Женский портрет в три четверти

      - Только не я! - решительно возразил Саша.- У меня наметанный глаз. Меня не проведешь на сходстве деталей, А разницу в целом, в образе уловить не так уж сложно, если изо дня в день наблюдаешь мир через видоискатель. Так что, друзья, остерегайтесь подделок, а за меня прошу не беспокоиться.
      - Мне не тягаться с Сашей,- заметил я небрежным тоном,однако смею надеяться, что и мой скромный репортерский взор позволит отличить,- тут я сделал паузу и победоносно посмотрел на Мишу,- прекрасную незнакомку от чужой жены. Полагаю, что и вам, профессор, это дается без труда.
      - Надеюсь,- сказал профессор.- Тем более что у меня в Кембридже, насколько я знаю, не сыскать столь прекрасных чужих жен.- Он поклонился Оле.- И еще потому...
      Что за привычка у него чуть что вытаскивать клетчатый платок!
      - И еще потому...- сказала Оля.- Почему же, Уильям?
      - Потому что прекрасных незнакомок не бывает. Потому что случайность, тасуя природные силы, как карточную колоду, выбрасывает невероятные комбинации. Потому что эта женщина на портрете действительно прекрасна, или была прекрасна, это не имеет ровным счетом никакого значения.
      - Вы ее знали?
      - Я ее знаю.
      ОТКРЫТКА С ПОРТРЕТОМ ЭСТРАДНОЙ ПЕВИЦЫ
      Маргарет, мой друг, изменяя своему обычаю, шлю вам не вид, до которых вы так неравнодушны, а портрет, причем отнюдь не классического образца. Это эстрадная певица, кумир граждан удивительной страны, которую я пытаюсь хоть как-то показать вам через свое видение. Певица, согласитесь, хороша собой, несмотря на бросающуюся в глаза вульгарность, которой, впрочем, едва ли удалось избежать хотя бы одной даме такой профессии. Голос у нее, однако, недурен, и держится она неплохо. Возле ее дома, мне говорили, всегда толпа поклонников. Люди хотят быть разными, но они, часто не зная о том, на удивление одинаковы. Стоило ли ехать так далеко, чтобы еще раз в этом убедиться? Но мы втроем - Бернар, О'Бумба и ваш покорный слуга - нисколько об этом не жалеем и все вместе свидетельствуем вам свою преданность.
      Ваш Уильям
      Глава 8
      Позвольте представить - попутчица с нижней полки.
      Две бутылки "джигулевски", которые мы умыкнули накануне из запасов Могилевского, позвякивали на вагонном столике. Я лежал на верхней полке и смотрел в окно. Напротив меня валялся в тренировочном костюме отныне неразлучный со мною Миша Кравчук и притворялся, будто читает книгу по теоретической биологии в глянцевой суперобложке. Небось разглядывал картинки с ученым видом и думал про себя - а хорошо ли я смотрюсь со стороны, с соседней верхней полки?
      Это, доложу я вам, не всякому выпадает такая честь, чтобы столичный корреспондент не из последних ехал к черту на рога, через реки, горы и долины, в твой заштатный пятиэтажный городок, слепленный в годы ударных пятилеток усилиями местных домостроителей, и ехал с единственной целью: взять информацию о предполагаемом открытии, которое вполне может оказаться -липой и скорее всего таковою и окажется.
      Как генерал прознал, что мистер Кравчук сделал на конгрессе сенсационное сообщение, потрясшее мировое научное сообщество,- ума не приложу. Публика-то разбредалась с того затянувшегося заседания совсем не потрясенная, а, напротив, какая-то тихая, я бы сказал, зашибленная. Впрочем, такое случается и от потрясения. Может быть, Могилевский ляпнул что-то лишнее? Когда человек слишком много смотрит в видоискатель, он порой теряет контроль над собственной речью. Вот он и может выложить кому не надо: эвон какое сегодня сообщение было, курьез мирового значения, с потрясающей картинкой, а наш друг конгрессмен ходит, как пришитый, по пятам какого-то старикашки-англичанина и выканючивает у него никому не нужное интервью. А этот некто, кому Могилевский ляпнул, в свою очередь докладывает генералу, что, мол, у нас в провинциальном городе делают сенсационные открытия, о которых в Кембридже даже мечтать не смеют, а мы об этом узнаем последними. Что делать шефу? Нобелевскогото лауреата ему упустить тоже жалко, даже не жалко, а просто нельзя, потому что есть мнение: он наш друг, всегда стоял горой за сотрудничество с советской наукой, никогда против нас никаких писем не подписывал, хоть старичок и чудной. И что в результате?
      "Подписываю вам командировочку, дорогой Константин Григорьевич, быстренько, быстренько, за день управитесь и обратно, а как вернетесь, так сразу за бока этого сэра... (порылся в бумажках) сэра... (посмотрел на меня, я молчу)... сэра... (нашел бумажку под железякой) Бризкока. Вот так. И в пятницу даем на полосе два материала - что тут сделали наши ученые и как этот сэр... Бризкок расценивает в свете поступательного движения науки, ну и, понятно, немного о сотрудничестве ученых в плане прогресса и развития".
      "Но ученый-то наш (это я спрашиваю у шефа), он здесь, в Москве, на конгресс ходит. Кто же мне там без него все покажет и расскажет?" "Руководство (генерал строг и тон его назидателен). Руководство и покажет и расскажет. А если этого мало, возьмите кандидата с собой в качестве экскурсовода. Газета оплатит".
      "А если он не захочет? Если ему на конгрессе быть важнее?" "Детские разговоры, Константин Григорьевич! Статья на третьей странице нашей газеты, может быть, с портретом (незнакомки в три четверти или кандидата - я не стал уточнять), это с одной стороны, а с другой - какой-то белковый конгресс, что он, последний, что ли?" Я передал все это Мише близко к тексту, и он согласился мгновенно. Как будто истосковался уже по родным местам и жаждет хоть глазком взглянуть на брошенный им всего лишь на неделю институт.
      О, тщеславие, что ты творишь с великими и малыми, не щадя даже провинциальных исследователей, украшенных расписными галстуками...
      И вот поезд мчит нас на историческую родину кандидата наук Михаила Кравчука, что в шестистах километрах от златоглавой столицы, дабы корреспондент мог поведать многомиллионной читательской аудитории любимой народом газеты про некоторые запасы пороха в отечественных научных пороховницах. Так и вижу это десятимиллионоголовое чудище, уткнувшееся десятью миллионами носов в полосу с моей статьей.
      Что ты делаешь с видавшими виды корреспондентами, тщеславие!
      Поезд трясется на стыках, и, пока есть эти проклятые стыки на родимых рельсовых путях, все корреспонденты будут писать о них, вызывая у своих читателей справедливое озлобление, и мелькают за окном привольно раскинувшиеся картофельные грядки в зоне отчуждения, и дремлют стоя козы, привязанные к колышкам, а на соседней полке лохматый Кравчук притворяется, будто пополняет свой научный багаж, и звякают внизу бутылки...
      Уже не звякают.
      - Джентльмены, я предлагаю вам спуститься вниз и разделить со мной трапезу!
      Сэр Уильям Бризкок, профессор Кембриджского университета, нобелевский лауреат и член всех академий цивилизованного мира, швейцарским перочинным ножом с тридцатью тремя лезвиями вскрыл бутылку пива и разлил ее содержимое в три стакана абсолютно поровну. Так разливают только дешевое вино в подворотнях - без примерки, с одного раза. Кто его знает, какая у сэра была молодость.
      Возле стаканов на чистом листе бумаги переливалась жирным золотом разделанная рыба - Татьяна Аркадьевна сберегла для меня хвост, не обманула,а черный хлеб разрезан уже на аккуратные кубики, и каждый прикрыт кусочком масла.
      Трапеза древних английских богов.
      До чего же наши представления об окружающем мире и его нравах построены на стереотипе о собственной исключительности!
      Нет, это только мы умеем разделывать вяленую рыбу! Это только мы хлебаем в вагоне бутылочное пиво! Это только мы, воспитанные в духе коллективизма, протягиваем друг другу руки в трудную минуту!
      Когда протягиваем, когда нет. А вяленую рыбу сэр Уильям разделывает не хуже Могилевского, хотя тот слывет в редакции непревзойденным мастером этого трудного жанра.
      Кстати, о Могилевском, Как я ни уговаривал Сашу поехать с нами - его бы отпустили, без вопросов,- он отказался. Сказал, что все ему надоело, хочет побыть один. Один так один. Я не стал лезть ему в душу, но мне показалось, что в тот вечер, когда мы разглядывали в его комнате странные картинки, с ним что-то произошло. Какая-то пружина внутри соскочила. Должно быть, он увидел нечто, превосходящее его понимание мастерства. Такое, чего не достичь ремеслом, чему не обучить и не обучиться.
      Это я так думаю, и, если я прав, Могилевского следует полностью оправдать. Не поеду, сказал Могилевский, а то еще встречу у Миши на родине какую-нибудь прелестную провинциалку, приму ее за ту, что на портрете, отобью у достойнейшего провинциала, разрушу советскую семью и погружусь в пучину порока.
      На тебя похоже, сказала Оля.
      А профессор стоял рядом и барабанил пальцами по кювете.
      И сказал вдруг: а я поеду. Только, Бога ради, без помпы и без телеграмм, без встречи на вокзале, хлеба-соли и прочего. Утром приеду, вечером уеду, и все.
      Вот и хорошо, согласился Могилевский. А Бернар и О'Бумба поживут у меня. Я проведу целый день в очень приятном обществе.
      Психи, сказал я. Вы что, с Луны свалились? А разрешение на поездку? Он же иностранец.
      А что, спросил профессор, на мне написано, что я англичанин?
      Ну, конечно, сказал я, такие костюмы, как на вас, каждодневно продают в этом магазине напротив Кремля... ГУМ, если не ошибаюсь.
      Дд бросьте, сказала Оля. Поверьте моему опыту стюардессы.
      Не выставляйтесь напоказ, и все сойдет. Не в тюрьму же вас посадят, в конце-то концов. И в должности не понизят, некуда понижать. Это не про вас, Уильям.
      А у меня нет должности, отозвался Уильям.
      Когда есть имя, должности не надо,- это я так думаю, сидя в вагоне.
      Раз, раз - и две бутылки кончились.
      И вот тут Мита Кравчук сказал длинную фразу про совершенство, которое постигается интуитивно, и про черту, отделяющую нас внешних от нас внутренних. Хорошая рыба в сочетании со сносным пивом приводит, случается, и не к таким философическим высотам. Недаром в странах, где уважают пиво, так много философов.
      - Из того, что мы отличаем интуитивно красоту от уродства,заметил сэр Уильям, заворачивая рыбьи кости в рекламные полосы "Интернэшнл Геральд",еще не следует, что все мы вкладываем в эти понятия одно и то же содержание. Отсюда логический вывод, - профессор тщательно вытер пальцы следующей страницей "Геральда",- не все столь жестко запрограммировано, как представляется вам, коллега Кравчук.
      - Конечно, вариации возможны,- согласился коллега Кравчук,- но элементы, лежащие в основе того, что мы зовем прекрас. ним, должны быть незыблемыми, как атомы...
      - Атомы эмблемы,- возразил мгновенно профессор,-А в атомной бомбе они прямо ужасно зыблемы.
      - Хорошо, пусть не атомы, пусть что-то иное, какие-то кирпичики, из которых сложен мир, я не очень силен в физике, и, знаете ли, экспериментатор.
      - Я тоже. И когда я впервые увидел то, что вчера увидели мы все, когда из тривиальных структур возникла совершенно новая, из другого пространства и времени картина, вот тогда я понял определенно, что красота имеет в себе самой материальное объяснение. Вещественное основание.
      - Так вы материалист, профессор,- вмешался я в ученый диспут.- А я-то думал, что это привилегия советских ученых.
      - Принимаю шутку,- сказал Бризкок,- и, в свою очередь, учитывая склонность коллеги Кравчука объяснять все предопределением, зачисляю его в кальвинисты.
      - Нет! - испуганно запротестовал кандидат.- Я тоже материалист! Бог к нашему спору отношения не имеет.
      - Ах, как вы категоричны... Нет, право, вам надо стать кальвинистом,настаивал сэр Уильям.
      - Как вы? - въедливо поинтересовался Кравчук.
      - Нет,- внезапно жестко ответил профессор.- Я верю в Творца и в свободную волю Его творения. Я христианин по духу и материалист по опыту. Впрочем, это вопрос воспитания и, может быть, усердного размышления над предметом. Вы много раз в своей жизни размышляли о божественном?
      - Э-э-э-э... - начал Кравчук, да тем и закончил.
      Надо было его спасать.
      Если надо спасать человека, попавшего в ловушку, из которой сам не знаешь выхода, лучше всего поставить свою ловушку тому, кто играет роль ловца.
      - Я давно хочу спросить у вас, профессор,- медленно проговорил я, пытаясь наскоро придумать, о чем же я давно хочу спросить профессора,- как это вы, то есть, если быть более точным, каким образом, я имею в виду, собственно даже, вот вы говорили, что увидели это лицо очень давно, А когда именно? И это было то же самое лицо, вы уверены?
      Барахло, а не ловушка. Не капкан, а так - мушиная липучка.
      - Очень давно,- спокойно ответил профессор.- Во всяком случае, я тогда весьма мало размышлял о природе вещей, а если чем и увлекался, так это рентгеноструктурным анализом, греблей и хорошенькими девушками, причем девушками более всего. Если же говорить о моей уверенности - да, конечно, я уверен, что лицо то же, даже ракурс близок, тут ошибиться невозможно. Впрочем, вы можете в этом убедиться сами...
      Профессор встал и протянул руку к висящему на вешалке пиджаку, во внутреннем кармане которого, надо полагать, в кожаном бумажнике, у английских седовласых джентльменов, равно как и у московских, в расцвете сил, корреспондентов, хранятся фотографии любимых женщин.
      Нет, ловушка оказалась что надо. Прямо-таки волчья яма.
      Главное - сбить со следа. Бризкок начисто забыл о теологических претензиях к бедному Кравчуку, который в своем познании мира еще не добрел до таких вершин философии, как причина и следствие, объект и субъект действия. Вот сейчас мы поразглядываем фотографию, слегка пожелтевшую от времени, порассуждаем о скоротечности времени и нетленности красоты, словом, дорогой кандидат, вы мне кое-чем обязаны, с вас бутылка, любезнейший Миша Кравчук.
      Наш поезд в этот момент резко и неприятно дернулся. Мы стояли на большой станции, напротив желтого стандартного вокзала, не помню, как называется этот город, и неопытный машинист как-то рывком взял с места. Профессор, потеряв равновесие, плюхнулся на скамью, держа в руке свой кожаный бумажник (качеством, пожалуй, чуть получше, чем у московского корреспондента), пустые бутылки упали и покатились по полу, а дверь купе заскользила на колесиках и распахнулась с треском. Я полез под нижнюю полку за бутылками и, стоя на четвереньках, услышал голос Кравчука:
      - Входите, пожалуйста.
      Принес черт соседа. Так хорошо мы ехали в купе втроем от самой Москвы, а поскольку билеты наши были изъяты из какой-то высокой брони - у моего шефа связи только на высоком уровне,то я надеялся, что четвертого к нам не подселят. Блатной какой-нибудь, не иначе, из тех, кто в общей очереди не стоит.
      Можно подумать, что мы втроем стояли в общей очереди, подменяя друг друга. Привилегии колют глаза, когда ими пользуются другие. Свои привилегии естественны, чужие - отвратительны.
      Я поднялся с пустыми бутылками в руках. Навстречу мне в купе вошло нечто розовое с небольшой сумкой в руке и сказало довольно мелодичным голосом:
      - Здравствуйте и извините за беспокойство.
      Я-то как раз не беспокоился, а вот Кравчук засуетился ужасно, попытался вырвать сумку из рук розового создания, преуспел в этом, натужно приподнял нижнюю полку, придерживая ее коленом, сунул внутрь дорожную сумку и предложил льстиво:
      - Располагайтесь, тюжалуйста.
      Только после этого он догадался опустить полку.
      Бризкок сдержанно кивнул и вышел в коридор, я кивнул еще сдержаннее и последовал за ним. Миша сел на профессорское место, напротив розового созданья, и повторил с маниакальной настойчивостью:
      - Располагайтесь, пожалуйста.
      И замолк, исчерпав запас слов.
      - Миша,- сказал я ласково из-за двери,- захватите, пожалуйста, если вас не затруднит, газетный сверточек и выбросьте его в ящик для мусора. Мы с профессором удалимся покурить, а дама тем временем переоденется.
      Взять в трудную минуту жизни инициативу в свои руки - это дано не каждому. Но кандидат-то, кандидат каков! Вчера Оля, а сегодня Оля уже забыта? Первая же попутчица в розовом вызывает в нем такое смятение чувств. Или он просто ветреник, наш кандидат? И в такие-то руки отдано наше будущее - научно-технический прогресс!
      Оценить его новый выбор я, впрочем, не смог, потому что не считаю приличным разглядывать дам в упор, да к тому же держа в руке две пустые бутылки из-под пива.
      Избавившись от бутылок, я вслед за Бризкоком вышел в тамбур; только там по нынешним жутким железнодорожным правилам разрешается курить. Профессор разжигал свою трубку, которую, по моим наблюдениям, курил не чаще трех раз в день, а я ради компании стоял рядом и не без удовольствия вдыхал дым от табака неизвестной мне, но безусловно приличной марки - из тех, что непременно украшаются королевской короной.
      Некурящий Кравчук присоединился к нам не сразу. Он что-то долго захватывал с собой сверток. Или долго выбрасывал его.
      А может быть, еще разок-другой предложил попутчице располагаться, растягивая удовольствие от произнесения столь оригинальной фразы.
      - Располагайтесь, пожалуйста! - сказал я Кравчуку.
      Взглядом Миша пригвоздил меня к нечистой стене тамбура, размазал по ней, сбросил на пол и проутюжил три-четыре раза.
      Я все вытерпел, тихо покивал головой и обратился к Бризкоку таким тоном, каким врач на консилиуме, оторвав взор от безнадежного больного, обращается к коллеге:
      - Трудный случай. Между прочим, профессор, вы не успели показать нам фотоснимок.
      Бризкок сдвинул- трубку в угол рта, крепко зажал ее зубами и вновь достал свой бумажник. Порылся немного, вытащил конверт, из него достал несколько карточек, одну оставил, остальные спрятал в конверт, конверт положил в бумажник, бумажник сунул в задний карман брюк и только после этого - да и то слегка поколебавшись - отдал мне фото. Кравчук дышал у меня над ухом и выворачивал шею, чтобы получше увидеть, что же там на фотографии.
      Я же из зловредности тянул время и разжигал Мишине любопытство. В тамбуре было темновато, но я не спешил подойти к свету, а, напротив, слегка прикрывал снимок согнутой ладонью, потом же и вовсе перевернул карточку тыльной стороной, разглядывая, нет ли там какой-нибудь надписи или даты.
      Были и надпись, и дата.
      28 июля 1947 года.
      Однако. Меня тогда и на свете не было.
      A был ли тогда рентгеноструктурный анализ? Ладно, это не моя забота и не моего ума дело.
      Надпись была такая:
      Маргарет Куинз, урожденная Барроуз.
      - Простите, профессор,- осторожно спросил я,- так кто же все-таки здесь изображен - абстрактная структура, возникшая известным нам образом, или Маргарет Куинз?
      - Разве одно исключает другое? - ответил профессор. Как репортер терпеть не могу таких ответов. Так отвечают обычно политические деятели после переговоров, на которых был достигнут микроскопический прогресс на третьестепенном направлении.
      - Да переверните же наконец снимок! - не выдержал Миша Кравчук.
      Этого-то я и ждал. Теперь, когда я взял реванш, можно было сжалиться и услышать его мольбу.
      Я перевернул карточку. Миша жадно впился в нее глазами и присвистнул от восхищения. Если бы я был воспитан так же никудышно, как кандидат, если бы я был менее выдержан и даже несколько грубоват, я бы тоже засвистел.
      Спору нет, Маргарет Куинз, урожденная Барроуз, была весьма мила, я бы сказал, очень недурна собой, можно даже предположить, что на чей-то вкус и красива. Нет, действительно очень хороша. Но не та! Не с портрета в три четверти-!
      - Но это же другая женщина, профессор,- прошептал Кравчук.
      Бризкок перевел взгляд на меня.
      - Совсем другая,- подтвердил я.- Конечно, может быть, оттого, что здесь другой ракурс, на снимке она анфас, а если посмотреть слегка под углом, помните, Могилевский рассказывал, как много зависит от выбора точки...
      Бризкок вынул трубку изо рта, бросил быстрый взгляд на фотографию и сказал:
      - Спасибо, коллеги, за ваше благородное желание меня успокоить. Однако это излишне. Для вас она не та. Для меня - та. Субъективный идеализм, вот как это называется. Хотя я могу и ошибиться. Философские течения, с которыми следует бороться не щадя сил, я изучал на четвертом курсе и с тех пор к ним не возвращался - не было надобности.
      - Кажется, я понимаю.- Кравчук вдруг ужасно заволновался, нос его как будто немножко вырос, шевелюра вздыбилась, и весь он как-то подрос и закостлявел. Чего только не бывает от волнения, вызванного научной дискуссией! - Вы имеете в виду, профессор, что восприятие индивидуально, в то время как законы, лежащие в оснрве прекрасного, общи и едины?
      - Любые законы едины! - перебил его профессор.- Это не подлежит обсуждению. Но едины не только законы. Те кирпичики, субъединицы, кварки, спрятанные в наследственных структурах,они тоже вечны и неизменны. Как четверка оснований в спирали ДНК, как детерминанты в белках, из-за которых австралийский абориген отторгает чужеродную ему пыльцу какого-нибудь канадского растения, с которым его предки никогда не встречались и не могли встретиться.
      Я это постарался запомнить, память у меня ничего себе, если и перепутал, то немного, однако на осмысление ни знаний, ни таланта не хватает, а сейчас лень уже лезть в справочники. И если тут обнаружится какая-нибудь ересь, то виноват в этом не нобелевский лауреат, а я один. Прошу снисхождения.
      Услышав про основания и детерминанты, Миша хлопнул себя по лбу с такой силой, что мне стало его жалко. Детерминанты того не стоили.
      - Это очевидно,- пробормотал он и подул на отшибленную руку. Я подумал, не подуть ли мне на его отшибленный лоб, но не решился.- Бродячие элементы. Ключевые символы. Конечно, конечно. Они проявляют себя в бесконечном разнообразии...
      - В конечном, коллега, в конечном,- поправил его сэр Уильям.- В огромном, но конечном.
      - Разумеется. И должны быть законы, по которым они сочетаются, вступают в противоречие или вовсе не входят в зацепление. Так? И вы знаете эти законы? Ну, хотя бы предполагаете?
      Сэр Уильям раскрыл дверь, ведущую в соседний вагон, и несколькими короткими ударами о ладонь выколотил трубку на мелькающие в просвете шпалы. Закрыл дверь, сунул пустую трубку в рот, взял у меня фотографию, достал бумажник, раскрыл его, вытащил конверт... Нобелевские лауреаты, когда им надо потянуть время, делают это не хуже нашего брата.
      - Законы... нет, не знаю. Иногда кажется, что я совсем рядом с разгадкой, но... Если бы у меня было объяснение, если бы все это выходило за пределы домыслов - неужто я не написал бы короткое письмо в "Нейчер", из тех писем, что громче большой книги? Неужто я не трубил бы на весь мир? Я оставляю это для других. Для вас, коллега Кравчук. У вас есть еще время...
      Насчет ключевых символов и кирпичиков гармонии я не очень силен впрочем, я об этом, кажется, где-то упоминал,- а вот по части публикаций в прессе кое-что смыслю. Трубить на весь мир - это, собственно, моя профессия.
      - Если говорить о письмах в редакцию...- начал я, но Кравчук со свойственной ему непосредственностью двинул меня костлявой лапищей в бок и предложил - но только не мне, а Бризкоку: - Давайте, профессор, сделаем совместную публикацию! - и застыл на месте, пораженный не то величием, не то наглостью своей идеи.
      Они сделают, я их знаю. И может быть, бросят в последних строчках жалкую подачку: "Авторы признательны К. Г. за участие в обсуждении затронутых в статье вопросов".
      Если профессор не путает насчет цепочки случайностей, которая неизбежно тянется к результату, то в их цепочке именно я сковал ключевые звенья. Конечно, глупо набиваться в соавторы, но они могли бы мне предложить, а я бы как честный человек отказался.
      Это было бы по-джентльменски.
      Дождешься от них. Ученые мужи, не от мира сего. Но и я не лыком шит. И в этой самой "Нейчер", с которой они носятся, как будто у нас нет своей "Природы", тоже есть стереотипы, не менее устойчивые, чем передовая статья газеты "Правда" или рубрика "Со всей страны" в моей уважаемой газете.
      - А как вы назовете вашу статью? - спросил я этак небрежно.- Как, собственно, обозначите предмет?
      - Это дело десятое,- отмахнулся Миша.- Технический вопрос. Так вы согласны, профессор?
      Смотри какой настырный. Небось своему профессору на кафедре общей микробиологии ничего подобного сказать бы не посмел, а тут почувствовал точку опоры. Впрочем, вы правы, кандидат, надо когда-то преодолевать комплекс кандидатской неполноценности, без этого не выбиться в мировую элиту. А вам, похоже, обещано судьбою место в ней. Вперед, кандидат!
      - Очень давно,- осторожно ответил сэр Уильям,- вскоре после того как я увидел это,- он еще раз показал нам фотографию миссис Куинз, урожденной Барроуз, и спрятал ее наконец в бумажник,- я написал совсем короткую статью. В голове. Я не мог напечатать ее. Нужны были солидные экспериментальные подтверждения. Я располагал единственным. Это был портрет Маргарет, миссис Куинз, полученный в лаборатории до того, как я познакомился с оригиналом... прототипом... аналогом - не знаю правильного слова.
      - Значит, профессор,- сказал я, демонстрируя репортерскую хватку,- вы сначала получили структуру, эти ваши срезы или как там их назвать, а с той, которая во плоти, познакомились позже?
      - Именно так. Через два дня, если быть точным. В эти два дня я и написал в голове письмо в "Нейчер". А потом вымарал его из памяти, чтобы не затрагивать чувства тех людей, которые... словом, которые вовсе не хотят, чтобы их выставляли на потеху публике даже ради утверждения научной истины.
      - Миссис Куинз здравствует по сей день? - Я постарался задать этот вопрос как можно деликатнее.
      - Не думаю, чтобы это имело какое-то значение.
      - И все же?
      Профессор молчал. Я вспомнил, что, когда мы были у Могилевского, Бризкок на вопрос, знает ли он оригинал, ответил "знаю" не в прошедшем, а в настоящем времени; впрочем, это может ничего не значить. И еще: когда они познакомились, она уже была урожденная Барроуз, то есть замужем, ну конечно, миссис Куинз. И бедняга Уильям Бризкок, тогда еще совсем молодой...
      Господи, Миша Кравчук и Оля! Неужто все повторяется? Наш мосластый кандидат, то бишь седовласый нобелевский лауреат Майкл Кравчук будет мотаться с дорогими кожаными чемоданами по международным конгрессам, таская в кармане Олину фотографию... Как я понимаю мистера Куинза!
      Но сэра Уильяма я понимаю еще лучше. Ни мне, ни Оле ничто не грозит, и Миша Кравчук мне вполне симпатичен. Жаль только, что они путают все на свете, принимают одно за другое. Портрет в три четверти и Оля, портрет в три четверти и юная Маргарет Куинз... Чувства порождают слепоту. И они же порождают прозрение.
      Еще немного, и я стану философом. Наваждение, сгинь!
      - Как же вы назвали статью, профессор,- спросил навязчивый Майкл Кравчук,- ту, которую так и не написали?
      Боюсь, что он хотел дать это же название их совместной статье, чтобы со всеми удобствами въехать в историю науки.
      Профессор тряхнул головой, он тоже сбрасывает с себя наваждение.
      - Как я ее назвал? - переспросил он, только сейчас понимая смысл вопроса.- Никак! У статьи было все, кроме названия. Черт побери, придумать термин оказалось труднее, чем открыть явление! Я как-то говорил на эту тему с профессором Расселом...
      А я-то думал, что Рассел - современник Фарадея и они вместе построили электрическую машину.
      - ...И он рассказал мне историю о том, как Фарадей придумывал свои "катоды", "аноды", "электроды" и "ионы". Фарадей, должен сказать, вложил в это дело ужасно много сил.
      Ага, Фарадей, значит, все-таки участвовал в этом деле.
      - Название мы придумаем, что за проблема,- напирал на Бризкока прямолинейный сэр Кравчук, ослепленный жаждой близкой славы.
      Выходить на арену лучше всего в тот момент, когда соперник ослеплен.
      - Вы говорили о кирпичиках, заложенных в фундамент гармонии, об элементах, которые в каких-то сочетаниях образуют то, что может быть обозначено как прекрасное, если я верно вас понял.- Я начал блестяще, не правда ли? И продолжал не хуже: - Уверен, что в русском языке можно отыскать подходящие слова для определения этих элементов. А также в латыни, если идти по стопам Фарадея...
      - Если по стопам Фарадея, то в греческом...- прошептал страдальчески Кравчук, но такие булавочные уколы уже не могли задеть меня.
      - А также в латыни и греческом. Но сейчас ученый мир поголовно переходит на английский, и я предлагаю вам английский термин, что будет справедливо, если учесть, где впервые наблюдался обсуждаемый нами феномен.Я изящно поклонился Бризкоку и выждал паузу.- Товарищи и джентльмены, я предлагаю вам образовать от английского слова "бьюти", равнозначного русскому слову "красота", строгий и изящный термин "бьют". Этим термином можно обозначать и обнаруженное нами явление, и те самые кирпичики, о которых...
      Тут я вынужден был замолчать, потому что определять явление - не мое дело. Подобрал хорошее слово, и хватит.
      - Да-а... - протянул Кравчук.- Можно и так... А можно и не так...
      - Мне нравится,- сказал сэр Уильям.- Принимаю. Заметано?
      Теперь им не отвертеться. Теперь в этой самой "Нейчер" им придется дать сноску: настоящий термин предложен советским (лучше - крупным советским) журналистом... Или что-то в этом духе. Но уже фамилию, имя и отчество будьте добры - полностью, без всяких там К. Г. Одна такая сносочка выводит находчивого и умного человека на торную дорогу истории. А другой пишет репортаж за репортажем, и все без толку.
      - Бьюты как носители гармонической информации... эстетического начала... нет, фундаментальных свойств прекрасного в объективно существующем...- Миша уже формулировал по-научному косноязычный заголовок.
      - После, после,- перебил его Бризкок, спрятал трубку в карман и открыл дверь в вагонный коридор.- Одна из носительниц бесчисленных бьютов, надо полагать, давно уже переоделась, и мы можем вернуться в купе.
      Мы вернулись в купе. Сменив розовое на голубое в цветочек, очень домашнее, но не интимное, и сохранив при этом весь свой неисчерпаемый запас бьютов, наша попутчица уютно пристроилась на нижней полке и глядела в окно. Бризкок галантно поклонился ей и, испросив разрешения, сел рядом. Я же протиснулся к столику напротив и тоже сел. Миша остался стоять в проходе, загораживая своей костлявой фигурой дверной проем.