Почему не снимаемся, спросила приставленных ко мне девок в магазине меж двумя примерками чего-то, на что и не смотрела. Магазинные залы тоже были непохожи. Я имею в виду тьму, грязь, плевки на выщербленном полу, унылые ряды одинаких товаров, все, к чему привыкли за годы и десятилетия советской жизни. А вот возьми и исчезни, как заколдованное. Когда успело? Повсюду царила жизнь инакая. Как в отеле, так в шопах, как они называли, сверкали огни, стекла, никель, пластик, зубы, ноги, ногти, когти, золотые и серебряные цепочки, браслеты, серьги, клипсы, не старые кассовые аппараты, а новые компьютеры, все яркое, искрящее. Вещи не прятались, не лежали взаперти, охраняемые злыми или тупыми продавщицами от нескромного взора и назойливого покупателя, а сами бросались в глаза, на открытых столах, на зазывных плечиках здесь и там, подходи, щупай, сколь хошь, прибрасывай к лицу, отбрасывай, мерь и откидывай, как негодное, хотя цена вопиет, что годное, не было бы спроса, не было б предложения. Продавщицы ходили, как манекенщицы, зазывно щерили рты. Нам тоже что-то предлагали, что-то прикидывали, накидывали, девки жадно взглядывали, заодно интересуясь не только общей картинкой, но и моей реакцией на картинку. А ее не было. Не потому, что овладела искусством держать себя в руках. Толща не пробивалась. Давно наросло. Как на ногах наросты из ороговелого вещества, так вовнутри, где разные там чувства, впечатленья и прочее гнездится, отчего нервы. А я уж объясняла, как с нервами на помойке. Короче, мне с этим сверкучим не жить, стало, и увлекаться нечем. Помалкивай, туристка. Притом уже было закуплено энное количество мануфактуры и даже что-то из купленного напялено, и даже девки повизжали на тему - ой, как вам идет. Внешне податливая, внутри не шелехнулась. Услышав вопрос про съемки, переглянулись, пожали плечиками, и опять, как с Сашкой, то ли в глазках, то ли где что проблеснуло. Все в порядке, утешили, хоть я не волновалась, начальство сказало, мы исполняем, все идет по плану. А я просто захотела отплатить спасибом за их бескорыстную суету вокруг дивана (Стругацкие, вот память). Себе-то не покупали, все чужой тетке, на чужие деньги, а запросто могли потратить на себя, слова б не вымолвила, не стукачка. Короче, я становилась расфуфыренной и модной, с блестками и мишурой, точно как лягушка-царевна. Или лучше сказать, как Москва.
      22
      Из купленного, разложенного в номере, одна вещь влекла, состоя из двух частей: штанов и куртки. Спортивный костюм типа Сашкиного, в каком приехал на помойку знакомиться. Этта даже в груди отмякло, как дошла покупка. Получалось, Сашка надумал и наказал девкам, в каком виде мне возвращаться и продолжать житье-бытье, когда будет кончено неизвестно что. Вспомнил, должно, как глазела на его костюм. Оказалось, еще круче. Он примчался, когда мы втроем, как близкие подружки, прикончили бутылек шампанского, какой нам опять уложили в наше отсутствие, и собирались в столовку, то есть спуститься в ресторан пожрать. Девки сообщили, что и на сей случай профинансированы. Я не привыкла с такой регулярностью питаться и предложила еще ударить по шампаневичу, они посмеялись, фигуру, мол, бережешь, до такого панибратства (панисестринства) между нами докатилось. Не успели ни то, ни другое. Сашка, заявившись, первым делом жарко и жадно бросил помощницам: ну как? Более чем, засветившись, отвечала медная Ульяна. Я подумала, что она ему тоже дала, не иначе. Костюм спортивный купили, горя глазами, поинтересовался. Конечно, ответила негр Ира. Молодцы девули, отечески похвалил Сашка, ущипнув негра за одну попу, медную за другую. Медная дернулась, негр разнеженно повела всем телом, как змея. Что мне наблюдать их любовные игры. Пошла в спальню прилечь полежать, пока они друг с дружкой гоношатся. Сашка подскочил: никаких лежанок, надевай костюм, едем. А поесть, встряла Ульяна. И поесть не успеем, время в обрез, надо успеть засветло. Куда торопимся, спросила. Увидишь, давай переодевайся, Ира, помоги, подмигнул негру. Пока Ира в спальне помогала, Сашка о чем-то шушукался с Улей, их шорох доносился сквозь наш шорох, и оба вдруг зашлись в счастливом смехе, смех был слышен отчетливо. Не поняла, на мой счет или опять обоюдоострая игра на двоих. Негр была невозмутима. Оценила девкино уменье владеть собой. Костюм был велик, но велик не мал, что-то закатали, что-то подтянули, булавками пришпилили, и к зеркалу выкатился серебряный шар с молниями, хоть сей момент в космос. Или праздник финиширует и прямо сейчас меня отправят на помойку? Не скажу, что был удар, как пришла эта мысль, но типа растерянности. А почему время в обрез, должно, ради экономии финансов, чтоб уж и номер сдать, лишнее не платить. А не снимаем чего, хотела в последний раз открыть рот для шутки, но поняла, что опоздала с открытием и шуткой, и не открыла, и не пошутила.
      Мы покинули гостиницу торопливо, не расплатившись, и чуть не бегом побежали к Сашкиному драндулету, Сашка скакал впереди козлом, то и дело оборачиваясь назад, задавая темп, будто мы уносили ноги от погони. В драндулете еле отдышалась: вес и возраст делали смешной торопыгу. Сашка и тут счастливо смеялся. Надо мной беззлобно иль оттого, что успевали и все по его выходило. Подружки устроились сзади и тоже то и дело взбулькивали смехом. Молодость бурлила. Вас где выбросить, обратился вдруг Сашка к ним. Они растерянно умолкли. А с вами нельзя, спросила рыжая Уля. Во девки, одобрительно ухмыльнулся Сашка, предлагаю свободный полет, а они предпочитают работу, работа им, видишь, в праздник. Какая работа, встряла я, сплошные пьянки-гулянки. Вот именно, закатились снова смехом задние, вот именно, что пьянки-гулянки и свободный полет, они и есть наша работа. Тогда я еще не оценила юмора.
      Оценю позже.
      23
      Машина проявляла чудеса верткости, проныривая то вправо, то влево, замедляя и ускоряя бег, объезжая заторы из других машин, а иной раз выскакивая прямо на встречную полосу. Пришлось закрыть глаза и готовиться к смерти, когда молниеносно начали сближаться с похожим на нас аппаратом, только у того преимущество: он мчался по своей, а не нашей стороне, это мы по его. Углом глаза увидела Сашкину набычившуюся морду. В последнюю секунду тот свернул, а не Сашка. Девки на заднем сиденье также притихли, и лишь когда проскочили роковую черту, не столкнувшись, медная Ульяна восхищенно вскинулась: ну, ты даешь. А черная Ира попросила радостно: а расскажи Паше про мокрую курицу. Отметила, как в минуту возбужденья пробилось "ты" вместо "вы". Догадка о совместном спанье подтверждалась. Хотя тоже не факт: молодые сослуживцы в неофициальной обстановке и в мою пору переходили на "ты", а официально вертались на "вы". Но мое какое дело. А, ну, мокрая курица, начал все еще напряженный Сашка, игра, мой шеф привез из Южной Кореи, дипломат, длительная командировка, и научился, типа русской рулетки, знаешь, когда в револьвере все патроны холостые, а один боевой, револьвер прикладывают к виску и стреляют, повезет - не повезет, и тут примерно то же, только на дороге и играют двое, две машины навстречу лоб в лоб, да еще дорога хорошо, чтоб скользкая, оба мчатся по ней, у кого первого сдадут нервы и кто вильнет в сторону, тот проиграл, причем крупные бабки, сумма то есть немалая, поскольку можно разбиться запросто, короче, мы разгорячились и тоже заделали эту игрушку, нашли под Москвой хорошее место, и я начал тренироваться, чтоб с шефом сыграть, выбрали дождливый день, съехались, уселись по машинам, тронули, я из одной точки, мой шеф из противоположной, а он седой, вышколенный, супермен, девочки знают, старше ровно вдвое, но держится как герой, я думаю, поиграю на его не таких уж молодых нервах, и еду не по прямой, а змейку на скорости выделываю, чуть на одно колесо не становлюсь, смотрю, и он сближается со мной тем же манером, буквально повторяя мой трюк, то есть я ему усложнил задачу, а он мне, поскольку не на финальном моменте только приходится сконцентрироваться, каким он может быть, а рассеяв силы и внимание на ранних позициях, и вот мы уже видим друг друга, то есть не машины, а лица за лобовым стеклом, и я вдруг смотрю, он показывает мне язык, думаю, ах, зараза, и в ту же секунду понимаю, что он уже не маневрирует, а прет прямо на меня, и я отворачиваю в последний момент, зная, что проиграл, а не жалко, наоборот, какой-то восторг перед ним, что он, старик, меня, молодца, обошел, заглушаю мотор и в этот миг слышу дикий треск, оборачиваюсь, а это его машина так по прямой и влетела в огромный вяз, обняла ствол кусками покореженного металла и застыла, все бросились туда, а он там мертвый, врачи сказали, когда язык у него изо рта вывалился, вот тогда он и умер, сердце не выдержало, а я увидал, думал, дразнится.
      Выходит, ты убийца, сказала.
      Дурочка, это игра, ответил, кто ж знал, что у него больное сердце, он первый понты разводил вообще и с мокрой курицей в частности.
      Мы давно уже мчались по окраинной Москве, а тут выдвинулись за Москву. Дома поуменьшились в этажах и размерах и скоро вытянулись в сплошь деревянные одноэтажки, изредка перемежаясь красными кирпичными группками о два-три этажа, с галерейками, башенками и цветными стеклами. Я знала, что это строенья новых русских бандитов. Мало их было по сравнению со щелястой беднотой, и отчего-то обидно. Не поняла, кого мене должно быть в пейзаже, а кого боле. А там пошли равнины и взгорки в перелесках с палыми деревьями и ржавью брошенного металла, и эта местность была мне много ближе, бо и наша помойка располагалась в похожей. Но мы ехали не на помойку. Я все ж поинтересовалась, куда. Сашка коротко бросил: в Волосово.
      Ровный, быстрый ход машины укачал, задремала и очнулась, когда машина встала, а Сашка сказал: Волосово, приехали.
      Большое поле. На поле самолеты-кукурузники и вертолеты.
      Я догадалась.
      24
      Мы вышли из машины. Сашка сделал широкий жест: вот аэродром. Как шубу дарил с барского плеча. То и был подарок. Он успевал быстро шагать в направленье невысокого здания с большими белыми тарелками на крыше, и нас подталкивать, и следить за мной отдельно: как я. А я не знаю, как. Все спуталось. Я маленькая, я большая, я молодая, я старая, я худая, я толстая, я в вонючем тряпье, я в серебристом с иголочки, я там, я тут, я нигде, мои папаша и мамаша живы и мертвы, до Роберта рукой подать, Роберта нет, как не было, меня просквозило всеми ветрами, пролило дождями, и я схватилась вовнутри до состояния асфальта, а что-то все равно пробивалось сквозь асфальт, какие-то острые побеги, от которых в груди закололо, и если мне сейчас лететь, то как. Сашка спросил: догадалась? Я кивнула. Они все трое опять счастливо захлебнулись смехом, и я поняла, что у них у всех троих заговор, а я одинешенька, как та белая береза. Подумаешь, открытие. Я всегда была одинешенька, несмотря, вопреки и благодаря. Только не думала о себе этими словами. Ни раньше, а что уж говорить о позже. Что вошло в ум на летном поле, означало, что ум сдвинулся, оказавшись без защиты. Обстоятельства пересилили привычку и натуру. Вот это да. Вот это Сашка.
      День еще стоял светлый, без дождя и ветра. К нам шел один в синей куртке. Они тут сновали, в куртках, в комбинезонах, в форме и без, не обращая внимания, чужие, но этот был наш. Они поздоровались с Сашкой, и Сашка меня представил: Паша или Пат, как угодно, это она и есть. Девки не приближались, знали свой шесток, их Сашка не представлял. Значит вы полетите, сказал в куртке без эмоций. Я кивнула. Куда было деваться. Идем, так же без чувств сказал он. Время стирает лица. Или лучше сказать, выраженья лиц. Лучше всего это делает время на помойке. Но и на гражданке похоже. Одни дубеют, и лица их дубеют. Другие не дубеют, а расплываются, отекают, бугрятся. Ставлю на задубевших против отекших. В задубевших сопротивление жизни. В отекших попытка хитрожопого обмана, как-нибудь да просклизнуть с выгодой для себя. В себе такое ж находила. У Иры с Улей все еще нежное, фарфоровое - если бывает, помимо светлого, темный фарфор. А все равно молодые умеют надеть на себя, как защитный плащ, непроницаемое выражение. Мы так не умели. У нас много чего можно было прочесть по глазам и носам. У этих нельзя. Или нечего. Остудила себя: не лезь ты, Пат, куда не надо, не твое собачье дело. У летуна была задубевшая морда с хорошо прорезанными морщинами. Мы всех перворазников инструктируем примерно по часу, оборотился он к Сашке как главному, а сейчас сделаем по сокращенному варианту, поскольку она одна, это раз, и поскольку через час световой день начнет уходить, это два. Сашка сказал: можем оплатить кэш, если хотите. Летун не понял. Я тоже. Наличными, объяснил Сашка. Летун сказал: добро. И добавил: в конце. Сашка сказал: я думал, у вас предоплата. Летун сказал: для всех предоплата, для вас в конце. Сашка засмеялся: уважаете. Летун тоже растянул морщины: да. Мы приблизились к железным турникетам, врытым в землю, дощатым настилам, лесенкам и другим простейшим сооружениям для физкультуры. Для начала попрыгаем, предложил летун. Как это, спросила. Как в детстве, сперва с низкого настила, потом повыше, потом с лестницы, главное условие приземлиться на всю ногу, не на носок и не на пятку, а на всю подошву целиком. Я не хотела прыгать ни на носок, ни на пятку, ни на подошву целиком. Отступать было некуда. Уже через пять минут прыгала, как будто мне не столько лет, как будто во мне не столько весу и я не я. Странное дело, привыкнув за столько время слушать себя одну, зная, что не должна слушать других, в чем таилась угроза, я слушала теперь и Сашку, и летуна и делала, что говорили, а было легко, а не угрозливо, словно и впрямь дело вернулось в ранние годы. В каком-то прыжке ступила не так и подвернула ногу. Не больно, но все же. Ничего, дадим говноступы, пообещал летун. И в самом деле принесли спецназовские ботинки, засунули в них мои ноги, зашнуровали, слюнки потекли, на эту обувку глядя. У нас по правилам еще взвешиваются, поскольку есть ограничение по весу, сказал летун, и подписывают бумагу, что человек летит по доброй воле. Сделаем по правилам в последнем случае, отозвался Сашка, а в первом увеличим оплату. И я написала расписку типа в смерти моей прошу не винить. Никого.
      Летун оказался другой, в форме, невыразительный и со скошенным, как раз безвольным подбородком. Волевой был инструктор. Он нацепил на меня тяжелый рюкзак с тяжелыми застежками. Это и был парашют. Показал, где дернуть в аварийной ситуации. А вообще, сказал, наши дубы очень надежны, ни разу не подводили, вы же полетите на тросе, трос сам все раскроет. Какие дубы, спросила. Дэ один пять у, ответил инструктор, учебный парашют, дуб, по-нашему. Я отвыкла, чтоб ко мне на "вы". Поправлять не стала. Какое такое мое право поправлять. Я продолжала в уме принимать действительное за желаемое, потому оно, и правда, было таким. Птица счастья. Никогда она мне в руки не попала. Неужли теперь вся цена этого недостижимого счастья полчаса доморощенной физкультуры, говноступы и вперед? Не вся. Плюс машина, которой добираться, деньги, какие заплатить, и настоящая телезвезда, какой не отказать.
      Сашка приказал что-то девкам, те покивали и остались на земле, мы вчетвером пошли в приземистый голубой "Ан-2" и взлетели в небо.
      Стало быть, болтая беспривязным языком у себя в конуре перед ихними камерами, выболтала с бухты-барахты позабытую детскую мечту, которой не суждено было сбыться. И забыла, как люди забывают лишнее. Сашка, ровно Бог, повернул время вспять и организовал после пьянок-гулянок еще и свободный полет во исполнение.
      25
      Голубок делал круги, набирая высоту. Не так, чтоб большую, а земля уходила и, что на ней стояло, измельчалось на глазах. Мы сидели на лавках. Мне хорошо было видать дырку в борте самолета, через которую я должна шагнуть, чтоб выброситься в белый свет как в копеечку. Меня, точнее, мой рюкзак, прикрепили тросом к веревке, натянутой повдоль. Инструктор спросил Сашку: а вы, точно, не хотите? Сашка засмеялся: нет, пока нет. Инструктор повернулся ко мне: вы можете остаться сидеть, это значит, что вы отказываетесь от прыжка, хотя оплатить все равно придется, но если встали, у вас нет выхода, вы обязаны совершить прыжок, прыгнете одна, я с вами не прыгаю, раз, два, три, принимайте решение. Сашка смотрел на меня безотрывно, блестя будто третьим глазом, облизывая пересохшие губы. Я встала. Инструктор встал заранее и теперь стражником стоял возле открытой двери. Не чтоб впустить, а чтоб обязательно выпустить. Ступила к нему. Он сильно подтолкнул двумя ладонями к выходу, и я вышла. И повалилась в пропасть. И продолжала валиться всеми своими килограммами, только в ушах свистело. Этта свистело все на свете, прощаясь с моей тушей, похоже, навсегда. Пять секунд следовало отсчитать согласно урокам инструктора на земле, они были долгие, как ожиданье смерти. Отсчитала и, по той же инструкции, подняла глаза кверху. Предстояло увидеть раскрытый купол парашюта и посчитать отверстия, как учитель учил. Ха, нормально, купол раскрылся, отверстий в нем, сколько надо. Летела в серо-сиренево-розовом небе сама, одна, под огромным шелковым зонтом, на переломе шелкового свечения дня, и там, за моей спиной, где были шелковые стропы, зашевелилось, зачесалось, забусило, забыгнуло, загрубело, завередило, разогрелось, просунулось и вылезло сперва крохотным бутоном, затем быстро развернулось и стало крылом, бесформенный шум в ушах превратился в пенье сфер, и я узнала, что этта я он и есть, вымечтанный в детстве ангел. Не птица счастья, а ангел счастья. Захотелось смеяться и петь, петь и смеяться. И вдруг, не сдержавшись, заорала: а-о-у-а-у-о-о-а-а! Может, то был крик на Сонькином языке, непереводимая игра звуков, а может, перекличка с оставленной Сонькой, не знаю. Меня распирало что-то большее меня, может, вся жизнь целиком, моя и других людей, кого знала и кого не знала, и я продолжала кричать: а-о-у-а-у-а-а-а. Жизнь перла из меня, а я сама перла откуда-то, как дитя, когда оно лезет из материнского лона, и вот вылезло и оповещает мир о своем появленье, и так это все соединилось, что не разорвать. Вдруг пришла на ум мысль, что, если перерезать веревку, то есть связь меня с куполом, как дитю перерезают пуповину, то есть связь с матерью, может произойти новое рождение и начаться новая жизнь. Жалко, не было с собой ножа. Они не дали мне его, хотя в самолете сказали, что полагается. И никого поблизости, кто имел бы нож для этой цели. Почему не дали, он, что ли, знал что-то про меня, этот инструктор с обветренной мордой, чего я сама не знала? А если б прыгнул вместе со мной, это могло бы походить на брачный танец с поножовщиной в финале. Я вспомнила, как брат, отучившийся в медицинском, объяснял, что бывает, когда человек от стресса переходит вдруг к эйфории: сперва выброс адреналина, затем эндорфинов, кажется. Этта эндорфины потребовали ножа? А также брачного танца? Откуда подряд эти мысли про брачные танцы? Похоже, как когда захмелеешь. Но не по-бесовски, а по-ангельски. Ангельское теснило бесовское. Я летела и видела, как наклоняется ось земли, что-то меняя этим для людей. Не знаю, как, что и почему, но я это видела. Я последний раз пропела: о-о-о-а-а-а-у-у-у! Я аукалась с бездонным, бесконечным, безразмерным, безмежным небом.
      Земля приблизилась.
      26
      Говноступы ли помогли или что, но я встала на ноги плотно и крепко, целая и сохранная, словно небо обещало не повредить и не повредило. Новичкам, ясно дело, везет, дьявол является ко второму разу, а я была перворазник, они так и сказали. Как расперло в груди, так не проходило. Девки бежали ко мне по полю. А кукурузник с Сашкой и инструктором пошел на сниженье.
      Через минуту-другую все обнимались, как родные. И я оттаяла, дрянь подзаборная, бездомная, все ледышки растопились. Сашка вытащил бутылку водки, металлические стопки и полиэтиленовый пакет с солеными огурцами. Инструктор сказал: правильно, выпить обязательно, в первый раз выпить непременно. За первой бутылкой последовала вторая. К нам присоединился летун. Мне велели сказать тост. Я подняла вверх стопку, хотела сказать: все мечты сбываются, товарищ. Рта не разомкнула. Заплакала. Отвернулась и пошла. Одна шла и уходила по полю куда-то.
      Я не плакала много лет. Никогда не жалела ни себя, ни других, повторю. От саможалости или просто жалости, или просто жалкости плачут чаще всего. Тут было не то. Слезы катились по щекам, как ошалелые, как естественное, к примеру, дождь, который не остановить.
      27
      Сашка выкинул девок у метро, меня повез в отель. Он был так же пьян, как я. Но я-то не за рулем. Спросила про погибшего шефа, почему дипломат, разве на телевидении работают дипломаты? На телевидении, ответил, работают все, кому не лень, это такой гадюшник, я и сам был дипломат, МГИМО окончил, институт международных отношений, ты знаешь, и должен был ехать вторым секретарем посольства в Кению, отец в спецслужбах, карьера так и так обеспечена, да вот споткнулся на ровном месте, взял и втрескался в женщину двенадцати лет, ребенка, собственно, это я сделал ее женщиной, и делал с такой силой, что школьные учителя, не говоря о родителях, побежали всюду, куда только можно, в МИД, в Минпрос, в суд, чтоб меня не пустили, заклеймили, посадили, и мой отец сначала чуть не выцарапал мне глаза, чтоб не пялились куда не надо, а потом выцарапывал меня из их мохнатых лап, лапы оказались мохнатые, потому что папочка с мамочкой ребенка занимались криминальным бизнесом, а ребенок без присмотра, с одной стороны, и уже здорово продвинутый в области секса - с другой, хотя формально невинный, и на самом деле она меня соблазнила скорее, чем я ее, ты не представляешь, какие у нее были ноги, какая спина и какой лоб, не говоря уж обо всем остальном, чем она почти профессионально пользовалась, но не мне же бежать в суд истцом или хотя бы прибегать к этим доводам в качестве ответчика, впрочем, хорошо еще, что заказали процесс, а не киллера, но это я должен благодарить свою маленькую женщину, которая заявила, что покончит с собой, если со мной что случится.
      Опять Кения. Кольцует жизнь.
      Спецслужбы твоего предка не смогли одолеть криминала ее предков, не шутишь?
      О, такое перетягивание каната происходило, что искры летели, то мой отец оказывался сильнее, то ее, к канату же прилепляется не одна пара рук, а если учесть, сколько липнет к рукам по дороге, короче, мы с девочкой пришли к ним, чтобы предложить пожениться, это девочкино было предложение, я подозревал, что в ее возрасте не женятся, но не подозревал, что они меня спустят с лестницы на ее глазах, причем мамочка будет действовать гораздо свирепей папочки, то ли они рассчитывали каким-то наиболее выгодным образом ее запродать как невесту, а я ее испортил, то ли не знаю что, непонятна была их свирепость, но с того момента, когда я летел, переворачиваясь, как куль с дерьмом, по ступенькам, униженный и оскорбленный, а она хохотала, стоя наверху, может, у нее был нервный срыв, не знаю, но я разлюбил ее, больше того, возненавидел, возможно, как свидетельницу унижения и оскорбления, на которые мне нечем было ответить, кроме ненависти, я и ответил, я же сам молодой был, не знаю, отчего вспомнил, такие дела, Паша.
      Он вытащил платок и стал вытирать глаза. Машина давно стояла, ткнувшись к тротуару в каком-то темном месте, а Сашка неожиданно ткнулся ко мне. С трудом вытащила из-под себя свою вмиг отяжелевшую руку и погладила ею его голову. Он схватил эту руку и прижал к губам. Щекотно было от усов.
      Пат, Пат, ты уникальная, я никому не рассказывал свою историю, если кто не знал, а тебе рассказал, потому что ты меня потрясла, ты просто меня потрясла, я до последнего не верил, что полетишь, а ты, ты и не дрогнула, вот характер, ни на кого не похожа, честное слово, таких, как ты, больше нет, можешь мне поверить, через меня столько людей прошло, у меня опыт, как у старика.
      Почему, почему через тебя люди проходили, спросила.
      Потому что у меня программа на телевидении, Большая помойка называется, не видела, рассказать?
      Расскажи, кивнула.
      Сокращенно БП, а еще есть ПП - победитель помойки и ОП - отброс помойки, такая игра одновременно в жизнь и в высший суд, говорили, народ не пойдет, кому охота перед всем светом заголяться, а он валом повалил, политиков включая, хотя игра жестокая, понимаешь, я когда влип в эту историю с моей двенадцатилетней женщиной, из МИДа поперли, лишили будущего, всего и свободы бы лишили, если б не адвокаты, которых отец нанял, ну, и еще ряд шагов, о которых я тебе говорить не буду, но за год я из плейбоя, удачливого юнца удачливого отца превратился в сточную яму, столько знания в меня слилось о людях, детях, проститутах и проститутках всех возрастов, калибров и мастей, о подлинных отношениях людей, о законах, о беззаконии, о всей этой мерзости, о которой я подозревал, что она есть, но не догадывался, в каком масштабе, я думал, у меня крыша поедет, а я уже работал на телевидении старшим помощником младшего дворника, то есть в должности подай-прими, и присматривался к самым знойным телеведущим, кто, как и почему, ума-разума у них набирался, и тогда у меня возникла эта идея БП, которая, собственно, и спасла, потому что, если ты не переработаешь во что-то стоящее всю грязь, что налипла на тебя изнутри и снаружи, ты погиб, а я не хотел погибнуть, я хотел выжить и выжил, у меня и название сначала было Из грязи в квази, ты филолог, тебе известно, что такое "квази", потом был другой вариант. Из какого сора, по ахматовской строчке, а потом я пришел к приятелю, главному редактору газеты, а у того в компьютере файл Помойка, куда журналисты сбрасывают заметки, что-то идет в номер, что-то нет, мне понравилось, понимаешь, такой склад, где все, вся жизнь, в результате родилась Большая помойка, такая коррида, где мы показываем всю подноготную человека и загоняем его в угол, а он должен из угла подняться и победить, победил - ПП, проиграл - ОП, сделали программу-пилот, пошла с колес, и понеслось, три года в эфире, столько народу раздели, обули и одели, но зато уж если прошел нашу БП, ничего ему не страшно, на любых выборах может победить, президентом запросто стать, конечно, на этом шоу можно людей запросто запрезирать, но зато, когда попадаются настоящие самородки, которые опрокидывают все твои циничные построения, тут ты вроде проиграл, а на самом деле выиграл, в божественную, можно сказать, лотерею, точно как с моим шефом, это разы, но ради них на самом деле все это и стоит делать, а потом я начал искать новые повороты, в одно и то же скучно играть, и набрел на идею отправиться на настоящую помойку, взять оттуда героя или героиню, сказано - сделано, Бог меня тобой наградил, моя редкостная Пат, жалко, что не захотела сниматься, но, может, тот же Бог даст, еще захочешь.
      Показалось, что светает. А это милицейский уазик осветил нас фарами. Везет нам с Сашкой на органы. Велели опустить стекло, взяли у Сашки документы, посмотрели, сказали: а-а. Узнали. Не скрою, было приятно. Спросили, почему стоим здесь. Сашка спросил в ответ: а что, нельзя? Можно, говорят, мы о вас беспокоимся. А я, говорит, о ней беспокоюсь, потому что выпил, вы же видите, а нарушать не хочу. Видим, отвечают, сознательного водителя, все бы так. Спросили, когда смотреть программу, откозыряли и отбыли. Я им в серебряном подозрительной не показалась.
      Время сжималось. Этта сжималась моя жизнь. Как шагрень. На помойке такого не было. Явилось, не запылилось. Когда по-настоящему рассвело, Сашка притих и спал, откинувшись на сиденье, с полуоткрытым ртом, из которого бежала слюнька. Я сидела молча, оберегая сон его.
      Когда проснулся, посмотрел на меня, как баран на новые ворота. Вспомнив или сообразив, усмехнулся неприятно. Приняла на свой счет. На чей же еще, коли вас всего двое. Дунул изо рта, поймал свое дурное дыхание, покривился, зажег сигарету. Мне не предложил. На кой замечать подробности, не знаю. Не выдержала, спросила, много ли за ночь навешал лапши на уши. Уставился не отошедшими от сна оловянными глазами, сказал: не понял. Кратко пересказала. Покачал головой: чем взяла, что я так расслабился. И сам же допер: полетушки-полетунчики, детские мы с тобой люди. Око за око, зуб за зуб, все мы, люди, сочинители, бросила как заправский философ. Неожиданно он потрогал пальцами опухоль у меня на шее, она обнажилась, как я размотала и сняла тряпки. Спросил: что это? Не знаю, дуля какая-то завелась, ответила. Поедем в больницу, у меня есть хороший онколог, пусть глянет.
      И завел машину.
      28
      Колька заявился в белом халате, в каком в жизни его не видала. Как будто нормальный врач в этой самой больнице. Наклонился и сказал прямым текстом: ну что, дрянь, попалась, будь спокойна, я все сделаю, чтоб ты сдохла. Он был без докторской шапочки, и его лысеющая шишковатая голова походила на член, прости, Господи. Белые облака, вдруг поплывшие густо, на время скрыли его, а когда проплыли, куда им надо, вновь проявился, но теперь уже надел докторскую шапочку и стал вовсе неотличим от толпы врачей, которых набилось множество. Они кружились в зловещем хороводе, о чем-то переговариваясь неслышно, что имело отношение ко мне, но виду не показывали. Все почти так, как когда меня освидетельствовали и упекли якобы за наркотики. На этот раз и Колька собственной персоной кружился с ними, потому не оставалось сомненья в его участии. Хотела крикнуть, что где сядет, там и слезет, ничего не удастся, все выйдет наружу и он поплатится, но не было голоса и даже права голоса и я молча пыталась отбросить у себя с лица что-то, что налипало и мешало дышать. Колькин голос донесся: все от наркомании, алкоголизма, эпилепсии, шизофрении и суицида, все диагностировано, а в каком состоянии она подписала бумагу, не играет значения, другого у нее просто не бывает, она не имеет никаких гражданских прав на эти метры. Облака опять поплыли и все занавесили и запеленали, и лишь комья земли сквозь пелену и занавес стучали глухо в отдалении, падая на домовину, в какой упокоилась наша мамаша, а волосатый, еще не лысый Колька так же глухо плакал, а папаша, стоя неподалеку, пьяный в доску, плел языком старое: полетушки-полетунчики, полетели, на головушку сели. А потом вдруг забубнил, сперва голосом как из ваты, а потом громче и громче: просыпайся да просыпайся.
      Плакал не Колька, я. Я была в незнакомом белом месте, занавешенном то ли белыми клеенками, то ли чем, на высокой кровати, тоже в белом, надо мной наклонялась белая тетка и тормошила: просыпайся. Я обволокла туманным зраком пространство, из последних сил выдрала иглу у себя из вены, хлопнула по каким-то шлангам и поднялась вставать, чтоб освободиться и уйти, скрыться от вражин, что испоганили мне всю жизнь. Но тетка в белом ткнула пальцами, я опрокинулась, как ванька-встанька, и уложилась мешком обратно, а она сопроводила тычок уговором: не дури.