Сейчас он был рядом и вопросительно глядел на Могилевского, ожидая, должно быть, что тот представит его даме. Я взял инициативу в свои руки.
      - Сэр Уильям,- сказал я торжественно, как в фильмах из великосветской жизни один сэр говорит другому, подводя к нему юную красавицу, которой с этого кадра и до конца картины суждено быть главной героиней.- Сэр Уильям, я имею удовольствие познакомить вас с моей женой.
      - Оля,- сказала моя жена и сделала книксен. Застарелая привычка звезды аэрофлотовской самодеятельности.
      И тут профессор сделал на моих глазах гигантский шаг по пути к демократизации пуританского и глубоко консервативного британского общества.
      - Бризкок,- произнес он и взял Олину руку в свою.- Уильям Бризкок,добавил он, склонив голову, и приложился к ручке губами.- Но вы можете называть меня просто Уильям.
      - Прошу за стол,-- провозгласил Саша Могилевский, тоже впадая в тон великосветского фильма. Я думал, что он добавит "кушать подано", но это было бы уже чересчур, потому что все должно быть в меру: уж если подано, так подано, а открытые бутылки с пивом, да неумело, по-мужски нарезанные бутерброды в фотографических кюветах - какое уж там "подано". Я нацелился на бутерброд с полтавской колбасой.
      - Но как же так...
      Кандидат, кандидат, как же так, кандидат, неужто вы ничего еще не поняли, один из всей честной компании? Даже кот все понял. Я мог бы оказаться ревнивцем, и тогда бы я занес над вами, дорогой друг Кравчук, искривленный восточный нож, которым Саша Могилевский резал полтавскую колбасу. Вам понравилась моя Оля? Вы приняли ее за ту, другую? И я на вашем месте принял бы ее за ту, другую. Отныне вы мой друг...
      - Миша,- сказал я ему как можно нежнее, это я в первый раз обратился к нему по имени,- сядь за стол и налей себе пива.
      - Джигулевски! - воскликнул сэр Уильям.- Уверяю вас, в мире очень много прекрасного. Оно неисчерпаемо.
      Неужели это он о жигулевском пиве? Или о моей жене? Или вообще - о жизни?
      Сэр Уильям подал Оле руку и подвел ее к столу.
      - Оно многовариантно,- произнес Бризкок, лучезарно улыбаясь всеми своими белейшими зубами, несомненно фарфоровыми, и усадил Олю за стол, галантно отодвинув обшарпанный, закапанный проявителем стул.
      - И мы можем иногда перепутать, что есть что,- сообщил профессор, усаживаясь рядом с Олей на такой же закапанный стул, и пододвинул к себе бутылку с пивом и стаканы.- Мы можем принять одно за другое. Но! Но, господа! Никто из нас! Я верю, что никто из нас! Движимый чувством и разумом! Не примет! Черное за белое, грязное за чистое, низменное за возвышенное. Коллега Кравчук! - Бризкок налил пива Оле и себе.- Я пью за вас. Я пью за то, что вы ошиблись. За то, что безошибочно перепутали все на свете. За то, что Оля перепутала все на свете для вас. За ваши слайды, коллега, за ваши снимки, Саша, за вас, Оля.
      И он выдул свой стакан одним махом.
      Да, вот что. Я точно помню, что в своем тосте Бризкок ставил рядом Кравчука и Олю, что он упомянул Могилевского, но ни слова не сказал про меня - и я совсем не обиделся на него. Я был наблюдателем, архивистом, мужем Оли и будущим другом Кравчука, и слова профессора не вызвали у меня и тени зависти. Если бы мы поменялись с ним ролями, если бы тогда, в Ташкенте, Миша, а не я, прощаясь с Олей, смотрел на нее умоляющими глазами, не веря тому, что небо снизойдет к его просьбе и пошлет ему свидание, и к черту всех герпетологов на свете, включая киноведов, если бы потом, годы спустя, я, а не Миша Кравчук, показывал свои слайды на ученом сборище и вечером того же дня увидел в замурзанной комнатенке на Остоженке, за оцинкованным корытом направо, во плоти явившуюся ту, которую не рассчитывал увидеть никогда,это бы я смотрел на брандмауэр и на покрасневший краешек неба, это бы я невпопад говорил "доброе утро" на самом скверном английском языке, и это ты, Миша Кравчук, не испытывал бы ко мне ни малейшей ревности.
      Бризкок прав. Мы можем перепутать, что есть что; но никогда, нет, никогда ни один из нас, сидящих за этим столом...
      - Лично я предпочитаю немецкое пиво,- сказал Кравчук.
      - Нонсенс! -- решительно возразил профессор и налил себе еще стакан.Когда на столе джигулевски - тосковать по немецкому пиву? Нонсенс!
      - А что мы дадим кошечке? - спросила Оля. О'Бумба уже сидел у нее на коленях.- Не эту же ужасную колбасу.
      - Почему нет? - удивился профессор.- О'Бумба не привередлив. Правда, однажды в Афинах я никак не мог уговорить его съесть хоть кусочек этого... забыл название... в общем, берут баранину, перец и фасоль...
      - Для кота есть рыба,- сказал Могилевский.
      При этих словах кот соскочил с Олиных колен и побежал в угол, держа свой серый в полоску хвост строго вертикально. Каждому хочется иметь свой угол, чтобы поедать там рыбу. Могилевский сервировал О'Бумбе окуня морского мелкого, как и нам, в кювете, а рядом, для Бернара, положил кое-что из нашей общей трапезы.
      Жигулевское пиво и мелкого окуня мы купили по дороге к Саше, а направились мы сюда - я забыл сказать об этом,- чтобы посмотреть Сашины снимки и тот дорогостоящий ширпотреб, который сэр Бризкок отснял одной из своих шикарных камер,- то ли "никоном", то ли "кодаком", широкоформатной зеркалкой с каким-то чудовищным объективом и фантастической светосилой, благодаря чему все на свете кажется лучше, чем оно есть на самом деле.
      Такими камерами, не иначе, снимают картинки для журнала "Советский экспорт".
      Наша процессия шествовала по улицам многократно орденоносной столицы, привлекая внимание прохожих. Поэты, вроде Могилевского, прагматики, наподобие Кравчука, и мыслители, к числу которых следует отнести Бризкока, никогда не думают о хлебе насущном, не говоря уже о насущном пиве. Впрочем, про Бризкока дурного не скажу: откуда ему знать, что у Могилевского в холодильнике продуктов обычно столько же, сколько на мясном прилавке ярославского гастронома.
      Слава Богу, Москва не Ярославль, и в гастрономе неподалеку от Сашиного места обитания даже в пиковые часы нашей истории можно разжиться десятком яиц и пачкой масла. Мы зашли в этот рядовой магазин, возле которого не стоят даже пыльные автобусы с иногородними номерами, привозящие в Москву десанты алчущих провианта, и тут свершилось чудо, о котором сэр Вильям никогда не узнает. То есть он о нем знает, но не подозревает, что это чудо.
      Из сетчатых проволочных ящиков, стоящих штабелями прямо на кафельном сером полу, выглядывали бутылки с серебряными пробками, по которым всякий житель нашей древней столицы узнает безошибочно пиво "джигулевски".
      Мы долго спорили, кому 'платить в кассу, я рассказал по случаю анекдот из жизни английских аристократов: "Простите, сэр, здесь принимают бутылки из-под виски?" - "Вынужден вас огорчить, сэр, тару не подвезли..." Потом мы стояли в очереди за колбасой и сыром, а Могилевский бубнил: "Не берите отдельной, сэр, заклинаю вас, не берите отдельной..." - потом смекнули, что О'Бумба отдельную есть не станет и купили ему того самого мелкого морского, и Саша, косясь на сэра Вилли, полез к продавщице с вопросом: "Простите, мэм, эта рыба утреннего улова, не так ли?" А сэр Вилли, до которого наши шутки не доходили, поинтересовался, где можно купить собачьих консервов для Бернара, и мы дружно заверили сэра Вилли, что в последнюю неделю с консервами для собак в городе временные трудности, связанные с нерасторопностью поставщиков, с которыми наша расторопная торговля расторгнет контракт в самом скором времени, и тогда приезжайте к нам снова, сэр...
      К счастью, собаки не так привередливы, как кошки, и Бернар с аппетитом поужинал отдельной колбасой в углу, рядом с О'Бумбой, бесконечно поглощенным поглощением рыбы - не знаю, можно ли так написать по правилам литературы, но, надеюсь, вы поняли, что я хотел сказать.
      А еще, по канонам той же литературы, мне не следовало бы столь подробно останавливаться на всяких пустяках и задерживать взор на унылых картинках суетного бытия. Знаю, знаю. Про типическое знаю, про то, как луч мысли высвечивает, словно прожектор, образ из тьмы малозначащих фактов и обстоятельств. Мы-то как раз университеты кончали. Но так не бывает, чтобы высокое шло своим путем, а низкое двигалось независимым курсом. Падая на колени перед возлюбленной, сердце которой растаяло мгновенье назад и взор обещает вожделенное счастье, непременно испачкаешь брюки, а то зацепишься за что-нибудь и порвешь ненароком штанину.
      Все было в тот вечер - и скучноватые беседы о ключевых структурах в наследственных кодах, и хребетики морского окуня, оставленные О'Бумбой на донышке коричневой пластмассовой кюветы, и быстрые взгляды, которые Кравчук бросал на Олю - и сразу отводил глаза, будто что-то нехорошее было в этих взглядах, и проклятая пружина в диване, которая досталась, понятное дело, мне, чтобы знал свое место.
      Да, мистер Кравчук, вы станете нобелевским лауреатом, смените провинциальные сандалии на тупорылые американские башмаки, и корреспонденты центральных газет в синих костюмах будут домогаться у вас интервью, но Оля моя жена. А портрет в три четверти, который случайным образом появился из хаоса оптических срезов, увы, не материализуется, драгоценный сэр Миша. Ваш идеал останется жить на экране.
      Но та женщина, которую я видел собственными глазами на белом полотне в зале Дворца конгрессов, та женщина была прекрасна. Боже мой, как она была прекрасна.
      А я люблю Олю.
      - Вы так много говорите об этом портрете,- сказала Оля, обращаясь к Бризкоку,- что я хотела бы тоже взглянуть на него.
      - Оленька,- вмешался Могилевский,- умоляю тебя, дай мужчинам поужинать. По окончании холостяцкой пирушки обещаю тебе демонстрацию слайдов. Но сразу должен сказать, что ты лучше всех.
      Дурацкая Сашина манера разговаривать с женщинами, как с малыми детьми. Хотя в данном случае он, по сути, прав.
      Кравчук, который до той поры пил пиво молча, перевел взгляд с Оли на Бризкока и строго спросил:
      - Сэр Уильям, так кто же все-таки эта женщина на экране?
      - Этот вопрос я должен задать вам, коллега Кравчук. Кто эта женщина на экране?
      - Я думал... Я полагал...
      Кравчук опять посмотрел на Олю, покраснел и допил пиво.
      - Это твои снимки, Миша,- сказал я мягко, как мог.- Это твои микробы...
      - Грибы!
      - Грибы. Это твои грибы, твои поганки, твои белки, твои модели и твои заботы. Когда вы, ученый люд, не знаете, что к чему, как из причин получается следствие, вы пускаете в ход мудреные словечки - детерминизм, стохастический, конгруэнтность, виртуальный... А тут надо без всяких премудростей сказать, кто она. Вот и скажи.
      - Давайте посмотрим на нее и решим, кто она,- сказала Оля и, бросив на меня быстрый взгляд, чуть заметно покачала головой. Я понял ее мгновенно и надолго замолк.- Слайды у вас с собой, Миша? Ах, они у вас, профессор! Спасибо, спасибо. Сашенька, когда ты только сможешь, нет, нет, не торопись, покажи мне этот портрет. Видишь ли, дорогой,- это она сказала мне,я тут единственная, кто еще ничего не видел. Ну, еще разве что эти ребята.- И она почесала за ухом О'Бумбу и потрепала по загривку Бернара.
      Только женщина, нет, только умная женщина, нет, только умная и красивая женщина может одним махом сделать приятное сразу всей компании, даже столь разношерстной, как наша. Говоря "разношерстная", я не имел в виду Бернара и О'Бумбу, это невольная игра слов.
      У Саши Могилевского отродясь не было ни экрана, ни проектора, но имелся уже упомянутый мною фотоувеличитель, похожий на готовую к старту межконтинентальную ракету. Саша поднял эту махину повыше, чтобы изображение под ним стало как можно крупнее, положил на стол под объектив лист плотной белой бумаги и щелкнул выключателем. Мы все собрались возле стола - нет, не все, кот спал в своей корзинке, но Бернар был с нами, зря говорят, что любопытство присуще котам. Расхожие истины часто сбивают нас с толку. Всякий знает, что коты любопытны, а собаки послушны, что крестьяне бережливы, а горожане расточительны, что провинциалы медлительны, а столичные жители торопливы, женщины словоохотливы, а мужчины скупы на слова.
      Однако ж, могу поклясться, я мужчина.
      Профессор Бризкок вынул три слайда из кожаного бумажника, развернул их веером, посмотрел на просвет каждый, перетасовал колоду, сложил в стопку и передал Кравчуку. Миша повторил все движения профессора, словно младший шаман вслед за старшим, и передал стопку Могилевскому. После этого он посмотрел на меня, как триумфатор на поверженного владыку из соседнего слаборазвитого царства, и сказал:
      - Вот.
      Возразить было нечего, и я промолчал.
      Саша заправил слайды в свою боевую машину и навел на резкость.
      Нет, это слишком! Конечно, на портрете в три четверти была не Оля, но, честное слово, это была не та женщина, что утром.
      Очень похожая, но другая. Как сестры-близнецы. Что-то в ней переменилось, какая-то существенная черта - линия рта? разрез глаз? Совершенно узнаваемая, по-прежнему совершенная - но другая.
      - Подумать только,- сказал Бризкок и положил руку на голову сенбернара.- Это все было на самом деле, и это было со мной. Дни нашей юности - вот дни нашей славы.
      - И не говорите мне об именах, вошедших в историю,- в тон ему добавил Могилевский.
      Саша знает больше, чем полагается знать фотографу. Когда я стану главным редактором, отберу у Могилевского всю аппаратуру и сделаю его личным референтом, чтобы не лезть самому в хрестоматии.
      - Вы тоже ее знаете? -- тихо спросила Оля у профессора.
      Бризкок кивнул головой, погладил Олю по руке, достал из кармана огромный платок и кашлянул в него несколько раз. Я отвернулся, мне стало неловко, будто я случайно подглядел что-то, не предназначенное для моих глаз, хотя что я там мог подглядеть, свет в комнате был все равно выключен. К профессору я Олю совсем не ревновал.
      Я ревновал к нему женщину на портрете.
      ОТКРЫТКА С ВИДОМ НА ТРИУМФАЛЬНУЮ АРКУ
      Маргарет, мой друг, это помпезное сооружение однажды снесли до основания и однажды построили заново. Такое случается, но только с предметами неодушевленными. Говорят, впрочем, что арка прежде была чуть-чуть иной, но некому проверить, нет живых свидетелей. Стала ли она лучше? Стала ли хуже? Плохие вопросы: она стала другой, вот и все. Мы тоже стали другими, и для этого вовсе не надо рушить и строить заново. Достаточно того, что у нас есть душа и что мы можем отличить доброе от дурного. Простите за глупый назидательный тон - я похож на скверного проповедника, верно?
      Бернар и О'Бумба, преданные вам бесконечно, шлют свои почтительные поклоны.
      Ваш Уильям
      Глава 7
      Позвольте представить - комбинация из трех слайдов.
      Потом было так.
      Могилевский вынимал слайды из увеличителя, передавал их Кравчуку, тот разглядывал их на просвет и передавал профессору, профессор складывал стопочку по-новому и отдавал Кравчуку, тот опять разглядывал и отдавал Могилевскому, Саша заправлял их в свой увеличитель, и все смотрели, что получилось. В этой сложной организационной структуре нам с Олей была отведена роль простачков. Все, кроме нас, знали, что там на картинке.
      Меня это немного раздражало. Мужчине не пристало быть наблюдателем, он по сути своей деятель, активный -участник, игрок.
      Другое дело женщины, они, как я заметил, охотно идут в свидетели, особенно если происходящее не задевает их лично.
      Женщина, изготовленная по методу коллеги Кравчука, лично Олю не задевала. Хотел бы я знать, сохранила бы Оля невозмутимость, если бы ее возможная соперница явилась сюда во плоти и сказала бы хрустальным голосом: "Добрый вечер".
      А почему я, собственно, решил, что у нее хрустальный голос?
      Вам не сбить меня с истинного пути, дражайший кандидат, и если полчище амазонок в три четверти явится в комнату фотографа Могилевского, я буду по-прежнему любить Олю.
      Зачем ты себе это говоришь, неврастеник?
      Картинка, которую мы увидели после портрета, была знакома всем, кроме Оли. Московский дворик, небогатая усадьба, но не сегодняшняя, залатанная, коммунальная, потускневшая, а та, что была с самого начала,- недавно покрашенная желтым по свежей штукатурке, с робкой лепниной по фронтону, со ставнями в первом этаже и булыжником у крыльца. По булыжнику только что проехала коляска, остановилась у подъезда, из нее вышла немолодая дама в сером блестящем платье, стянутом широким поясом, и быстро вошла в дом, а коляска сразу уехала, и серый камень не успел еще впитать в себя шум колес, выкрик извозчика и запах разгоряченной лошади, а женщина, чуть отодвинув занавеску, из окна прихожей глядит вслед коляске, наверное, потому, что это навсегда или надолго, так надолго, что все равно навсегда.
      Сентиментальный болван. Поэт хренов. Дом как дом, и улица пустынна, мало ли всяких домов на белом свете.
      Так-то оно так, но вот что за штука: фотография-то откуда?
      Разве были уже тогда Ньепсы и Дагеры? Кто ставил треногу с камерой напротив желтого особняка, чтобы запечатлеть одинединственный момент бытия? Для кого, для чего, зачем?
      Да никто, ни для чего. Это же белковые структуры уважаемого коллеги, размытые пятна на пленке, которые, случайным образом сочетаясь по трое, дают картину...
      Могилевский заправил свой межконтинентальный увеличитель очередным набором картинок, профессор поднял вверх руку, призывая нас быть особо внимательными, на этот сигнал отчего-то приплелся из корзинки О'Бумба и улегся рядом с увеличителем, пристально глядя желтыми глазами на светлое пятно под объективом. Появилось изображение. О'Бумба облизнулся, закрыл глаза и притворился спящим. Он увидел то, что хотел увидеть, и теперь мог спать.
      Могучий пес, рыжий с белым, лохматый, добродушный, любимец публики, непривередливый и спокойный, пес, которого не боятся даже малые дети и от которого не убегают даже пугливые кошки, пес-защитник, а не пес-охранник. Но не Бернар! Что-то общее с Бериаром у него, конечно, было,- вот этот белый пушистый ошейник, и слегка печальное выражение морды, и манера держать эту самую морду немного склоненной к правому плечу... Однако это были разные звери, мы не всегда различаем чужих зверей одной и той же породы, для нас они на одно лицо, но хозяин их не спутает ни за что, ведь близкое всегда индивидуально, и хотя я знал Бернара всего несколько часов, я сразу понял, что на снимке не он, а кто-то, очень на него похожий.
      Возле этого, на него похожего, сидел, обернув вокруг лап полосатый хвост, серый кот, ужасно знакомый, ужасно симпатичный, но не О'Бумба.
      - Это не О'Бумба,- сказал Кравчук.
      - А это не Бернар,- добавил сэр Уильям.
      - Но вы знаете, кто? - спросила Оля.
      - Нет.
      - Случайное сходство?
      - Задав этот вопрос, дорогая леди, вы показали нам, что знаете на него ответ. Нет, не случайное сходство.
      - Те тоже были похожи на Бернара и О'Бумбу? - спросил Миша Кравчук.
      - Да, но и они были несколько другими. Не такими, как эти.
      Разницу легко уловить, но трудно передать словами. Наверное, это смог бы сделать профессионально наш друг Константин, но в тот момент его не было рядом со мной, а сейчас, полагаю, излишне объяснять то, что можно увидеть своими глазами.
      - Бывают тонкие оттенки изображения, которые просто невозможно передать словами,- сообщил обществу Могилевский.-Что-то такое в выражении глаз, да мало ли в чем. Но я понимаю вас, профессор, и если тогда вы действительно увидели такое, то потом могли не раз ошибиться в поисках прототипа. Всякий профессиональный фотограф скажет вам, как размыто едва ли не все, что кажется незыблемым. Снимаешь дважды с интервалом в секунду дерево в безветренный день и получаешь разные снимки!
      Про друзей грех думать дурное, но, по-моему, они морочили голову лично мне.
      - Хватит,- сказал я.- Карты на стол. О каком сходстве речь? С кем сходство? Чей прототип? Когда тогда?
      - Милый,- произнесла Оля тем тоном, которым врачи говорят с ослабленными детьми,- сэр Уильям имел в виду, что очень похож-ло картинку он видел раньше, давным-давно, правда, я не знаю, как он ее получил, но, думаю, тоже из каких-то белков, верно, профессор? - и потом он искал прототип и нашел Бернара с О'Бумбой, они ужасно похожи на зверей с той картинки, и с этой тоже, но все-таки другие, потому что никто и ничто не повторяется в точности, верно, Саша? - ни звери, ни люди, ни события, ни ты, ни я.
      - Оля,- произнес Бризкок торжественно и вынул вновь из кармана огромный платок. Я был уверен, что он разрыдается, но он просто высморкался.- Вы сказали все так правильно, что я готов пересмотреть свое твердое убеждение, что женщинам не место в настоящей науке.
      Слушать такие комплименты своей жене, я подчеркиваю, именно такие, а не какие-нибудь другие, очень приятно, но если бы профессор проявил последовательность до конца, как подобает истинному ученому, он просто обязан был упомянуть в своей тираде меня, ибо движущей силой Олиного умозаключения было мое непонимание. Кем были бы умные без дураков?
      Это не к тому, что я дурак, а к тому, что Оля умная.
      - Следующий слайд,- произнес Миша Кравчук тоном докладчика. Ему ужасно не терпелось посмотреть, что будет на следующей картинке. Вдвоем с Бризкоком они совершили очередную перестановку слайдов, и Могилевский показал нам новое изображение.
      Прежде чем рассказать вам, что мы увидели на этот раз, хочу заметить, что кандидат наук Кравчук, начиная с сего момента, опять стал что-то черкать в своем дармовом глянцевом блокноте дармовой же авторучкой, противно цокая при этом и качая головой вверх-вниз, будто все идет по его замыслу и составленному им расписанию.
      - Угу,- произнес Кравчук, разглядывая картинку.
      - Что "угу"? - поинтересовался я, может быть, не столь вежливо, как того требовали обстоятельства.
      - Все,- неопределенно ответил Миша.- Было три проекции, теперь четвертая.
      Он что, думает, будто я умею считать только до трех? Сам знаю, что четвертая. И впереди будут еще две, потому что из трех слайдов, если их перекладывать по-разному, можно набрать шесть сочетаний.
      - А потом будут и пятая, и шестая,- высказался я как можно увереннее.Это понятно и школьнику. А что на них - такая же невнятица, как здесь?
      Кандидат молчал, Бризкок молчал, Могилевский молчал, даже Оля молчала.
      Потом, когда мы ехали домой, она сказала мне, что молчала потому, что очень меня любит и боится обидеть случайно вырвавшимся словом. А почему молчали остальные, спросил я. Они тоже меня любят? Оля промолчала и на этот раз, но теперь я уже знал почему.
      А на картинке и вправду была невнятица. Не хаос, не сумбур, не цветовые пятна, не размытые структуры, а что-то совсем неправдоподобное, такое, чего нет и чему даже слова нет. Картина неизвестного художника, работающего в неизвестной манере и живописующего несуществующие события. Но притом строгого реалиста, я бы сказал, даже с определенным оттенком натурализма.
      Левитан на Марсе. Шарден из тридцатого века.
      Я все же думаю, что это был пейзаж. Хотя руку на отсечение не дал бы.
      Но самое интересное, этот пейзаж или натюрморт (во всяком случае, я надеюсь, не портрет) был по-своему красив. Притягателен, что ли.
      - Где это? - спросил наконец Кравчук.
      - Когда это? - откликнулся Бризкок.
      - Ракурс выбран гениально,- заметил Саша Могилевский.Если сдвинуть камеру чуть в сторону, центральные пятна сольются, розоватый тон уйдет, и тогда все рухнет. Художник может придумать, фотограф должен найти.
      - А откуда ты знаешь, что это фотография, а не картина?
      Это спросил я. Уж если быть самым глупым в компании, то до конца.
      - Рисунок или живописное полотно можно сфотографировать, и для этого не надо много ума, хотя без умения и тут не обойтись,ответил Саша.- Но я не знаю, как снимок,- с этими словами он вынул все три слайда и показал их мне, повертев перед моим носом,- или даже три снимка, сложенные вместе,- он разъял стопку на три части,- можно превратить в картину.
      И отдал слайды Кравчуку.
      - Хотела бы я там побывать,- сказала Оля.
      - Я тоже,- отозвался Кравчук, передавая слайды профессору.
      - С вами, юная леди,- добавил Бризкок, тасуя колоду из трех картинок,я готов отправиться и не в такое путешествие. Конечно, с позволения мужа, не иначе.- Он учтиво поклонился мне.
      - Позволяю,- буркнул я.- Готов сходить за билетами.
      - Ловлю на слове,- отозвался профессор.
      Пятый вариант был не хуже четвертого. Пожалуй, даже почище - в том смысле, что в нем оказалось меньше пересекающихся линий и неожиданных цветовых пятен. Но как все это надлежало понимать, откуда оно возникло и что означало, не- знал никто.
      Когда мы рассуждаем о совершенстве, то припоминаем боттичеллиевскую Венеру, или Парфенон, или храм Покрова на Нерли, или изогнутую ветрами одинокую сосну в дюнах, врезавшуюся в память однажды и до конца дней. Каждому найдется что вспомнить. Но можно ли выдумать совершенство - без опыта, до опыта, вместо опыта? И если можно, то где та линия, переступив которую мы оказываемся в новом душевном состоянии, когда струны души натянуты до предела и на глаза набегают слезы?
      В жизни не придумал бы такой тирады сам. Я записал ее со слов Миши Кравчука.
      Но если вы спросите меня лично, то я лично же отвечу вам, что на этих двух картинах была инопланетная жизнь. Что-то мне подсказывает - это так. Жизнь, не похожая на нашу,- не в том только смысле, что там, где она возникла, иные природные условия, всякие там рельефы, альбедо и содержание кислорода в атмосфере.
      Может, там вовсе нет кислорода, какая разница. Готов допустить, что это наша родная Земля, но в другие времена. Та же Венера Боттичелли во все времена прекрасна, но представьте себе, какой шок вызвали бы у интеллигентов позднего кватроченто, у этих тонких ценителей гармонии, полотна Пикассо и Кандинского. В одном я уверен: они бы поняли, что перед ними - нечто грандиозное, хотя и непонятное, чуждое до поры.
      Шестая картинка - даже Бризкок признался мне в этом позже - ожидалась совершенно сногсшибательной. Сто двадцать пятый век на семнадцатой планете Дзеты Большой Медведицы. Всемирно известный аттракцион - в черной дыре интонационные дубль-квази-альтернативаторы. Вид на медную проволоку изнутри в тот момент, когда по ней юркими электронами пробегает телеграмма со стихами по случаю окончательного торжества добра над злом.
      - Тю-тю,- сказал кандидат.
      Я бы посоветовал ему закончить такими словами свою нобелевскую речь.
      - Однако...- пробормотал Саша Могилевский. Он у нас в редакции не случайно числится в интеллигентах.
      - Хризантема! - ахнула Оля.- Я их так люблю. Самые красивые цветы. Как жалко, что они не цветут круглый год... Когда настанет осень,- она обернулась ко мне,- ты будешь приносить домой хризантемы, ладно?
      - У нас с вами схожие вкусы, Оля,- сказал Бризкок. - Жаль, что сейчас не сезон, а то я побежал бы в цветочный магазин, чтобы опередить вашего мужа.
      Представьте себе, что кембриджский профессор намеревается вступить с вами в гонку за право первым преподнести букет хризантем вашей собственной жене,- ваши действия, как говорят в армии. Хорошо еще, что лето в разгаре и до первой хризантемы никак не меньше месяца.
      - Почему хризантема? - спросил я.- И что в ней особенного?
      - Вы слишком придирчивы, дорогой Константин! - Сэр Уильям смотрел на меня, как наш генерал, когда я прошу у него два дня за свой счет.- Право, вы максималист, что вообще, я заметил, свойственно вашей почтенной профессии. Заметьте, этот цветок не вырос на клумбе, а возник, фигурально выражаясь, из ничего. И к тому же не все можно увидеть с первого взгляда, иногда истинный смысл увиденного открывается постепенно. Вы согласны?
      Я был согласен. Да и какая, собственно, разница?
      В дверь постучали. Саша выглянул в коридор.
      - Тебя к телефону,- сказал он мне.- Генерал открыл на тебя дело, идет следствие. Татьяна Аркадьевна допытывается, где ты. Я не стал отпираться и дал показания.
      Телефон в квартире Могилевского, массивный, железный, крашенный черной краской, висит на стенке между корытом и раскладушкой.
      - Привет, Танюша. Мой рыбий хвост еще не съели?
      - Хвост не съели, а тебя шеф доедает. Слушай и записывай.
      - Запомню. У меня феноменальная память. Я помню даже то, о чем никогда не слышал.
      - И забываешь то, что тебе вдалбливают. Значит, так. Генерал велел передать, что завтра ты отправляешься на день, самое большее на два, в...Татьяна Аркадьевна назвала город, где Миша Кравчук фотографировал свои грибы в разрезе,- и готовишь материал из тамошнего института о сенсационном открытии, которое было доложено сегодня на конгрессе и которое ты, конечно, прозевал. Потом возвращаешься, берешь интервью у этого англичанина, и, заметь, не липовое, а настоящее, это не я сказала, это сам генерал сказал. Билеты туда и обратно заказаны. Ты доволен?
      - Еще бы. Родным разрешите позвонить?
      - Не паясничай. Утром зайдешь за командировкой и заберешь хвост. Целую.
      Я вернулся в комнату и ничего не сказал Оле. Скажу завтра утром. Тем более что еду-то всего на день.
      - Удивительное лицо,- говорил Саша Мопилевский.- По всем канонам оно не так уж красиво, вы чувствуете это разностилье - верхняя часть лица не соотносится с нижней, рот асимметричен, брови, кстати, тоже, однако, однако...- И он пощелкал пальцами, выражая непонимание. Или восхищение.
      В мое отсутствие они несомненно вернулись к портрету в три четверти.
      - Я думаю,- продолжал рассуждать Могилевский,- что такой женщины не существует вовсе. Она не создание природы, она, как и та хризантема, не выращена, а придумана нами. Она продукт разума и живет только в нашем воображении. Каждый из нас может принимать ее за кого-то, но всякий раз ошибочно.
      - Но если вы так считаете,- заметил кандидат,- то отсюда следует логический вывод: и вы когда-нибудь узнаете эту женщину в ком-то.