Блюм вызвал Андрея Андреевича к себе, наорал на него, по-кроличьи дрожащего, и уволил. Он не позволил Андрею Андреевичу напомнить об их многолетней совместной деятельности на благо советской золоторудной промышленности. Он так рявкнул на толстяка, что тот выкатился за дверь и расплакался только в собственной квартирке за семью засовами.

Но что же ему было теперь делать? Служба безопасности в любой момент могла отловить его где-нибудь на улице и отправить в Промзону!

И Андрей Андреевич решил имитировать трудовую деятельность. Каждое утро он выходил на улицу с кожаной папкой под мышкой и, слившись с толпой служащих, торопливо шагал к зданию, где размещался его кабинетик. Он приветливо здоровался со знакомыми, говорил о погоде, шутил и, заливисто хохоча, слушал бородатые анекдоты. Однако у подъезда он начинал бить себя по карманам, ища пропуск, якобы забытый дома, и, виновато улыбнувшись собеседнику, уже знавшему, что чудак Андрей Андреевич уволен, мчался домой.

Дома, скорбно вздыхая, он ходил по комнате из угла в угол, бросаясь к окну на звуки подъезжающего автомобиля: не за ним ли? В этой пытке страхом он пребывал до вечера: ничего не ел и не пил, ну разве что мог зажевать от волнения кирпич серого хлеба с парочкой кружков красной колбасы.

Как только рабочий день служащих кончался, Андрей Андреевич все с той же папкой вновь выкатывался на улицу и спешил в рюмочную или пивную. Получалось, что он, как и все, идет со службы.

Прежде он никогда не позволял себе такого. Но теперь, когда тучи над ним сгустились, скопленные экономным Андреем Андреевичем денежки ох как пригодились.

Подсаживался к шумной компании, где почти все были Андрею Андреевичу знакомы, он, избегая неприятных вопросов, заказывал на всех и жадно набрасывался на еду и выпивку. Андрей Андреевич стремился задобрить этих в общем-то безразличных ему людей, полагая, что, когда к нему подойдут пятнистые и потребуют документы, компания вступится за него.

Андрей Андреевич строил оборону и не жалел на это средств. Как только пятнистые, клацая оружием, входили в заведение, Андрей Андреевич тут же делал наищедрейший заказ. Собутыльники восхищались им, хлопали по плечу, а он с карамельной улыбкой предлагал и вошедшим охранникам выпить по стаканчику.

Охранники редко отказывались от дармового, и это вдохновляло толстяка. Он просил компанию раздвинуться и пустить пятнистых к ним за столик. Если охранники садились, Андрей Андреевич все свое внимание переключал на них, прислуживая им как официант и навязчиво набиваясь в друзья. Остальные тут же переставали интересовать его и даже вызывали раздражение, когда самолично хватались за бутылки, заказанные Андреем Андреевичем и теперь предназначенные только охранникам.

В такие минуты Андрей Андреевич парил на крыльях вдохновения: специально для пятнистых он рассказывал отвратительные истории и скользкие анекдоты, выжимая из них идиотский смех. Когда охранники смеялись, толстяк плакал от умиления.

И все же это была лишь прекрасная иллюзия единения сытых волков и любвеобильной овцы. И Андрей Андреевич, и узколобые понимали, что, если только наверху будет отдан приказ взять толстяка, никакая дружба не поможет: Андрея Андреевича отведут под белы рученьки в Промзону и поставят к вагонетке. Толстяк знал это и все же старался обмануть себя: а вдруг эти парни не выполнят приказ?! Ведь он угощал их выпивкой!

Возможно, в скором времени Андрей Андреевич и отказался бы от такой расточительной тактики обороны, если бы вдруг не почувствовал вкус жизни! Прежде он не мог позволить себе даже баночку пива – это казалось слишком дорого. Но теперь деньги потеряли для него прежний вес и объем: они стали невесомыми, как ветер. Их стало легко тратить! Ими можно было сорить! Андрей Андреевич заливался вином и пивом, ел жареное мясо и давился маслинами.

Андрей Андреевич изо всех сил спешил жить. Ведь уже завтра его могло не стать.

И тут его схватили. Сзади, за шиворот! Схватили и потащили в неизвестное. Андрей Андреевич был уже достаточно пьян, чтобы не умереть от ужаса. Он лишь по-тараканьи поджал под себя ноги и закрыл глаза. В дежурке, где на него никто из пятнистых не обращал внимания, он хлопал глазами и на всякий случай сладенько улыбался.

– Ой, извините! – пищал он, как мышка, проходящему мимо сотруднику службы безопасности, больно наступившему ему кованой подошвой сапога на ступню.

Андрея Андреевича продержали около трех часов. Наконец охранник дал ему пластик резинки и приказал не вынимать жвачку изо рта до тех пор, пока он не выйдет из кабинета Ильи Борисовича.

Ах, вот в чем дело! Его вызывал Блюм. Андрей Андреевич и радовался и трусил…

– Эх, Андрюша-Андрюша! – начал Блюм. – Все пьянствуешь, морально разлагаешься! Скверно! Не думал, что ты, брат, способен на такое. А мы ведь были друзьями!

Видя душевное расположение Ильи Борисовича, Андрей Андреевич бухнулся на колени и хотел было оправдываться, но его губы запрыгали и слезы хлынули из глаз. Рыдания душили его: как только он открывал рот, оттуда вырывались детские всхлипывания. Толстяк покаянно вертел головой, тер кулаками глаза и плакал, плакал…

Илья Борисович едва его успокоил и после получасовой душеспасительной беседы, где Блюм вспоминал былое, а толстяк клялся ему в вечной любви, Илья Борисович предложил Андрею Андреевичу ответственное дело.

Толстяк выхватил из папки блокнот и авторучку и приготовился записывать, преданно глядя на хозяина.

Блюм говорил, что без Андрея Андреевича – известного здесь, в Заполярье, организатора производства, – без его знаний и опыта им на Объекте никак не обойтись…

Толстяк был на седьмом небе от счастья! Смертельная опасность миновала, теперь больше не нужно покупать дружбу пятнистых и напиваться вдрызг, прожигая скопленное за десятилетия.

Андрей Андреевич был польщен, но все же осторожно высказал сомнение: не путает ли его Илья Борисович с кем-то другим? Ведь он вовсе не инженер! Но Блюм ничего не путал. Он сказал, что во всех стратегически важных пунктах Объекта необходимо установить специальную аппаратуру: блоки питания с датчиками, которые контролировали бы температуру, влажность, а также наличие дыма и огня в помещениях. Кроме того, датчики должны были передавать на центральный пункт сигнал о проникновении в помещения посторонних.

Что ж, это было разумно. На Объекте развелось такое количество абсолютно неконтролируемых личностей, что…

Андрей Андреевич согласился. Когда довольный Илья Борисович на прощание протянул ему руку, толстяк едва не поцеловал ее. Для всех прочих они занимались «консервацией» помещений. Так предложил сам Блюм…

Системы, которые они устанавливали в зданиях Объекта, имели какое-то странное устройство. Именно об этом размышлял предыдущей ночью Андрей Андреевич. Несколько раз на протяжении этой недели он пытался разобраться в них. Но даже снять панель с датчиков ему не позволили охранники. В нерабочее время датчики хранились в специальном помещении под замком.

Но прошлой ночью их оставили в автобусе. Охранникам было лень тащиться с ними в дальний конец дома. Андрей Андреевич, здорово осмелевший после встречи с Ильей Борисовичем, не выдержал.

Зная, что охранники будут всю ночь пьянствовать в столовой, он встал, оделся, положил в карман радиомонтажный набор и вышел во двор.

Толстяк никогда не был ни взломщиком, ни угонщиком, и все же ему удалось проникнуть в автобус. Включив фонарик, он не спеша принялся раскручивать один из датчиков…

Андрей Андреевич был взволнован: ему хотелось непременно обнаружить в датчиках роковую неисправность и предупредить дорогого друга, бесценного Илью Борисовича… В последнее время Андрей Андреевич часто представлял себя спасителем Блюма и каждую ночь в своих сумбурных сновидениях то выносил его из огня, то вытаскивал за волосы из омута…

То, что он увидел внутри первого ящика, насторожило его. Но содержимое второго – потрясло.

Направив луч фонарика внутрь ящика, он вздрогнул. С его лица сползла глупая улыбка, и тут же его мозг прошила догадка. Дикая, страшная! Нет-нет, в это нельзя было поверить! Нельзя, и все же… Все, чему он прежде не мог дать объяснения и о чем старался не думать, вдруг стало понятным и логичным. Руки его задрожали.

Толстяк вспотел, как мышь, пока закручивал все винты и гайки.

Внезапно из казармы на улицу вывалились пьяные охранники и принялись опорожнять мочевые пузыри. Облегчившись, они заорали в ночную тишину, потом направились к автобусу, где умирал от страха толстяк. Однако охранники были уже настолько пьяны, что не обратили никакого внимания на приоткрытую дверь вахтовки…

Остаток ночи Андрей Андреевич бредил, мечась по кровати, как ребенок, заболевший ангиной…

Андрей Андреевич смотрел на дикие пьяные лица обитателей подземелья и задавал себе вопрос: зачем он пришел сюда? Неужели эти люди достойны жизни?!

Нет! Они глупы, подлы и ничтожны.

«Разве это люди? – думал он, морщась как от зубной боли. – Ведь им ничего не стоит выкопать из земли трупы, раздеть их и тут же напялить на себя пропитанную кровью одежду. Нет-нет, они должны умереть. Пусть лучше их не будет!»

Толстяк уже подумывал, как бы незаметно уйти отсюда и поискать уединения где-нибудь поглубже. Но тут к нему подошел беззубый оборванец.

– Я – Тимоха! Ты меня искал? Ну, что надо?

– Уже ничего, – плаксиво сказал Андрей Андреевич. – Этим людям ничего не надо. Я зря пришел.

– Никак ты, кореш, на них обиделся? На здешний народ грех обижаться! Живут без солнца, на одной водяре. Ну давай, рассказывай, не томи…

– Стоит ли! Вашим товарищам это безразлично.

– Что это? – насторожился Тимоха.

– То, что все мы на краю гибели!

– Погоди, кореш! – оборвал Тимоха. – Ты часом не Андрей Андреевич?

– Он самый, – гордо ответил толстяк, думая, что слава о его хлебосольстве дошла и до тухлого подземелья. – Откуда вы знаете?

– Да уж знаю. Донесли. Так вот, слушай: тебя одноглазый ищет. Немой. Понял? Вот-вот! Учти, кто-нибудь непременно сдаст тебя. Тут народ не церемонится с чужаками. Я бы на твоем месте сматывался отсюда. Если Немой тебя достанет…

– Я знаю, – прошептал толстяк. Его бедное сердце затрепетало, как бабочка в сачке. – Это страшный человек. Неужели он придет и сюда?

– Вставай, – прошипел Тимоха. – Думаю, он где-то здесь! Тебе надо спрятаться.

– Но где?! – округлил глаза Андрей Андреевич и затравленно поглядел на Тимоху.

– Да тише ты! – Тимоха придвинулся к нему поближе, словно закрывая его от чьих-то глаз…

Они пошли извилистым подземным коридором, освещаемым тусклым светом фонарей. Тимоха показывал дорогу и подбадривал причитающего толстяка, Андрей Андреевич срывающимся голосом рассказывал Тимохе о том ужасе, который испытал, когда вскрыл ящик…

Они выскочили где-то на окраине Промзоны. Была глубокая ночь. Тимоха остановился перевести дух.

– Куда мы теперь? В тундру? – с надеждой спросил его Андрей Андреевич.

– Есть надежное место, – ответил Тимоха, вглядываясь в смутные силуэты строений.

– Если вы говорите о комбинате, то я туда не пойду. Это верная смерть!

– Не хнычь, кореш! Идем в заброшенную шахту. Там вы со своей бригадой не были?

– Но там холодно!

– Там тебе будет жарко. Можешь мне поверить: клевое местечко!..

– Только не оставляйте меня! Нам с вами надо все обдумать! – просил Тимоху толстяк, пока они спускались по подгнившим ступеням.

Тимоха сосредоточенно молчал: в его руках был фонарик Андрея Андреевича. Наконец они спустились.

– Туда! – сказал Тимоха и пошел по широкой штольне, освещая покрытые слоем инея своды.

– Но ведь здесь можно замерзнуть! – недоумевал толстяк, зябко подергивая плечами и пряча руки в карманах комбинезона.

– Там есть домик. Проходчики срубили его из крепежного леса. Хорошая избушка!

– Избушка? В шахте избушка? Зачем? – удивился инженер.

– Чтобы не околеть! – усмехнулся Тимоха. – Там, кстати, и печка имеется, и дров навалом. Когда-то там проходчики играли в домино и грелись, а теперь это мое логово!

– Избушка мне подойдет! – воскликнул заметно повеселевший толстяк.

Они шли уже минут пятнадцать.

– Скоро? – спросил толстяк.

– Еще шагов двести, потом – за угол и упремся. Тимоха вдруг замедлил шаг и остановился, схватившись за живот.

– Кажись, рыбой траванулся! – сказал он, морщась. – Тухляка заглотил. Кишки крутит! Слышь, кореш, у тебя с собой есть выпить?

– Откуда! – развел руками Андрей Андреевич. Тимоха согнулся пополам и упал на битую породу.

Скрючившись, стал кататься под ногами толстяка. Вдруг забулькал и, судорожно подтянув ноги к животу, затих.

– Это гастрит, – сказал Андрей Андреевич. – Меня тоже иногда крутит! Ну что, отпустило?

Он присел на корточки. Свет фонаря стал тусклым; Андрей Андреевич боялся, что батарейки вот-вот сядут. Он вынул фонарик из руки Тимохи и направил жиденькую струйку света ему в лицо: вылезшие из орбит оловянные глаза, упавшая на грудь голова, по-акульи оскаленная пасть. Кажется, Тимоха смеялся над ним.

Андрея Андреевича передернуло, и он прошептал:

– Умер…

Борясь с приступами тошноты, от оттащил Тимоху к стене штольни, чтобы на обратном пути чего доброго не наткнуться на труп, и бросился прочь.

«Логовом» Тимохи оказался небольшой бревенчатый домик с дверью и, кажется, с окошком.

Сердце Андрея Андреевича трепыхалось под горлом, как птица в руках улыбающегося повара. Он не мог понять, от радости это или от нарастающей тревоги. После бессонной ночи и всего, что ему пришлось пережить, у него отказывал разум. Мысли, как осколки разорвавшегося снаряда, разлетались в разные стороны, и ни одну из них он не мог удержать. Смерть Тимохи добавила горячечного возбуждения. Андрей Андреевич был на грани сумасшествия…

И все же он не смог не отметить тоненькой струйки дыма из черной металлической трубы, коленом выныривающей из-под крыши.

– Сейчас лягу и засну, – говорил он себе дрожащим голосом. – Надо поспать, иначе свихнусь!

Он рывком открыл незапертую дверь и направил слабый луч внутрь помещения. В лицо густо пахнуло теплом. Он разглядел небольшую печь, стол с кастрюлями и сковородой, нары с матрасом, стулья.

– Спать, спать, спать! – говорил он себе, ища на двери защелку.

До крови ободрав ладонь о массивный крюк и не почувствовав при этом боли, он набросил его на скобу и выключил фонарик.

Малиновые полоски обозначали дверцу печи. Ему было достаточно и этих тоненьких полосок, чтобы найти нары. Не раздеваясь, Андрей Андреевич повалился на матрас. Его знобило: зубы выбивали чечетку.

Толстяк застонал: ему вдруг стало невыносимо страшно. Вместо того чтобы почувствовать покой и облегчение, он ощутил в сердце такой прилив ужаса, что захотелось кричать.

Андрей Андреевич резко приподнялся на локте, повернул голову и посмотрел в дальний угол. Там в густой темноте едва вырисовывался человеческий силуэт: плечи, голова. Напрягая зрение, толстяк смотрел на него, готовый в любой момент закричать. Силуэт расплывался и плыл в сторону…

И все же там определенно кто-то сидел. Сидел, не шевелясь. И тут Андрей Андреевич не выдержал и закричал – пронзительно, с надрывом. Он пытался отогнать видение, спугнуть призрак. И еще – выкричать из себя страх, загасить в мозгу голубое пламя.

– Я сошел с ума, – сказал он, устав от крика. – Надо заснуть. Спать, спать…

Он закрыл глаза, и звездное небо бешено закрутилось перед ним. Ему показалось, что он скользит по наклонной куда-то в бездну вниз головой. Его мутило, хотелось открыть глаза, чтобы прекратить это скольжение, но он боялся вновь увидеть призрака.

Тепло коснулось его лица, и тут же смрад вошел в его ноздри. Андрей Андреевич открыл глаза: небо остановилось, звезды погасли. Все, кроме одной, тускло мерцавшей над ним кроваво-красным светом. Толстяк перестал дышать: он вдруг понял, что это… глаз.

Кто-то смотрел на него.

Андрей Андреевич резко поднял голову, но в грудь ему уперлось что-то жесткое. Он хотел закричать, но онемел от ужаса, и крик так и остался в груди…

Толстяк забыл все: собственное имя, возраст, биографию. От макушки до пяток он был теперь один сплошной страх, страх, выдавивший из него человека.

Если бы он мог теперь закричать! Тогда, возможно, вспомнил бы, что за ним охотится одноглазый.

Вспомнил бы и тут же умер…

Тимоха выполнил приказ Немого. Привел к нему толстяка.

Как только Тимоха вывел из норы испуганного Андрея Андреевича, туда через другую лазейку проник Немой.

Праздник оборванцев уже достиг апогея: одни корчились на полу, тщетно пытаясь вытравить содержимое желудков, другие с искаженными болью лицами хватались друг за друга и искали, что бы еще влить в себя, чтобы загасить выжигающий нутро пожар.

Немой молча подошел к столу, вытащил из карманов четыре распечатанные бутылки водки и не спеша удалился. Он знал, что «дети подземелья» непременно выпьют приготовленное им зелье и навеки замолчат. Андрей Андреевич находился среди них довольно длительное время: мало ли что он им наболтал…

То, что Тимоха не вошел в избушку, было и хорошо и плохо. Хорошо, если он уже отправился вдогонку за своими товарищами во тьму, и плохо, если вообще не пил из предложенных Немым бутылок. Тогда его придется искать. Но это потом, а пока ему предстояла любимая игра.

Циклоп мог делать со своей жертвой все, что угодно. Он давно привык к темноте и одним глазом видел лучше, чем Андрей Андреевич двумя. Сейчас Немой наслаждался ужасом толстяка, ему хотелось длить этот момент бесконечно. Он блаженно улыбался, сжимая и разжимая железными пальцами горло Андрея Андреевича. И тут что-то тяжелое ударило его в переносицу…

Рыча по-звериному, Андрей Андреевич вскочил с нар, сжимая в руке сковороду. Циклоп лежал у него в ногах и уже поднимал голову.

Наотмашь грохнув циклопа сковородой по макушке, он бросился к двери. Руки его запрыгали по занозистым доскам, ища крюк.

Наконец он нащупал его. Откинув крюк, толстяк выкатился во мрак туннеля и со всего разбегу врезался в стену. Колокол гулко зазвучал в голове…

Андрей Андреевич лежал на холодных камнях, пытаясь понять, где он находится. Звон постепенно стихал. Он встал на четвереньки, и его вырвало.

Дверь домика со скрипом открылась, циклоп тяжело шагнул на крыльцо. Нащупав рядом с собой сковороду, толстяк вскочил и побежал вдоль стены. Позади ухали сапоги Немого.

Андрей Андреевич бежал, натыкаясь на выступы стены.

Немой не приближался, но и не удалялся от него. Его железные сапоги мерно гремели сзади.

Глаза Андрея Андреевича привыкли к темноте, и это помогло ему не пропустить штрек, идущий под прямым углом в сторону. Толстяк юркнул в него и затаился. Сапоги циклопа простучали совсем рядом. Стук вдруг оборвался: Немой остановился. Андрей Андреевич зажал себе рот ладонями, чтобы не закричать, и побежал без оглядки.

Он надеялся оторваться от преследователя, но циклоп догонял его. Он пыхтел Андрею Андреевичу в затылок, и гот не дышал, боясь убийственного смрада Немого, Толстяку казалось, что его вот-вот схватят за шиворот.

Взвизгнув, Андрей Андреевич метнулся в один из проходов и почти сразу натолкнулся на холодную стену. Он попал в мышеловку. Это была одна из многочисленных рассечек, отходящих в разные стороны от трека. Дрожащей рукой Андрей Андреевич вытащил фонарик и осветил покрытые густым инеем своды. В рассечке никого не было.

Несколько минут он, тяжело дыша, приходил в себя. Наконец решился выйти из рассечки. Задержав дыхание, Андрей Андреевич подкрался к выходу и прислушался: все было тихо. Внезапно ему пришло в голову, что вся эта погоня – лишь плод воспаленного воображения.

– Только бы не свихнуться, – вымученно прошептал он и вышел в туннель.

И тут же его крепко схватили за шиворот.

Раздалось сердитое сопение. Андрей Андреевич обмяк, зажмурился и приготовился умереть.

«Только не дышать носом! – в ужасе подумал он. – Этот смрад убьет меня!»

Держа Андрея Андреевича за шиворот, Немой волок его, уже не сопротивляющегося, по темным лабиринтам. Лицо циклопа было испачкано кровью. Он был взбешен: толстяк ударил его и, кажется, сломал нос…

Немой остановился и разжал пальцы. Андрей Андреевич шмякнулся о камни и тоненько застонал. Толстяк лежал на спине, закрыв руками лицо и прижав колени к животу в ожидании расправы.

Циклоп склонился над ним. В его руке что-то холодно мерцало.

Андрей Андреевич заходил ходуном; его обмякшее тело внезапно напряглось, судорожно выгнулось… и толстяк захохотал – заливисто и громко.

– А это еще что за монстр! – раздался рядом чей-то громовой насмешливый голос.

Циклоп отпрянул от жертвы. Туннель вдруг ярко осветился. В нескольких шагах от Немого стояли вооруженные люди с фонариками.

– Никак Немой! Смотри, Эдик, наш старый знакомый овцу режет! – сказал один из них и пошел на циклопа, сжимая в руке пистолет.

– Привет, зверюга! – крикнул Эдик и лязгнул затвором.

Немой попятился. Нет, он не боялся смерти. Напротив, с яростной похотью он сейчас же принял бы ее как награду, как единственно возможный исход из ненавистного мира в давно поджидающую его тьму. Он готов был умереть, но только потом, через миг после того, как сделает ЭТО! А неизвестно откуда взявшиеся люди мешали завершить задуманное, лишали его последней радости…

Немой исчез во мраке, и Бармин опустил руку, так и не выстрелив.

– Зря, водила. Как бы твой гуманизм нам боком не вышел! – сказал Артист.

Сумасшедше сверкая глазами, Андрей Андреевич пытался говорить. Он то хохотал, то его душили слезы, и тогда толстяк плакал навзрыд. Вздрагивая, как от электрошока, он в панике хватал обступивших его людей за руки и таращил на них глаза. «Мы все погибнем!» – иногда выкрикивал он. Ему казалось, что Немой где-то поблизости: выглядывает из-за угла своим красным углем.

Люди трясли его за плечи, били по щекам и задавали, задавали, задавали вопросы. Андрей Андреевич ничего не мог им ответить: он путал слова, перескакивая с одной мысли на другую, хохотал, плакал, кричал.

Переходя на невнятицу и задыхаясь от волнения, он пытался сформулировать ужас, который вынул из него человека.

Внимательнее всех слушал сумасшедшего майор Богданов.

Толстяк подтверждал худшие его опасения: Объекту и его жителям грозила катастрофа. Правда, Богданову пока было не ясно какая: бред несчастного не поддавался переводу.

Бармин, поглядывая на невменяемого, рассказывал подполковнику о Немом, об их последней встрече с ним. Подполковник вежливо кивал головой – принимал к сведению. Однако мыслями он был на Объекте. Нетерпение его росло: вожделенный металл находился где-то рядом, и, значит, операция вступала в свою заключительную стадию. Жаль только, что он растерял своих людей. Правда, оставалась надежда, что Серж нагонит их: у входа в туннель Уклона подполковник оставил хорошо видимый издалека сигнал и записку… И все же он был не один. Теперь у него были помощники: хмурый милицейский майор, кажется, крепкий парень, охотник, который оказался артистом, и Бармин.

Итак, пока их было четверо, и они были хорошо вооружены. Еще там, у входа в Уклон, подполковник отдал Богданову бронежилет и оружие Силыча, закоченевшее тело которого они присыпали сланцем и завалили тяжелыми кусками породы – от волков.

Артист от бронежилета отказался – он не собирался лезть в драку. Насвистывая себе под нос, он готов был помахать всем ручкой и смыться.

Он бы, пожалуй, и смылся, если б не водила. Старый знакомый интересовал его. На нем была амуниция спецназовца, в руке он сжимал шикарную длинноствольную пушку. Это волновало романтического артиста. И еще: этот Бармин уже побывал на Материке! Побывал… и вернулся. Неужели там так плохо? Хуже, чем в тундре?!

Артист несколько раз подходил к Бармину, но тот на расспросы не отвечал: обсуждал план дальнейших действий с детиной, смахивающим на Джеймса Бонда, и угрюмым утопленником Богдановым.

Еще полчаса назад Эдик хотел отстать от этой опасной команды. Но теперь спускаться вниз было страшней, чем подниматься на поверхность. Он сильно сомневался, что в одиночку отыщет лаз в стене. И потом – пускаться в обратный путь по вьюжной тундре без сухого топлива, чая, сахара и собаки?! Что и говорить, идти одному до зимовья, да еще ночевать где-то в чистом поле, зарывшись в снег, было безумием.

«Я все же артист, а не Амундсен!» – резонно думал он.

Когда Борман был с ним, о дороге можно было не беспокоиться. Но теперь Бормана не было. Собака исчезла.

Когда они с «утопленником» отправились к Объекту, пес некоторое время бежал с ними, иногда забегая далеко в сторону и возвращаясь. Эдик не сомневался в преданности Бормана и не обращал на него внимания, но тот однажды не вернулся. Всю дорогу Эдик ждал, что собака вот-вот их догонит. Но и у низины, где они столкнулись с охотниками, собака не объявилась. Даже на выстрелы!

С зажженными фонариками в руках они топтались в дощатом сарае, том самом, где Немой поставил Бармина и Эдика на край пропасти.

Все, кроме артиста и Андрея Андреевича, только что вынутого из пасти одноглазого людоеда, молча припали к щелям в стене и что-то сосредоточенно рассматривали. На стенах сарая плавали красные полоски света. В воздухе пахло гарью.

Эдик зевнул и направил фонарик на трясущегося Андрея Андреевича, который жалобной скороговоркой что-то бормотал себе под нос. Он всеми фибрами души презирал этого типа.

Видите ли, эта морда спятила от страха! От одного вида упыря! Скажите, какие мы нежные! Они с водилой тоже были нежные, даже сахарные, когда этот вурдалак целился им в пах и булькал от злости, как украинский борщ! Еще какие нежные! Да только не спятили, поскольку человеческое достоинство имеют!

«Лучше б он его съел!» – думал Эдик, с презрением глядя на толстяка.

– Объект на месте! – произнес подполковник, отрываясь от щели. – Правда, горит синим пламенем! Как бы нам, господа, не достались одни головешки!

– Лучше б он сгорел! – процедил Бармин.

– Ну, тогда пропал мой отпуск! – усмехнулся Борис Алексеевич.

Несколько зданий Промышленной и Буферной зон были охвачены пламенем.

С пожаром никто не боролся. На Объекте имелись пожарные машины, однако пожарников не наблюдалось. Как только местное радио подняло население по тревоге, какие-то добровольцы, горя после двух стаканов нешуточным энтузиазмом, бросились к пожарным машинам… Теперь они сидели у агрегатов и для начала пытались определить, откуда в пожарной машине берется вода…

Бойцы Службы безопасности, покачиваясь после ночной пьянки, лениво отгоняли зевак от пылающих зданий. Мертвецов было немного. До тех, кто горел внутри строений, утробно воя и зовя на помощь, никому не было дела.

В окнах соседних домов торчали обыватели, безучастно взирая на языки пламени. Не слишком пьяные справедливо полагали, что пожар может перекинуться и на них. Тогда многим придется куковать до следующего лета в общежитии. А если учесть, что сюда вот-вот должны нагрянуть обещанные Блюмом косые, для которых эти общежития предназначены, становилось совсем не смешно. Жить с косыми под одной крышей значило каждый день ждать для себя неприятностей…

Однако помимо пожара у администрации появилась другая забота. В Промзоне гудели стихийные митинги. Небольшие группы людей что-то возбужденно обсуждали. Причем не все митингующие были пьяны, и это настораживало. В тундре созревала революционная ситуация. На корабле Блюма всерьез запахло бунтом.

А началось с того, что на пустыре обнаружили трупы. Мертвецы были раздеты. Собравшийся народ признал в них… бригаду «консерваторов».

Но администрация Объекта не сообщала ни о каких происшествиях, и это было странно. Странно хотя бы потому, что косых на Объекте давно не было, а ни от кого другого подобного здесь не ожидали.

Кто-то предложил вызвать Службу безопасности, но большинство собравшихся на пустыре решило провести следствие без участия охранников.

Часть добровольцев отправилась к дому, где проживали консерваторы и те, кто их охранял. Охранники-то наверняка знали ответ на вопрос, что случилось с бригадой. Но двери дома оказались опечатанными. Опять возникли сомнения; кто-то рвался позвонить в Службу безопасности, но его держали за руки. Люди хотели знать правду. Они всерьез начали опасаться за собственную жизнь.

На свой страх и риск добровольцы вскрыли дверь. В доме они обнаружили котел с замерзшим борщом и девять трупов под брезентом.

Стараясь не смотреть друг другу в глаза, правдоискатели стали расходиться. Одни пошли домой, где, заперевшись, в мрачном молчании откупорили бутылку…

Но нашлись и такие, кто решил узнать все. Не сговариваясь, эти люди направились к законсервированным строениям, сорвали с дверей печати и стали возиться с замками.

Взрывы огромной силы прозвучали почти одновременно в разных районах Объекта. Те, кто пытался проникнуть в запретные здания, превратились в пыль. Пострадали также несколько случайных прохожих и пара забулдыг, отдыхавших на холодке.

Но главное, о чем пока не знали на Объекте, что рвануло и на ТЭЦ.

Как туда проник посторонний, было непонятно. Взрыв не вызвал большого пожара и катастрофических разрушений. Погибло лишь трое рабочих, двое из которых заживо сварились.

Итак, больших разрушений на ТЭЦ не было. Это не была дыра с кулак от удара картечи, скорее едва заметное отверстие, но сделанное… в сердце. В сердце ТЭЦ.

Никто, кроме сменных рабочих ТЭЦ и служащих, в панике носившихся вокруг аварийного здания, пока не знал, что теперь жителям Объекта грозит долгая полярная ночь в холодильнике семидесятых широт.

ТЭЦ должна была неминуемо встать.

Пока комиссия из состава администрации выясняла причины и последствия аварии, свидетели взрыва разбегались по своим норам. Им было и страшно, и весело: ведь у них вдруг появилась надежда на то, что в скором времени все они смогут вернуться на Материк.

Весть об аварии на ТЭЦ быстро распространилась среди обывателей.