Хроника одной больницы - Суета

— Ничего, ничего, Галя. Пойдем в кабинет. Все нормально.

Галя плакала.

Что она оплакивает? Свои ли сложности? Судьбу ли сына? Лешкину любовь? Где теперь жить? С кем?.. Сейчас ни на что нет ответа. Можно только плакать. И лучше не гадать вперед.

— Операция очень большая. Если сейчас все обойдется, кормить надо будет через трубочку, прямо в желудок.

— Боже мой! Он этого не выдержит. Выдержит. Если выживет.

— Если все будет благополучно, через несколько месяцев сделаем еще одну операцию: ликвидируем свищи и восстановим, как должно быть при нормальной еде.

— А сейчас можно к нему пройти? Что ему сейчас принести?

Близким надо, хочется что-то сделать, как-то участвовать. «Что ему принести можно?» Смешно. Жалко, грустно и нелепо…

— Да ты что, Галя? Он еще несколько дней будет в реанимации. Ни есть, ни пить — ничего сейчас нельзя.

Алексей вошел молча, поцеловал Галю в щеку. Она заплакала сильней. Лев Михайлович не знал, что лучше: оставить их вдвоем или наоборот. Дурацкое положение. Сейчас бы побольше сюда народу. Лев включил чайник, поставил стаканы, достал из ящика бутерброды, сахар.

Вскоре к ним присоединились Федя и Руслан. Что говорить, никто не знал. Еще хорошо — они не понимали всей вычурности ситуации. Руслан был подвижнее языком:

— Ну ничего, Галина Федоровна. Все хорошо. На сегодня все кончилось удачно.

Галя взглянула на него как на вурдалака. Руслан не угомонился:

— Спасибо Ал…

Лев потянулся к выключателю, загородил Руслана от Гали и приложил палец к губам. Руслан вытаращился, понял, что надо молчать, сглотнул следующий слог, покраснел и стал ждать, когда выяснится, в чем дело, чтобы не сказать опять что-то невпопад. Чаевничали молча, но скоро вновь покатились разговоры, обычные, совсем отвлеченные от Виктора Александровича. Руслан расспрашивал Баринова об институте. Оживился и Алексей. Галя, выпив чайку, несколько отошла от вечного и заговорила о сегодняшнем, суетном и необходимом. Все-все станет на свои места. Так уж повелось. Все будет так, как удобнее жить… Наступило расслабление, или, моднее, релаксация.

Появилась вскоре и Светлана Петровна. В своем категорическом стиле отказалась и от чая, и от пустой беседы. Пришла она лишь спросить кое-что о больном. Лев боялся еще одного невольного разоблачения и резко сказал, что все напишет сам. Светлана Петровна еще больше отгородилась. Есть анестезиологи, которые любят хирургов, действуют с ними заодно, в них живут, они как бы почти хирурги, а есть которые нарочито строят стену между службами, показывают хирургам свое место. И не поймешь, то ли они смотрят на хирургов сверху, ясно осознавая свою значимость, то ли, наоборот, приниженно запрятывают комплекс неполноценности, считая свою отрасль прикладной для хирургии. В Светлане было все. Посуровев, она спросила:

— Гепарин будем делать?

— Сделайте пять тысяч, а дальше по свертываемости. Пусть за свертываемостью следят. Так, Алексей Алексеевич?

Ответ не прибавил Светлане Петровне положительных эмоций. Возможно, она решила про себя, что Баранов, как и большинство хирургов, «хам и самопуп», как она любила аттестовать Льва и его товарищей.

— Галина Федоровна, вот начальник над твоим Виктором будет сейчас. — Лев Михайлович картинно повел рукой в сторону Светланы Петровны. Хотел сгладить неловкость. — Сейчас и, дай Бог, тьфу-тьфу, не сглазить бы, еще долго Виктор будет у нее в хозяйстве. — Он коротко и непонятно хохотнул.

Светлана Петровна еще более насупилась, чуть наклонила голову и веско произнесла:

— Добрый день.

Галя растерянно смотрела, не зная, что в таких случаях надо говорить. Светлана Петровна молчала, ждала вопросов.

— Скажите, а можно к нему пройти?

— Не может быть и речи! — Светлана решительно ступила на ею же сильно выхоженную тропу. — Да он сейчас еще и под наркозом, — сгладила свою суровость.

Так или иначе знакомство состоялось, и было ясно, что на будущие Галины вопросы начальник реанимации будет отвечать не односложными звуками на ходу, а более обстоятельно.

…Галя еще долго участвовала в деловых послеоперационных чаепитиях Льва со товарищи, следила, чтобы каждый день был сахар, приносила бутерброды и кое-какие деликатесы. Она надолго включилась в их жизнь. Часто заезжал и Алексей Алексеевич, увозил ее из больницы. По-видимому, отделение разобралось в ситуации, но она способствовала лишь украшению бывшей жены и нынешнего ее мужа.

Виктор Александрович еще долго лежал в реанимации. Ему не раз бывало критически плохо, и тогда все хирурги дружно срывались со своего этажа и начинали… неуместные слова, но тем не менее, — начинали хлопотать, суетиться вокруг него. Он как бы становился солнцем их системы. Они кружились вокруг, но не зависели от своего солнца, наоборот, солнце без своих планет исчезло бы.

Светлана Петровна много раз ровным, спокойным, уверенным в своей правоте голосом отказывала Гале, которая хотела видеть Виктора в реанимации. Кто ее знает, может, в каком-то высшем смысле она и права. Но уж в таком высшем!.. Лев, конечно, мог бы вмешаться и настоять, упросить, уговорить, но не стал. У него уже были конфликты с шефом реанимации по этому поводу. Сейчас он считал, что причины для очередной войны нет.

Виктор Александрович выжил. Действительно, пить не мог. Через полгода ему соединили остатки пищевода с желудком, он стал есть — на первый взгляд нормально, как и все люди, за столом. Он даже вышел на работу и иногда поговаривал, что надо бы устроить для своих благодетелей прием. Но прошло так много времени, что эта затея перестала быть реальной.

А все прочее в конце концов, как и ожидалось, осталось на своих местах.

МАТВЕЙ ФОМИЧ

Вот и отчет уже позади. Что и говорить, мы не ударили в грязь лицом, изрядно поработали. Медицинскую часть я и сам прекрасно знаю, это моя плоть некоторым образом, и подготовился я предостаточно. Хозяйственная область для меня более трудная задача, чем лечебная, но с помощью Святослава Эдуардовича мы удачно подготовили и этот раздел. И сейчас вся проделанная работа разложена по полочкам как в папках, так и у меня в голове.

Разумеется, трудно осветить досконально все стороны работы нашего, в общем, грандиозного больничного хозяйства — я имею в виду прежде всего материальную часть. Учился я все же на врача, всю жизнь работал врачом, и вся моя центральная нервная система, сиречь мозги, направлена в медицинскую, а не в хозяйственную сторону. И конечно же я фактически не главный врач, а директор, то есть хозяйственник в значительно большей степени, чем врач. Да и что за понятие такое — главный врач? Как у него должны быть устроены мозги?

(Когда я говорю про свою голову, то она у меня в единственном числе. — Матвей Фомич сделал паузу, неожиданно задумавшись на тему отвлеченную. — Но стоит перейти от общего, так сказать, к частному, к мозгу, я почему-то перехожу на множественное число — я говорю: в моей голове, но при этом — в моих мозгах.)

Хозяйственная учеба у меня нулевая. Конечно, за долгие годы научился. Да и полно было всяких специализаций, семинаров и школ. Но настоящей учебы в юные годы, когда мозги (вот — опять мозги!) более свободны и подвижны, не было. Нужна с детства иная голова, вот как у Света… Святослава Эдуардовича. Теперь его и Светом неудобно называть. Да и вообще я понял: для хозяйственника талант человеческой коммуникабельности более важен, чем для врачевателя. (А как «коммуникабельность» сказать по-русски? Соотносительство? Взаимосвязь? Нет. Уже привыкли к этой проклятой «коммуникабельности».) Наверное, за счет того, что во враче нуждаются окружающие, а хозяйственник сам нуждается во всех.

Всё. Подошли все. Пора начинать.

Итак, уважаемые товарищи, отчет наш прошел успешно, я бы сказал — даже архиуспешно, и не только в том дело, что у нас довольно широкий диапазон в оказании медицинской помощи трудящемуся населению района, — практически все основные болезни мы лечим как по терапевтическим отделениям, так и по хирургическим, почти не прибегая к специализированным институтам и центрам. Это большое достижение, и не везде это достижимо. Отмечены были и неплохие цифровые результаты лечения по разным болезням — неплохие в сравнении со среднегородскими данными. В районе нами очень довольны, да и в городе тоже.

Особо отмечены успехи наших хирургических отделений. Я бы сказал, за годы своего существования мы освоили достижения последних лет в хирургической науке. Это наш козырь при подведении итогов социалистического соревнования между районами в городском масштабе. В заключительном слове председательствующий недвусмысленно высказал свое удовлетворение нами. И свое и вообще людей вокруг. Жалобы, конечно, тоже есть, не без того, но мы не боги. Это, к сожалению, естественно: так плохо нас устроила природа. Я сейчас не буду говорить о жалобах обоснованных, о наших явных недостатках, чтобы не портить ни себе, ни вам радостного настроения. Я думаю, нашим недостаткам мы посвятим особое собрание, где улыбаться нам не захочется. Это я говорю для тех, кто, я вижу, настроен слишком радужно. Рано, рано, товарищи, успокаиваться и почивать. Я вижу по вашим лицам… Если по-настоящему… Ладно. Это мы отложим.

Я подытоживаю, товарищи. Полагаю, мы одна из служб района, полностью обеспечивающая все наше население медицинским обслуживанием. Отметили, безусловно, и нашу финансовую неорганизованность. То, что я все время вам говорю, о чем постоянно напоминаю: считайте деньги, когда делаете свои безумно неоправданные подчас назначения. Помните о нашем бюджете. Денежную помощь для дела нам оказывают предостаточную, вполне в конце концов покрывая наш огромный перерасход. Это надо ценить. Я полагаю, что район в нас достаточно заинтересован, потому что нам финансировали и дефицитную валютную аппаратуру. Во всяком случае, деньги выделили, а умение добыть, достать мы должны проявить сами. Это уже алаверды к нашей хозяйственной службе, и прежде всего к Святославу Эдуардовичу, который должен будет включить все свои способности, все свое обаяние, талант и, конечно, связи. Думаю, что включиться в эту работу должны будут и непосредственно заинтересованные Лев Михайлович и Светлана Петровна — это для них предназначена аппаратура и инструментарий.

В заключение хочу подчеркнуть наше главное достижение — мы стали необходимы тому региону, где существуем, работаем, дышим, едим, получаем деньги. Фактически наш регион не может нормально жить и трудиться без нашего учреждения, мы стали незаменимы. А что больше греет наши души, продлевает наши годы, и здоровье, и полноценность общую, чем сознание собственной нужности? Я думаю, дорогие мои товарищи и коллеги, мы переживаем звездные дни как всего нашего коллектива, так и каждого работника в отдельности, с чем я вас горячо и поздравляю.

А теперь мне остается поздравить наших дорогих женщин с наступающим праздником — Международным женским днем Восьмое марта и пожелать им всем счастья в личной жизни и успехов в их благородном и гуманном труде.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Как бывает к концу праздника, стол уже принял тот вид, когда без отвращения смотришь на него, лишь приняв до этого участие в пронесшемся гастрономическом разгуле. Посредине на скатерти расплылось большое, уже высохшее розовое винное пятно, напоминающее своими картографическими краями рожистое воспаление. В тарелках среди остатков пищи торчали рыжеватые фильтры окурков. Островами разбросаны по столу большие блюда со следами разнообразной закуски; несколько тарелок уже составлено в косые горки по краям этого разоренного поля. Пустые бутылки робкой кучкой свидетелей кошмара стояли на полу в углу комнаты.

Марта праздновала свой день рождения.

У окна Алексей Алексеевич с Русланом спорили о чем-то научном, и, как беспрестанно случается ныне, сугубо научное перешло в административно-организационное. Сначала Руслан говорил про сегодняшнюю судьбу тех больных, тех операций и тех методик, что составляли основу его диссертации, — и оба радовались. Потом стали сетовать, что Руслану как кандидату наук надо расти, а для этого в рамки простой больницы он не влезает. Хмельной Руслан был излишне прямолинеен и серьезен, хмельной Алексей — улыбчив и уклончив. Руслан сомневался и вроде бы не предлагался. Алексей поддакивал, но и не предлагал, хотя теоретически подобный торг мог возникнуть. Руслан рассуждал о разумности ухода в институт и о том, как трудно своими руками порушить удачно сработавшуюся компанию. Алексей Алексеевич присоединился и предполагал, что это будет сродни предательству. Потом вместе они радовались хирургическим успехам больницы, дружной работе и дружбе после работы. И наконец, с полутрезвой решительностью Руслан запретил своим рукам разрушать ими сделанное, предположив, что без его рук в отделении не обойдутся. А Алексей Алексеевич под конец вдруг с хмельной, но тем не менее иронической улыбкой изрек:

— Да не волнуйся. Найдутся руки.

— Думаешь, найдутся? — неожиданно спокойно отреагировал Руслан.

Федор, сидевший неподалеку на диване, бросал вялые протестующие реплики в их сторону:

— Ни черта, и здесь можно расти…

— И здесь можно докторскую сделать…

— И все равно здесь ни черта не разрушишь и не сломаешь…

— И не будет никакого предательства…

— И нечего радоваться успехам — это, черт побери, норма…

— И не пропадет никто без твоих рук…

Режиссер, работавший вместе со Львом, склонился к Феде и, приобняв его одной рукой, приговаривал:

— Правильно, правильно… И правильно… Вот и правильно… А мы из тебя потом фильм сделаем…

Руслан резко повернулся к режиссеру:

— Научно-популярный!.. А что он, твой киногерой, кушать будет?! За кандидатскую десятку прибавили, а за докторскую двадцать накинут. И все. А в институте… Здесь никакого продвижения. Разве что на Левкино место. Так еще десятку кинут.

Алексей сокрушенно кивнул головой, подтвердив, что еще накинут десятку.

— Ничего. А я еще на сотню в месяц надежурю, — подзаводил Федор своих захмелевших товарищей. Впрочем, было что-то искренне злое в его коротких, на первый взгляд бесстрастных словесных выстрелах. Или и впрямь ему казалось предательством даже само направление разговора?

— Надежуришь! А через десять лет каково тебе будет надежуриваться? А?

— Дожить бы. Тогда и посмотрим. А может, к тому времени вообще деньги отменят?..

Галя помогала Марте убирать со стола. Марта все время что-то говорила про жизнь, в отличие от мужчин совсем не научное, а с первых же слов «административно-организационное», но в пределах своей квартиры. Она объясняла Гале, что делает «для увеличения Львиной работоспособности». Говорила, как дрессировщик в цирке, упиваясь собственной сообразительностью. Галя молчала, думала про свое, поглядывала на Алексея, следила за временем. Нелегко ей было вести все стороны своего бытия, но и не сочетать их, разобщить полностью она тоже не могла. Что ей Мартины заботы! Она носила посуду на кухню, возвращалась, молча слушала Марту, думала о том, что Борьке у матери спокойно и надежно — хотя бы это хорошо. Почему-то она считала, что Борьку все ее проблемы обошли.

Лев Михайлович, чуть подрагивая, танцевал в ритме негромкой музыки с подругой Марты из библиотеки, прислушивался к дискуссии у окна, к оживленной трепотне жен Руслана и Федора, которые продолжали сидеть за разоренным столом с двумя мужчинами, друзьями Мартиной, возможно, счастливой юности.

Праздник медленно уходил. Умирал. Лев приблизился со своей дамой к столу, резко оборвал танец, налил себе рюмку, пристроился в самом углу.

— Ну, добьем остатки этого гнусного зелья и перейдем к чаю.

Кто-то подошел и тоже себе налил, кто-то поднял рюмку, стоявшую где-нибудь поблизости — на подоконнике, на столике, на полочке, — пили уже нехотя, надоело. Праздник умирал. Лев Михайлович продолжил:

— Я хочу выпить, чтобы все оставалось по-прежнему, как есть. Все мы хотим чего-то нового, но надо бы бояться этого нового — мы его не знаем. Так вот, чтоб не сдвинулось наступившее равновесие хорошего и плохого!

— Нет. Пусть двигается в лучшую сторону! — Руслан хотел улучшений. Он был оптимист.

— Да! — воскликнул хмельной Алексей. — А какая сторона лучшая? Где она?

— Правильно. Правильно! А мы фильм снимем. Художественный! — Режиссер рвался воплотить в экранную жизнь собравшихся вокруг него героев. — Да, художественный!

— Пусть двигается во все стороны. — Федор противоречил и Льву и Руслану — ближе, чем они, ему никто тут не был, и если уж выбрал линию противоречия на весь вечер, то, конечно, оппонировать приятнее всего близким людям.

— И не надо новых операций. — Алексей включился, очевидно, в ответ на какую-то вспыхнувшую в его голове заботу.

Никто не стал думать, что бы это значило, кроме, естественно, самого близкого друга.

— Это почему? — спросил Лев.

— Чтоб не сдвинулось! Правильно. — Режиссер поддерживал всех.

— Не поняли вы меня. — Лев расстроился. Становилось ясным: только извлекая корни из общей словесной окрошки, можно уразуметь, что тревожило их в трезвом состоянии.

— А зачем тогда сценарии делаешь? Славы они не дают, — выделился чей-то вопрос из общего гомона. Вот она, забота, вылезшая сквозь хмель и без всякого извлечения корня. Вся на поверхности.

— Чтобы обедать и закусывать повкуснее. За одну работу платят как за одну. За две — и плата вдвое. Вот. Пусть будет как есть, пусть ничего не меняется, — ответил Лев всем.

Спорщики замолкли. И выпили — каждый за свое. Марта, недовольная, исчезла на кухне. Женщины дружно собирали со стола оставшуюся посуду, и прежде всего недопитые бутылки. Женщины свою линию знали твердо. Принесли поднос с чашками, следом чайник, пироги, конфеты, варенье.

Все снова рассаживались вокруг стола. Галя обошла комнату и села рядом с Алексеем. Он отрицательно помотал головой. Она показала на часы. Он снова замотал головой, но уже не так категорически. Возникла идея еще коньячку к чаю, кто-то предложил ликерчика, не выяснив, есть ли он, но женщины были на высоте и не меняли своей извечной линии: кому охота подгулявшего мужика домой волочить! Они были на высоте и в силе — выпить мужчинам больше не удалось. Лидерство взяли за столом женщины. Речь пошла о том, как трудно достать хороший чай. Мужчины в основном помалкивали, в их утомленных мозгах зрела идея вечер завершить. Впрочем, возник небольшой всплеск мужской беседы о дневных чаепитиях в кабинете Льва. Все решили дружно и не очень галантно по отношению к хозяйке, что мужские чаепития лучше и что хороший чай им на работе нужнее, а дома он необязателен. Этим дружным и дружеским разговором исчерпаны были все темы, все животрепещущие проблемы сегодняшнего дня.

Галя первая встала и увезла Алексея Алексеевича. Ушли и остальные гости.

Марта ушла на кухню.

Лев ушел в себя — в который раз он сегодня решал вопрос: ехать домой или остаться здесь до утра?

ВЕРА МАКСИМОВНА

Ноет спина, с настырным, раздражающим шумом льется из крана вода, в серой пене покачиваются островки свитеров, надуваются пузырями рубашки, сверху капает на шею, на волосы. Хватит — уже два часа, наверное, уродуюсь здесь. Выключила воду и тут же услышала: «Его нет… Да в любое время — мы привыкли… Да ради Бога. До свидания».

Кидаюсь в Иркину комнату. Из-за спинки кресла виднеется лишь ее макушка.

— Сколько раз просила: узнавай, кто звонит!

— Что кричишь? Да какая тебе разница? Надо будет — перезвонят.

— А может, болен кто? Ты же знаешь папу!

— Знаю, знаю. Кто болен — тем более перезвонит.

— Надо знать…

— Не надо знать. А если надо — знай: Саша Бурцев.

— Так нечего издеваться над матерью. К тому же он тебе не Саша, а Александр Евсеевич. Он из поликлиники?

— Из дома. Он тебе нужен, что ли?

— У Надежды Бенедиктовны приступ. Саша ищет отца, а он уже там.

— У Эн Бэ? — Наконец она соизволила обернуться. — Что с ней?

— Вот именно — что с ней? Откуда мне знать? — Я схватила аппарат и пошла к себе, подтягивая длинный телефонный шнур.

— Что там, плохо? — спросила она вслед. Но я уже закусила удила:

— Отстань! Спроси у папочки отчета…

И плотно прикрыла свою дверь. Я — у себя, она — у себя.

Чего я завелась?! Вот теперь сидим в одной квартире — и в разных камерах. Из-за этих ее дурацких слов — «какая тебе разница». Слава Богу, сама хоть понимаю отчего, а не сваливаю на усталость или больную спину. А Ирка, как услышала про Надежду Бенедиктовну, сразу перестала ершиться. Она этих стариков любит. И нас там любят. Самих по себе любят — вне зависимости от отца. Нам там спокойно и хорошо, лишних вопросов не задают — там я просто друг семьи. Им позвонишь и тут же слышишь знакомое и приятное: «М-м-м, Ве-ерочка, неплохо бы повидаться. Вот и Эн Бэ говорит: не презираете ли вы нас… М-м-м, приходите завтра к вечеру». Я всегда соглашаюсь. Завтра, послезавтра — у меня все вечера однообразно пусты. Ирка тут же садится в маленькое креслице между стеллажами и начинает цапать книги с полок, с письменного стола, со столика, который стоит рядом. Там куда руку ни протянешь — всюду книги. Она совсем не разговаривает и глаз не поднимает, но я-то знаю — все слышит, все запоминает, в памяти у нее оседают все байки из их жизни. Она еле верит тому, что эти «древние» истории происходили на глазах Эн Бэ и Бэ Эн. Она их иначе и не зовет. Не при них, конечно, при них как можно: они девять раз слушали Маяковского, чистым случаем способствовали примирению двух знаменитых академиков «древности» — так она отзывается о тех временах. Они видели Герберта Уэллса на прогулке в Парке культуры и отдыха имени Горького, когда парк был совсем новорожденный, а не тот, что сейчас, — привычное звукосочетание, где слова почти не разделяются по основному своему смыслу — что-то вроде «паркультуротдыха». Да, собственно, и отец ей кажется выходцем из какой-то неизвестно бывшей ли когда-нибудь эпохи. Она пришла в полное смятение, сообразив, что отец уже жил, а звукового кино еще не было. А Борис Николаевич, оказывается, родился, когда вообще не было кино, даже немого. Не придумали еще. Да, а мать у нее родилась недавно — в дни челюскинской эпопеи. Что она знает про эту эпопею?..

Теперь у Ирки своя жизнь, Сережа вот появился. Мы редко-редко ходим куда-нибудь вместе. Пора уже мне успокоиться и не вспыхивать по пустякам. «Какая тебе разница?» А вот такая! Хочется! Хочется знать, неизвестно зачем. Ну что за жизнь у него там вторая? Интересно… не то слово… Я же слышу давно уже шебаршение вокруг, ловлю ускользающие взгляды, виноватые интонации, кастрированные фразы. За каждым словом своим следят, наверное, при мне. А чего они боятся? Поздно уже, поздно. Все обиды, все унижения снесла, и не от них, а здесь, в комнате. Шепотом, свистящими, шипящими, змеиными звуками, чтобы Ирка не услышала, фальшиво кричал, что сценарии не гулянка, что на одну ставку не проживешь, что корячится он в больнице и на студии не ради тщеславия, а ради семьи. Слыхали! Слыхали ль вы? Слыхали львы. Вот именно. Ради семьи львы задирают антилоп, а потом эта их охота выходит семье боком. Всегда так. Лучше бы они не зарабатывали для нас, а дома сидели.

Но я не об этом. Хитрил, уводил разговор в сторону — так ему легче было: знал, что скрывает. Еще в самом начале он пугал меня тем, что наступит «стабилизация». А я переводила это слово как «упрочение», «продолжение». Каждый слышит, как хочет слышать. Все, что мне от Бога было дано, я вложила в него да в Ирку — их ограждала, защищала, берегла. А остальные постольку поскольку… Все остальные были в малом пространстве симпатии и благорасположения. А на большее никто не потянул. Или я от всех отгородилась?.. Каждый день уходила в свой НИИ, стиралась в куче таких же баб, плюнула на свои профессиональные амбиции; как и они, говорила о косметике, о сапогах, чтоб не очень отличаться. Как будто мне надо было что-то особенное делать, чтобы отличаться. Читала романы в толстых журналах и на вопрос: «Как тебе?» — бросала безликое «Потрясающе!» или «Ерунда какая-то».

И он так же разглагольствовал, как все, когда накатывали в квартиру его старинные, еще школьные друзья. Я-то думала, мы со Львом для них едины, а они всё знали, переговаривались за моей спиной. Не могу жаловаться — они меня любили. По жизни катился клубок из друзей, их жен, детей, застолий, совместных поездок. Все спелись, привыкли к издевательским шуткам, остротам, которые посторонний человек принял бы за оскорбление, прозвищам, происхождение которых с большим трудом выкапывалось из такого давнего прошлого, когда не только жены, но и вообще наш пол никакой роли в жизни еще не играл. Мне было хорошо, уютно с ними. Они меня вроде бы и сейчас любят. Ничего не изменилось, но лишний раз потревожить боятся… Или стесняются? Звонят все же: «Привет львам. Самого нет? В вольере все в порядке? Хочу выразить вам благодарность за несказанно прекрасный вечер, подаренный нам… Ну ладно, передавай привет самому… Пока». Смешно: «сам»!

Когда-то была любовь, потом пришла «стабилизация» — мир, покой, семья. А теперь?.. Уязвленное, истеричное, грубое самолюбие… Оно рвет меня, губит, но… но это жизнь. Пусть скандал, пусть конфликт, пусть просьба: «Уйди отсюда. Дай нам покой!» Пусть в ответ нелепое упорство, фальшивые слова про две работы, про две лямки, которые он тянет ради нашей повозки, как это было сказано в тысячный раз вчера. Пусть, пусть… А когда, и самолюбие сгорит? Что останется? Пустота?

Постыдная вчерашняя сцена — царапина на столе, мелкие осколки стекла на полу. Позвонил днем, сказал, что Надежде Бенедиктовне плохо, поедет туда. Я расстроилась, конечно, что плохо Эн Бэ — Нота Бене, как зовут ее близкие, давние друзья еще по Ленинграду, а может, еще и по Петрограду. Мне жалко нежную, капризную, неожиданно суровую в суждениях Нота Бене, но я рада, рада тому, что он там, а не неизвестно с кем… А вдруг он и туда уже приходит… Ну, не сегодня-то точно. Может, мое самолюбие, моя подозрительность обойдут стороной болезни, больницу… Да и как его разделить с больницей?.. Больница вне подозрений. Жена Цезаря вне подозрений. Для жены хирурга больница должна быть выше подозрений. А в действительности?

Знаю Льва со студенческих лет, с первых курсов — наши институты были рядом, но когда впервые увидела его в больнице, он был уже завотделением и оказался совсем другим. Все вроде то же, да не то. И вальяжность, и расслабленность, тягучий, иронический взгляд, медлительность — все исчезло, вернее, все осталось, но переродилось. Да, вальяжность, но шустрая; да, медлительность, но пока сидит; расслабленность, но с настороженностью, и если иронический взгляд, то быстрый и по ясному поводу. Привычный рисунок вдруг исчез, растворился. Не надо валить в кучу все его больничное со всем, что за пределами болезней. Не надо думать лишнего… Сейчас он сидит у стариков… Он сидит там, а я… Сидит пожилая женщина, ноги вытянула, скрестила и жалеет себя. Красивая картинка. Вязанье бы еще и тихую музыку. Ничего нет. Тишина. И из Иркиной комнаты ни звука. Хоть бы вылезла, спросила. А что ей спрашивать? Она знает: папаня на посту, он для нее всегда на посту. Так матери-одиночки придумывают отцов «в командировках». Вот наш — в вечной командировке в тридцати минутах от собственного дома. Не хочу злиться, себя накручивать, вчерашним по горло сыта.

И он еще говорит, что со мной спорить нельзя! Спором это называется?! Говорит, с нормальным человеком если не можешь договориться, ну и ладно, ну и остается каждый со своим мнением. А ты, говорит, должна вернуться назад и обязательно доказать, что именно ты права. Говорит, что я не отцеплюсь, пока не заставлю признать свою правоту. Ну?! Ну как вам это понравится! Каждый при своем. При каком своем?! И он еще смеет говорить, что я конфликтна!

Перезвонил Саша Бурцев, я ему сказала, что Лев уже у стариков. Я попросила Сашу, чтоб расстарались они как-нибудь и, если можно, не клали бы к Левке в отделение. Я ему так сложно объясняла свои мотивы, что, боюсь, он все понял в прямом смысле. А мне хотелось бы, уж если понадобится операция, так чтоб без него обошлись. Только недавно после его операций умерли два человека — один за другим. У обоих был рак, и обоих он знал уже давно. Все знакомые понимали, все вокруг сочувствовали, но все ж было что-то неуловимо противное, скользкое в тихих перешептываниях о том, как ему, Льву, не повезло. Впрочем, это, может быть, сейчас мне так кажется. Бог с ними. Лев сам издергался, устал от расспросов и рассказов о том, как и что с этими больными было: каждый спрашивающий был невинно уверен, что он единственный. А Лев, как будто домучивая себя, сам рвался рассказывать, снова и снова прокручивал одними и теми же словами подробности этих болезней и смертей. Может быть, желая удостовериться в сотый раз, что не было его врачебной ошибки. Стал совсем серым — волк, а не лев, — хватался за таблетки, мерил давление. И как-то брякнул: «Может, хватит? Наоперировался. Может, в поликлинику уйти?» Правда, это уже не первый раз. После своих несчастий он всегда начинает про поликлинику говорить.

Я его не представляю без больницы, без отделения. Они там все спаялись, переплелись. Все пришли вместе, Льву около сорока было, остальные помоложе. Энергии, казалось, неистребимые запасы. Оперировали напропалую. Вот уж когда о репутации не думали. Одолела их идея оперировать на сосудах. Это в простой-то больнице, с обычными больничными средствами! Главврач хоть и прижимал их, но больше для острастки. Поначалу они на этих сосудах по десять часов стояли. Появилась в компании любимая шутка: «А как терпишь?» Постоянный ответ: «А не хочется». Один приятель, математик, ему сказал: «Твой рабочий день приблизительно шесть с полтиной стоит. Надо сокращать операцию — сгоришь, будь скромнее». — «Руслан, — отвечает, — горит ярче, он на рубль бескорыстнее». И разводит турусы на колесах, что хирурги, мол, обыкновенные работяги, лишь пошляки видят в них суперменов… И говорит, конечно, так, что на него посмотришь и видишь: сидит перед тобой обыкновенный супермен. Актеришко плюшевый! Герой нашего времени! «Умные руки хирурга!» «Будет жить!..»