Дерзкая контратака удалась, высоту батальон отбил. Это само по себе являлось подвигом - моряки отбросили противника, имевшего значительный численный перевес. Но главное было впереди.
      Обстановка сложилась так, что удерживать позиции на высоте, отбитые в ночь на 7 сентября, пришлось одной роте, отрезанной от своей бригады. А в роте оставалось семнадцать человек: шестнадцать краснофлотцев и старшин и политрук Алексей Золотников. Восемнадцатым был находившийся с ними комбат. И такую вот горсточку советских бойцов, преградивших здесь путь врагу, гитлеровцы не могли одолеть, сбить с их рубежа уже третий день.
      На высоту пикировали и ходили над ней каруселью бомбардировщики, ее интенсивно обстреливала артиллерия. Но когда после этого фашистская пехота и танки начинали очередную атаку, наши воины вновь встречали их огнем ПТР и пулеметов, бутылками с горючей жидкостью, гранатами.
      Пока действовала связь с КП бригады, старший лейтенант Жуков доложил, что при отражении неприятельских атак подбито и сожжено восемь танков, а сколько уничтожено гитлеровских солдат, подсчитать трудно.
      Долго не удавалось доставить защитникам высоты боеприпасы, еду, воду. Оставалось уже мало надежды на то, что там кто-то уцелеет. Лишь позже стало известно, как хорошо расставил комбат своих людей, как продуманно укрывались они при бомбежках и огневых налетах, как собирали и использовали оружие истребленных ими фашистов и как снова и снова выходили победителями из неравных схваток с наседавшим врагом, с ползущими по отлогому склону танками. Три танка подбил из ПТР старшина 2-й статьи Венедикт Борисоглебский. Лично уничтожил танк, уже прошедший над его блиндажом, комбат Жуков.
      Владея высотой, маленькое подразделение во главе с мужественным и умелым командиром помогало удерживать свой рубеж всей бригаде. А потерь после захвата высоты группа Жукова уже почти не имела. Большинство из восемнадцати героев смогли потом сами получить заслуженные ими боевые награды.
      * * *
      Ночью бои, за исключением отдельных участков, все-таки стихали. Продолжался лишь методический обстрел переднего края и ближних тылов, дорог. Имея все основания ожидать наутро еще более сильного вражеского натиска, а возможно, и общего штурма (вероятность его с каждым днем возрастала) с целью захвата города, мы обязывали командиров соединений обеспечивать полную готовность войск к отражению новых атак противника к пяти ноль-ноль.
      Как ни измотаны бывали бойцы за день, как ни нуждались в отдыхе, часть ночного времени отдавалась укреплению позиций. В приказах, в боевых распоряжениях командования армии настойчиво повторялось требование: использовать каждую минуту для совершенствования занимаемых рубежей, для доведения окопов до полного профиля, создания заграждений.
      Городской оборонительный обвод, как и раньше внутренний, достался армии в далеко не завершенном виде. В этом нельзя было винить ни инженерные части, не располагавшие достаточными силами и средствами, ни тем более Городской комитет обороны. Думается, он сделал все, что мог, но основные силы десятки тысяч сталинградцев отдали строительству укреплений на двух других, огромных по протяженности обводах - внешнем и среднем, через которые фронт уже перекатился. На инженерную подготовку к обороне непосредственно города осталось слишком мало времени, гораздо меньше, чем в Севастополе, хотя и там его было в обрез. А рельеф местности был тут куда менее выгодным для создания устойчивой обороны, не говоря уже о том, что не существовало такой опоры, как севастопольские береговые батареи-форты, вросшие глубоко в землю, защищенные броней и бетоном.
      В Севастополе командиры дивизий подчас жаловались на то, что моряки не наилучшим образом расположили артиллерийские и пулеметные доты. На ближних подступах к Сталинграду настоящих, заблаговременно построенных дотов не было вообще. Что касается полевых укреплений, то дооборудование их в пределах возможного, как и возведение новых, где это требовалось, легло теперь на занимающие их стрелковые и артиллерийские части. Саперные батальоны большинства дивизий давно влились в сражающиеся полки. А находившимся в Сталинграде инженерным частям хватало дела в самом городе. Тем более что возможности привлечения к любым оборонительным работам, начиная от расчистки проездов к пристаням, местных жителей резко сократились - за последние дни город обезлюдел.
      Не прекращая попыток как-то наладить жизнь в разрушенном и подвергающемся все новым бомбежкам Сталинграде, Городской комитет обороны ускорил эвакуацию всех, кому оставаться в развалинах и под бомбежками было незачем. Вслед за женщинами и детьми за Волгу переправлялись нужные в других местах рабочие-специалисты.
      9 сентября комитет обороны принял решение, согласно которому на предприятиях, способных в какой-то мере функционировать, оставлялось (включая и предприятия, расположенные в южной части города, обороняемой 64-й армией) 6420 человек. В том числе около 2000 человек на Тракторном, 1200 на "Баррикадах", 600 - на "Красном Октябре".
      На всех трех сталинградских промышленных гигантах действовали лишь отдельные цеха - в качестве мастерских по ремонту и восстановлению боевой техники, но и это делать с каждым днем становилось все труднее. Тысячи рабочих этих заводов уже сражались в рядах нашей армии. Последние изготовленные на "Баррикадах" орудия ушли на огневые позиции с расчетами, сформированными из заводских оружейников.
      Ночью, особенно в первую ее половину, продолжалась напряженная работа в штабе армии. Далеко не со всеми соединениями связь действовала бесперебойно. На Мамаевом кургане всегда с нетерпением ждали возвращения наших направленцев, которые были обязаны доставить достоверные сведения о положении на соответствующих участках фронта.
      Начальником оперативного отдела в это время стал (вместо Н. С. Климова, которого от нас перевели) Николай Сергеевич Елисеев. Он был вдвое старше многих своих подчиненных, а в петлицах имел уже редко встречавшиеся у общевойсковых командиров ромбы: комбриг, не переаттестованный пока ни в генералы, ни в полковники. Это был человек высокообразованный и немало повидавший, офицер старой русской армии в первую мировую войну и командир красной конницы в гражданскую, а потом - преподаватель военной академии.
      В день, когда Елисеев прибыл в Сталинград, до Мамаева кургана, подвергавшегося прежде только артиллерийскому обстрелу, начали долетать и немецкие мины. Это, кажется, поразило комбрига: никакие известные ому наставления, разумеется, не предусматривали расположение штаба армии в зоне неприятельского минометного огня. А под Сталинградом близость штабов, включая и армейский, к переднему краю успела стать признанным, насущно необходимым условием гибкого управления войсками.
      Впрочем, общая военная культура комбрига Елисеева помогла ему быстро оценить целесообразность допускавшихся у нас отступлений от привычных ему норм. Штабную работу он знал отлично, и если стал человеком кабинетного склада, то мог и в землянке чувствовать себя, как в кабинете. Над его усидчивостью иной раз подтрунивали, но я не видел беды в том, что немолодой начопер, способный чуть ли не круглые сутки работать за своим столом, не часто бывал в войсках - на это у него хватало молодых помощников.
      Ядро оперативного отдела по-прежнему составляли те, кого я застал еще в Карповке, - майор П. И. Зализюк, капитаны И. Е. Велькин, П. И. Кузнецов, Т. Е. Калинин, старшие лейтенанты Л. С. Барановский, А. И. Семиков... А новых офицеров связи (их требовалось все больше) мы подбирали в армейском резерве, в штабах расформируемых частей. По рекомендации капитана Кузнецова, служившего раньше в Орджоникидзевском пехотном училище, взяли в штаб из расформированного курсантского полка старших лейтенантов Анатолия Мережко и Якова Полякова. Обязанности штабного офицера связи (по существу, все они были скорее офицерами для особых поручений) освоил и старший политрук Иван Падерин, будущий писатель. До этого он был комиссаром отдельного батальона, сформированного из сибирских лыжников и полегшего в боях у Дона. Потом Падерина, как политработника, пришлось отдать в распоряжение политотдела армии.
      * * *
      В войсках каждый день бывал член Военного совета Кузьма Акимович Гуров. Бывал, можно сказать, за себя и за меня.
      С тех пор как я начал исполнять обязанности командующего, мы еще больше сблизились. Все существенное решали вместе. И только раз за эти дни всерьез поспорили. Поводом явилось высказанное мною намерение поехать на левый фланг, в дивизию Дубянского и к его соседям: положение там оставалось напряженным и не вполне ясным.
      Гуров, только что веселый (веселым он мог быть иногда даже в самой трудной обстановке, и сперва это удивляло меня, а потом всегда радовало), изменился в лице, нахмурил брови и заявил с неожиданной категоричностью:
      - Согласен, что одному из нас следует там побывать. Только не тебе, Николай Иванович. Поеду я!
      Не собираясь ссориться, но все-таки немного задетый, я заметил, что, в конце концов, имею право решить это сам. Гуров усмехнулся и заговорил уже спокойнее:
      - Имеешь, имеешь право. Что армией командуешь ты, я не забыл. И что заместитель командующего - тоже ты. А заодно и начальник штаба, потому что Камынин - временно исполняющий... Только вот подумай, имею ли я то право, пока так обстоит дело и при таком положении на фронте, допустить, чтобы ты уезжал в самую дальнюю дивизию, оставив КП и штаб на полковника Камынина, при всем нашем общем к нему уважении! А если там немцы прорвутся, чего исключить нельзя, и отрежут тебе обратный путь? Скоро ли тогда сюда доберешься через левый берег? Или если угодишь под огневой налет, как Глазков... Нет, Николай Иванович, давай решим на сегодня и на ближайшее будущее: выезжать, куда потребуется, буду, как правило, я. Ну а ты - в особых случаях и не слишком далеко. Хочешь не хочешь, тебе надо сейчас сидеть на Мамаевом. - И, совсем смягчившись, "утешил": - Тем более что и отсюда чуть ли не половину нашего фронта видно...
      У меня, конечно, были свои резоны, но пришлось признать, что во многом Гуров прав, и до поры до времени предельно сократить выезды с КП.
      То, что рассказывал о положении дел в соединениях член Военного совета, давало мне больше, чем чьи-либо еще сообщения и доклады. Кузьма Акимович обладал не просто зорким глазом, от которого не ускользало ничто мало-мальски значимое. Он чутко улавливал состояние духа людей, мог ощутить их внутренний "запас прочности". Его размышления над увиденным сегодня были подчинены стремлению яснее представить завтрашний день, понять, что он несет, чего потребует.
      А как умел он ободрить, поднять настроение! Иной раз - несколькими словами...
      Помню, однажды ночью после возвращения Гурова из войск мы, переговорив уже обо всем главном, сидели на сухой земле возле моего блиндажа. В раскинувшемся внизу городе, как обычно, что-то горело, от пожаров на берегу то тут, то там багровела темная стремнина Волги. А за горбиной кургана сливались отсветы немецких ракет, вспышки орудийных выстрелов, разрывов снарядов. Наша высота, сейчас не обстреливаемая, казалась темным островом, к которому с двух сторон подступают грозные огни.
      На душе было тяжело от неутешительных итогов минувшего дня: враг опять кое-где потеснил нас. Тревожило, что не прибывают обещанные резервные силы и что, как видно, выдохлось наступление на севере, откуда должны были пробиться на соединение с нами войска Сталинградского фронта.
      Не мог, конечно, не переживать всего этого и сидевший рядом Кузьма Акимович. Но им еще владели и впечатления, вынесенные с переднего края. Не отрывая взгляда от пожарищ в городе, Гуров задумчиво сказал:
      - Вот еще чем с тобой не поделился. Понимаешь, в разных дивизиях два комбата высказали мне сегодня чуть не слово в слово одно и то же: нигде до сих пор не видели перед своими окопами столько мертвых фрицев... Оба комбата, между прочим, воюют с прошлого лета - специально поинтересовался. Так что им есть с чем сравнивать. И ни на Дону, ни под Россошками, где мы тоже порядочно фашистов уложили, я такого ни от кого не слышал. Вот и подумалось - а ведь это же что-нибудь да значит...
      Чуть помолчав, он продолжал:
      - Другой раз, грешным делом, сомневаешься - не прибавил ли какой штадив лишнего, выводя в сводке, сколько уничтожено вражеской живой силы. А может, наоборот, окажется в наших сводках недочет? Особенно когда артиллерия хорошо поработает... Ты знаешь, я не о цифири отчетной беспокоюсь. Речь веду к тому, сколько они еще, дьяволы, смогут так на нас жать при таких-то потерях.
      Недооценивать возможности противника всегда опасно. Но я знал, что Гуров от этого далек. Наседавший на нас враг был еще очень силен. Однако он все-таки слабел - это подтверждалось многим. Продержаться до дня, когда сумеем остановить фашистов окончательно, бесповоротно, приблизить его чем только можно - на этом сходились все наши помыслы.
      * * *
      Продержаться было непросто. Жесткая оборона, создания которой мы добивались на ближних и ближайших подступах к городу, предполагает не только сплошной фронт, без разрывов между частями, с надежно прикрытыми стыками, но и хоть какое-то эшелонирование в глубину. Однако для этого - при 50-километровом фронте армии - войск было давно уже недостаточно, а подкрепления, полученные после отхода на внутренний обвод, едва восполняли потери. Частые перегруппировки, к которым постоянно приходилось прибегать для усиления наиболее угрожаемых участков за счет других, выручали не всегда.
      Сдерживать и изматывать противника помогала артиллерия. 62-я армия располагала довольно значительным по тем временам количеством орудий и минометов. Хотя у немцев их было значительно больше, наша артиллерия представляла могучую силу.
      Кроме артполков дивизий и артдивизионов бригад в нашем распоряжении к 10 сентября находилось около десяти истребительно-противотанковых артиллерийских полков РГК. И сверх того - полевая реактивная артиллерия: два гвардейских минометных полка.
      Почти во всех артполках был некомплект материальной части. Но все-таки в полосе обороны армии в начале сентября действовало свыше шестисот орудий и минометов (без 50-миллиметровых), причем число стволов все время возрастало. Северную группу Горохова поддерживали также канонерские лодки Волжской флотилии. Ее 2-я бригада кораблей под командованием контр-адмирала Т. А. Новикова поступила в оперативное подчинение командарму 62-й еще в августе.
      Докладывая о потерях, о том, что враг вновь нажимает и положение трудное, командиры дивизий и бригад старались выяснить - кто напрямик, кто обиняком, - нельзя ли получить подкрепление. И часто л отвечал:
      - Дать людей сейчас не могу. Но прибавить огня можно.
      Не подлежит сомнению, что только благодаря усиленной поддержке артиллерией - иногда сосредоточением на узком участке огня нескольких артполков - могли выстоять и 35-я гвардейская дивизия, и бригада Ильина, и многие другие соединения. 3 сентября, когда противник многократно пытался прорвать оборону 112-й стрелковой дивизии подполковника Ермолкина, исход боя на этом участке в огромной мере решили пятнадцать залпов дивизиона гвардейских минометов по скоплениям немецкой пехоты и выходящим в атаку танкам.
      - Упорство бойцов плюс артиллерия - вот на чем все держится! - сказал как-то дивизионный комиссар Гуров, размышляя над итогами боевого дня.
      Он почти повторил севастопольскую формулу командарма Приморской Ивана Ефимовича Петрова: "Стойкость пехоты и централизованное управление артиллерией". Под Сталинградом действовало больше авиации, было у нас и хоть сколько-то танков. Однако и здесь лишь артиллерия являлась той силой, которая могла немедленно поддержать стрелковые части на любом участке.
      При этом и в Сталинграде создавалась всеохватывающая система централизованного управления артиллерией, оправдавшая себя при обороне Одессы и Севастополя. В начале сентября были образованы две армейские артиллерийские группы, каждая в составе четырех-пяти артиллерийских и гвардейских минометных полков.
      Как я уже говорил, мы считали существенной подмогой передачу армии каждого нового истребительно-противотанкового полка. Иптапы РГК отличались не только огневой мощью, но и особой сплоченностью и стойкостью личного состава.
      Памятен подвиг артиллеристов 1183-го иптапа, который был придан 62-й армии еще за Доном и имел на счету несколько десятков подбитых фашистских танков. В ходе сентябрьских боев гитлеровцы однажды попытались прорваться прямо через огневые позиции этого полка, оставшегося без пехотного прикрытия. В батареях были большие потери. Погибших огневиков заменяли телефонисты, радисты, не покидали своих постов способные держаться на ногах раненые. И орудия продолжали бить по врагу, бить почти в упор, даже если в расчете оставался всего один человек.
      Но и беспредельная стойкость не всегда могла восполнить то, что солдат и орудий, не говоря уже о танках и самолетах, у нас было меньше, чем у атакующего противника. Вновь и вновь возникала опасность, что какое-нибудь вклинение в нашу оборону, предотвратить которое но удастся, перерастет в глубокий прорыв.
      9 сентября такая угроза создалась в самом центре фронта армии, на участке 6-й танковой бригады. Ее командир попросил помощи, и это был тот случай, когда подкрепление следовало дать во что бы то ни стало, причем быстро. Я ответил, что помощь будет, хотя в ту минуту сам не знал, где поблизости смогу что-либо взять, кроме резервной роты военно-политического училища. А нужен был по крайней мере еще батальон.
      Соединился с командиром 87-й дивизии (дивизии давно уже только по названию) Казарцевым.
      - Александр Игнатьевич, знаете, что происходит у вашего соседа?
      - Так точно, знаю.
      - Нужно послать туда сводный батальон. И как можно скорее. Очень прошу. Иначе...
      - Слушаюсь, товарищ командующий. Будет исполнено.
      Можно было, конечно, просто приказать. Но бывают обстоятельства, когда просьба сильнее, понятнее. Казарцева вот-вот самого могли атаковать, а соседу он должен был отдать около трети наличного боевого состава.
      Полковник Камынин, находившийся со мною на КП, поднялся из-за стола:
      - Разрешите я сам встречу и выведу на позиции курсантскую роту. Так будет быстрее!
      Но уж этого я начальнику штаба не позволил - тут достаточно было расторопного офицера связи.
      Расширить и углубить прорыв - а это был бы тогда прорыв к Мамаеву кургану - немцам не дали. Однако восстановить положение сил не хватило, как не хватило их, чтобы вернуть позиции, утраченные на других участках.
      Кроме Городища и Александровки, находящихся в пяти-шести километрах от рабочих поселков заводской части города, 10 сентября в руках противника был также и разъезд Разгуляевка, расположенный еще ближе.
      Мы не мирились с потерей этих пригородных пунктов, не отказывались от попыток вернуть их. Но создавшееся положение требовало форсировать и подготовку к боевым действиям в самом Сталинграде, теперь уже более чем возможным. Вечером 10-го штаб армии передал командирам оперативных групп краткое боевое распоряжение: проверить в пределах границ своих участков превращение городских зданий в опорные пункты обороны, продумать, какие части и подразделения смогут их занять.
      Тем временем к двум самым горячим с начала сентября местам нашей обороны - в центре и на левом фланге - прибавилось третье: противник активизировал действия против нашего орловского выступа, стремясь концентрическими ударами отрезать Орловку. Захваченный там в ночь на 11-е пленный оказался из вновь прибывшей немецкой дивизии - 100-й легкопехотной. Она была введена в наступление между 295-й и 389-й пехотными дивизиями, давно уже нам известными.
      В планах Паулюса атакам на этом направлении могла отводиться, конечно, лишь вспомогательная роль. Тем не менее они были чреваты для нас серьезными осложнениями. Появилась угроза окружения некоторых частей группы Князева. А потеря Орловки с господствующими над этим районом высотами означала бы ослабление всего правого фланга нашей обороны и сокращение наших возможностей продвигаться - если позволит обстановка - на север, навстречу войскам Сталинградского фронта.
      Наиболее крупной из частей, сражавшихся западнее Ордовки, была 115-я отдельная стрелковая бригада, и при сложившихся обстоятельствах стало целесообразным подчинить командовавшему ею полковнику Андрюсенко также подразделения 2-й мотострелковой бригады, сводный полк 196-й дивизии и еще один стрелковый полк, выделив их из группы Князева. Так на нашем северо-западном форпосте, в 12-15 километрах от Волги (на таком удалении от нее передний край армии не находился больше нигде), была создана новая оперативная группа, от командира которой вскоре потребовалась большая самостоятельность. Начальник артиллерии армии получил приказание передать Андрюсенко один истребительно-противотанковый полк, обеспечить поддержку группы другой артиллерией и гвардейскими минометами.
      А на левом фланге наша Южная опергруппа - ядром ее по-прежнему оставалась 35-я гвардейская дивизия, состоявшая фактически из стрелкового полка Герасимова, - вела тяжелые бои за пригород Минина, за Ельшанку, за Купоросное с его пристанью. (В Купоросном была и понтонная мостовая переправа, которую только что навели; она хорошо послужила нам, пропустив за четверо суток сотни автомашин и подвод, но дольше просуществовать не смогла.) Все эти поселки, сохраняя собственные названия, входили в черту Сталинграда.
      На Купоросное нацелилось острие клина, которым ударная группировка противника разъединяла нас с 64-й армией. Здесь бои носили особенно упорный характер. Контратаки нашей пехоты поддерживали кроме армейских артполков канонерские лодки Волжской флотилии. Однако локтевого контакта с левым соседом больше не было. И становилось все очевиднее, что тут мы в состоянии лишь еще какое-то время сдерживать врага, а помещать ему выйти к Волге не сможем.
      Севернее Сталинграда противник достиг Волги уже почти три недели назад. Теперь он отрезал нас от соседей и на юге. Но это не было окружением. Все снабжение и раньше шло из-за Волги, так что в этом отношении ничего не менялось. Просто надо было до конца осознать, что на какой-то срок (тогда думалось - может, и недолгий) боеспособность армии и само ее существование, получение любой помощи целиком будут зависеть от действия волжских переправ.
      Прошло 10 сентября, и мы задним числом узнали, что на этот день гитлеровское командование планировало овладеть Сталинградом. Это был уже четвертый ставший нам известным срок (последний перед ним - 1 сентября).
      Враг вновь просчитался. Он мог определить расстояние от своих позиций до каждой сталинградской улицы, имел, вероятно, довольно точные сведения о составе нашей армии, однако все это, как видно, плохо помогало ему учесть силу отпора, который он встретит.
      А днем позже (о чем мы в Сталинграде тогда, разумеется, не могли ни знать, ни догадываться) в Ставке Верховного Главнокомандования впервые обсуждался замысел крупнейшей наступательной операции, рассчитанной на окружение и полную ликвидацию подступивших к Волге фашистских армий...
      * * *
      12 сентября - насколько помню, около полудня - из штаба фронта поступило сообщение, что командующим войсками 62-й армии назначен и сегодня же прибудет к нам генерал-лейтенант В. И. Чуйков, до того - заместитель командарма (еще раньше - командарм) 64-й, а я назначаюсь начальником штаба армии.
      Как рассказывал впоследствии и написал в своих воспоминаниях командующий фронтом А. И. Еременко, целесообразность того, чтобы назначить меня начальником штаба, а не оставлять командармом, определялась для Военного совета фронта моим одесским и севастопольским опытом. И Ставка с этими соображениями согласилась.
      Что касается моего собственного отношения к этому, то должен признаться, что чего-либо похожего на чувство уязвленного самолюбия не ощутил. До того ли было! А то, что ощутил, могу выразить так: под нелегкую ношу, которую мы делили последнюю неделю с Гуровым, подставлял плечо, чтобы принять на себя главную тяжесть, кто-то еще незнакомый, но наверняка сильный и надежный - другого сюда не послали бы.
      Оставлять КП ради встречи нового командующего на пристани я не считал себя вправе. Да и часа, когда он прибудет, мы не знали. На пристань центральной переправы был послан старший лейтенант Семиков. По наведенным справкам, больше никто в штабе армии не знал генерала Чуйкова в лицо.
      А Семиков познакомился с ним месяца полтора назад при довольно необычных обстоятельствах. Дело было в степи, еще за Доном. Семиков ехал с поручением в одну из дивизий вблизи разграничительной линии с 64-й армией. К машине направленца привязался барражировавший над степью "мессершмитт". Но вдруг он оставил газик в покое - оказалось, обнаружил в воздухе летящий в одиночку У-2. На глазах у Семикова разыгрался неравный поединок: стремительный "мессер" с пушкой и пулеметами против тихоходного, невооруженного связного самолетика... Маневрируя на бреющем полете, пилот У-2 сумел уклониться от нескольких атак своего преследователя, но, в конце концов, самолет, то ли подбитый, то ли просто не успевший набрать высоту над степным бугром, упал на землю и загорелся. Немецкий летчик, уверенный, должно быть, что покончил и с экипажем, улетел. Семиков, поспешивший к горящему самолету, тоже не очень надеялся найти там кого-либо в живых. Однако пилот и находившийся в самолете пассажир счастливо отделались лишь ушибами. Пассажиром оказался генерал-лейтенант Чуйков, тогда - командующий 64-й армией, вылетавший на рекогносцировку. Семиков отвез его, куда тот приказал.
      Вспомнив эту историю, происшедшую еще до моего приезда в 62-ю армию и услышанную от кого-то в штабе, я и поручил именно старшему лейтенанту Александру Семикову встретить командующего у переправы, провести его на Мамаев курган.
      День стоял ясный, солнечный, как уже много дней подряд, что было на руку гитлеровцам, предварявшим и поддерживавшим все свои наступательные действия ударами с воздуха. Но утром 12 сентября бомбежек не было. Противник, должно быть, не закончил какие-то перегруппировки или подтягивание резервов и в течение нескольких часов предпринимал атаки лишь на отдельных участках и ограниченными силами. Все эти атаки были отбиты.
      Ко второй половине дня враг активизировался в центре - в районе Разгуляевки и во многих других местах. Полковник Андрюсенко радировал, что противник пытается продвинуться в направлении Орловки. С новой силой разгорелись бои на левом фланге - у Купоросного, в пригороде Минина. В тяжелом положении оказалась 244-я дивизия, отражавшая атаки пехоты и танков со стороны Садовой. Оборона одного из ее полков была прорвана, и создалась угроза тылам. Дивизионный командный пункт, расположенный в карьере близ Дар-горы, оказался в боевых порядках батальонов, но полковник Афанасьев разрешения на перенос КП не просил и, прикрыв его разведротой, управлял частями с переднего края.
      Над зацарицынской частью города висело по тридцать - сорок бомбардировщиков. Другие, более мелкие группы фашистских самолетов наносили удары по всему нашему фронту. На Мамаевом кургане вперемежку с бомбами рвались снаряды и мины. То и дело приходилось смахивать с лежавшей передо мною карты крупицы земли, осыпавшейся между бревнами перекрытия (бревна были тонковаты и уложены в один ряд - когда мы здесь обосновывались, у саперов и без этого хватало работы).
      Напряженность общего положения нарастала. Чуть ли не ежеминутно девушка-связистка протягивала мне телефонную трубку, а то и сразу две. Возникали вопросы, требующие немедленных решений, и, занятый всем этим, я порой просто забывал о том, что вот-вот должен прибыть новый командарм.
      В один из таких горячих моментов он и появился (переправившись через Волгу со своей машиной на первом мотопароме, отошедшем от левого берега, едва начало смеркаться).
      Откинув плащ-палатку, заменявшую дверь, и слегка нагнувшись, в блиндаж решительно шагнул высокий, бравого вида генерал в полевой форме, с орденами.
      - Я - Чуйков, - сказал он, кладя передо мною отпечатанное на машинке предписание и протягивая руку.
      У меня шел телефонный разговор, прерывать который было нельзя: связь держалась на волоске. Поэтому, представившись так же коротко: "Я - Крылов" и пожав руку командующего, я снова взялся за трубку.
      Конечно, встречать прибывшего командарма полагалось не так. Но Чуйков меня понял. Не выказав ни недовольства, ни удивления, он присел на земляную лавку и стал внимательно вслушиваться в то, что я говорил командиру соединения, оглядывая в то же время мой неказистый блиндаж.
      Не успел окончиться этот разговор, как на другом проводе оказался командир дивизии с еще одного трудного участка. Я показал командующему на карте, с кем говорю, и он молча кивнул, разрешая делать то, что считаю нужным. А я стал говорить по телефону так, чтобы ему была яснее суть дела: что-то из услышанного повторял, как бы переспрашивая, распоряжения излагал немного подробнее, чем обычно. И, видя, как Чуйков впился глазами в мою рабочую карту, помогал ему, водя по ней карандашом.
      Так и началась у нас в ходе управления боем передача командования. Пришлось выслушать еще несколько срочных телефонных донесений, принимать решения по которым командарм предоставил мне самостоятельно, прежде чем наступила какая-то пауза и я смог докладывать обстановку по порядку. При этом сразу почувствовалось, что многое генералу Чуйкову уже ясно. А его вопросы отражали активную, напористую работу мысли, умение ориентироваться на новом месте быстро и уверенно.
      К большой своей радости, я убеждался: на то, каким должно быть в необычных сталинградских условиях боевое управление, мы смотрим, кажется, одинаково. Новый командующий, как и я, считал, например, что штабам, в том числе и армейскому, здесь следует, вопреки существовавшим уставным рекомендациям, располагаться как можно ближе к боевым порядкам войск.
      В блиндаже уже находился член Военного совета Гуров (с Чуйковым он был знаком и раньше), и на многие вопросы командующего мы отвечали вместе. Затем были вызваны Пожарский, Камынин, Герман и другие понадобившиеся командиры.
      Командарм, естественно, спросил, какие решения готовятся на завтра, на ближайшие дни. На это я ответил: