала ему.
      Юрту он ставил, как правило, на краю аула, даже несколько в стороне от круга больших и маленьких юрт, в которых размещались прислуга и бедные Нагатаевы родственники. В середине этого круга стояли две большие белые господские юрты - для Джани и Лулу.
      Возле Михаиловой юрты всегда паслись стреноженный вороной и серый осел, ставшие, как Михаил и Костка, большими друзьями, а у входа лежал крупный, черной масти пес Полкан.
      В последнюю ночь празднества Михаил и Костка сидели у костра и ели арбузы. В черном пространстве между аулом Джани и ставкой, не занятом ни пастухами, ни какой-либо стоянкой, мелькали огни. Они то двигались короткой цепочкой, то сливались в яркий дрожащий круг.
      Видимо, какая-то группа людей с факелами шла по степи. Костка первый заметил их и указал Михаилу:
      - Гляди-ка. Кажись, к нам топают.
      Михаил покачал головой, сказал недовольно:
      - Несет же нечистая. Спали бы.
      Пес Полкан, лежавший возле костра, поднял лохматую голову и глухо заворчал, напряженно уставившись в темноту.
      - Что, Полкашка? - обратился к нему Ознобишин. - Чужой?
      - Учуял кого-то, - подтвердил Костка.
      Ворчание пса стало более угрожающим.
      Михаил и Костка переглянулись.
      Неожиданно пес вскочил и с громким лаем бросился в темноту Совсем близко послышался человеческий крик и собачье злобное рычание, прерываемое отчаянным лаем. Костка побежал на шум, и скоро из темноты послышалось:
      - А ну перестань! Да оставь ты его в покое, собачье мясо!
      Полкан яростно лаял, незнакомый испуганный голос вскрикивал, а Костка злобно ругался. Михаил поднялся на ноги и, стоя к костру спиной, глядел в темноту, ничего решительно не видел и кричал:
      - Што там у вас? Эй, Костка!
      - Ах ты, дьявол лохматый! - бранился Костка. - Да оставь ты его в покое! А ты... как там тебя, дуй к костру!
      Из тьмы выскочил невысокий человек, истерзанный, окровавленный, рухнул перед Михаилом на колени и поднял вверх руки.
      - Не губи мя... человече, вижу: вы оба русские. И я русский. Купец приезжий. За мной гонятся. Убить хотят.
      Лицо синее, опухшее от побоев, губы в крови, борода неопределенного цвета и всклокочена, одежда порвана, а небольшие округлившиеся глаза выражают страх, почти животный ужас. Появился Костка, крепко державший за ошейник разъяренного Полкана.
      - Замолчи, тварь подворотная! - прокричал на пса Михаил.
      Услышав в голосе хозяина угрозу, Полкан жалобно заскулил. Ознобишин видел: огни факелов стали хорошо различимы, без сомнения, к ним приближались люди, преследовавшие этого несчастного. Собачий лай мог выдать беглеца, поэтому Михаил не сдержался и повысил голос, что с ним случалось довольно редко.
      Не долго думая, Михаил опрокинул человека наземь, приказав лежать и не двигаться, набросил на него войлочную попону, затем ковер, принесенный Косткой. Оба уселись на человека, точно на бревно, а возле своих ног уложили Полкана. Однако пса пришлось крепко держать за ошейник, чтобы он снова не бросился навстречу идущим. Уже слышались шаги, возбужденные голоса - и вот целая ватага с факелами быстро поднялась из-за всхолмины и приблизилась к ним.
      Переругиваясь друг с другом, пришедшие разбежались по всему аулу и начали заглядывать и шарить в каждой юрте, будя спящих и тревожа собак. Один приземистый широкоплечий воин, в меховой шапке с лисьими хвостами, в теплом, на вате, халате, перехваченном широким ремнем с болтающейся на нем саблей, заглянул в юрту, светя себе факелом. Потом обратился к Михаилу:
      - Пробегал кто? Видел кого?
      Михаил преспокойно ел арбуз и выплевывал семечки через костер по направлению к воину. Ознобишин даже не пожелал ответить, чем вызвал у пришедшего злость. Тот подошел к костру и, брызгая слюной, закричал:
      - Был тут кто? Говори!
      - Какое там! Никого не видали, - заговорил Костка, а Полкан от наглости прибывшего пришел в дикое бешенство и с остервенением стал рваться из рук тверичанина. Злобный лай огласил весь аул.
      - Уходи, уходи скорее! - замахал в отчаянии Костка, изобразив на своем лице притворный страх и озабоченность от столь скверного нрава своей собаки.
      Воин сплюнул от досады и удалился, подняв над головой чадящий факел. Костка схватил деревянную бадью и залил огонь костра водой. Вокруг них мигом распространился ночной мрак. Они откинули ковер, войлок и затащили человека в юрту.
      - Кто ты?
      - Уж не думайте, не гадайте, отцы родные, - молил, плача, человек. Не тать я, не убивец. Ни в чем не виноватый.
      - С чего же это оне за тобой гонятся?
      - Не ведаю, отцы мои. Вот те крест! Московский гость я. Никита Полетаев.
      Никита рассказал следующее. Приехал он в Орду с московскими купцами, привез много пушного товара. Прослышав про празднество, купцы в Сарай не поехали, а завернули в ставку эмира Мамая. С первых же дней торговля пошла бойко, и скоро они имели большой прибыток и радовались удаче, да, видимо, прогневали чем-то Господа: нежданно-негаданно налетели на них татары, разграбили всех, обобрали до нитки, а купцов побили до смерти. Он же, Никита, уцелел потому, что в это время отлучился до ветру, а как увидел, что купцов, его товарищей, валяют, бежал, да был пойман какими-то нищими и крепко бит. Потеряв от побоев сознание, лежал, будто мертвый, в грязи, а как пришел в себя, снова пустился наутек. Хорошо, что ночь позволила до них добраться и спастись от преследователей.
      - Отцы мои! - говорил Никита, плача. - Да я за вас вечно Богу буду молиться. Меня, несчастного, от беды избавили. Уж как мне Митрич говаривал: не езжай в Орду-то, поберегись, мол. Не послушал, окаянный. Сам на себя беду накликал.
      - Уж не Большого ли Митрича поминаешь?
      - Его. Большого. Только я, грешным делом, подумал, что остерегается он, кабы я его не обошел. А он, кажись, по-христиански советовал поберечься, без корысти. Я, несчастный, зачем не послушал? Увы мне!
      - Не блажи. Твои товарищи теперя где?
      - Нету моих товарищей. Мертвые мои товарищи! Мертвые!
      - А ты - живой! Вот и не блажи! Не гневи Бога напрасными попреками!
      - Да что ты, батюшка! Гневить.. да я... да я...
      - Сказал - молчи!
      - Молчу, молчу, - шепотом согласился Полетаев.
      - А о потерянном што тужить? Была бы голова цела.
      - Отцы мои, - говорил купец, всхлипывая. - Мне бы живым уйтить.
      - Уйдешь, коль тихо сидеть будешь.
      - Ежели уйду... Да я, отцы мои... всю жизнь молиться за вас буду. Ей-богу! Вот вам крест!
      Глава тридцать шестая
      Утром Михаил отправился в ставку разузнать об избиении московских купцов. Всю ночь сеял мелкий нудный дождь, небо с края до края задернуто серыми низкими тучами. Холодно и неприветливо кругом, мокрая поникшая трава нагоняла скуку.
      Михаил нахлобучил на самые брови меховую шапку, укрылся попоной. Вернулся он к полудню, когда дождь прекратился. Сойдя с коня, мокрый и хмурый, он подсел к дымящемуся костру греться, пошевелил сучком горевшие головешки - и все молча, ни на кого не глядя, - верный признак его душевной угнетенности, тоски.
      На треноге в котле, поставленном над огнем, булькала похлебка, распространяя вкусный запах мясного варева.
      Никита Полетаев, одетый в овчинную шубу, поглядывал на Михаила выжидаючи, от волнения покусывал бледные губы.
      Костка присел на корточки перед ним, сложив на коленях руки.
      - Ну, Михаил, што слыхать-то?
      Ознобишин с ответом помедлил, вздохнул, не отводя своих прищуренных глаз от огня.
      - Што слыхать-то? - сказал он наконец. - Да размирье у Дмитрия Московского с Мамаем-то. Вот что слыхать. Вражда. Оттого и купцы пострадали.
      - Гляди-ка! С чего бы это вражде-то случиться? Кажись, совсем недавно князь в Орде от Мамая ярлык получал.
      - Получать-то получал. Да мог ли Мамай ярлык кому другому дать? Не мог. А вражда пошла оттого, што нижегородцы Мамаева Сарайку побили.
      - Вона как! - воскликнул Костка, и брови его взметнулись на лоб. - А Мамай-то, вишь... в отместку москвитинов уложил? - Он покачал головой и заметил: - Не ндравится ему князь Дмитрий. Ох как не ндравится!
      - Погоди ищо! - сказал Михаил, грозя пальцем. - Заплачут оне вскоре от Дмитрия! Чую - заплачут!
      - Москву каменной стеной оградил, - сообщил Костка. - Теперича ему никакой черт не страшен.
      Михаил ещё не слышал о каменной стене Кремля и с любопытством покосился на своего приятеля и Полетаева.
      - Каменной, говоришь?
      Никита подтвердил, кивая головой:
      - Точно. Каменной. Из белого камня. С восемью башнями.
      Ознобишин помнил Кремль, окруженный дубовой стеной с земляными валами, построенной ещё при князе Иване Даниловиче, поэтому удивился безмерно и обрадовался этой новости, но вообразить себе каменную стену с башнями не смог, как ни старался.
      - Камень-то откель взяли?
      - Из села Мячкова. Всю зиму на подводах возили. Летом всей Москвой и соорудили.
      - Ишь ты! Каменной стеной опоясался князь Дмитрий. Это он хорошо придумал, - сказал Ознобишин и поудобней уселся перед Никитой Полетаевым, приготовясь слушать. - Для защиты камень покрепче дерева буде. Это верно.
      - Ишо как крепок-то! Через год, как построили, Ольгерд Литовский приходил, окрест Москвы все пожег, а каменной стене ничего сделать не мог. Так ни с чем и отошед.
      - Литва на Русь ходила? - ещё больше удивился Михаил. - Такого прежде не бывало!
      - Дважды ужо. Дважды ни с чем и возвращалась. Так-то вот. С каменной стеной нонче князь Дмитрий никого не боится. Каменная стена кое-кому как кость поперек горла! Укусил бы - да зуб неймет!
      Никита Полетаев вздохнул, подумал немного и добавил к сказанному:
      - Ищо вот что скажу. Сберутся к князю Дмитрию князья - и Мамай не страшен будет. Оно и нонче-то ево Дмитрий не очень жалует, а тогда - и подавно!
      - Ежели бы так, - сказал Михаил. - Только знашь, каки князья-то наши? Своевольные!
      - Ничего. Некуда им становится податься. Бегут к Москве... Москва ноне посильнее их всех буде. Князь Михайла Кашинский уж какой был Твери товарищ, да и тот к Москве прибивается. Не хочет с тверским заодно быть.
      Ознобишин внимательно выслушал его и, вздохнув, сказал:
      - Ежели так, то конешно. Только думается, не сберутся оне. Кажный свою корысть блюдет, себя выше всех почитает. А в Москве от энтова истома. Ото всех оборону держать надобно. Да вражины-то вокруг какие! Один другого сильней. Поди набери воев. Снаряди их. Богатство тож большое нужно. Где взять?
      - Слыхал от дьяка одного: не буде боле князь Дмитрий Орде дань давать, - сказал Полетаев.
      - Побожись.
      - Вот те крест! Князю Дмитрию серебро самому нужно. Ты погляди, каки у него вои теперича. Молоды, дерзки, аки львы. Ничего не боятся, с мечом на дьявола пойдут. Ей-бог! Я те вот что скажу. Ноне на Москве не тот человече. Не тот. Храбрые, дерзкие, никого не боятся. И князь Дмитрий, и московски бояре - все за себя постоять готовы. И за Москву-матушку, и за святы церкви.
      - Так, - произнес Ознобишин, приятно удивленный. - Дерзкие, говоришь? За Москву постоять готовы?
      - Готовы. А как Дмитрий Волынский появись, теперича никому спуску не дают. Рязанцы сунулись - потрепали за милу душу. Тверичане... так те одни с Москвой тягаться не могут... за литвой бегат. Вот какие дела на Москве, отцы мои...
      - Ну, Никита, утешил так утешил. Душу мою успокоил. Коль так, как говоришь, то и впрямь князю Дмитрию некого бояться. Уж коль народ с разбоем не мирится, князю не пристало в стороне быть. Дай-ка я тя, мил друг, облобызаю за весть таку.
      Три ночи провел в юрте Михаила московский купец Никита Полетаев, а на четвертую, темную да ветреную, отправились они втроем к реке. Там, у крутого спуска, у воды, их ждал немолодой лодочник, худощавый низенький татарин Айдаш, одетый в короткую овчину мехом наружу и тюбетейку. За несколько золотых он согласился перевезти на другой берег русского купца. Все левобережье Волги находилось под властью Кари-хана, непримиримого недруга Мамая. В Сарае Никита надеялся встретить русских купцов и вместе с ними отправиться на Русь. Михаил передал купцу три серебряных слитка, завернутых в тряпицу.
      - Это тебе на дорогу и на товар, какой найдешь в Сарае. Глядишь, и поправишь маненько свои дела.
      Купец был потрясен такой щедростью, прослезился, пошмыгал носом, прижимая слитки к груди.
      - Как благодарить-то тя? Святой человече! А за долг не беспокойси! Жив буду - верну трехкратно!
      - Да не мне. Жене отдай. Живет в селе Хвостове с сыном Данилой. Ознобишина Настя. Запомни!
      - Запомню. Как есть запомню, - обещал купец приглушенным голосом из темноты.
      - С Богом! - сказал Михаил.
      Костка оттолкнул лодку от берега, заскрипели уключины, вода заплескалась от весел; ещё три-четыре взмаха - и плывущих поглотил мрак.
      Глава тридцать седьмая
      В течение целого года Джани со своими людьми, отарами овец и табунами лошадей продолжали кочевать за ставкой Биби-ханум. Они побывали в Крыму, на морском побережье, где Михаил Ознобишин выкупил у генуэзцев большой участок земли с двухэтажным домом в окрестностях города Сурожа.
      Там же, в Суроже, он встретил московских купцов, приехавших за итальянскими тканями, и один из них, его хороший знакомый, Иван Большой, сообщил, что жена его, Настасья, померла, сын Данила взят в дружину князя, а дом в селе Хвостове заколочен.
      Вначале он принял это известие довольно спокойно, но через некоторое время что-то похожее на обиду охватило его душу. "Не дождалась", - подумал он, и жалость к жене, сострадание к её вдовьей жизни лишили его покоя. Целую неделю он не находил себе места и был замкнуто-молчалив; постепенно душевная боль стала забываться, таять, а потом и совсем прошла - ведь он так долго был с ней в разлуке, что даже забыл черты её лица, звуки голоса, только и помнил, как она его провожала в последнюю поездку, на похороны своей матери, стоя на крыльце, с большим животом, обреченно одинокая. Господи, сколько же ей, бедной, пришлось пережить трудностей, испытать унижений и обид! Теперь утешилась её вдовья душа, нашла навеки себе успокоение. А вот он ещё жив! И это вызвало в нем тягучее ноющее чувство вины перед ней и сыном: ведь он так хотел вернуться, обнять их обоих, да не пришлось.
      К весне Михаил и Джани возвратились опять в те места вблизи Волги, где в прошлом году праздновали Байрам.
      За это время эмир Мамай ещё более упрочил свое положение. В нескольких стычках он сумел покорить беспокойных эмиров и мурз, подарками, обещаниями привлек на свою сторону несговорчивых прежде ханов и окончательно утвердил свою власть на всем правобережье Волги, начиная от пределов земель рязанского князя и кончая Крымом. На этом огромном степном пространстве кочевали верные ему племена и народы, готовые по одному призыву собраться под его стяги.
      На левобережье между тем постоянно вспыхивали кровавые злые сечи. Полуразрушенный, опустевший Сарай стал местом отчаянной борьбы всех враждующих ханов, откуда бы они ни приходили - из Сибири, из Хаджитархана, из ногайских земель или из Хорезма.
      Мамай сознательно не вмешивался в эту борьбу, он оставил Сарай, как приманку, царевичам и ханам, которые с остервенением рвали его друг у друга, точно собаки пойманную дичь, и только обескровливали себя и ослабляли, а сила Мамая росла и крепла. Литовский Ольгерд искал с ним союза; рязанский князь Олег заискивал и жил в постоянном страхе перед татарскими набегами; тверской князь Михаил слал к нему послов и подарки, надеясь заручиться его помощью в непримиримой борьбе за великокняжение с московским князем. Один лишь князь Дмитрий выказывал непокорство, перестал платить дань, какую давали московские князья хану Джанибеку, стал собирать под свою десницу мятежных князей и теснить Мамаевых союзников. Это беспокоило и раздражало эмира. Московский князь был молод, строптив, решителен и смел; со всеми соседями он вступал в битву и над всеми одерживал победу. Мамая это настораживало: чего доброго, возомнит Дмитрий себя непобедимым и повернет против него колючее копье! Он не боялся быть разбитым Дмитрием; он так был уверен в своей силе, в её несокрушимости, что не допускал даже мысли о поражении. Он знал: если двинет свою Орду с имеющимися в ней племенами и народами на север, Москва будет уничтожена. Однако Биби-ханум его предостерегала: в этой борьбе он может основательно истрепать свои силы и погубить князя Дмитрия, а это пока ему не выгодно. Мамай был с ней согласен. Он не хотел губить московского князя не потому, что жалел его, а потому, что все ещё надеялся обойтись без этого похода, а при нужде и прибегнуть к его помощи в тяжелой будущей борьбе с Урус-ханом или Тохтамышем, которые вели между собой кровопролитную затяжную войну. И хотя Урус-хан постоянно разбивал войска Тохтамыша, эти битвы ещё не выявили победителя. Но Мамай знал: скоро этой степной войне наступит конец, и тогда уж ему, хочет он того или не хочет, придется с кем-нибудь из них вступить в смертельную схватку за власть в Орде. А когда он станет единственным могучим властелином всего Дешт-и-Кипчака, грозным для всех своих соседей вот тогда и наступит черед покарать гордую, строптивую Москву.
      Как-то теплым ясным днем Костка ходил по широкой вытоптанной дороге и собирал в корзину сухой кизяк для растопки очага. С севера по большаку ехало десять всадников. По одежде и внешности Костка сразу определил, что то были свои, русские. Один из них, одетый как боярин, с благородной внешностью, с густой темно-русой бородой и лиловой бородавкой размером с горошину на правой ноздре большого носа, спросил, в какой стороне находится ставка Мамая.
      Костка указал рукой на горизонт, над которым вились сизые тонкие дымки, и посоветовал им поезжать прямо, никуда не сворачивая. Всадники, переговариваясь между собой, проехали. Самым последним, в одиночестве, на плохой пегой лошадке, следовал грузный мужчина лет пятидесяти, косматый и неряшливый. Под распахнутой шубой виднелась темно-коричневая засаленная ряса, а к толстому животу спускался на простой растрепанной веревке серебряный крест. Поп ли то был или просто дьякон, Костка допытываться не стал. Он пошел рядом с лошадкой, почтительно смотря на неряшливого толстяка.
      - Отче, что это за князь буде? - спросил он смиренно.
      - Князь, - криво усмехнулся косматый и несколько презрительно поглядел на Костку сверху. - То не князь, человече, а выше иного князя! Выше! Тысяцкий Вельяминов! Всей Москве - голова! - И, назидательно подняв палец вверх, торжествующе произнес: - Иван Васильевич Вельяминов! Поди, слыхал про такого?
      - Как не слыхать, - отвечал Костка, поспешая за лошадью. - Слыхивали много раз.
      - То-то, сын мой!
      - Это что ж... - допытывался тверичанин, - князь Московский мириться задумал с эмиром-то нашим? Да продлит Господь его годы и сокрушит его врагов!
      - Эко куда хватил! Мириться! Дмитрия с Мамаем только могила помирит. Он ужо всех князей под свою десницу поставил. Вот погоди!! И до вас доберется!
      - Типун тебе на язык! - притворно испугался Костка и отстал.
      Постояв и поглядев вслед уезжающим, он почесал затылок и мелкой рысцой пустился к своему куреню оповестить Михаила об увиденном. Ознобишин лежал в юрте на войлоке и спал. Костка растолкал его и разом выпалил все, что услышал от попа. Михаил спросонья ничего не понял, протер глаза и уставился на Костку затуманенным взором. Тверичанин, сидя перед ним на полу, смотрел на взлохмаченную голову его и ждал, что тот скажет.
      - Вельяминов, говоришь? - вяло произнес Михаил и вдруг встрепенулся, волнение изобразилось на сонном, помятом лице его. - Иван? Неушто он здеся, бесов сын? Сам видел?
      Костка утвердительно кивнул головой.
      - Бородавка тута есть? - Михаил показал на правую свою ноздрю и, дождавшись подтверждения, снова спросил: - Нос большой, вислый?
      - Такой и есть.
      - Убей меня гром! Да што же я сижу-то?
      Он живо поднялся на ноги, затянул потуже пояс на чекмене и отправился в ставку. Михаил знал, что его не допустят до ханских шатров, которые были оцеплены несколькими рядами стражи, да это и не требовалось; стоило только взглянуть на базар, потолкаться среди торговцев и покупателей, послушать их разговоры - и узнаешь многие тайны, так тщательно скрываемые вельможами.
      Ознобишин медленно прохаживался мимо лавок, расположенных на арбах, телегах и легких кибитках, приценивался к различным товарам, прислушивался к разговорам, сам вступал в беседы, но так ничего и не услышал из того, что хотел, - видимо, слишком свежа была новость, не дошла ещё до ушей людей, а может быть, она была не столь значительна для жителей ставки, чтобы говорить о ней.
      Солнце уже клонилось к вечеру, когда Михаил Ознобишин, потеряв всякую надежду, собрался уходить, как вдруг его окликнул знакомый густой басок, сразу взволновавший его:
      - Урус Озноби!
      Михаил поворотился, изумленный, и увидел перед собой Аминь-багадура. Они обнялись, как старые приятели. Аминь-багадур был рад встрече, узкие глаза его излучали добрый свет, а белые зубы влажно поблескивали в улыбке. На нем надет темный суконный чекмень, на голове туркменская шапка, с правой руки свисала нагайка - сразу видно, что багадур собрался в дальнюю дорогу.
      - Сколько лет! - воскликнул Михаил: ему приятно было видеть живым и здоровым человека, которого он некогда выходил, рискуя собственной жизнью.
      Они редко виделись, а увидевшись, всегда радовались, как братья, и всякий раз багадур спрашивал, что он может сделать для него, Озноби, своего лучшего друга. Михаил отказывался, не хотел ни в чем обременять его, а Аминь огорчался, так как не желал оставаться неблагодарным. На этот раз Ознобишин решил прибегнуть к помощи багадура.
      Когда после приветствия и поклона багадур, как всегда, спросил, что он может хорошего сделать для Михаила, тот помолчал немного, как бы в раздумье, потом говорит:
      - Понимаешь... стало мне известно, что прибыл в ставку мой злейший враг...
      Аминь-багадур стал серьезен; он сжал свой крепкий кулак и заявил с присущей ему твердостью:
      - Твой враг - мой враг!
      - Да неизвестно мне, с какой целью прибыл. Ежели, допустим, послом пожаловал, то его трогать никак нельзя.
      - Ежели посол - нельзя, - согласился Аминь с огорчением и цокнул языком, покачивая головой.
      - А ежели по своей надобности...
      - Я его, шакала, собственными руками придавлю. Кто таков?
      Михаил сплюнул, кончиком языка облизнул губы, как бы нехотя ответил:
      - Да московский боярин, Иван Вельяминов. Как узнать, с чем пожаловал?
      - Погоди, - пообещал Аминь-багадур, - у меня кунак в есаулах у мурзы Бегича. Тот все знает.
      Они договорились встретиться через день в ауле Джани, в юрте Михаила, и расстались.
      Томительно прошел один день, второй, третий, а багадур так и не появился. Михаила стало мучить беспокойство. Сам бы пошел в ставку - да боялся разминуться. Он верил, что Аминь не обманет, обязательно придет. И багадур не подвел, прибыл на пятый вечер, когда и без того скудный свет непогожего дня уже померк и влажные сумерки окутали притихшую степь. Низкие тучи, предвещавшие дождь, слились с землей; было тихо, как всегда перед ненастьем.
      Аминь-багадур присел у костра перед юртой, выпил пиалу вина, отер усы тыльной стороной ладони и, справившись о здоровье Михаила и пожелав ему всех благ, сказал:
      - Приехал... как его, Веямин... но не от московского хана, а от тверска.
      - Не может быть! Он же боярин московского князя.
      - Недовольный московским-то. От него сбег. Плох он, мол, для татар. Смуту сеет.