Крейд Вадим
Георгий Иванов
Вадим Крейд
ГЕОРГИЙ ИВАНОВ (1894-1958)
Критика называла его то королевичем русской поэзии, то эпигоном. Он ходил в "проклятых поэтах" и числился первым поэтом эмиграции. О нем писали язвительно и захваливали, но чаще всего он оставался непрочитанным или прочитанным неадекватно. Однако то, что в литературе двадцатого века он звезда первой величины - теперь уже общепризнанный факт. Впрочем, оценка эта прилагается к его творчеству эмигрантского периода. О петербургском периоде, в течение которого было издано шесть книг и напечатано множество стихотворений, а также статьи и рассказы в периодических изданиях,- оценка не столь единогласна. Петербургский период Г. Иванова история литературы попросту проморгала.
Еще несправедливее взгляд на прозу и критику Г. Иванова. Точнее было бы сказать об отсутствии "взгляда". Его знают лишь как автора "Петербургских зим" да полузабытого "Распада атома". Остальное не известно даже специалистам. "Остальное" - т. е. роман, рассказы, очерки, статьи, рецензии, впервые собранные в настоящем издании, показывает Г. Иванова во всем блеске его дарования как прозаика и критика. Как каждый значительный поэт серебряного века, Г. Ива-нов обладал многосторонним литературным талантом. Импульс к этой ренессансной многогран-ности был в самой атмосфере эпохи. Г. Иванов начинал на ее пике, в пору ее цветения, в час "акме" серебряного века. Символизм достиг своей лучшей поры, обрел преждевременную зре-лость, сулил духовные сокровища в будущем, и ничто еще не указывало на то, что это романти-ческое, экстенсивное, урбанистическое, модернистское течение через год-другой придет к кризи-су, от которого уже не оправится. На смену шло поколение, которое не только стало открещиваться от символизма (своего крестного отца), но и начало наносить ему удар за ударом. Г. Иванов принадлежал именно к этому поколению, хотя по времени рождения оказался моложе своей эпохи.
Год рождения (1894) заставлял многих исследователей отнести Г. Иванова к так называемым младшим акмеистам. Аргументы - чисто арифметические: Иванов на десять лет младше Городе-цкого, на восемь - Гумилева и Зенкевича, на пять-шесть Ахматовой и Нарбута, на три года моложе Мандельштама. С другой стороны, он действительно был ровесником младших акмеистов, например, Адамовича и Рождественского. Но из этого следует только еще один штрих, подчерки-вающий раннее созревание таланта Г. Иванова. Член первого Цеха поэтов, сотрудник "Гипербо-рея" и "Аполлона", завсегдатай "Бродячей собаки", а еще раньше - участник встреч на Башне Вяч. Иванова не может считаться младшим акмеистом ни хронологически, ни по духу своего творчества. Он был активным работником новой литературной школы в ее золотую пору. В 1914 г., на гребне акмеистической волны, вышла в свет его "Горница" - пронизанная свежестью и в то же время минорная по тональности книга, включавшая, в частности, акмеистический манифест - стихотворение "Горлица пела" - одно из любимых стихотворений самого Г. Иванова.
Конечно, акмеизму предшествовал феерический ряд литературных увлечений. Сначала символизм: Бальмонт, Брюсов, Сологуб, Блок, даже Городецкий, а именно его нашумевший сборник "Ярь". Эпиграфом к первой своей книге, которую Иванов издал в семнадцатилетнем возрасте, он взял стихи Сологуба. Первым его литературным наставником волей случая оказался символист Чулков, познакомивший Георгия Иванова с Блоком. Разговоры с Блоком касались вполне "символических" тем: Платон, познание как воспоминание, рок в стихах Тютчева. Блок был вдвое старше, но беседовал с Г. Ивановым как с равным. Впрочем, Г. Иванов не мог сосредо-точиться на одном лишь Блоке - эпоха была перепатетическая. Вскоре последовало знакомство с М. Кузминым, давшим, хотя и не прямо, но всею своей индивидуальностью, урок как белой, так и черной поэтической магии. Личность юного Г. Иванова, по-видимому, нуждалась и в том, и в другом опыте: и в "прекрасной ясности", и в "опасной легкости". Древний афоризм "серьезность - путь к бессмертию" не был бы воспринят всерьез начинающим Г. Ивановым.
Последовавший за этим кратковременный литературный флирт с кубофутуристами не увенчался заметными плодами. Муза поэта была умна, а не заумна, хотя и украшена, особенно в начале пути, той умеренной глуповатостью, о которой говорил Пушкин. Знакомство с Кульби-ным, Бурлюками, Хлебниковым подготовило переход к новому, тоже не продолжительному, но более продуктивному увлечению эго-футуризмом. К тому времени он уже неоднократно выступал со стихами. В начале - в рукописном журнале Санкт-Петербургского кадетского корпуса, за партой которого и была написана его первая книга - "Отплытие на о. Цитеру". Затем он напеча-тался в журнальчике с экзотическим названием "Все новости литературы, искусства, техники, про-мышленности и гипноза". В 1911-ом, в год знакомства с Северяниным, он печатается в "эстетичес-ком" журнале студентов Петербургского университета "Гаудеамус". Здесь же печаталась Ахмато-ва, редактром был Нарбут. Но, насколько нам известно, первые прозаические попытки относятся ко времени сближения с Северяниным и его кругом. Публикация в эгофутуристических изданиях и "Нижегородском листке", с которым друзья Северянина были тесно связаны, отмечают начало деятельности Г. Иванова как критика. В "Нижегородском листке" напечатана была его статья (не самая ли первая?), в которой семнадцатилетний энтузиаст доказывал, что Метерлинк - "пошляк и ничтожество". Намерения были благие - похоронить символизм, который уже изживал себя. Метерлинк был кумиром ранних символистов, и, следовательно, удар был направлен по алтарю этой литературной школы. Позднее Г. Иванов не мог вспоминать об этой статье без иронической улыбки.
Серьезное отношение к литературе пришло, когда он был принят в Цех поэтов. В 1912 г. вышла в свет первая его книга - скромным тиражом, всего триста экземпляров. Он послал книгу на отзыв в "Аполлон" и вдруг получил письмо от Гумилева, приглашавшего его на заседание Цеха поэтов. Вспоминая об этом событии со слов Г. Иванова, Ирина Одоевцева писала: "О том, чтобы стать членом Цеха поэтов, Георгий Иванов и мечтать не смел. И когда он нежданно-негаданно получил письмо от "самого" синдика Цеха поэтов, извещающее его, что он зачислен в члены без баллотировки, и приглашающее явиться в "Бродячую собаку" для знакомства, он просто ошалел от восторга".
Как утверждает И. Одоевцева, в поэзии ничьим учеником он не был. Другое дело - в критике. Фактически она началась с ученичества у Гумилева. Но и в поэзии первые годы он был весьма переимчив, вплоть до перепевов отдельных мотивов Щепкиной-Куперник. Действительно, ничьим в частности учеником в поэзии он не был, но мимолетно, порой бессознательно, перебывал кратковременным последователем десятков поэтов от Державина и малых лириков 18-го века до современников. В этом процессе ученичества, тем не менее, никогда не было всеядности или эклектизма.
Но ранние критические опыты Г. Иванова - всецело под влиянием Гумилева. Достаточно сравнить его рецензию в "Гиперборее" (март 1913) с одновременно напечатанной в "Аполлоне" гумилевской рецензией. Оба писали о сборнике В. Курдюмова "Пудреное сердце". Оба отзыва - одинаковой длины, 16-20 строк. И во всем прочем сходство разительное. Гумилев начинает с того, что сборник Курдюмова - "одна из самых неприятных книг сезона". Тем же утверждением начинается и рецензия Г. Иванова. Сходным образом развертывается аргументация. Гумилев обвиняет Курдюмова "в бесшабашном эстетическом снобизме" ; Г. Иванов - в стремлении к сомнительной изысканности. Гумилев пишет о "бесцеремонном обращении с русским языком". Ему вторит Г. Иванов: словарь в этой книге сомнительного вкуса, счесть этот язык русским - затруднительно. Оба рецензента подчеркивают неуклюжее подражание Курдюмова М. Кузмину. Книга Курдюмова, очевидно, обсуждалась в Цехе поэтов, и каждая из названных рецензий явилась как бы записью выступлений в этом кружке в принятой там форме: вначале общий вывод и затем - как говорили члены Цеха - "придаточные предложения", т. е. краткая, но все же детализиро-ванная аргументация, защищающая главный вывод-тезис.
В этой критике, конечно, чувствуется цеховая выучка, но еще более влияние самого Гумилева, как живой индивидуальности, так и его "Писем о русской поэзии", регулярно печатавшихся в "Аполлоне". Гумилев был сторонником объективной критики в эпоху, когда критика была или партийной (либеральной и радикальной), или импрессионистической, или эстетически предвзятой. В рецензиях Гумилева обычно виден автор, который всегда остается шире, чем любая его, даже наиболее излюбленная, идея.
Г. Иванову понадобилось некоторое время, чтобы освоиться с этой психологической установ-кой. Гумилев скорее играл в акмеизм, чем позволял акмеизму играть собою. Г. Иванов в начале своего пути - еще во власти акмеизма. Главной его эстетической категорией является вкус. "Вкус" и "безвкусие" типичны для словаря его первых критических выступлений. Это соответст-вует тому акмеистическому настрою, о котором писал Мандельштам, что не теории акмеистов, а их вкусы победили символизм. В отношении художественного вкуса ранний акмеизм видит себя как элитарную группу. Свою первую статью в "Аполлоне" Г. Иванов начинает с осуждения безвкусицы, царящей в современной периодической печати. Еще во всех отношениях незрелый восемнадцатилетний критик в отношении художественного вкуса чувствовал твердую почву под ногами. Строгий в своих оценках Гумилев, говоря о первой (единственной доакмеистической) книге Г. Иванова, отметил "безусловный вкус даже в самых смелых попытках".
Статья Г. Иванова "Стихи в журналах 1912 г." появилась в том же номере "Аполлона", в котором опубликованы были акмеистические манифесты Гумилева и Городецкого. Она явилась фактически первым образцом акмеистической статьи. Гумилев и Городецкий опубликовали именно манифесты. А ранее в "Гиперборее" и "Аполлоне" акмеистическая критика была представлена лишь лаконичными рецензиями. Статья Г. Иванова по существу относится к традиционному в русской журналистике жанру - обзору журналов. Такие статьи во множестве писал, например, Садовской для "Весов". Нового в статье Г. Иванова - только новая художест-венная ориентация, но самый этот факт придает статье историческое значение.
Г. Иванов становится постоянным сотрудником "Аполлона" - для начинающего автора, пожалуй, наилучшая в тех условиях школа. К этому времени он заканчивает кадетский корпус и поступает вольнослушателем в Петербургский университет. "Там в 1912-1913 гг.. - писал поэт В. Злобин,его часто можно было встретить в знаменитом университетском коридоре в обществе Г. Адамовича, О. Мандельштама и сына Бальмонта". По словам Адамовича, "романо-германское отделение университета стало чем-то вроде штаб-квартиры молодого, недавно народившегося акмеизма". Предвоенные годы были самыми счастливыми в творческой судьбе Г. Иванова. Этот мотив беззаботности, юности, свежести чувств и веселья звучит в стихотворении Мандельштама "Царское село", посвященном Г. Иванову. Тот же мотив слышится в стихах еще одного поэта-петербуржца В. Сумбатова, вспоминающего "особенный свет" эпохи:
Ахматова, Иванов, Мандельштам
Забытая тетрадь "Гиперборея"
Приют прохожим молодым стихам,
Счастливых лет счастливая затея.
Особенность счастливых лет - быстрое творческое развитие. Между "Отплытьем на о. Цитеру" и второй книгой - "Горницей" - дистанция поистине огромного размера. А в критике? Он регулярно пишет обзоры о новых стихах, продолжая работать в том же жанре и после революции. Эти обзоры и рецензии, взятые вместе, представляют своеобразную историю русской поэзии. Но по сравнению с любой систематической историей поэзии, в статьях Г. Иванова ощущается дыхание современности, чувствуется живой литературный процесс с его пристрастиями и предпочтениями, хотя по тону своему это по-прежнему объективная критика в традициях Гумилева. Это главным образом критика акмеиста даже в своих негативных эпитетах. Если он отмечает, что стихи Поликсены Соловьевой "бесцветны", то за этим стоит акмеистическое требование сбалансированной яркости, живописности, ибо акмеизм пытался освоить приемы живописи в той же мере, как символизм - приемы музыки. А по части владения живописными приемами Г. Иванов превзошел других акмеистов и разработал, например, приемы светописи, особенно зримые в его прелестной книжке "Вереск", отпечатанной в конце 1915 г. (хотя на титульном листе значится: 1916).
С другой стороны, цитирование И. Анненского как авторитетного критика - опять же приз-нак акмеистической критики, ибо для этой школы Анненский предтеча и учитель. Чувствуется присутствие и другого авторитета Гумилева. Так, говоря об известном в свое время сборнике Садовского "Самовар", Г. Иванов пишет: "Один критик сравнил Б. Садовского с человеком, неспособным к завоеваниям, но полезным в качестве колониста в завоеванных уже областях". Этот критик - никто иной как Гумилев, писавший: "В роли конквистадоров, завоевателей, наполняющих сокровищницу поэзии золотыми слитками и алмазными диадемами, Борис Садовской, конечно, не годится, но из него вышел недурной колонист в уже покоренных и расчищенных областях" ("Аполлон", №1,1909).
Концепция вкуса остается в статьях Г. Иванова важнейшей, но она углубляется. Так, говоря о стихах Блока, он употребил выражение "провидение вкуса", связав это понятие не только со школой, которую прошел поэт, не только с историко-литературным окружением, но и с "тайной гармонического творчества". Эта тайна скрыта в самой природе лиризма. Она постигается только избранными. Иное имя для лиризма - божественная грусть. "Веселенькой" лирики не бывает,- пишет Г. Иванов. В лиризме все настоящее "пронизано лучами некой грусти". Таким образом, результатом "провидения вкуса" является "просветленная простота". Эти утверждения близки поэтике символизма, тем более что возникли они в результате размышления над стихами Блока. Но "провидение вкуса" - последняя инстанция в этом анализе. Следующий шаг повел бы к метафизике, а это для акмеиста почти табу. Поэтому критик идет не к таинственному источнику "провидения", а к его результату. Результатом такого провидения является "просветленная простота". И здесь критик опять на твердой почве, ибо это определение есть лишь парафраз знакомого "кларизма", в свое время декларированного протоакмеистом Кузминым, а затем подхваченного акмеистами.
Достаточно этих высказываний, чтобы понять, что акмеизм переживал кризис. В феврале 1914 г. закрылся "Гиперборей". Затем по предложению Ахматовой и Мандельштама приостановлен был Цех поэтов. Гумилев ушел добровольцем в армию. Еще существеннее, что сам литературный процесс начинает принимать иной облик. Как всякий подлинный критик, Г. Иванов оказался одаренным интуицией исторического времени. В его статьях намечается историко-культурный подход. Его отзывы о конкретных книгах деликатно инкрустированы историческими обобщени-ями. В одной из статей, например, он замечает: наше время, хотя и эстетическое, но порядком безвкусное. А говоря о Блоке, наблюдая в его стихах "в веках теряющуюся духовную генеалогию", он делает выпад против "синдика" Гумилева: "Когда читаешь такие стихи, ясным становится, как, в конце концов, не нужны истинным поэтам все школы и "измы", их правила и поэтические "обя-зательные постановления". Впрочем, Г. Иванов, несмотря на подобные отступления, свидетельст-вующие только о самостоятельности его пути, остался до конца верен многим заветам акмеизма.
Природа поэтического творчества не исчерпывается для Г. Иванова ни мастерством (как одно время для Брюсова: поэзия - ремесло не хуже любого другого), ни цеховыми "экзерсисами". Лирический подъем и "настоящая любовь поэта к своим трудам" не могут быть смоделированы. Отсюда, впоследствии, неприятие формализма как критического метода, а еще ранее - не игровое, как у кубо-футуристов, и не игривое, как у эго-футуристов, а серьезное, как у Блока и Гумилева, отношение к поэзии. Говоря о новой книге В. Курдюмова, в качестве главного достиже-ния поэта Г. Иванов отмечает его "серьезное отношение к поэзии". Подлинное стихотворение есть эстетический микрокосм. Без серьезного отношения к поэзии, т. е. без связи с иррациональным началом, которое одушевляет стихотворение, поэт производит только восковые куклы, манекены. Мертвое мастерство модернистов, жеманные выверты последователей Северянина, надуманный "неумный пафос" Городецкого, его же народничанье - все это остается только в области литера-турных приемов. Отличить имитацию (восковую куклу) от стихотворения-микрокосма - одна из задач критики. Она тем более ответственная, что в эпоху модернизма "мы все привыкли быть ценителями великолепных фальсификаций". Другие требования к стихотворению основаны либо на богатой к тому вермени акмеистической традиции, либо на субъективных предпочтениях. "Чувство языка" связывается с акмеистическим понятием вкуса и интенсивной природой слова, в отличие от экстенсивной у символистов. Акмеистическим является и взгляд на книгу стихотворе-ний скорее как на "изборник", чем сборник. Изборник - это не просто коллекция стихотворений, а поэтическая книга, в которой каждое стихотворение есть звено целого. Что же касается требования "звонкого" энергичного стихотворения, то в этом сказалось временное предпочтение самого Г. Иванова, писавшего именно в это время "звонкие" стихи:
Опять на площади Дворцовой
Блестит колонна серебром.
На гулкой мостовой торцовой
Морозный иней лег ковром.
* * *
К 1916 г. Г. Иванов - автор четырех книг. Имя его хорошо известно. Весь тираж "Отплытия" и "Горницы" разошелся. Третья книга - "Памятник славы" - хотя и содержала отличные стихо-творения петербургского цикла, в целом оказалась единственной неудачной из всех написанных им книг. Зато четвертая - "Вереск" - была подлинным достижением и осталась в нашей поэзии, как и другие лучшие книги акмеистов: "Чужое небо", "Колчан", "Четки", "Камень", "Цветущий посох" и другие. К 1916 г. он не только постоянный сотрудник "Аполлона", но и "маститый лукоморец", т. е. один из основных сотрудников еженедельника "Лукоморье". Еженедельники становятся характерной частью литературного процесса. Г. Иванов писал в "Аполлоне": Перелистывая толстые журналы за последние годы, мы не найдем столько блестящих имен, сколько их появилось только за один месяц в еженедельниках. "Ремизов, Сологуб, Брюсов, Кузмин, почти все наши выдающиеся поэты постоянные сотрудники всех этих бойких и ходких еженедельников". В бойком и ходком "Лукоморье" мы находим не только стихи Г. Иванова (многие из них не попали ни в один из его сборников), но и раннюю художественную прозу. Более ранние публикации его рассказов неизвестны.
К "Вереску" приложен был список книг "того же автора". Среди них упомянута повесть "Венера с признаками" с указанием: "печатается". Ни в литературе о Г. Иванове, ни в собственных его воспоминаниях нет ни единого намека на эту повесть. В том же объявлении в "Вереске" сооб-щалось о готовящемся исследовании "Александр Полежаев". Вряд ли это исследование когда-либо было закончено. По-видимому, этим замыслом Г. Иванов был обязан Садовскому, с которым был знаком лично. Садовской опубликовал прекрасный очерк о Полежаеве, включенный в его книгу "Русская камена". Г. Иванов читал эту книгу. В "Аполлоне" напечатан был рассказ Садовского о Полежаеве. Что касается "Аполлона", то Г. Иванов, конечно, читал каждый номер этого журнала. О знакомстве с Садовским у нас множество указаний: и посвященные ему стихи Г. Иванова, и три отзыва на книги Садовского в "Аполлоне", и очерк о нем, опубликованный Г. Ивановым в "Звене" (включен в настоящее издание). Интерес к Полежаеву питался и богемной предрасположенностью последнего, а интерес к богеме у Г. Иванова всегда присутствовал. Наконец, солдатчина Полежае-ва также могла как особая тема заинтересовать Г. Иванова, во множестве писавшего в годы войны "военные" стихи.
В "Вереске" было объявлено еще об одном "готовящемся" исследовании: "Русские второстепе-нные поэты XVIII века". В основном книга должна была представлять собою антологию, видимо, по образцу вышедшей около 1910 г. (без года издания на титульном листе) антологии "Русская любовная лирика XVIII в.", включавшей таких мало известных поэтов, как Павел Гагарин, Федор Козловский, Алексей Ржевский и анонимных авторов. Интерес к XVIII веку заметен у Г. Иванова как раз на протяжении 1915 г. Он проявился и в наивно-лирических стилизациях в "Вереске", и в попытках овладеть державинским "парением" в "Памятнике славы". Вкус к старине имел сложную систему корней. Здесь, например, и родительское имение Студенки, о которых писала Одоевцева, что они "казались каким-то чудом, перенесенным сюда из Италии. Поэт Мицкевич, посетивший их когда-то, посвятил им стихи, начинавшиеся - в русском переводе:
Ева потеряла свой рай,
Но нашла его снова в Студенках".
Другим источником вкуса к старине был Кузмин и Мир Искусства, а затем и живопись 18-го века, в которой Г. Иванов знал толк как человек, одаренный талантом живописца, как знаток истории русского искусства и как коллекционер антиквариата - страсть, о которой он красочно поведал в очерке "Петербургское" (см. настоящее издание). К этому еще следует прибавить специальный интерес к началу 19-го века, особенно к Пушкину, прочитанному Г. Ивановым специфически: Пушкин вдохновлял его и как певец русской военной славы, и как поэт старинного усадебного быта.
Струится сумрак голубой
И наступает вечер длинный;
Тускнеет Наварринский бой
На литографии старинной.
Легки оковы бытия...
Так, не томясь и не скучая,
Всю жизнь свою провел бы я
За Пушкиным и чашкой чая.
Возможно, некоторые подробности замысла исследования о поэтах 18-го века со временем обнаружатся в архивах. В ЦГАЛИ, например, имеется шесть каких-то "единиц хранения" - бумаги Г. Иванова. Их описание никогда не было опубликовано. Зарубежные слависты этим архивом Г. Иванов до сих пор не интересовались, а советские - если бы и заинтересовались - то вряд ли из этого что-нибудь бы вышло. Г. Иванова не печатают в СССР с 1925 года, когда его стихи последний раз были опубликованы в прекрасной антологии Ежова и Шамурина. С тех пор прошло почти 60 лет, когда "Литературное наследство" в блоковском томе напечатало хорошо известное стихотворение Г. Иванова, рисующее портрет Блока. А в другом блоковском томе приведен фрагмент письма Г. Иванова поэту Скалдину, имеющего биографическое значение. Этим эпистолярным отрывком и ограничивается в СССР публикация прозы Г. Иванова. Ни "Петербургские зимы", ни "Распад атома", ни произведения, включенные в настоящее издание, в Советском Союзе никогда не публиковались.
В том же объявлении в "Вереске" сообщалось о загадочной "Первой книге рассказов". Сказано было, что книга "печатается". На самом же деле, печаталась не книга, а отдельные рассказы в журналах - эти рассказы и предполагалось собрать в книгу. В 1915 г. в "Лукоморье" напечатан был рассказ "Монастырская липа", в 1916-ом - "Князь Карабах", в дальнейшем дважды переде-ланный и опубликованный под названием "Генеральша Лизанька", а позднее - "Настенька. Из семейной хроники". В начале 1917 г. в "Лукоморье" был опубликован "Остров надежды" - яркий образец своего жанра, т. е. короткого психологического бытового рассказа, предназначенного для публикации в популярном еженедельнике.
Возвращение к сюжету "Князя Карабаха" в разные периоды жизни - в своем роде типичный пример. На протяжении всего литературного пути Г. Иванов постоянно возвращался - каждый раз на новом уровне - к своим прежним мотивам, сюжетам и темам. "Петербургские зимы", например, возникли из очерков, печатавшихся в эмигрантской газете "Звено" под общим названием "Китайские тени". В свою очередь и роман "Третий Рим" раскрывает бесчисленные параллели с "Петербургскими зимами". Оба эти произведения и тематически, и в иных отношениях весьма близки к "Закату над Петербургом" одному из лучших произведений в жанре эссе во всей русской литературе. Тема Петербурга бессчетно варьируется в его стихах. Петербург стал для Г. Иванова мировоззрением даже в большей степени, чем Москва для неославянофила Садовского.
С тем же постоянством он возвращается к творчеству некоторых писателей, сыгравших определенную роль в его жизни. К примеру, тот же Садовской. Ему Г. Иванов посвящает стихи, пишет рецензии на его книги, мемуарный очерк; в переработанном виде вносит этот очерк в "Петербургские зимы". Еще в большей степени присутствует в его творчестве Блок. Но первое место в этом отношении принадлежит Гумилеву. У Г. Иванова есть стихи, посвященные Гумиле-ву, написанные под его влиянием, а также полемизирующие с Гумилевым. Многочисленны и статьи о Гумилеве, и воспоминания о нем. Впрочем, эти два жанра постоянно пересекаются.
Творческая манера Иванова-поэта менялась от книги к книге. Не у многих поэтов развитие бывает столь неуклонным, без остановок, без самоповторений. Но его темы, герои его книг, герои в подлинном смысле слова, на протяжении многих лет оставались теми же. Эти герои - Петер-бург, Россия, Космос. А из постоянных спутников жизни - более всего Гумилев и Блок, не только как поэты, но и как два полюса единого культурного организма, названного русским серебряным веком. Сам Г. Иванов, как критик, неоднократно писал вслед за Гумилевым, что поэзия - это движение вперед. И в этом отношении не столь уж многие среди его современников были после-довательны. Бальмонт, например, писал по многу стихотворений с одного "клише". В том же грехе критика обвиняла даже Блока. У Г. Иванова каждая без исключения новая книги представляет собой новый этап в его художественном совершенствовании. Однажды он сказал, что легко бы мог написать новый сборник, вроде его собственных "Роз". "Аппарат со мной", - писал он Роману Гулю. Аппарат - это вдохновение, кристаллизовавшееся в технику. Изученная спонтан-ность становится литературным приемом. Вторые "Розы" никогда не были написаны это были бы искусственные цветы. Сами же "Розы" - изысканно холодная, но поистине благоуханная книга - сразу была оценена читателями. "Розы" (1931) были раскуплены немедленно по выходе в свет - редчайший случай для сборника стихов эмигрантского поэта.
Возвращение к тем же темам как следствие единства замыслов на протяжении всего пути проясняется для него самого к 1916 г. Кипевший внутри источник начинал находить для себя широкое русло. Вся будущая художественная проза Г. Иванова с очевидностью имеет связь с этим годом. Действие "Третьего Рима" начинается в 1916 г. и кончается Февральской революцией. На многих страницах "Петербургских зим" речь идет о событиях шестнадцатого года. Даже "Распад атома" отчасти обнаруживает эту хронологическую связь. Шестнадцатый год - последний в жизни той России, духовная принадлежность к которой питала творчество Иванова-эмигранта. Шестнадцатый год - не только время созревания как поэта, но и более широкого самоосознания как литератора. Тогда же был написан рассказ под ироническим названием "Остров надежды", опубликованный в "Лукоморье" в начале следующего года. С него начинается тема, проходящая красной нитью сквозь творчество Г. Иванова. Это блоковская тема, которая может быть понята особенно четко, если мы обращаем должное внимание на заключительные слова рассказа: "Страшный мир наш, страшный".
* * *
Февральскую революцию он приветствовал с энтузиазмом. Об этом свидетельствуют его стихи в старых журналах, впоследствии, однако, не включенные в его поэтические сборники. Эти "несобранные" стихи на социальную тему лишены музыки, которую слышит большой поэт и которая является для него оправданием поэзии как рода деятельности. Позднее, в романе "Третий Рим", отношение к Февралю 1917 г. пересмотрено. Более полное самовыражение находим не в "социальных" откликах, а в более камерных стихах, датируемых тем же годом:
Я разлюбил взыскующую землю,
Ручьев не слышу и ветвям не внемлю,
А если любы сердцу моему
Так те шелка, что продают в Крыму.
В них розаны и ягоды и зори
Сквозь пленное просвечивают море.
Вот - легкие - скользят из рук шурша,
И пленная внимает им душа.
И прелестью воздушною томима,
Всему чужда - всего стремится мимо.
Это стихотворение - своего рода художественное кредо. Эстетические ценности противо-положны житейским "ветрам". Душа поэта, плененная красотой, не привязана ни к чему другому. Поэт находит красоту, где хочет, и в поисках красоты он свободен. Найдя прекрасное, душа поэта пленяется им и с тем большей легкостью отчуждается от взыскующей земли. В принципе не много нового в такой поэтической декларации. Но написанное в год революционных потрясений, это стихотворение говорит о сильной вере Г. Иванова в себя как поэта. Эстетическая надменность как самозащита от избитых и обязательных социальных верований, столь навязчиво традиционных, действительно характеризует это стихотворение. Вместе с тем мы можем видеть и личные настроения поэта, особенно в последней строфе:
Ты знаешь, тот, кто просто пел и жил,
Благословенный отдых заслужил.
Настанет ночь! Как шелк падет на горы,
Померкнут краски и ослепнут взоры.
В отличие от многих энтузиастов из числа интеллигенции, слепо или лицемерно принявших октябрьскую революцию, Г. Иванов видит, что наступили "сумерки свободы". Характерно и предсказание: "ослепнут взоры". Было бы ошибкой говорить о Г. Иванове как о человеке какого-то необыкновенного предвидения. Но этот человек, об аморальности которого было сказано немало уничижительных слов, в самом главном, в неприятии революции как демонической и аморальной стихии, оказался честнее и бескомпромисснее, чем многие блюстители прописной морали.
С 1918 г. его жизнь опять множеством нитей связана с Гумилевым, только что вернувшимся из Западной Европы в Петербург. Один из примеров этой связи - переводческая работа для издате-льства "Всемирная литература". Заняться этой работой предложил Гумилев. К лету 1919 г. Иванов закончил перевод поэмы Колриджа "Кристабель". Переводы из Готье, Самэна, Бодлера он впоследствии включил во второе издание "Вереска". Помимо "Всемирной литературы", в Петрограде было еще несколько мест, где постоянно встречались писатели самых разных направлений. Одним из них был Союз поэтов. О своей работе секретарем этой организации Г. Иванов рассказал в красочном, с юмором написанном очерке "Китайские тени (Литературный Петербург 1912-1922 гг.)". Осенью 1920 г. был открыт Дом Искусств, столько раз описанный в различных мемуарах.
