DEVIANT

Кристина Хуцишвили

DEVIANT

Данная книга является художественным произведением. Все действующие лица и события вымышлены. Любое сходство с реальными людьми и событиями – случайно.

Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают.

Екклесиаст 9:5

– Здесь загадка. Как ты думаешь, что будет, если на пути неостановимой силы окажется несдвигаемый объект?

– Неостановимая сила обогнет несдвигаемый объект.

– Неправильно.

– А какой ответ?

– Как будто сам не знаешь. Неостановимая сила остановится, несдвигаемый объект – сдвинется[1].

Мне кажется, я взялась за неподъемную для своего возраста тему и потому не имею права на ошибку.

Я верю, что, написав сердцем, смогу помочь…

Ну что ж, начнем.

На моих часах – 22.00,

ваши – на единичку запаздывают.

Memento тоri. У нас мало времени.

* * *

У меня был выбор с того дня, как я был рожден,

И были голоса, что говорили мне, что хорошо,

а что плохо.

Если бы я их слушал, то сейчас был бы не здесь.

Я живу и умираю с выбором, который я сделал.

Леонард Коэн

Я приближаюсь к ней. Ее лицо не лишено драматизма, я приближаю его, рассматриваю в разных ракурсах, поворачиваю и так и эдак. В ней есть драма, несомненно. В ней есть и стиль. Как там? I heard she had a style… И у Синатры этот стиль – приближение. She sang as if he knew me in all my dark despair… Она пела так, будто знала всю глубину моего отчаяния…

Я снова и снова приближаю ее лицо. Рассматриваю подробно каждую морщинку. Когда-то она говорила, что первые морщинки появляются у женщины в двадцать пять лет. По-моему, это здорово – можно любить каждую – каждую – черточку взросления, каждую боль, обиду, рану, которая делала ее лучше, чище…

Можно вот так любить. Приближать лицо – всегда иметь в распоряжении. Рассматривать и так, и эдак. Не будучи пойманным за руку. Смотреть, видеть – оставаясь при этом невидимым. Держать на расстоянии вытянутой руки. Обладать. Иметь право.

Что же до морщинок, мне все-таки кажется сильным преувеличением этот рубеж – 25 лет. Не очень-то я в него верю. Но в этом что-то есть.

Лимонов, кажется, в одном интервью говорил: нет, нельзя любить женщину тридцати лет, нужно – моложе. Ведь чем дальше, тем больше мужских обид, и женщина уже не та, и взаимоотношения не те, и история не случится.

Я в это не верю. Это как раз пример страхов, комплексов, чего-то искусственного, навязанного.

Женщины в этом смысле гораздо лучше мужчин.

Она была гораздо лучше меня.

Она всегда будет гораздо лучше меня.

Когда женщина любит мужчину – она любит всю его жизнь, его ошибки – прошлые и настоящие, каждый рубец на душе и каждую морщину. Это совершенно точно.

А теперь – немного меня. В противном случае получается, что я мимикрирую – пытаюсь представить себя лучше через бренд под названием «мужчина». Не совсем так. Попробую вспомнить – в маркетинге, в пиаре, есть такой… способ поднять уровень бренда, лежащий на поверхности. Идея в том, чтобы притянуть что-то априори хорошее: сильную личность, чистого человека – и заявить о связи. И тогда позитивный эффект, лояльность, аудитория – все это плавно перетечет в твой карман. Окатит тебя солнцем, морем и счастьем, которое ты не заслужил.

Притом что я любил довольно интересную женщину, я был немного придурком. Самодовольным, самолюбивым, ехидным, умным, даже блестящим. Есть типаж отличников-ботаников, тихонь, которые впоследствии эффектно выстреливают. Я же был всеобщим любимцем, не бабником, гордецом. Все должны были меня обожать и делать так, как нужно мне. Возможно, ничего не изменилось бы и в новых обстоятельствах. Я писал странные вещи, во мне было много патетики – я отлично говорил, писал плохо, но с нервом, поэтому все шло на ура. При этом я, в отличие от многих, понимал, что писал плохо. И периодически садился тренироваться для себя. Моя любовь писала очень хорошо, – как я мог в чем-то уступать женщине?

Да, я писал и такое. Сейчас, через годы, мне кажется – это не плохо и не хорошо. Это патетично. В те годы, когда о гуманитарной, дискуссионной части и думать забыли – как, впрочем, и о нефти с газом в контексте потенциальных «кормушек», отдав предпочтение инвестбанкам, хеджфондам и прочему в том же духе, – меня смутно тревожила идеология, политика, история. Вот, к примеру: вы думаете, западники и славянофилы – вестники небытия, страницы из истории Отечества? А вот и нет, они среди нас.

Всегда находятся люди, подпадающие под типизацию, искать недолго. Есть и сквозная категория, тип людей пассионарных, отчасти по-гумилевски, отчасти – ввиду молодости и неопытности. Те, которые насквозь, – люди молодые, верящие, может, и верующие, желающие кроить мир по своему усмотрению. Невооруженным глазом в них видится какая-то детская мечта. Как ни странно, такой тип, создавая новое, и вправду меняет мир. Точнее, мир испокон веков меняется силами людей именно такого типа, вопреки всем скептикам и циникам. Критики лишь обобщают пустые слова, и, согласитесь, сотрясание воздуха на одной чаше весов, а продукт, мир совершенствующий, – на другой…

И тут уж все понятно. Одни тратят дыхание попусту, а другие ищут новые комбинации, прямо по Шумпетеру. И не поверите, находят – в разных уголках Земли во все времена рождаются таланты и гении, этот штучный продукт, программа, запускающаяся сама по себе, но только для этого нужны минимальные условия. Частью эти люди, если верить социологам, лелеют некий аналог американской мечты. А может, не американской вовсе. Но мультикультурность в основе основ – совершенно точно. Западные ориентиры, свобода, возможности, весь мир у ног. Усердие, страсть, жертвенность – во имя идеалов: гуманизма ли, науки, искусства. Но если короче – через талант и кропотливый труд – к той же мечте. Стартовые условия у всех разные, кому как повезет. Кто-то почти сразу понимает свой замысел, потихоньку учится с этим жить, а другие хоть и отражают глазами лучики света, но особенного предназначения у них вроде бы и нет. Зачем они пришли на эту землю, чего хотят? Они сами – последние, у кого нужно искать ответ на этот вопрос. Едва родившись, оказываются в конфликте с окружающим миром и, не сумев раскрыться, просто ждут и надеются на шанс.

Но есть и другие люди. Все остальные. У них нет единых ценностей, они верят в разное, а чаще не верят даже себе. Социологи постмодернизма разделяют их на два типа – «вестерн» и «истерн». Западники и славянофилы – так можно сказать. Исчерпывающе, но неоригинально, разве что добавить вечно пограничное почвенничество, неопределенность и равнодушие.

Западники хотят работать в мультинациональных корпорациях, усердно учат языки, ротируются, релокируются, одним фактом своего существования стирая границы, начертанные в умах их родителей.

Их 15 процентов. Остальные 85 процентов – скажем так, славянофилы. Они зарабатывают не меньше, но приоритеты здесь совсем другие. Они несут все в дом, им не нужен мир весь и целиком, им хорошо спится без драм Чехова, которыми больше века восторгается Запад. Да и вообще без драм. Им тепло на своем отдельно взятом осколке.

Славянофилы сложнее западников, в них много этой богатырской, опасной, красивой русскости. Они другие – отдыхают в Турции, Египте и на юге России не потому, что так выходит дешевле, а потому, что там говорят по-русски. Они бывают очень богаты: именно славянофилов обычно пугаются западные инвесторы и консультанты. Им не нравятся презентации McKinsey, непонятен успех в юном возрасте, они смотрят телевизор, потягивают пиво и покупают микроволновые печи.

Они часто бывают хорошими людьми и первыми приходят на выручку. Но вряд ли способны производить новое. Славянофилы не меняют мир, а западникам в этом деле пока не хватает их удали и размаха.

За кем же будущее? Сквозной тип, люди, меняющие мир, – барометры.

Число западников, очевидно, будет увеличиваться: корпоративная Россия тихонько растет вширь. В каждом городе-миллионнике появятся новые люди, которых будет интересовать… Нет, которые жить не смогут без того, что было чуждо их родителям.

Но появятся и новые славянофилы, выросшие непросто, в суровой среде сформировавшиеся сильными, закаленные с рождения…

У них тоже будет мечта, и она ничем не хуже любой другой мечты. Скорее всего, они захотят сделать свой отдельно взятый кусочек мира уютным – таким, где их детям будет тепло и сыто, и их еще не родившихся детей уже будет поджидать другая жизнь. Славянофилы хотят хорошей судьбы для своих детей уж никак не меньше западников. Наоборот, в их числе микроскопически мала доля новомодных чайлдфри. И что в том, что кто-то скажет свысока: мещане. Мещане были и будут всегда.

Нет, они ничем не хуже, разве что ровней, и у них все то же – жены, дети и мечты, «одна любовь, но не одинаковая».

Во многих строках читается она… Да везде, насквозь – она, особенно концовка. Когда любишь кого-то, двое начинают сличаться, происходит взаимопроникновение смыслов. Вы оба определяете вектор развития друг друга, упорядочиваете пространство одними и теми же категориями.

Впрочем, все это имеет смысл, если вы ведете интеллектуальную жизнь. И да, мы и свои отношения встраивали в этот контекст. Кто-то увидит в этом что-то неестественное, чуждое человеку. Но так мы выстраивали наши отношения. Такое сплошь и рядом – в рамках определенного среза людей. Это не исключает чувств, это такая жизнь. Она может быть духовной, богатой и насыщенной, и это не мешает тому, чтобы общаться о делах и о чувствах в таком формате. Есть разные миры, и стилистика – не самое главное в их описании. Поверьте.

* * *

12 апреля 1996 года

Москва

– Наши дети будут лучше нас.

– Почему ты так думаешь? – Он хитро прищурился.

Не по возрасту мудрый и невероятно притягательный.

– Не знаю, мне так кажется. У них будет свобода выбора. Все будет понятнее, им уже никто не сможет ничего навязать и…

– И у них будут очень молодые и умные родители, которые в случае чего быстро растолкуют, что и как надо делать.

Она внимательно посмотрела, сдерживая улыбку. Самое замечательное слово было «молодые», хотя время – оно уже тогда ускользало сквозь пальцы. Однако нам свойственно слышать только то, что мы хотим услышать, – и это были те самые слова. И хотя Маша никогда бы не призналась, но представлять свадьбу, несколько шикарных сменных платьев, равно как и будущих детей, было заманчиво. И было под внутренним запретом, потому как о такой развязке и мечтать казалось страшным – не все шло гладко, как, впрочем, обычно и водится у безупречно красивых пар. О чем он думал в шутку, на что надеялся всерьез – невозможно было понять. Почему-то счастливое будущее казалось таким эфемерным, что лучше лишний раз не представлять, не искушать судьбу зря.

Но в тех фантазиях, которые иногда приходили в голову, мелькало платье от Vera Wang, прелестный бриллиантовый булыжник от Roberto Brava и целая куча друзей и знакомых.

В его же фантазиях фигурировали два большеглазых карапуза, носящихся по загородному дому, и еще паратройка в перспективе (в сумме – пяток), она – чуть-чуть располневшая, но от этого еще более женственная, автопарк, составленный из самых лучших, дорогих машин, и развороты в жанре success-story в журналах для молодых карьеристов.

Детская реализуемая мечта. От нее так и веяло теплом и надежностью…

И все это было более чем возможно – таким был наиболее вероятный сценарий ближайших лет.

В машине валялись книги. Маша постоянно пеняла ему на то, что он ничего не читает, за исключением финансовой прессы и свежих бестселлеров от воротил бизнеса. Его прибежища она ненароком помечала своей литературой. Казалось, выбор был произвольный – и «Посторонний» Камю, и «Мост» Бэнкса, и «Ангел-хранитель» Франсуазы Саган (зачем это мужчине!), и даже – о ужас! – «Трактат о небытии» Чанышева. Георгий читал редко, но она делала все от нее зависящее и потому, как водится, быстро успокоилась.

* * *

12 октября 2008 года

Москва

Мы строим планы на будущее и не думаем о том, что завтра может не наступить. Мы бьемся о железные брусья, дивясь тому, что получается именно так, как мы хотели. Мы живем так, как будто это будет длиться вечно.

Экономя себя, мы скупы на слова, делаем вид, что не умеем влюбляться, даже интересоваться людьми. Конкурируем с теми, без кого не можем жить. Нас посещают шальные мысли, когда что-то не получается, мы садимся в «бентли-купе» вшестером, держим двести, выезжаем на встречку. И остаемся живы. И живем дальше: пьем шампанское, снимаем женщин, решаем вопросы.

Добившись того, что мы признаны, успешны, играем жизнью, до конца не веря, что не все подчинено нашей воле. Мы теряем разум, становимся одинаковыми, банальными, самодовольными… и в сущности – жалкими и жестокими.

Или иначе. Остаемся людьми, даем шанс другим, учимся доверять заново. Но все равно несемся наперегонки с жизнью.

Моя первая попытка написать. И да, пошло. В каждой строчке «я» – самодовольный болван. Но все это правда, так и было. А если серьезно – не важен формат, не важен стиль. И пора перестать глумиться над собой, потому что через это ничего не меняется, и я опять хочу нравиться всем, признавая свою слабость или прочее. А я не хочу, и уже давно. Если серьезно…

Я очень далек от того, чтобы казаться, ведь меня почти что и нет, а для многих – и нет вовсе. Мне не нужно ничего доказывать, самоутверждаться, придумывать себе жизнь. Я не делал этого даже тогда, когда имел такую возможность. Все нормальные люди хотят нормальной судьбы, и глупо придумывать истории, когда время бежит сквозь пальцы.

Таков непреложный закон: тот, кто тратит время на иллюзии, должен знать – судьбы не будет.

Что сделать, когда тошнит от самого себя?

Мы не вечны, и в самый неожиданный момент Великий Маэстро может взмахнуть палочкой… И ты уже не сможешь сказать ей то, что всегда хотел. Ты просто не сможешь произнести, и столько времени будет потеряно зря.

Все эти ссоры, проверки, оттягивания, расставания во имя смутных перспектив… Боязнь будущего… И зачем была нужна так называемая свобода? Что ты будешь делать с ней теперь?

Ты не нужен ей, теперь она способна лишь на презрение и жалость; твоим друзьям, с кем ты бежал, опережая и падая, но всегда поднимаясь в стремлении непременно быть лучшим, – им тоже не до тебя. Даже самым надежным, самым сильным из них. Даже тем, кто был искренне за тебя. Пойми, ты ломаешь привычные схемы. Принять тебя сегодняшнего означает принять то, что все люди смертны. Что твой дом может сгореть, дети вырастут чудовищами, что право выбора, как и глупые фразы вроде «качество жизни», в одночасье могут исчезнуть. И ты останешься один на один с собой. И вот тогда тебя охватит отчаяние.

Впрочем, оно сменится мужеством, когда страдания будут казаться нестерпимыми. Но это и не мужество вовсе, а эгоизм. Не играй с ним. Ты – не мученик. Мученичество – во благо людям. Ты ведь не молишься за них, да и сам грешен, но не более, чем все вокруг. За что же ты страдаешь?

Осколки мужества заливает жалость к себе. Ты же до сих пор не наложил на себя руки, просто потому что трусишь, а вовсе не из-за сострадания к близким. Только они остались тебе верны, только в них ты можешь быть уверен; знаешь, что у них на глазах слезы, что дрожь в голосе они старательно скрывают. Ради них ты иногда хочешь исчезнуть. Хочешь, чтобы тебя как можно быстрее забыли после твоей смерти. Ты – позорное пятно, из-за тебя после них не останется никого. Из-за тебя на них до конца жизни будут показывать пальцем.

Ты ведь больше всего боялся, что узнают они. И был готов на все – но ничего нельзя скрывать вечно, а смерть не скроешь вовсе.

Иногда ночью, когда особенно больно, кажется, что тебе снова семнадцать, ты идешь с ней за руку по аллее от университета, она улыбается, у нее красивые длинные волосы и ямочки на щеках. Она очень светлая. Самая красивая – неожиданная, яркая. Если бы мог, ты бы забросал ее осенними листьями, но тебе страшно показать, насколько она тебе симпатична. Вы смеетесь, ты искоса смотришь на нее. Рядом паркуется семерка «BMW», и мальчики с соцфака окидывают вас взглядом свысока, но даже в нем не скрыт интерес к ней. И высокомерное недоумение по отношению к тебе, мальчику в рубашке и самых простых брюках, с сумкой через плечо.

В тебе в тот момент нет ни капли зависти: у тебя есть она, твоя Маша, и у тебя есть голова. И у вас есть будущее. И ты ее никому не отдашь: вы получите диплом, сразу поженитесь, ты подаришь ей два кольца – одно попроще, на каждый день, другое – с самым большим бриллиантом, на какой тебе только хватит денег. Ты встанешь на колени, наденешь кольцо на аккуратный пальчик, сделав усилие, чтобы твои собственные пальцы предательски не дрожали. Ты будешь работать весь последний курс, чтобы у нее была такая свадьба, о которой не могли и мечтать все ее подруги, богатые девочки, – искренне радуясь за вас, они пустят не одну слезу на вашем празднике. Она будет самой красивой невестой. Потом ты поступишь в магистратуру, на менеджмент, будешь учиться вечером и по субботам. Ей придется учиться днем – ты ведь не хочешь, чтобы она разрывалась между работой и учебой, пусть делает что-то одно. Маша должна высыпаться, правильно питаться, и тогда она будет такая же веселая и счастливая. Навсегда твоя.

К концу учебы ты купишь ей белый «лексус», нельзя же позволить ей ездить на каком-нибудь «опеле» или «форде»! Эта девушка достойна самого лучшего.

Вы будете жить у тебя. Твои родители от нее без ума – они видели, как ей вручали студенческий, и ты положил на нее глаз уже тогда. Она искренняя, живая и трогательная. И при этом очень красивая. С трудом отбиваясь от поклонников, в делах она серьезна, собранна. Ей нужно начинать с нуля, ее отец, бизнесмен средней руки, попал в неприятную историю и уехал из Москвы. Ей было двенадцать. Больше они не виделись. Сначала он звонил, потом реже, потом просто отправлял деньги через Western Union, потом забыл.

* * *

Я банален – и потому слаб. Наоборот.

Маше все давалось легко – легче, чем кому бы то ни было в их окружении, по крайней мере, так казалось.

Но соперничества не было и в помине. Будь его воля, он легко уступил бы ей во всем. Он ждал, когда закончатся ее пары, чтобы проводить домой. Покупал цветы при каждом удобном случае, беспокоился, как бы она не простудилась в этих своих модных сапогах на шпильках и шубке по пояс. Она была его – будущей женой, матерью его детей, самой красивой женщиной. Навсегда. И понять, как может быть иначе, после встречи с ней он уже не мог.

Как так получается?

– Как я жила без тебя целых восемнадцать лет? Я нашла тебя, это я нашла тебя.

– Это я нашел тебя. И не отдам, никому никогда не отдам.

– Я тебя люблю, и Бога молю за тебя.

– Ты мне всех дороже.

– Не говори так, не говори. Кто-нибудь услышит, небо посмеется и расстроит нас с тобой. Не сложится.

– Небо в тот же час раскается. Тебя, как я, никто любить не будет никогда. Любить больше невозможно. Я твой. Я весь для тебя. Не отпущу тебя от себя никогда.

– Не говори «никогда». Пожалуйста, не говори «никогда». Будем вместе каждую минуту. Я вся для тебя.

– Я весь для тебя. Слышишь, как сердце бьется. Я не умею без тебя. Не знаю, куда себя деть. Я не могу без тебя.

– И я без тебя. А если однажды не будет меня…

– Если однажды не будет тебя, то ветер осенний принесет тебе весть, что я за тобой иду по пятам. Там где ты, там и я. Такая судьба.

– А если однажды не станет тебя, в тот же день, в тот же час не станет меня.

– Я не смогу отпустить тебя, не смогу жить без тебя. Я уйду за тобой.

– Нет, глупый. Мы будем жить. Но вдруг однажды не станет тебя рядом?

– Глупая, где же я буду, как не подле тебя?

– На другом континенте, так далеко от меня, что и представить нельзя. Далеко-далеко. И там будет много-много других…

– Какие – другие? Где – далеко? Зачем другие, как же я отпущу тебя? Никогда не отпущу тебя от себя. Я не живу без тебя.

– Я не смогу без тебя.

* * *

Все это ваше глупое сентиментальное кино, и эта музыка.

Шепчешь ты ночами в забытьи, не понимая, но чувствуя. Это боль не та, что изнуряет и тяжело дышать. Это старая боль, раны затянувшиеся, но до конца не излеченные. Те, что ты сам наносил медленно, несколько лет. Предавая – чередой измен, одиночеством, грубостью, приближением. Отдаляясь и возвращая, заставляя плакать и наслаждаясь слезами, играя и мучая, расставаясь и возвращаясь через годы. И любя, сильно, болезненно, до тошноты, до ненависти – любя.

Изменяя ей с теми, кто много хуже, говоря ей в лицо: «Да, изменял. Ты далеко, я мужчина. Не надо истерик. Я тебе ничего не обещал».

Названивая ночами, сводя себя с ума ревностью, навязчивыми состояниями, видениями – у нее кто-то есть. Заставляя снова поверить, а потом снова бросая, удваивая жестокость. Ты видел боль, горечь, обиду. Но не чувствовал жалость – скорее, ощущал странность ситуации и легкие уколы самолюбия: ведь такая красивая женщина плачет ночами из-за тебя. Красавицы могут все, даже хранить верность или хранить верность только себе, бросаясь в чужие объятия в слезах о ком-то другом.

Зачем ты делал это с ней? Потому что был молод, необуздан и дик. И потому еще, что был зол, ведь ее одну ты безумно любил.

* * *

12 ноября 1995 года

– Давай мы попытаемся друг друга понять, – говорит она уже не в первый раз. Обычно она говорит увлеченно, кажется, ее ничем не смутить, она всегда превосходила тебя в споре. Ты делаешь вид, что злишься или обижен, но украдкой продолжаешь наблюдать за ней.

Ею можно гордиться, язычок у нее с детства подвешен. Может, ей следовало бы заняться политикой? Хотя нет, никто не будет слушать, что она говорит. Все будут смотреть, как она говорит.

Он представил ее на каком-нибудь ток-шоу: она в числе спорщиков, в белой рубашке, рукава три четверти, свободные черные брюки, непременно высокие каблуки. Глаза подведены черным карандашом, а поверх – зеленым, волосы убраны в небрежный хвост, в ушах крупные серьги, на запястье – брелок. Она настойчива, эмоциональна, но в то же время удивительно рациональна. Удивительно для женщины.

Ее начитанность проявляется в каждом слове, в построении фразы, и с какого-то момента оппоненты понимают, что она, безусловно, доминирует. Какая-то девчонка. В них просыпается что-то грубо мужское – суть политическое животное, до homo politicus тут далеко. В ответ на их нападки Машино красивое личико искажается гримасой гнева. «Вот вам образец популизма», – парирует она с уверенностью красивой женщины. Гримаска. Милая гримаска. Маленькая обезьянка.

А дальше все просто делают вид, что не согласны, на деле раздевая ее глазами и представляя в интимной обстановке.

Она никогда не притворялась. Если ее голос дрожал, то он и в самом деле дрожал. Она решила, что можно не притворяться, но это был односторонний выбор. Мне нравилось мучить людей. Иметь влияние на красивую женщину – это такая же власть, такой же наркотик, как любой другой. Как политика.

– Пойми, я хочу попробовать. Я думаю, что смогу. Я знаю. Я уверена, мне это нужно, и я смогу. – Ее голос крепнет. – Пожалуйста, дай мне попробовать.

Слишком много «я». Слишком много эмоций. Слишком женщина.

– Ты учишься, давай подождем до лета. До каникул. Ты учишься хорошо, нужно закончить так же хорошо. Я все понимаю, но сейчас у нас очень мало времени. Пары заканчиваются в шесть. Когда ты хочешь работать? Вместо занятий? Это того не стоит. Мы через два года закончим, это не так много. Уже на четвертом курсе сможешь работать, даже на третьем, но не сейчас. Пожалей себя.

– Я не буду работать сутками. Просто иногда, в свободное время, в выходные.

– А на нас у тебя останется время? Я не всегда смогу забирать тебя, а постоянно ездить на такси опасно. Котик, ну пойми, я не против, но это сейчас нереально.

– Почему? Объясни, почему? Я хочу попробовать. Ты же сам говорил, если тебе что-то дано, какие-то врожденные способности, то это очень большой грех, не дать им выхода. Поддержи меня.

– Маш, это непонятно. Тебя могут выгнать. Ты понимаешь, что не ты первая работающая там? Очень часто люди не отдают себя отчета, что эти деньги того не стоят. Они теряют гораздо больше, это как раз и есть альтернативная стоимость. Ты сейчас очень легко, не думая, ничего такого не делая, можешь поставить под удар свое будущее. Свое блестящее будущее, а заодно и наше будущее.

– Ну почему, почему ты так считаешь? Это же не обычная работа с девяти до девяти. У меня будет свободный график, это то же самое, что и хобби, только мне еще и деньги будут платить, и у меня будет накапливаться опыт.

– Мась, я все понимаю, но ты увлечешься. В том, что у тебя все получится на высшем уровне, никто не сомневается. А потом будет так, что образование тебе покажется неважным, не столь нужным, ведь ты уже превзошла всех, а это неправильно. То, что ты сейчас упустишь, потом не наверстаешь. И будешь очень жалеть.

– Георгий, ты же меня знаешь, я всегда делаю десять дел одновременно. Я все равно попаду на телевидение, ты меня не переспоришь. Я все уже решила.

– О’кей, если ты уже все для себя решила, то зачем вообще со мной разговариваешь? Ты все решила! Меня никто не спрашивает! Ну что ж, я не вмешиваюсь не в свое дело.

– Ну почему ты не хочешь меня поддержать?

– Потому что ты в этом не нуждаешься! Ты очень сильная, Маш, делай, как знаешь.

Потом она звонила тебе ночью, вы долго молчали, она сказала, что устроилась на работу. Сначала ты бурчал что-то, но при этом уже тихо ею гордился: она стала показывать тебе свои материалы – сюжеты, подводки, комментарии. Ты, в свою очередь, давал их на ознакомление родителям. Те удивлялись, как может настолько авторитетно держаться восемнадцатилетняя девушка. Ее интерес к жизни, наукам, умение видеть неочевидное, убеждать, да даже креативно монтировать – делать из слов и фраз историю, фрагмент жизни, – были незаурядны. Тебя это завораживало, как могло бы завораживать любящего отца, но и пугало. Ты понимал, что она гораздо глубже и интереснее, чем может показаться на первый взгляд. Маша сознательно упрощала свой образ. Иногда играла в «своего парня», иногда – в очень легкомысленную девушку, у которой на уме одни наряды и развлечения. Иногда, в силу мнительности, ты начинал сомневаться в ее искренности. Как бы ни проходили ваши дни, тебе всегда хотелось больше – эмоций, чувств, объятий. Ты хотел купаться в ее любви каждый день, а она, Маша, каждый день была разной.

То сдержанной, немногословной, иногда грустной, подчас озлобленной, когда что-то получалось не в миг, а, например, в два. Но почти всегда переливалась всеми своими гранями – в обществе друзей она сияла. Что-то казалось тебе неискренним, наигранным – твоя женщина, несомненно, была артистична. Но в той же мере она не умела врать. Ее выдавали глаза ребенка. и ты, как необузданный самец, ревновал ее к тем, кого любил сам: к друзьям, знакомым, да ко всему миру. Иногда обижал. Так бывает, когда любят эгоистичные сильные люди, которым любить просто не дает гордыня. Любовь и обиды – поочередно, ссоры и слезы, но каждый раз ненадолго, а потом – объятия, поцелуи и тайны.

И ту загадку, которую она заключала в себе, ты предпочитал пока не отгадывать. Возможно, ее хватит на всю жизнь, размышлял ты.

Лучше нее я никогда не найду. Я даже не знаю, кто это, как она может выглядеть, эта женщина, которая лучшее нее.

Ее нет.

* * *

12 декабря 1996 года, лекция по корпоративному финансированию

– В России сделки М&А имеют свою специфику. Тем не менее качественный due diligence делают и у нас, смотрят, что и как. Правда, тут тоже есть особенности. Исковерканная отчетность, раздутые активы – бывают, да. И факторы конъюнктуры. Иногда все бывает очень запущено, да. Российские реалии, наша специфика. Ничего, втянетесь… Молодой человек, ряд пятый сверху, девушка, конечно, красивая, но дайте ей послушать, вы же видите, ей интересно. Да и сами подтягивайтесь. На что вы ей подарки дарить будете? Слияния и поглощения, между прочим, для кого-то оборачиваются щедрыми бонусами.

В аудитории раздался дружный хохот.

– Ты слишком заморачиваешься на ней.

– Ничего себе, заморачиваюсь! Она целый час не отвечает, вдруг что-то случилось!

– А ты не думал, что батарейка могла просто разрядиться? Она могла забыть телефон или потерять?

– Она уже должна была подъехать, тут на такси – десять минут. Она на право всегда приезжает по пятницам.

– Никуда не денется. Вы же вчера виделись?

– Виделись, к контрольной по статистике отвозил ей задания. Она была какая-то заспанная, усталая, даже жалко ее стало.

– Девочка работает, хочет чего-то добиться, хочет, чтобы ты ею гордился. Оставь ее пока в покое. Все будет.

– Я не хочу оставлять ее в покое! Ее оставишь, через день кто-то другой подсуетится! Ты понимаешь, что такие девушки на улице не валяются.

– Это все понимают, но ты же не можешь все время ходить за ней хвостом. Она не может все свободное время проводить с тобой. Это даже вредно. Ничего хорошего в таких случаях обычно не получается. Вы сколько уже вместе?

– Ну, где-то с первого курса, два года. Но я Машку очень долго добивался, было очень непросто, и с этим учетом…

– Ну вот. Она тебе нравится, ты ей тоже, но вы же не хотите надоесть друг другу. Не хотите, чтобы через пару лет вам стало друг с другом неинтересно?

– Как она может надоесть? Я вообще не понимаю, зачем это нужно ей. Смотрю на девиц некоторых, им-то понятно, им надо карьеру, да. Ей-то это зачем, она красавица. Стоит улыбнуться – и весь мир в ее распоряжении, и все мужчины, и их кошельки. Другим до этого идти и идти, и не факт, что дойдут.

– Ну, не глупи. Внешность и мозги – вещи разные, не слишком связанные. Да и вообще – может, ей даже не карьеры хочется, а славы, внимания, обожания.

– Вот-вот. Я уже вижу, как на нее смотрят на этом ее продакшене.

– Перестань нести ерунду. Маша растет, развивается. Лет через пять получишь шикарную образованную женщину, которая будет тебе во всем помогать. Никого другого не будет нужно. Представляешь, приходят гости в ваш загородный дом. Она, такая вся из себя, в платье с открытой спиной, встречает, говорит: «А где вы поставили ваши “лексусы”?»… а потом начинается разговор про акции и риски, про текущие новости. Кто кого «крышует», кто в долгах, кто не в фаворе, кто в политику собрался. А ты будешь сидеть, довольный, и думать: вот она, моя женщина.

Я пожимаю плечами, но тотчас расплываюсь в улыбке.

Звучит до ужаса правдоподобно.

* * *

12 февраля 1997 года

– Ты ужасно мила.

– Что это за фразочки! «Ужасно мила» ему! Осторожно, облокотись, пей. Осторожно, горячее. Вот глупый!

– Стоило разбить эту машину только для того, чтобы ты вот так за мной ухаживала.

– Вот дурак. Скоро диплом получать, а не поумнел ни на гран. Надо издать приказ декана, чтобы таким, как ты, не давали красных дипломов.

– Ой, а таким, как ты, – в первую очередь.

– Это почему это? Я не гоняю ночью на Воробьевых с шизоидными дружками непристегнутая и не запрыгиваю на бордюр без особой необходимости.

– Да, ты и учишься, и работаешь ночами, а в выходные спишь сутками и не услышишь, даже если тебе под ухо подложат дюжину телефонов. А когда просыпаешься, первым делом звонишь не мне, а своим гомоэротичным дружкам и шагаешь с ними по магазинам. Цок-цок-цок.

– Может, перестанешь? Ты мне сам не звонишь, потому что полночи катаешься еще неизвестно с кем. Не надо переводить стрелки!

– Ладно, ладно, Мась. Лучше поцелуй меня, вредная.

– Это я еще вредная, посмотрите на него!

– Вредная-вредная, моя жена.

– Дорогой Георгий, я тебе пока не жена. Не выдавай, пожалуйста, желаемое за действительное.

– Дурочка моя.

– Сам дурак.

– Не жена она мне. Будешь, куда денешься.

– Ага, посмотрим-посмотрим.

– Вот именно, посмотрим. В прямом смысле.

Маша поставила тебя на ноги, все зажило. Но осталось какое-то странное ощущение. Любовь притупилась, иногда тебе казалось, что она или что-то в ней тебя раздражает.

Раздражает ее улыбка, то, как она заглядывает тебе в глаза. По-свойски. Как сестра, мать, любовница. Как та, которая изучила твою душу. Та, чья душа будет вести твою, за руку, через много лет. Она была близкой. Опасно близкой.

Другие на твоем месте инициировали бы расставание. Невозможно ведь постоянно не доверять, сомневаться, заводить спор при каждом удобном случае. Не уважать ее работу, насмехаться, а про себя – гордиться. И тебя ведь только сейчас начали раздражать шуточки друзей про бессмысленного дурака с влюбленными глазами. Шутка-то со стажем.

Тем не менее история с расставаниями была не для вас.

Ты бы, может, и хотел, чтобы она была более «многословной» по поводу вашего совместного будущего. И почему-то из всех «уроков литературы» и той «сентиментальной чуши», как ты отзывался о прочитанном, запомнились слова Ольги Ильинской, сказанные тогда еще ее Обломову:

«Нет, просто на этом пути, как правило, расстаются… а мне, расстаться с тобой… Никогда!»

И ты, может, хотел бы, чтобы и она произнесла что-то подобное и бросилась к тебе с объятиями. Но Маша упорно играла в рациональность, хотя ты и подозревал, что это лишь маскировка. А на самом деле она жить без тебя не может.

И выговаривал ей за это. Хотя любил день ото дня сильнее.

Она и в последний год была во всем лучше тебя. Иногда ты оставлял за собой последнее слово в споре – уже не жалея ее, – будь то какой-то страшно далекий от жизни гуманитарный предмет или что-то вроде финансовых рынков. В этих спорах ты мог быть жестким, даже жестоким, но она проигрывала не по этой причине. Ее подводила излишняя эмоциональность, Излишняя для мужчины, но органично присущая женщине.

Ты же испытывал молчаливое удовлетворение.

Она никогда не обижалась, даже если было очевидно, что к ней несправедливы. Просто сжимала кулачки.

* * *

12 марта 1997 года

– Ты пойдешь в магистратуру?

– Наверное, да, а что?

– А Маша?

– Пойдет, это точно. Хотя говорит, что нет.

– Почему она не хочет идти? Она работает и работает, ей бы отдохнуть.

– И видимо, собирается работать еще пару жизней. Она говорит, что хочет год подумать, посмотреть, составить план. Потом подведет итог: что получилось, а что нет. А когда поймет, что сделала все, что могла, уйдет в отпуск, как она говорит, на два года и займется учебой.

– Да глупости. Она одной левой сделает пару дел. Это не мы, которые всё коряво и потом заново еще пару раз.

– Да…

– Что «да»? Что ты вообще такой вялый? Опять, что ли, поссорились?

– Да нет. Все хорошо. Просто непонятно.

– Ой, мне это русское «да нет». Что ты как Ванька деревенская, право слово. Никто так не говорит в мире, только в вашей российской деревне.

– Ванька деревенский. Ванька чешская, может, у вас и женщина, тогда ладно.

– Что? Что ты плетешь? Объясни нормально, будь добр.

– У нас все не очень понятно. Как это все будет, будем мы вместе, не будем… Нет ясности. Чего она хочет от отношений, чего я хочу. Мы уже запутались не по одному разу в аргументах. Но пока о расставании не идет речи. О свадьбе, впрочем, тоже.

– Из всего, что ты сказал, я понял только последнее. До этого ты не говорил, а мычал. Это что-то новое. Хватит нести околесицу, если нечего сказать о своей глупости, то лучше вообще помолчи. Маше ты, очевидно, нравишься, а то, что ссоритесь, так это все ссорятся. По-другому пока не придумали, наука до этого не дошла. Хотя к пенсии, я думаю, у вас есть шанс. Ты другое скажи, это ты не хочешь жениться или она особенно не горит желанием за тебя замуж?

– Трудно сказать. Все как-то сложно… С ней вообще все стало сложно. Непонятно, что у нее на уме. Иногда кажется, что она говорит одно, а подразумевает другое. Она всегда как-то намеками-полунамеками – сначала одно, потом другое. А иногда, наоборот, совсем безучастная. Как будто я ее не волную. Или вправду уже не волную. Это вообще непонятная тема для меня сейчас. Ты лучше расскажи, что сейчас в Чехии происходит?

– Да не знаю, я там сколько лет не был.

– Ну и что так? Родная страна, как никак.

– Ну, я же здесь, вот, с таким лопухом, как ты, общаюсь. Тут с вами и родину позабудешь.

– А ваши ребята, чехи, они куда обычно на мастерс едут? В Лондон, чтоб недалеко?

– Ну, в Лондон, да. Это если на финансах. Вот девочка, моя троюродная сестра, отучилась на международных отношениях, но это вообще такая обобщенная история. В принципе, для расширения кругозора сойдет, но совершенно непрактично, какой-то свод всего в кучу: по праву, дипломатии, политике – короче, все намешано. Вообще непонятна цель этого всего. Если только беседу за столом поддержать. Вот девица рисует хорошо, и вкус есть, специфический, конечно. Любит какие-то салатовые платья, подвязочки, горошки – но, вообще, интересно. Едет в Италию в итоге, в какой-то дизайн-колледж вроде прикольный. Девица, кстати, красивая, нос только великоват, но и так ничего. Познакомить вас, что ли?

– Да нет, у Маши вкус такой, что не переплюнешь.

– Ну, нашел с чем сравнить. Мария твоя вообще редкая девушка. Ты привыкай к мысли, что мир твоей Машей не ограничивается. Но твой мир должен как раз на ней и закончиться.

– Это почему?

– Да потому, дорогой. Потому что другую такую ты будешь искать очень долго. И если что-то хорошее и найдешь под конец, то не факт, что и это тебе подойдет, потому что тебя добьют сами поиски. Так что, пожалуйста, не дури. Не ссорьтесь, и не отпускай ее.

– Хорошо. Как скажешь.

– Не «как скажешь», а как надо.

– Великий и могучий русский язык.

– Ой, чья бы корова ворчала. Русский парень Ваня с окраины.

– Мычала, дурак.

– Сам такой!

* * *

Why don’t you do something love for a change

Why don’t you do something love

Why don’t you do something.

David Guetta

Я просто хочу ритмичную прозу. Чтобы она отстукивала ритм, не давала дышать ровно. Хочу, чтобы ненадолго вы ей зажили. Это – как воздух. Любовь – тоже воздух.

Вы, наверное, разучились любить. Но сердце помнит, и тело помнит. И даже если у сердца ничего не было давно, оно помнит. Все еще помнит.

Где бы он ни был, а я не знаю, где он, но сердце будет помнить.

Я знаю лишь одно: с ним случилась беда. Я знаю ее вкус и вижу его боль.

Я не оставила бы его, если бы знала, что с ним случится беда. Я терпела бы все во имя него. Любовь не дается всем без разбора.

Я готова на жертвы сейчас.

Почему тогда я оставила его?

Я люблю тебя, милый.

Где бы ты ни был,

Как бы ни страдал,

Я помогу тебе,

Ты слышишь меня?

Я приснюсь тебе, и в этом сне ты будешь сжимать мою руку, как никогда не сжимал,

А я буду шептать, что все хорошо.

Милый, любимый, мой глупый,

Ты знаешь, я не могла предать тебя.

И, когда я скажу тебе эти слова,

Ты наконец-то сделаешь это,

Ты поверишь мне без всяких условий,

И тогда прогнать меня ты уже не сумеешь,

Беречь твой сон буду я.

* * *

Ты был одним из тех, кто жертва своему таланту Молодость необузданна, талант заставляет тебя спешить, деньги рвут на части. И ты несешься очертя голову, сбивая невидящих и задевая замешкавшихся. Ты бежишь, уже не помня, зачем сорвался. Но здесь берет свое упрямство и характер. Ты – характерный герой, слегка резонер.

Но без чувства меры, и в череде дней приходит пресыщение. По ту сторону двери ты слышишь скрип и скрежет молчаливого отчаяния.

Ты помнишь себя ребенком, читавшим Библию скорее из любопытства. А потом подростком, восторгающимся Бродским. А Бродский говорил, что Библию понял только в двадцать два, а то и в двадцать четыре. А ты помнишь отчетливо, как в детстве спрашивал:

– Мама, а что дальше будет?

А это значило и то, что было и чем дело завершится. И ты помнишь тепло ее рук – она такая мягкая, надежная. Говорит с тобой, маленьким человеком, как с равным.

Мама, мамочка… Ты помнишь, как смотрела она на тебя в последний раз? Нет, и не пытаешься вспомнить. Память стирает нужное. Память совершенно уверена: тебе это ни к чему, тебе с этим не жить. Не дожить спокойно. Папу помнишь, как он постарел. А маму если и пытаешься, то только тот образ приходит – из детства.

Она тогда сказала, а ты запомнил на всю жизнь: «Человек подобен Богу». И почему-то потом, все эти годы, ты хотел Богу и уподобиться. Но что-то, видимо, не то и не так делал. И за что ей такое?

В какой-то момент тебя начало угнетать общение. Было чуть за двадцать, как вдруг ты начал искать уединения. Это пришло зимой, но ты поначалу не слишком отдавал себе отчет. Казалось, устал: только что поступил в магистратуру Экономической школы. Одна непростая учеба была закончена, но ее тут же сменила другая. Маша училась в университете вечерами и всю субботу, а днем работала, ты же вертелся между гибким графиком в банке – с трехкопеечным окладом, для опыта, и эконометрикой III и IV Маша становилась все красивее, и если бы ты раздражался как прежде, не ревновал, не отслеживал кто/как/в каких обстоятельствах на нее смотрит, ты бы не смог ничего сделать. Вы были вместе, многого друг от друга не требуя.

Казалось, воцарилось молчаливое понимание того, что когда-нибудь вы поженитесь. Прошло то болезненное недовольство, ужас осознания несовершенства любимого существа. Разочарования, скованности – не было. Вы были спокойны друг к другу, нежны, учтивы. Реже – страстны. Но это была та же любовь, в спокойной фазе луны, без слез, истерик, претензий друг к другу, попыток что-то поменять.

Загвоздка была не в том, что каждому мечталось свое. Загвоздка была в том, что вы уже не делились друг с другом своими мечтами.

Она не понимала, зачем нужно прямо сейчас продолжать учебу. Хотела, чтобы ты для начала полностью посвятил себя работе. Это было ее первое крупное разочарование в ваших отношениях. Нельзя сказать, что она уж очень хотела замуж. Но вполне понятным казалось, что любящий мужчина, ее настоящий мужчина, не откладывая, начнет строить, кирпичик за кирпичиком, совместное счастье. Посвящая этому всего себя. А ты посвящать не спешил, и вопрос был не в этих двух годах. Она могла ждать долго. Вопрос стоял неуклюжим знаком и тревожил ночами.

Сначала ей приснился лабиринт, много дверей и шорохи за ними. Она хотела кричать во сне, но могла лишь хрипеть. С третьей попытки она проснулась с сердцебиением. Встала, надела шелковый халат, прошла вдоль по коридору к ванной, умылась, с укоризной посмотрела на отражение в зеркале. Но заснуть больше не смогла.

Вопрос «да» или «нет» присущ и самым любимым женщинам.

Но ей бы в голову не пришло укорять тебя в чем-то – скорее, она нашла еще один повод обвинить себя в том, что уделяла тебе мало внимания в последний год.

Теперь она была раскованнее, первая бросалась к тебе с объятиями и поцелуями. Иногда ты сжимал ее так крепко, трудно было вздохнуть, но чаще надевал маску привычки и равнодушия. И теперь в вашей паре труднее было понять, кто любит, а кто просто подставляет щеку.

* * *

12 ноября 1998 года

– Инь и ян задают полярность противоположностей. Ян передает положительные значения, инь – отрицательные. Особенность китайского мировоззрения в том, что инь и ян никогда не принимают абсолютных значений. В инь всегда содержится ян, авм – инь, поэтому на максимуме инь переходит в ян и наоборот. По сути, это единое целое взаимодействие противоположностей – инь-ян.

– Пссс!

– Что?

– Записку посмотри.

– Я слушаю, подожди.

– Господи, потом в книге все это прочтешь. Минимум и так сдашь, не думай об этом вообще. Как у тебя с парнем твоим, рассказывай. Когда свадьба?

– Не знаю. Мне сейчас кажется, что никогда.

– Ага, конечно. Это он просто так каждый вечер за тобой заезжает и с христианским терпением ждет, когда мы задерживаемся. Заметь, что все обременяющие собой эту аудиторию девицы с кем-то встречаются, но мало за кем каждый день заезжают.

– Ну да. Но просто… Это его надо знать, он всем открывает двери, уступает дорогу пешеходам… Георгий – он такой, и манеры соответствующие. Ни о чем это на самом деле не говорит. Хотя нет. На самом деле говорит – о плохом. Он очень отдалился, он не мой.

– Может, поговоришь с ним? Вы вместе жить не собираетесь еще?

– Не знаю, мы про это не разговариваем. Мы вообще мало разговариваем. Если честно…

– А он точно больше ни с кем не встречается?

– Не знаю, нет, наверное. Не знаю. Это так просто не понять. Думаю, нет. Он знает, что если я узнаю, он меня уже не вернет. Мне кажется, не станет рисковать. Просто есть ощущение, что у него изменились планы. Очень большие амбиции. У меня они тоже немаленькие, но сейчас все это как-то не так. Раньше все было одно на двоих, а сейчас, мне кажется, у него появились планы. Его планы, в которые я не вхожу.

– Едва ли не самую сокровенную идею древнекитайской философии являет собой теория о взаимном отклике неба и человека – буквально «чувство-отклик», то есть взаимный отклик, или резонанс. Китайцы считают, что мир устроен по принципу идентичности, что сходные предметы резонируют, и подобное откликается подобному.

– Слышишь, что он говорит?

– Что?

– Отклик, он у нас был. Мы всегда были разные, но отклик был. А сейчас я вообще ничего не вижу, не могу понять по глазам, по выражению лица. Он холодный, неживой. Как будто я что-то сделала, а он принимает, молчит, но простить не может. А я ничего не сделала. Может, его кто-то даже настраивает против меня… Не понимаю… Сложно все.

– Понятно… Точнее, понятно, что ничего не понятно!

– Для китайца каждый момент времени имеет вполне доступные восприятию образы – цвет, звук, запах, направление в пространстве, свое время – расцвета и упадка.

Метаморфоза: явление первое

Ты слышишь, они ходят? Плотные шаги с равномерно поданным звуком, повторяющимся через одинаковые промежутки времени. Клац-клац-клац. Металлический звук, дающийся в наказание. Слишком много мыслей в голове, слишком много обрывочных сюжетов, кем-то сказанных фраз. К чему они? Непрерывно что-то происходит. Мне кажется, эти оборванные фразы высвобождаются и освобождают. Переходят в область реального. Вот они – видимые – посмотрите, посмотрите. Ходят они. Равномерный стук. Гул. И какой-то клац-клац-клац. Вот так, наверное, и приводят в исполнение наказания.

Глухой звук. Ты никогда больше не будешь чувствовать себя одиноким. Они не ходят беззвучно. Они издают одни и те же повторяющиеся звуки. Равномерные шаги, гул, клац-клац-клац. На что похож этот последний звук? Зажигалка, это как будто щелкаешь зажигалкой. Клац, клац, клац. Ты никогда больше не будешь чувствовать себя одиноким. Они тебя не оставят. Так исполняются наказания. Так теряется чувство времени и любые размерности. Так избавляют от одиночества. Вот так это происходит. Стоит на это посмотреть. Мне довелось…

Стоп. Все равно они не додумали. Я нашел просчет. Здесь можно, да, все-таки можно определить размерность. Шаги повторяются через определенный промежуток времени. Проходит сколько-то секунд. Если считать шаги, можно почувствовать размерность. Можно уцепиться за миг, достать до звезд. Ты не одинок. Это не чистилище, это всего лишь – каким же термином обозначить? – а, вот – изоляция.

Когда-то я слышал, что в Петербурге, в одном из музеев хранится эталон метра. Глядя на него, ты всегда сможешь понять: вот он какой – метр. Им можно измерить все. И время тоже – оно измеримо, за него можно цепляться.

И здесь – в изоляции – хотя и нет времени, но оно все-таки обозримо, оно не течет сквозь пальцы. Вот оно – клац-клац-клац, ты можешь считать. И ты никогда не сойдешь с ума.

Почему раньше, почему раньше – там – мы не цеплялись за время? Надо было его измерять – каждый момент. Следить. Систематизировать. Чтобы оно не проходило мимо. Надо было считать шаги.

Почему я здесь? Не помню… И все время мысли в голове, много отрывочных мыслей… Еще диалоги, они прокручиваются, иногда несколько параллельно. Я не могу нажать на стоп. Эти мысли, эти диалоги выматывают, я не властен – они прокручиваются сами по себе, не я автор сценария. Но они всё крутятся и крутятся в моей голове, вытесняя друг друга, не оставляя меня одного ни на минуту. Они не дают уснуть и отдохнуть. Ничего нельзя сделать. Хочется выйти на мороз, чтобы прочистить голову, иначе они не уйдут. Не оставят в покое.

Но мне некуда выйти. А теперь еще капанье. Что-то капает. Звук какой-то… жирный. Жирные капли. Тяжело ударяются, глухо. Время становится многомерным. Разноплановым. Такая система координат, в которой много осей, при этом каждая из них – время – в своем проявлении. Где я нахожусь? В точке (0,0…0)? Как я пришел сюда? Ноль означает начало отсчета, я помню, я куда-то шел, на счету было много, я шел долго – там не может быть ноль. Значит, я сделал круг? Я пришел в (0,0…0)?

Как меня зовут? Я сделал круг – наверное? Зачем я потерял столько времени? Зачем я здесь? Совсем один… В изоляции… Зачем я здесь? Это наказание. Дисквалификация. Я ошибся, я совершил полный круг, вернулся в отправную точку (0,0…0). Это было бездарно. Невнятно и некрасиво. А может, я шел прямо, а потом почему-то не заметил, что дорога ведет в обратную сторону. Я устал уходить в обратную сторону, даже не заметив. И теперь я в (0,0…0). Совсем один.

Что-то отчаянно капает. Диалоги прокручиваются в голове. Здесь не холодно, но как-то зыбко. Меня не оставляют в покое. Это наказание. Ты в изоляции, но ты никогда не будешь один.

Кто-то идет.

* * *

12 января 2008 года

Господи, пожалуйста, помоги мне. Верни мне его, я Тебя очень прошу. И ничего мне больше не нужно. Пожалуйста, сделай так, чтобы он вернулся. Я буду любить его, мне ничего больше не будет нужно и никогда его ни в чем не упрекну.

Господи, это будет наш с Тобой секрет.

Прости меня, Господи, за гордыню и самолюбие. Помоги мне. Верни его – и больше ничего не нужно.

И пусть все будут здоровы, все-все.

Аминь.

Снег хрустящий, плотный, основательный. Такой, что можно положиться – настоящий. Не как в Москве, снежная жижа.

– Пойдем еще там свечку поставим, где Юля ставила.

– Пойдем.

– Красиво очень, правда. Но столько людей! Откуда они все взялись? Удивительно!

– Да она ведь известная икона, чудотворная. Люди много говорят, одни говорят, а другие идут вот, в зимние праздники.

– Такие разные люди… стоят, один за другим. Каждый про свое просит. Я слышала разговор…

Да, так как-то – люди… Каждый ценен сам по себе. У каждого свое. Я учусь любить людей, самых разных. За многими угадывается необыкновенная история. Я теперь меньше боюсь смотреть в глаза. Помнится, в детстве любила Бунина, «Чистый понедельник». Но лучше воспринимала «Легкое дыхание». В «Чистом понедельнике» никогда не могла понять, почему она ушла.

И сейчас не поняла бы – нельзя бежать, мы ответственны за все наши страхи, слабости перед влюбленным сердцем. Она видела в любви, наверное, что-то сатанинское – я не понимаю почему. Думаю, просто боялась. Когда мы отдаем ключи от самого дорогого нашим страхам, все потеряно. Нельзя бояться. Мне тоже нельзя бояться.

Снег хрустит. Мне кажется, что очень легко не просить, не снисходить до веры сейчас, в наше время. До просьбы, мольбы… или просить прощения. Это все сложно – с нашей гордыней, при этих атрибутах, статусах, деньгах. В нашем возрасте, в молодости вообще… а в сытой молодости тем более. Это даже… как бы сказать… удобно. Удобно не быть пошлым. Не быть слабым.

Удобно быть бессмертным. Неудобно сомневаться.

Быть сомневающимся – жалко.

Верить – это же как-то не модно, старо, это слабость и уже не наукой объясняется – в науке-то мы сегодня не особенно сильны. Просто свобода, просто гордость – свобода в своей гордыне. Католицизм или буддизм, тот вообще страшно интересен, но у них – даже не потому, что «Сиддхартху» читали, а просто – дань моде. Значительная реплика в разговоре. А у других красная ниточка на руке – не более чем аксессуар, земное подражание звездам.

Католичество в этом контексте не остромодно, но уже как минимум век универсальная материя, и выбор здесь осмыслен. Католичество, оно же исторически активно, католики кроили мир. Больше личности, больше свободы, больше «я».

Но вера напоказ – равно что и не вера вовсе. А страшно ведь не верить совсем ни во что, даже в себя.

Или мы больше ничего не боимся? И креста на нас нет, даже фигурально… А снег, он такой хрупкий, такой настоящий, хрустит под ногами.

А страшно ведь не верить совсем ни во что, даже в себя.

* * *

Когда Маше исполнилось двадцать, она поняла, что в этих отношениях все будет не так просто. Но как это возможно – расстаться? В этих зеленых глазах больше не будет читаться желание? Как странно.

А может, ну ее, гордость и самолюбие? Оставить в прошлом, стать обыкновенной влюбленной девушкой, которых тысячи и они прекрасны. И пусть все идет к черту – ее учеба, работа part time, ее эгоистические интересы и привязанности. Для любви ведь можно всем этим поступиться без сожалений, не так ли?

Но Георгий пугал ее. Казалось, ему доставляет удовольствие наблюдать за терзаниями других людей. Это случалось редко, но ему определенно нравилось видеть кого-то в подчиненном положении. Другая бы и не заметила, но Маша, тонкая и чувствительная, уловила все безошибочно.

Склонность к манипуляциям, доминированию, возможно, с годами превратит его в заурядного циника. В успешного бизнесмена… Ничего криминального. Если любишь, придется смириться. Смирение вообще интересная категория…

К тому же он ревнив; с ним определенно трудно, а будет еще труднее. Но ничего не поделаешь, отношения – та же работа. Он стоит того. Ничего не бывает просто так.

Предназначение женщины все-таки в семье и детях. Так почему бы и нет? Нужно просто попробовать себя в том, что интересно, пока есть время, а потом, окончательно определившись, пытаться уже делать все. В противном случае, спустя годы, не то что ему – себе можешь оказаться неинтересной. Это сейчас он ведет патриархальные разговоры, а если через десять лет ты останешься на том же уровне, что и сегодня, первый же начнет изменять.

И его не остановит то, что ради него многим пожертвовали, это надо понимать уже сейчас.

Я понимаю, и потому все будет в порядке. Страшно, если не знаешь, как такие мужчины устроены. А я в общих чертах представляю, предвижу, а значит, смогу просчитать все заранее и никогда не стану жертвой.

Все будет хорошо.

* * *

Люди, они все одинаковые. Только времена разные, софиты иначе расставлены, занавес сейчас опускается быстрее, чем в булгаковские времена.

«Люди как люди, только квартирный вопрос их испортил…» А тебя что испортило? Друзья? Деньги? Красивая женщина рядом, с которой повстречался слишком рано, вот она и приелась. А может, не приелась, а просто не хотелось идти на поводу у кого-то, кто выше? По высоте статуса в этом мире он назначил вам встречу, да так все рассчитал, что уже пять лет вместе и никакой другой не надо. А ты и не знал других, и почему ты сам, сам не можешь решить? Не только этот вопрос, но и многие другие. Что за бред – нашел девицу, все время вместе с ней, все время хвостом за ней! А она всегда играла, никогда не уступала. Всегда ты шел за ней. Ты целовал, а она подставляла щеку. Ты приобнимал в кругу друзей, а она, смущаясь, опускала ресницы. Это ты постоянно не находил себе места: кто? где? когда? – звонит, думает, оборачивается вслед. А вдруг кто-то богаче, красивее, лучше – для нее…

И тогда что же, потерять ее? Ее и эти пять лет. Выкинуть? Зачеркнуть ее? Себя вместе с ней? Она будет жить дальше, а тебе начинать заново? Да какого черта?

Кто она такая, чтобы им играть! Как он жил эти годы, ни на кого не смотрел, все делал для нее. Сколько девиц ему улыбалось, сколько слухов ходило о привязанностях и влюбленностях – light.

И зачем ты ввязался в эту аритмию? Не просто так ей нравится этот Бэнкс и его «Мост». И эта ее страсть к словам… Она знает, какое откуда произошло. Она любит слова, надеется на них. Она всегда очень хорошо говорит, недоразумения разъясняет просто изумительно.

Вот только бы знать, правда ли то, что она говорит. То, что она говорит, ничего особенно не значит. Героиня «Моста» тоже много говорила, только почему-то замуж не хотела, считала, что это «не ее история». А потом в один прекрасный день, не предупредив, взяла и уехала на три года учить русский в Париж. И там завела себе нового. И была вполне счастлива – с тем рядом, а с этим – на расстоянии. И никаких тебе угрызений совести.

Нет, дорогая! Ничего у тебя не получится!

* * *

12 февраля 2008 года

Его ад – потому что он действительно живет в аду – заключается в том, что он сознает свое положение.

Ингмар Бергман. Мемуары

– Как ты думаешь, я его еще увижу?

– Увидишь. Не знаю, хорошо ли будет это для тебя. Но душа твоя освободится. Каждый изгнанник рано или поздно возвращается домой.

Как бы это звучало за пределами вот этой комнаты, без этих чайничков, баночек и книг? Без подушечек для сидения на полу. Без церемоний, без интимности, без двух усталых людей, которые еще имеют виды на целый мир, но не признаются в этом не только друг другу, но и самим себе?

– Мне больше ничего не нужно, просто его увидеть.

– Все так говорят, а потом, как увидишь, захочешь дотронуться. А дотронешься – прижаться. Люди такие, им все мало.

Патетично. Неискренне. Но эта комната все-таки была – точнее, это была одна из комнат съемной квартиры, где на полу валялись книги Розанова и разный интеллектуальный хлам: журналы, вырезки, распечатки (почему-то из журнала «Секрет фирмы») – невольные декорации разговора людей, которые не стеснялись своей неуверенности даже не в завтрашнем, а в сегодняшнем дне.

– Я не хочу никому врать. Я хочу просто его увидеть.

– И что это даст?

– Просто посмотреть на него. Понять, так ли сильно ему больно, как мне кажется, или еще больнее. Посмотреть так, чтобы взять часть боли на себя. Освободить его. Попросить прощения.

Выдох.

– Не надо просить прощения. Если увидишь, лучше улыбнись. Улыбнись тем, кто даст вам эту встречу. Никто вам двоим в этом мире ничего не обещал. Никто вам ничем не обязан, но вы обязаны друг другу…

– …и наделили друг друга невидимыми черточками, и даже если мы не встретимся, даже если не встретимся, все равно у меня останутся от него эти пять лет. Я стала похожей на него, даже брюки одергиваю, как он. Я выросла с ним, мы обменялись чем-то, и это навсегда. Как инь-ян. Он часть меня. И я часть его. И даже если мы никогда не встретимся…

Боже, что я говорю. Я никогда бы не могла представить… Но сейчас у меня нет сил притворяться, играть, делать вид, что все в порядке.

Выдох. Мне легче.

– Современная литература, да, что-то такое декларирует. Но ты меньше читай, больше спи. Отдыхать тебе надо.

– Но это так странно звучит…

– Что?

– Что я тоже часть его.

– А что в этом такого? Вы были вместе пять лет, весь период формирования личности. Ты тоже во многом повлияла на него. Твои амбиции…

– Не говори так, пожалуйста. Ты не представляешь, как я себя за это ненавижу. За эту чертову гордыню. Если бы не все это, он был бы здесь.

– Перестань. Ну не надо, будь сильной девочкой. Георгий ведь любил сильную девочку, правда?

– Правда.

– Держи себя в руках.

Я пытаюсь, правда пытаюсь. Когда я выливаю все это, наболевшее, мне, может, легче. А параллельно в голове крутятся мысли. Вереница несвязанных суждений. Например, что Розанов писал крупные формы, а его никто не читал – и до сих пор в Ленинской библиотеке есть его труд с частично неразрезанными страницами, и это притом, что прошло почти сто лет.

Мы все привыкли к зарисовкам, так что это не совсем правда – про клиповое сознание, возникшее в девяностые. Теперь это искусство – уместить идею, оформив и повязав бантиком, в короткую форму.

– Я же тоже… Немножко меня есть и в нем. И если ему очень больно, то и мне больно. И эти пять лет – мои лучшие пять лет.

– Вот и постарайся ему помочь – мысленно. Передавай мысли на расстоянии. Пусть ему будет легче, вы же были близкими людьми.

– Да, я попытаюсь.

Слишком много слов – никому не интересно. Мы все слишком больны.

Можно ведь просто сказать: «Я умираю». И это факт – исчерпывающий. Никому не нужна наша предсмертная агония.

– Не раскисай. Ему бы не понравилось.

– Обещаю. Ты-то сам как?

– Я ничего, нормально. Жив. Даже практически здоров.

– Ну, объясни, Владик, как это тебя угораздило второй раз? Как это возможно – два раза одно и то же. Месяц прошел только… Как?

В Москве живет много людей. Но не так велика доля тех, кто называет себя философами. Нет, мы здесь не говорим о городских сумасшедших, преданных идее всеобщего равенства и единения. Мы о тех, кого величают «философами» по всем правилам, с ударением на третий слог, в соответствии с «корочкой». Она же – диплом о высшем профессиональном образовании, в котором гордо прописано «Философ», а далее следует утилитарная и немного снижающая пафос мыслителя строчка: «Преподаватель философии». И узкая когорта этих людей в Москве крайнее любопытна. Эти наследники Мамардашвили и Лосева могут быть неотличимы в толпе, однако выделить их может небрежный наряд – не нарочито по моде, а вполне невинно – от незнания. Впрочем, Москва многогранна, и даже прожив здесь всю жизнь, вы можете и не столкнуться с живым философом.

Марии повезло больше остальных. В карусели московской тележурналистики вертелись все возможные типажи гуманитариев – философы в том числе. И прагматичная красавица наконец-то нашла, что искала, и что мог, но не захотел дать ей Георгий. Она подружилась с этими странными людьми.

О влюбленности речи быть не могло, но она легко соглашалась на приятельство, а в запущенных случаях первая шла на контакт. Влад был другом Машиного коллеги; будучи знакомыми «через человека» (вспомним теорию рукопожатий), они однажды встретились и подружились дружбой-жалостью. Причем чувство это было обоюдным. Она жалела его, голубоглазого и кудрявого, за то, что он бедный и такой непутевый. Он жалел ее, красивую и застенчивую, за игру в пустоту, за красивые платья и серьги, за ночи в Jet Set, за ее богатых, но тревожащихся мужчин и за невлюбленности.

Влад преподавал философию, а до этого год стажировался в Оксфорде. Когда он вернулся в Москву, деньги не начали стремительно падать с неба, но привычка элегантно повязывать шарф осталась; более того, она казалась имманентно присущей ему.

Но что бы ни говорили, доход в пятнадцать тысяч рублей и непростое восприятие мира делали свое дело. За последнее время Владику дважды проламливали череп.

В первый раз она узнала об этом от их общего друга. С самим Владом она на эту тему не разговаривала – решила выждать паузу, пока он поправится. Судя по рассказам, дело было так: изрядно выпивший Владик вышел из метро – а передвигался он исключительно в общественном транспорте – и заприметил группу «лы-севатых», вроде бы спокойно попивавших пивко неподалеку. Обладая истинно славянской физиономией, Влад, казалось, был обеспечен иммунитетом перед этой шайкой.

Есенинские кудри, как ни крути. Но у пьяного Влада абсолютно отключился инстинкт самосохранения. Он целенаправленно двигался к парням, предлагая им риторику, суммой которой являлось то, что «евреи на самом деле хорошие, за что же вы их не любите». Совершенно точно можно утверждать, что еврейских корней за Владом не числилось. Парень просто не в лучшем месте и не в лучшей компании решил заняться улучшением, так сказать, генофонда нации. И пострадал – врачи нашли трещину в черепе, кусочек которого задел мозг. Сделали операцию. Чувствовал он себя, со слов друга, нормально.

А дальше случилось совсем непонятное. Вроде бы Влада выписали, вроде бы все было хорошо. Но прошло не более месяца, как их общему другу пришла эсэ-мэска: «Лежу с проломленным черепом. Телефон сейчас сядет». Друг немедленно перезвонил с надеждой на то, что это розыгрыш, но трубка равнодушно проверещала, что абонент находится вне зоны действия сети, после чего последние угольки надежды перестали теплиться.

Правда, на этот раз оказалось, что ссора и последующая драка произошли с товарищем. Просто они разошлись в материях понятийного аппарата. Однако результат один – трещина в черепе.

* * *

12 апреля 2008 года

E-mail

То: George

Я расскажу тебе сейчас, ты раньше этого не слышал. Когда-то я была маленькая и не знала тебя. Нет, я думаю, все уже тогда было предопределено, и я обязательно должна была тебя встретить. Тем не менее тогда я была маленькой девочкой со своими причудами. Мне очень нравилось слушать разные истории, и они мне хорошо запоминались. Я придумывала свой собственный мир – по сказкам. И знаешь, мне никогда не нравились эти сказочные томные красавицы. Нет, точно никогда не нравились. Я не так хотела: не хотела быть просто красивой, они ведь как будто ничего не чувствовали – такие куклы на витрине. Ждут своего часа, ждут, когда их выберут. А до этого как будто и жизни нет. И после – тоже нет. Непонятно, какая она.

Что было между «жили долго и счастливо» и «умерли в один день»? Если честно, я даже сейчас не понимаю. Неясная очень тема. Как будто не по-настоящему. Ну так вот, я хотела, как и все девочки, быть принцессой, но не такой, как в русских сказках. Я хотела принимать решения, завораживать, чтобы в меня влюблялись, совершали необдуманные поступки, расставались из-за меня с другими, бросали все к моим ногам. А я бы растерянно улыбалась, изображая искреннее удивление.

Нет, я ошиблась, неправильно выразилась: я не хотела, чтобы так было, я просто ожидала, что будет именно так. И поэтому мне не терпелось вырасти, чтобы посмотреть, какой я все-таки стану. Особенно в двадцать лет. Мне тогда казалось, что в двадцать лет – расцвет. Уже не юная, но молодая женщина, шикарная – да, я хотела быть шикарной женщиной. И я думала, что мне это удалось, до последнего времени. А теперь я опять такая – Машка, девчонка семнадцати лет, которую ты встретил. И я счастлива, знаешь. Если бы ты еще был сейчас со мной, если бы был, моему счастью не было бы предела.

Так вот, еще мне казалось, что если ты чего-то не достигнешь в двадцать… это так глупо, но я думала, что дальше все бессмысленно. Ты можешь продолжать жить, но… ты неудачник, ты не «выстрелил» вовремя. На самом деле я была не так уж не права. Только все-таки не двадцать, чуть больше нам отмерено.

И я еще тогда читала книжку, такую смешную. Там были две чернокожие девочки, сестры. И та, что постарше, младшей казалась такой красивой, умной, еще бы – она всем нравилась, и у нее все получалось. А младшая считала себя такой неуклюжей, некрасивой. И она плакала, злилась, но при этом в глубине души любила сестру. И однажды нашла колодец, куда можно заглянуть и увидеть все как есть. И увидела. Увидела красивую молодую женщину, улыбающуюся. А рядом – другую женщину, постарше, как-то иначе красивую, и поняла, что это они с сестрой. И я вот тоже, если бы был такой колодец, хотела бы хоть краешком глаза да заглянуть.

А еще – это уже когда я была постарше, летом, на юге, – я услышала притчу. Мне ее недавно еще пересказывали, и я, не смейся, чуть не всплакнула. Почему-то тебе, милый, я ее никогда не рассказывала. Я такой глупой была. Хотела казаться не той, что я есть, но ты ведь все равно все понял про меня. И был со мной. Спасибо, что ты был со мной, милый. Спасибо тебе за эти пять лет. За эти мои самые счастливые пять лет.

Вот эта притча, милый, послушай. Только не расстраивайся, она очень грустная, она про любовь – про материнскую любовь.

У одной матери-вдовы подрос единственный сын. Полюбил он девушку, признался ей в своей любви и попросил ее руки.

А девушка эта на его признание ответила, что станет его женой, только если он в доказательство любви принесет ей материнское сердце.

– Если любишь меня больше родной матери, пойду за тебя замуж, а нет – не пойду. Хочешь доказать свою любовь – рассеки грудь матери, достань и принеси мне ее живое, трепещущее сердце.

Охваченный пламенем любви юноша прибежал домой, рассек грудь спящей матери и понес горячее, еще трепещущее сердце своей возлюбленной.

От стремительного бега закружилась у него голова, зацепился он ногой за камень и со всего размаха упал.

Материнское сердце ударилось о землю… Застонало горько:

– Мальчик мой, горе мне, не поранился ли ты?..

Милый, я знаю, как она тебя любит. Она каждый день молится о тебе. Я видела ее, но у меня смелости не хватило подойти. Мы же из другой жизни, милый. Пусть она меня запомнит такой, как тогда, на первом курсе, со студенческим билетом в руках. Пусть запомнит нас по фотографиям. Но это пока – пока ты ко мне не вернешься. Тогда воспоминания оживут.

Держись, мы все с тобой, хоть и далеко. Нашими молитвами Бог убережет тебя. Для него ведь нет расстояний. Ему все равно, что ты там, а не здесь. И мне все равно, ты всегда со мной.

Сохранено в черновиках

* * *

12 марта 2008 года

Сегодня ты чувствуешь себя на удивление хорошо. Проснулся около двенадцати и сразу же увидел солнце. Такой хороший теплый день, не предвещающий ничего дурного. Сегодня даже ничего особенно не болит. Хотя, вполне вероятно, ты просто не чувствуешь – вчера врач делал какие-то уколы. Один болючий, а про второй сейчас ты уже и не вспомнишь.

Раньше ты следил за тем, что тебе дают, всегда спрашивал, а они охотно разъясняли. Хорошие люди, выбрали своим делом лечить. Да не просто лечить, а лечить таких, как ты. Здесь ведь, понимаешь, есть разница.

И вот в этот день у тебя иммунитет. Игра слов. Парадокс.

В такой день ничего плохого не может случиться.

В такой день можно без опаски вспоминать юность.

Как глупо ты поначалу пытался обратить на себя ее внимание. На первом курсе у вас были занятия по истории – всем курсом, в большой поточной аудитории. Преподаватель – харизматичный, довольно интересный высокий мужчина, на все, видимо, имевший свою точку зрения. Но при этом он не брезговал слушать то, что говорили выскочки курса. Тогда как умные ребята по инерции отмалчивались. В среднем эти занятия носили развлекательный шутовской оттенок.

И вот однажды, когда Маша старательно записывала хронологию очередного передела мира, вызванного экономическими обстоятельствами, ты снова засмотрелся на нее – сосредоточенную, в окружении бессменных подружек. Очень красивую. Нужно было срочно обратить на себя ее внимание. Можно было, конечно, выкинуть какую-нибудь дурацкую шутку, например выкрикнуть что-то по обыкновению местных клоунов. Но тебя бы не поняли. Скорее это вызвало бы не заинтересованное внимание, а пресное недоумение.

И ты решил публично продемонстрировать свою вовлеченность и заодно эрудированность.

– Павел Петрович, а вы знаете, что по этому поводу говорил Бродский?

– Нет, расскажите нам, пожалуйста.

Она не сразу расслышала фамилию и потому не обернулась. Ты уверенно продолжил:

– Каждый раз, когда кто-то нажимает на курок, чтобы исправить ошибку истории, он лжет. История не делает ошибок, поскольку перед ней не стоит никакой цели. Чтобы делать ошибку, нужна цель. Курок нажимает как раз тот, кто преследует свои личные интересы, а к истории он обращается в двух случаях. Либо чтобы избежать ответственности, либо чтобы заглушить укоры совести.

На эту мудреную фразу она, конечно, оглянулась. Свет софитов. Внимание красивой девушки. Начало положено.

А потом, уже вместе, вы часто вспоминали этот случай. Как будто бы это было началом чего-то важного, всеобъемлющего. Как будто все остальное, что происходило с вами после, находилось уже в контексте ваших отношений.

Ощущение, что все-таки лучше нее тебе не найти, появилось, только когда после бизнес-школы ты вернулся в Москву – обаятельный, успешный, ищущий. Попытки были, потом они сменились просто девушками, потом сексом без обязательств, а кончилось тем, чем кончилось. И вот тогда-то ты уже был не настолько труслив, чтобы не искать с ней встреч. Московский мир очень тесен и упорядочен. Она была с серьезным романом, практически замужем…

Вот это «практически», ты надеялся, было каким-то образом связано с тобой, ну, или с воспоминаниями, а может, с кем-то другим, с кем тоже было непросто, или же с обыкновенным «не знаю, чего хочу». Любой неуверенный ответ – и она снова твоя. Но так сразу не получилось.

Близость была, но все оказалось не так просто. Она говорила, что ты эгоист, а в ней просто играет детство. Было лето, ты брал у отца красный «мерседес-купе», она надевала красивые платья и шпильки. У ваших старых друзей – брата с сестрой Галоян – была в распоряжении квартира с окнами на Старый Арбат. Как-то вы провели там целых пять дней и ни разу не соскучились по внешнему миру.

У нее были длинные волосы, которые она распускала или убирала в хвост, и чудесное ярко-синее платье без бретелей, державшееся резиночками.

Вы тогда не думали, не говорили, что любите друг друга, ничего не обещали. И это и было чудесно. И этого уже никто не отнимет, оно стало частью вас.

Вы даже остались на фотографиях туристов: влюбленная пара, очень красивая девушка с крупным камнем на пальце, холеный небритый мужчина, курят, смеются, целуются на балконе. Oh, whose Russians.

В той квартире на Арбате она по старой памяти (помнила ведь все твои юношеские увлечения, каждое предпочтение – в музыке ли, поэзии, прозе) распечатала тебе нобелевскую речь Бродского. А когда съедено и выпито было достаточно и запахи духов крепко смешались в один, она, пьяная, зачем-то начала упрекать тебя за эти годы порознь, ссылаясь на «Мастера и Маргариту»:

– Знаешь, почему Мастер не заслужил света, а заслужил только покой? Потому что он струсил. Покой он заслужил, потому что много страдал. Но Маргарита тоже страдала, она сделала все для него, ничего не боялась, а когда все уже было хорошо, все было сделано, выстрадано, он просто струсил. А ты струсил перед такой мелочью. Ты же испугался, это было видно. И поэтому возникали все эти другие женщины. Ты сам оправдывался в своей трусости. Это было унизительно. Я ничем такого не заслужила. Как ты думаешь, я буду с тобой после этого?

Ты молчал. А потом переключался на разговор о работе.

Ты говорил ей, что идти за своим талантом – величайшая глупость, потому что это самый простой путь. А на самом деле ты умалчивал о том, что это и есть настоящее счастье.

Но вины ты не чувствовал. Какая разница, что было. В этом арбатском доме, на виду у туристов и прохожих, прошлое казалось неважным. И все воспоминания о двух годах в бизнес-школе номер один в мире, все предложения о работе казались такими дурацкими и неуместными. Рядом с такой красивой женщиной слова – даже оправдания – не имели смысла.

Имели смысл только прикосновения.

* * *

Пишущий стихотворение, однако, пишет его не потому, что рассчитывает на посмертную славу, хотя он часто и надеется, что стихотворение его переживет, пусть ненадолго.

Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал.

Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям: чтоб завоевать сердце возлюбленной, чтоб выразить свое отношение к окружающей его реальности, будь то пейзаж или государство, чтоб запечатлеть душевное состояние, в котором она на данный момент находится, чтоб оставить – как он думает в эту минуту – след на земле.

Иосиф Бродский. Нобелевская лекция

Ты никогда, к сожалению, не писал ей стихов. И не умел, и глупо казалось. Она очень любила разную музыку, кино. В этом она гораздо лучше тебя разбиралась. И даже слушала иногда самую пошлую попсу. Она во всем видела душу, и если там была даже крошечка, маленький осколок души в море пошлости, она чутко обращала внимание и именно этот осколок умела ценить. И умела мириться с недостатками, но с твоими почему-то не захотела.

* * *

12 апреля 2008 года

В России, как оказалось, тоже любят строить небоскребы. Самое высокое здание в Европе (или в мире – не помню точно; понимаю, что важная деталь, но там столько раз повторялось слово «самое», что я забыла, о чем, собственно, шла речь). Что-то с богатырским размахом, такое… глобальное, одно-единственное. Как будто мы хотим заявить, что мы особенные, в который раз, и кому-то что-то доказать. Соревнуемся с Дубаем или с Бангкоком, а может, с Нью-Йорком? А может, кто-то на больших деньгах – данных взаймы – хочет прокатиться, как на горках, а там, внизу, может, и не разглядят – гигантизм, масштабы проекта, личности, причастные к осуществлению… и спутают все это с масштабом личности. Они рассчитывают, что в людских умах все смешается, так ведь расчет верен – у меня смешалось, я ведь не могу вспомнить, каким было сравнение по высоте. Вот так.

Примечания

1

Философская загадка, приведенная в романе И. Бэнкса «Шаги по стеклу».

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.