Ольга КУЧКИНА
      Вот ангел пролетел
      Маленький роман
      1
      Лингва - язык.
      Мой язык - враг ваш.
      2
      Под лопаткой зашевелилось, зачесалось, забусило, забыгнуло, загрубело, завередило, разогрелось, просунулось и вылезло сперва крохотным бутоном, быстро развернувшимся и ставшим крупным белоснежным крылом, только у оснований перьев скопились тени, отчего там, в заглыбях, они виделись более темными, чем на концах. Нечем было видеть, со спины-то, а вот поди ж ты, замечала и отмечала. Второе крыло появилось тем же макаром. Взмах - и полетели, на дороженьку не сели. Полетушки-полетунчики, как говаривал вечно пьяный папаша, подбрасывая младенчика к потолку, а младенчик женского полу визжал от страха и удовольствия.
      Мой ангел летел по-над пустырем и кладбищем, по-над старыми и новыми заборами, по-над речкой и редким леском, сильно рассекая воздух крылами.
      Летай, летай, мон анж, и ни о чем не жалей, пока опухшую тушу твоей Пат все еще носят ее распухшие ноги.
      Не открывая глаз, ощущала свое победоносное тело. Давно могли бы ссочать силы небесные, ясно дело, и в прах вогнать, тогда б и усохло в прахе, да отчего-то не сконает, копит поверху, не отпуская. Накопило килограмм сто с гаком. Комьями да буграми, стянутыми синими венозными жилами и такими же узлами, ороговевшими слоями на стопах, локтях и ладонях, желтяками там и сям, расцветшими, как желтые розы, парочка их пропыряла до дыр, так что стала почти видна кость на ноге, не заживают ни от чего, ни от воска, ни от сала, хошь привязывай тряпкой, хошь так ходи, гноись. Вот еще шишка на шее объявилась, хорошо, не болит, не чешется, как чешутся защеплевые язвочки. Катается весело, как подарок, сперва с шарик прикроватный, после с китайское яблочко, теперь уже с луковицу. Тоже прибавка к весу. А все живет, с песнями борясь и побеждая, туша малая, необъятная.
      Голова гудит, такое гуделово, мотора машины не услыхать, сама себе мотор пламенный, как вчетвером пели в гаражной мастерской, отпив пивка. Про сердце. Сердце ладно, отживший орган. Голова напоминает, не забыть.
      Открыть ли глазок левый или правый? А зачем? Все изведано. Любознательность канула. Мысль еще бегает, как мышь, и с чем сравнивает, все тут. Шарик прикроватный один на металлической койке, останок на остатней спинке в головах, в ногах спинка сломанная, сетка железная, на которой отдыхаю, постелив четыре тонких одеяла. Сколь нашла. У других того нет, спят на самодельных топчанах аль раскладушках. Мне везет. Китайское яблочко ела вчера из банки, где боле полбанки варенья сохранилось. Луковицу всегда найдешь. И морковь, и картоху, и лапшу. Когда охота, суп себе варим, как на гражданке. Встану, в поле выйду, а тоже без любопытства. Любопытничать - волноваться. Осталась привычка, кто знает, слаже любопытства.
      В поле, полевые работы - Роберта словарь. Геолог, ясно дело. Автомастерская была его хобби.
      Сонька встала, бухтит своим скрипучим непонятным. Ы-у-а-а-ы-а-э-а. Такие фонемы загагакает. Кто разберет. Я разбираю. Ты куда обмылок дела перевод ее ы-у-а. Сажаю себя на постели, спускаю свои тумбы на пол, указываю изящным мизинцем направление. Да она и сама знает. Это из вежливости, ритуал, уважливая. Берет, мылит свои уши, что ручки у кувшина, потом сам кувшин, толстую красную шею, ровно переходящую в красный затылок, на котором растут темные пучки волос, потом маленькие круглые красные глаза без ресниц, потом маленький красный нос с вывернутыми сопливыми ноздрями и такой же рот, с видным языком, что высунулся промеж зубов верхних и зубов нижних. Одно слово, даун. Но чистюля. Без мыла не может. Своего нет, посколь сама не умеет подколоть да подхватить. А мне не жаль.
      Я-а-у-а-ы-а. Это она кашу сварила и сообщает. Подносит котелок. Кашу в постель - этта даже лутче, чем кофе в постель. Где б на гражданке такое иметь. Объявляю Соньке громко. Все равно не поймет. А вроде обмен утренней любезностью.
      Мы с Сонькой партнеры по купе. Можно так сказать. Мы аристократы. Раньше приходилось и на голой земле спать, и в подземелье, и возле труб горячих, где один бок отмерзает, другой прикипит так, что отдирали себя, оставляя клоки материи, а то и мяса, бывало. Купе укладено по бокам и сверху кусками жести. Прикладено картоном из коробок. С левого боку мой будуар, с правого - Сонькина раскладуха. Посередке обломанный кусок кухонной полки с набором посуды: кривая ложка одна, кривая вторая, две тарелки целых, две кружки настоящих японских с рисунком японской вишни, с трещиной, коробка с солью, коробка с сахаром, кастрюля почти новая, чайник, закопченный дочерна, и серебряная лопаточка для масла, ею мы просто любуемся, посколь масла не едим. Дале пенек, на пеньке примус дореволюционной постройки. Затем почти целый стул, на нем керосиновая лампа, вечером почитать, если найдется книжка. Я читаю редко. Сонька чаще. Умеет. Бухтит, пускает пузыри, языком себе читать помогает. А потом плачет. Ты чего, спрашиваю. Да разве она знает, чего. Мы никто, ни про себя, ни про кого не знаем - чего. А под моим ложем патефон. Пластинки тоже есть. Виноградов певец, Утесов, Хачатурян, Танец с саблями, и другие. Как с саблями - так Сонька опять с соплями. Хотя в норме бесчувственная типа колоды.
      Кеша раздвинул листы жести, вошел в купе. Всегда он рушит дом. Без того не может. Как будто трудно заползти, нагнувшись, как мы с Сонькой заползаем. Нарушит, потом строит. Мужик. Мужицкий инстинкт. Идете, что ль, интересуется по-соседски. Кеша, хошь каши, интересуюсь в ответ. Мы редко чего спрашиваем друг дружку. Политес не обязателен. Утро такое свалилось, не похожее. Как полетела, так и лечу, словно чему случиться светит. Будто может что случиться там, где нету любопытства, ни мужского, ни женского, а лишь привычное, как рычание иль урчание уличных собак, утоление жажды-голода, и все, и боле ничего.
      3
      Думая еще покурить, вышли мы трое под белесые, стылые, скучные небеса нашей родины, а машина уж обнаружила себя около, и мы, ни разочка не затянувшись, согласно рванули что есть мочи строго на звук гуденья агрегата. Ха. Это Кеша с Сонькой рванули. Только мать сыра земля зачавкала, как жадное драконово отродье, желая заглонуть их в ритме вальса, как отдалось в моих музыкальных ушах. Я свои сто с лишним, при росте метр с шапкой, перемещаю в пространстве не так споро. Поспешила, людей насмешила. Заюзила по грязи стертой до полной глади адидасовой подошвой, взмахнула обеими ручонками, будто взлететь собираюсь, и именно что полетела. Коленца мои, бочонки, вперед вскинулись, навроде в танце, уселась на пятую точку, встать не могу. Главное, штырь металлический, опора и надежа наша, подвел, в сторону отлетел. Но тут ни зрителей нету посмеяться, ни кавалеров даме помочь. Дама сама должна из грязи восстать как миленькая. Одной рукой уперлась в дорогу, другой подтянула отъехавшую ногу. Мелко-мелко перебирая конечностями, нашла укрепленное положение, руки-голова-ноги внизу, зад наверху, как книжка, домком сложенная, выпрямила себя кое-как и восстала. Такие восстания нам не впервой. Приходится фокусничать. Достала штырь из месива и помчала себя, насколь могла, к цели.
      А у цели уж не только Соня с Кешей. Вся орава. С четырех концов нашей местности: севера, востока, запада и юга. Кривая Полина, Фед Федыч хромоногий, Витька по кличке Юшка, Манька-горбунья, чернявый новенький, что сказал фамилию, а имя не сказал, типа Окаянц. И другие, кого знаю, имен не знаю. Имя не обязательно. Фамилия тем более. Клички довольно, чтоб обозначить или позвать, если что. В прошлый раз, как всегда, бросились прямо на бульдозер, а лучше сказать, под бульдозер, облепили, словно мухи навоз, даром что и в натуре они тут, а он же еще едет, механизм этот, и вдруг вижу, у беременной нашей, которой мы промеж себя дали кликуху Пузо, возьми да хвост платка с головы на колесо намотайся. Я ору: Пуза-а-а-а! Оказалось, ее Веркой звали. Она и не отозвалась. Затянуло, бедолагу, и череп раздавило. Читала, как такое с кем-то стряслось, а с кем, позабыла. А какая память была. На школьных олимпиадах, как в цирке, показывали. И поздней то же само. Сколько пила, пропить не могла. Какая-то интересная из себя была барышня, к высшему обществу принадлежала, львица. Потом вспомню. Выходит, Верка с ребенком будущим в себе, как в клетке, навроде львицы погибла. Говорили, будто Юшка ребенка ей сделал. Он закапывал. Видели, слезы по бороде текли. Да, может, просто слякоть от природы или пот. Закопал и снова среди нас, продолжает. За нами нету рубежей, позади Москва, нам никому дальше дороги нет, и мы продолжаем.
      Я притюхала, штырем отогнала Полину с Манькой, Кеша с Соней сами подвинулись. Штырем раскидываю, штырем накалываю. Другие руками, а у меня коротенькие, мне неудобно, не в смысле, а штырь куда как лучше рук идет. Полиэтиленовые пакеты с дрянью всякой, от колбасных ошкурков до клоков волос, от осколков банок-склянок до кровяных тампонов ваты, это мы, ясно дело, не берем, от себя отбрасываем. Берем штаны-джинсы, пусть и ношеные, пусть и рваные, но к делу годные. Берем меха с проплешинами, свитера шерстяные и полушерстяные с дырками, рубахи без пуговиц и с пятнами, рейтузы-колготы с катышками, обувь сношенную или почти новую, если без каблука или со сломанной молнией. Берем трусы-трико, если не зассанные и не засранные. Такие не берем. Берем шапки-береты-шляпы, тоже с пятнами и без, чего порвано, зашиваем, бо нитки с иголками тут же берем, да еще, случается, в специальных коробочках. Шерсть берем или когда бумажные нитки, Кеша вяжет. Берем пачки сигарет подмоченные или иначе порченые, а то нетронутые. Из еды берем и колбасы, и ветчины, и сарделек, в огрызках, ясно дело, но и в целом виде попадаются, и шпроты иной раз в банке, и хлеб, и крупы, и фрукты, бананы там или апельсины, куски тортов тоже, короче, все меню современного человека. Что надо отмыть, отмываем. Что негодное отодрать, отщипнуть, отрезать, отдираем, отщипываем и отрезаем. Чиним, штопаем. Частью на себя, частью на продавца.
      Они спустя время набегают. Мы денные птицы, они ночные. Это уж мы разборку сделаем, вещи к вещам, металл к металлу, продукт к продукту сложим и сидим, купцы. Они явятся, все скопом закупят за пятерку ли, за десятку, кому как повезет, а то и за четвертак. Бывает, новенький явится, морду сделает, по штучке зачнет пальчиками щупать, жмотничать, претензии выказывать. Штырем ему по башке дашь, отихнет и уже не вычеколдывает. Не тарандит то есть. Какое между нами жмотничество может быть. Ни дворцов, ни замков. Нижняя черта неимущих. Ниже нету. А бывает. До убийства бывает. В том году было, весной. Двое подрались, Татарин и Петр-кучерявый. Татарин прозвище, хоть он и есть татарин. А Петя-кучерявый, потому что кудри вились, блестящие, жирные, немытые. И было б из-за чего. А то игрушка. Трубка курительная разбитая. Из нее и курить нельзя, дым не из дырки шел, а повдоль ложа уходил в небо. Но желтая, лаковая, изгибистая, как девка, смотреть - глаз не оторвать, правда. Татарин схватил с одного конца, Петр с другого. Татарин пересилил. Петр сидит, глядит с пустыми руками. Татарин с полными. Вещичку разглядывает, ртом причмокивает, улыбается. Петр накинулся, отнял. Татарин назад вырывает и вырвал. Стал задом уходить, отступать. Петр ногой ему в промежность как засадит, тот невольно руками в больное место, подержать, игрушка и выпала. Петр, словно зверок, пластанулся, поднял по-быстрому, к груди прижал и пошел. Потом побежал. Татарин догнал, прыгнул сзади на него не зверком, а цельным зверем матерым, руками волосы сальные захватил, а зубами в горло вонзился. Мы, как в зоопарке, стоим глазеем. Петр упал. Татарин на нем верхом, зубов не разжимает, кровь из шеи сосет. Насосался, сел, зенками сумасшедшими крутит. А Петя оплыл весь и не подымается. До вечера живой был. А вечером, уж соловьи запели, помер и похолодал. Вечерами весенними эти певцы такие трели вытевают, будто кругом не свалка, а Большой театр. И Татарин исчез. Самое, самое то, что трубка осталась валяться, брошенная на том месте. Забыл он ее или так не взял. Я взяла. В костре сожгла. Кому она нужна, ни продать, ни иначе использовать.
      Мы, купцы, как продадим товар, так у покупателей же покупаем водочки. И заливаемся по самые зенки либо хоть сухость в глотке промочить, как повезет. В тот раз, когда Петра убивали, по самые зенки залились. Так еще было, когда шубка голубая норковая у нас на помойке очутилась. Вся в крови и в порезах. Мы сразу докумекали, что произошло. Хорошо ее у нас взяли. За большие деньги. За четыреста рубликов.
      Красавицу, что шарфом в начале того века удавило, на колесо шарф намотался, звали Азедора Дункан. Вспомнила.
      4
      Возвращались с поля с мешками набитыми - они стояли на нашем пути, голубчики. Наша компания трое: Сонька, Кеша, я. Их тоже числом три: парень и две телки. Не взглянула б, если б парень, как поравнялись, не достал из кармана и не протянул рукъ: Александр. Ждал в ответ моей. Вот умора. Какая рука. Какой Александр. Какие знакомства. Сонька запрядала ушами-ручками на своем краснорожем кувшине, выпавший язык постаралась загнать назад за зубы, из последних сил помогая себе нижней откляченной губой. Кешина раскидистая тощая фигура зашаталась, как можжевеловый куст на ветру. Не отошел от вчерашнего, слабак. Но не они интересовали малого. Я. Уперлась видимыми ногами-тумбами в землю, невидимыми рогами в небо, руки в широки боки, переспросила, чтоб не впасть в глупое положение: вы ко мне? Старое "вы" само собой высказалось. К вам, подтвердил сверху вниз, под два метра высотой, и видно, что начальник. Мне вас рекомендовали, добавил. Чуть со смеху снова в грязь не повалилась, еле на своих тумбах свой шкаф удержала. Что надо, без грубости спросила. О, в двух словах не скажешь, воскликнул молодец и жестом, захватывая по дороге в жменю наш воздух, пригласил в шикарный фургон невдалеке. А то что ж на дороге, пояснил, впрочем, если вы не пригласите к себе. Я знаю, что от нас воняло. Имевшийся обмылок дела нисколь не спасал. А от Александра пахло. Прямо-таки забытым веяло. А нос не зажимал и глядел, как любовник. Удивительно это было и неприятно.
      Вас как зовут, спросил.
      Пашка, назвалась.
      Вы Пашка, я Сашка, в рифму, захохотал он.
      Чего хохотать. Чего смешного. Похож на клоуна в цирке. Волос белокурый длинный, как у барышни. Усы пшеничные как приклеенные. Румянец на щеках как рисованый. Челюсть белая квадратная, как искусственная. Плечи будто подложенные ватные. Весь из синтетики. Чего его разглядывала, ума не приложу. На кой он мне, искусственный ли, натуральный. Чай с ним не пить. На одном поле не сидеть. Мы с полевых работ, у нас дела, сказала хрипло. Давно простуда. Забыла, когда ее нет.
      Как про полевые работы - так Роберт мимолетом мелькает. Второй раз за день. Говорю, не к добру было странное у дня начало.
      А можно, я вам в ваших делах помогу, спросил.
      Е-мое, эттого только не хватало, еж его ешь. Откуда взялся, долговязый да привязливый. Или анкеты будут какие заполнять по распоряжению из органов, чтоб нас скрутить и лишить последней свободы. Две его крали одна, крашенная в медь, другая, не приведи Господи, негр. Негр в органах ваще. С ума они посходили, чего с собой и с людьми понаделали. Сволочи. Ушла сто лет назад и назад не оглянулась. Ни разу, ни секундочки не пожалела. Там у них всюду тюрьма. Того нельзя, сюда не клади, отсюда не бери, этого не скажи, не кричи, заткнись, молчи, хоть сдохни. Тут ты вольняшка, хозяин себе и властитель, и никого над тобой, только мон анж в небе летает, белый на голубом, когда не на сером и черном, низком, как сейчас. Крали мерзнут, ветер задул с зимней силой, несмотря что октябрь, одна в разлетаечке, следующая в джинсах и куртке, и платка нет прикрыться. Ира, Ульяна, марш в машину, сказал девкам, вы мне пока не нужны. Это кто ж из них Ульяна, а кто Ира, негр или крашеная? Они, слова не вымолвив, пошли, длинноногие, как статуэтки, попками не забывая крутить. Неужли ради одного зрителя Кеши?
      5
      Парень пошел с нами. Кеша, обалдевший, еле оторвался от картинки, быстро уменьшавшейся, как в кино, и к себе в бункер направился, печальный. А мы к себе в купе поднырнули и Александру велели. Одет был с иголочки, будто на прием, а не на помойку собрался. В спортивном, однако новом, блестящем, серебряном, видно, что водоотталкивающем. Похуже одежи не нашлось, спрашиваю. Нет, смеется весело и лезет на коленках к нам во вход, то есть в дыру между жестью и жестью, старым ватным одеялом принавешенную. Мы с Сонькой, а он третьим, начинаем разбирать добытое того дня.
      В один угол летят простыня целая, вторая куском, пододеяльник, аккуратно заштопанный, одеялко детское стеганое в иностранных буковках, думка засаленная, но можно постирать, кальсоны лиловые, не надеванные, видать, ни разу, даже складки, как сложены, так не разошлись, ковбойка клетчатая, мазутом испачканная, телогрейка, в одном месте вата из дырки торчит, а так хорошая, шапка заячья, совсем мало вытертая, за нее можно неплохие деньги взять, рублей двадцать, кусок бывшей желтой, а ныне серо-буро-малиновой замши, но мяконькой, моток зеленого шнура, цветастая скатерть в пятнах, одна голубая штора и одно маленькое кружевное изделие, крючком вязанное, под вазу либо телефон. В другой угол отправляем железный кофейник, три блюдца, чайник заварной без крышки, мясорубку без ручки, стульчик детский без ножки, часы настенные без стрелок, будильник, похоже, что новый, плетеную корзинку, молоток, линейку школьную пластмассовую, ножницы, почти не ржавые, две рамки для фото, альбом с марками, сверху чем-то залитый, чаем или супом, лаковую дамскую сумку со сломанным замком и пару женских меховых домашних тапок. Подумав, я швыряю их себе под кровать. Хотя где в них ходить. Потому, опять подумав, выдвигаю взад и бросаю в общую кучу. В третий угол складываем банки от чая и кофе, бутылки от пива и пепси, сигареты, сюда же идут кассеты с фильмами Мутанты, Прирожденные убийцы и Заказанный убийца. В четвертый - попадают книжки: Железные дороги России, Белая береза Бубеннова, Лонжеро Гора, На земле Чукотской Шундика, Учебник по истории для 5-го класса, Ночные волки Незнанского, пятый и восьмой тома Ленина, третий Солженицына, Я обвиняю Золя, Справочник фельдшера, Конституция СССР, Православие для всех, Бомба для братвы Ильина, Страсти людские Потемкина, Тля Шевцова, Атлас заболеваний грудной железы, Аку-Аку Хейердала, Запад и Восток Конрад. Самое смешное, что последние книги, какие читала, были Хейердал и Конрада. Словно нарочно кто кольцует. Когда событий мало, внимание поневоле собирается. А не отмеченное, упадает туда, где ничего нет, и там пропадает. Отмеченное тащит за собой. Еда пошла, включая слипшуюся непочатую пачку соли, в пятый угол. Растет благосостояние трудящихся масс. С каждым годом помойка обогащается так, как допрежь не знавали.
      Сашка сначала спрашивал, что куда, но быстро схватил суть и сортировал не хуже нас с Сонькой. Уж лучше Соньки, точно. Объясненьями не утруждался. Одни общие фразы. О погоде. О пятнах на тряпках. О сортах сигарет. Будто вечность с нами живет и работает. Приспособчивый человек. Когда книжка попадалась, боле оживлялся. В пышные усы посмеивался, хмыкал. Не приходилось книжки на помойке разбирать, буркнула. Выбрасывать приходилось, ответил, не исключено, что сюда попадало. Крайности сходятся, заметила. Ему понравилось, засмеялся, а глаза ясные, утренние. Позвала поесть с нами. Думала, точно, побрезгует. А нет, согласился. Этим купил. Я выгребла всю еду на тарелку, сделав такой всеобщий салат "оливье", дала наши ложки, а ему серебряную лопаточку для масла, и мы ели на равных, а он, сволочь, еще бутылку непочатую открыл водки, и мы выпили хорошей водки за здоровье наших родителей, живых и мертвых, и укрепились, и тогда он начал открывать свое дело.
      Послушайте, Паша, заговорил проникновенно, что я вам скажу про человека вообще, который рождается и проживает на какой-то улице, в какой-то семье, за частоколом привычек, способностей, возможностей, ну, конечно, с ним происходят изменения, из сына он превращается в отца, теряет волосы и зубы, может съездить за границу, может поднять или опустить свой социальный статус, поумнеть или поглупеть, но все это, во-первых, не сразу, а постепенно, а во-вторых, в рамках известного и в целом банального, а длинная история никого не волнует, то есть, может, в пересказе, в романе да, а так, чтоб наглядно, чтоб тут и мгновенно схватило за живое, это нет, не получится, значит, должно быть само по себе резкое, неординарное, не принятое, во-первых, чтоб при столкновении с ним ординарное и принятое сломилось, обнажив слом, и чтоб мы могли бы в эту свежую расщелину заглянуть, во-вторых, чтобы...
      Чтобы что, спросила, посколь умолк.
      Вы так внимательно следите за мыслью, нет, вы намного интереснее, чем я мог вообразить в самых смелых мечтаниях, произнес.
      Долго мечтали обо мне, повела шеей.
      Долго, признался, и надеюсь, что не ошибся, дело так складывается, что без вас, один я ничего не смогу, а вдвоем, вы и я, мы сможем породить нечто из ряда вон... собственно, это и есть мое предложение...
      В браке ли, вне брака, пошутила.
      Он захохотал: главное, чтоб без брака.
      Ты не сказал, чтобы что, не потеряла я нить, несмотря на испитое и переходя на "ты", зная, что ни при каких условиях никакого предложения не приму. Увидела, что из сволочей. То есть сильных в мире сем. Привычный ему счет - во-первых, во-вто-рых - выдавал расчетливую природу, не глядя, что романтический румянец и усы. Да не в том дело. Не в нем. Я понимала, что для чего-то ему находка. Но как верно придумал начать, подлец.
      Чтобы что, задумчиво пожевал ус, в итоге, пожалуй, чтоб узнать другую правду.
      А чем тебя эта не устраивает?
      А тебя устраивает, продолжал он, как в израильской армии, отвечать вопросом на вопрос, так же без усилий перейдя на "ты", устраивай она тебя, наверное, жила б дома, а не ушла бомжевать.
      Кино, уточнила вяло, собираясь закруглять.
      Телевидение, уточнил энергично.
      Сонька, свернувшаяся клубком и задремавшая в своем углу, издала во сне пронзительный звук, как журавль на болоте. С ней случалось.
      6
      Ослепляющие осветительные лампы в нашей конуре, где тьма тьму погоняет, даже если примус и керосинка в работе, а еще камеры, а еще трансформаторы, движки, провода плюс большие зонты, черный и серебряный. Людей набилось. Штук шесть. Как поместились. Накануне Сашка прислал сказать, чтоб никакое барахло покупателям не отдавать, ждать съемки, все, мол, будет происходить в кадре. Не поняла, где, но не переспрашивала. Чего спрашивать, мозги тратить, когда надо будет, увижу. Пока сказали не обращать внимания, делать свое, что обычно. Свое - в поле идти. А они говорят, Алексан Алексаныч велел аппаратуру здесь установить, а в поле после. В мелочах, а чужая власть началась. Чем взял, что я душу свою бессмертную, волю свою ему по кусочку продаю-отщипываю. Обпоил - меня не обпоишь. Здоровье, как сказала, несмотря ни на что, крепко, а вес принимает и распределяет литры по массе как по маслу. Пью-пью, а разум не пропью. Лишь прибасить могу. А обольщение состоялось. Обольстительный мальчишечка, ничего не скажешь. Умен. И внутри огнем горит. А мне словно кто запрет наложил своей жижей протухшей, болотной, зеленой его синий пламень заливать. Сидела следила за ними. Как жуки в банке: жу-жу-жу. Подвинь, передвинь, убавь, прибавь. Играют в игру с серьезным видом. Скука стародавняя, хоть дело малознакомое. Улеглась. И Соньке велела отдыхать. Сонька лежит подсматривает, красная, как всегда, и еще краснее. Наблюдала за ней и не заметила, как ушла прочь.
      Ушла к Роберту на свиданье, чего сто лет не бывало. Выплыл из-за поворота реки, стоял, без страха и упрека, широко ноги расставил, в лодке покачивался, среди серебристых рыб пойманных, смотрел на меня. У-у-у, красавец мальчик. Пошла к нему по воде. Иду, а лодка все не приближается и не удаляется, как бы я на месте ногами ни перебирала. Сколь часто недостижимое ведет себя таким образом. И вдруг серебристые рыбы начали выскакивать из лодки, вертясь на солнце и блестя то одним, то другим драгоценным боком, точно пляску света устроили. И как занавес из света возголоменился между мной и Робертом, и закутывал в себя Роберта, и рассасывал там, в себе, так что мальчик мой растворялся в рассеянном сиянье, а меня к нему не пускали. Я захрапела, как лошадь на дыбках, рванув к нему и оставаясь на ровном месте, дышляк, с задышливым дыханьем. От храпа собственного очнулась. Должно, ихние лампы сквозь кожуру века рыбами просвечивали.
      Сашки нет. И не появлялся. Зато негр и крашеная тут. Страдают от вони, невооруженным зраком видно. Ихняя забота, пусть страдают.
      Можно вас попросить эту шапку снять, когда съемка начнется, крашеная ко мне, кривясь, обратилась.
      Нет, говорю.
      Почему, спрашивает.
      Не хочу.
      А сниматься хотите, следующий вопрос.
      Не хочу.
      Вижу, глазки у нее как железные гвоздики сделались.
      То есть как не хотите?
      Так.
      А как же мы сюда всей бригадой съемочной приехали, все здесь ставим?
      Ваше дело.
      Значит, не будете сниматься?
      Буду.
      То есть вы просто капризничаете?
      Нет.
      А что же?
      А что неточный вопрос ставишь, а я точный ответ даю: не хочу, но буду, посколь обещала.
      Железо растворилось, как в кислородной среде, хоть она у нас, ясно дело, далеко не кислородная. Крашеная осторожно улыбнулась.
      Ваше как отчество, Прасковья...
      Я не Прасковья.
      А нам Алексан Алексаныч сказал, вы Паша.
      Вот Паша и есть.
      Хорошо, Паша, вернемся к шапке, может, все-таки снимете, потом захотите, по ходу дела наденете, а то ваших прекрасных глаз не разглядеть.
      Как же ты разглядела, проворчала. Пообещала снять. Ну не буду я из шапки проблему делать. Вот и хорошо, так бы с самого начала, пропела медная ласково, как ребенку, с негром переглядываясь. Играют и думают меня в ихнюю игру вовлечь. А я гляжу на них из своих заглыбей глазами моего ангела и отчего-то мне их жалко сделалось, хоть плачь. А слезы все высохли на гражданке. Посему плакать нечем. Так что чисто филологический оборот. О, куда понесло тебя, Паша, Пашенька, малышка Пат неизъяснимая. Забыла, что невозвращенка. Передернулась, как от алкогольного озноба, и силком вернула себя в сегодня, в сейчас, долгой практикой достигнутое, где неминуче пребываю, не удалясь ни вверх, ни вниз, ни назад, ни вперед.
      Негр двинулась с раскрытой коробкой, как коробейник. В крышке зеркало, в отделениях тюбики-шмубики. Ты кто, Ира или Ульяна, остановила движение. Черное лицо оторопь перекосила. И-и-ра, а вы откуда знаете, протянула. Чтобы воздух зря не молотить, оставила без ответа. Черная Ира протянула коробку: давайте немного проявим ваши черты. Макияж, что ль, хмыкнула. Негр переглянулась с медной и обе не сдержались, смехом даванулись. Все я поняла. Всю причину веселья. Пальчик вверх подняла и им пред черным личиком помахала, как маятничком. Часы показала. Время. Свое, не ихнее. Не получитца-ца-ца, по правде - так по правде, неча красить, мои правдивые черты искажать.
      Мужики продолжали включать-переключать, какого-то гуся, как говорили, навешивать-перевешивать, когда, раздвинув жесть и заодно всю компанию, заполнил собой наш пятачок один Сашка.
      Все готово, с ходу спросил каляным голосом, едва кивнув в мою сторону. Не узнала. Прежнего любезника как не бывало. Свет быстро переставить, туда и сюда, распорядился, ты, Яша, возьмешь с той точки, Таир с этой, меня в кадр не брать. Уставился в ящичек, что сбоку стоял, и еще пододвинул Яшу, а Таира уставил пониже. Там чего у тебя, поинтересовалась. Не взглянул, не услыхал, продолжал тыркать и Таира, и Яшу, заодно Ире с Ульяной мелкие указания отдавать. Негр заикнулась про то, что от макияжа, мол, отказалась. Сашка уставился на нее, пальцем у виска покрутил: ты что, сбрендила, какой макияж, специалистка хренова. Встал, задумался, глазами завертел, как вертят, когда не видят вокруг, а вовнутрь погружаются. Вдруг одним махом развернул ящичек лицом ко мне: называется монитор, картинку смотреть, но чтоб это последний вопрос, а дальше меня нет и никого нет, а вы разбирайте ваше барахло, еду ешьте, отдыхать ложитесь, делайте что угодно, все, что в жизни, с условием не обращать на нас с нашей техникой никакого внимания, ты сумеешь, я знаю.
      Он, сопляк, приказывал, а я смотрела на него без выражения, чуя, что готова подчиниться, уже подчиняюсь, уже сунула шею в удавку, какую он столь незаметно и быстро соорудил для меня.
      Внимание! Тишина! Мотор! Камера!
      Это он заорал. А на меня столбняк возьми напади. Ни рукой, ни ногой не двинуть. Вдруг сердце забилось, будто я вправду актриса и снимаюсь в главной своей роли в жизни. И даже сожаленья промельк, что не дала макияж сделать. Тьфу ты, напасть. Детей с ними не крестить, на банкетах не кушать, чего задрожала, как осиновый лист. Стоп, прости. Стоп к ним, прости ко мне. Это он все остановил. Не надо ни мотора, ни камеры, не будем пока снимать, пусть привыкнут. Да они уж с утра попривыкали, все бока себе отлежали, пока привыкали, возник взрывчато Таир, по типу узбек, а Яша по типу еврей, интернационал у них, вишь. Молчать, сказал Сашка добродушно, вмиг опять изменившись и став обаяшкой, как в первый раз, и голосом не каляным, а бархатным. Артист. Другую задачу ставлю, начнем с самого важного, а это риэлти-шоу сделаем после, вот и молодцы, что согласны. Согласные молодцы, каких не спросили, привычно, видать, расслабились. А он снова ко мне: давай-ка сядем рядком, поговорим ладком, ты можешь поговорить откровенно, а они затихнут, словно их нет и не было, можешь?
      Все-то у них словно-условно, все понарошку, вроде прятки или дочки-матери, а денег небось стоит немереных. И откуда ему только слова такие известны: рядком да ладком. Чистая Ефросинья Николавна. Могу. Могу. Боле того, вкруг пальца тебя обведу, дурачок мой смышленый и самодовольный.
      Сели на моей кровати с одной прикроватной шишечкой. Сняла шапку. Спросила: музыки хошь? Он спросил: какой? Достала патефон с полу и оттуда же пластинку Шаляпина Уймитесь, волнения страсти. Поставила - у него глазенки так и загорелись. А у меня - уши. Под Шаляпина началось.
      7
      Паша, Паша, Паша милая, тебе тут не холодно?
      Четыре одеяла, одежи много.
      А где взяла четыре одеяла и одежу?
      Где все.
      А где все берут?
      Неподалеку.