МАТВЕЙ ФОМИЧ

Вот и отчет уже позади. Что и говорить, мы не ударили в грязь лицом, изрядно поработали. Медицинскую часть я и сам прекрасно знаю, это моя плоть некоторым образом, и подготовился я предостаточно. Хозяйственная область для меня более трудная задача, чем лечебная, но с помощью Святослава Эдуардовича мы удачно подготовили и этот раздел. И сейчас вся проделанная работа разложена по полочкам как в папках, так и у меня в голове.

Разумеется, трудно осветить досконально все стороны работы нашего, в общем, грандиозного больничного хозяйства — я имею в виду прежде всего материальную часть. Учился я все же на врача, всю жизнь работал врачом, и вся моя центральная нервная система, сиречь мозги, направлена в медицинскую, а не в хозяйственную сторону. И конечно же я фактически не главный врач, а директор, то есть хозяйственник в значительно большей степени, чем врач. Да и что за понятие такое — главный врач? Как у него должны быть устроены мозги?

(Когда я говорю про свою голову, то она у меня в единственном числе. — Матвей Фомич сделал паузу, неожиданно задумавшись на тему отвлеченную. — Но стоит перейти от общего, так сказать, к частному, к мозгу, я почему-то перехожу на множественное число — я говорю: в моей голове, но при этом — в моих мозгах.)

Хозяйственная учеба у меня нулевая. Конечно, за долгие годы научился. Да и полно было всяких специализаций, семинаров и школ. Но настоящей учебы в юные годы, когда мозги (вот — опять мозги!) более свободны и подвижны, не было. Нужна с детства иная голова, вот как у Света… Святослава Эдуардовича. Теперь его и Светом неудобно называть. Да и вообще я понял: для хозяйственника талант человеческой коммуникабельности более важен, чем для врачевателя. (А как «коммуникабельность» сказать по-русски? Соотносительство? Взаимосвязь? Нет. Уже привыкли к этой проклятой «коммуникабельности».) Наверное, за счет того, что во враче нуждаются окружающие, а хозяйственник сам нуждается во всех.

Всё. Подошли все. Пора начинать.

Итак, уважаемые товарищи, отчет наш прошел успешно, я бы сказал — даже архиуспешно, и не только в том дело, что у нас довольно широкий диапазон в оказании медицинской помощи трудящемуся населению района, — практически все основные болезни мы лечим как по терапевтическим отделениям, так и по хирургическим, почти не прибегая к специализированным институтам и центрам. Это большое достижение, и не везде это достижимо. Отмечены были и неплохие цифровые результаты лечения по разным болезням — неплохие в сравнении со среднегородскими данными. В районе нами очень довольны, да и в городе тоже.

Особо отмечены успехи наших хирургических отделений. Я бы сказал, за годы своего существования мы освоили достижения последних лет в хирургической науке. Это наш козырь при подведении итогов социалистического соревнования между районами в городском масштабе. В заключительном слове председательствующий недвусмысленно высказал свое удовлетворение нами. И свое и вообще людей вокруг. Жалобы, конечно, тоже есть, не без того, но мы не боги. Это, к сожалению, естественно: так плохо нас устроила природа. Я сейчас не буду говорить о жалобах обоснованных, о наших явных недостатках, чтобы не портить ни себе, ни вам радостного настроения. Я думаю, нашим недостаткам мы посвятим особое собрание, где улыбаться нам не захочется. Это я говорю для тех, кто, я вижу, настроен слишком радужно. Рано, рано, товарищи, успокаиваться и почивать. Я вижу по вашим лицам… Если по-настоящему… Ладно. Это мы отложим.

Я подытоживаю, товарищи. Полагаю, мы одна из служб района, полностью обеспечивающая все наше население медицинским обслуживанием. Отметили, безусловно, и нашу финансовую неорганизованность. То, что я все время вам говорю, о чем постоянно напоминаю: считайте деньги, когда делаете свои безумно неоправданные подчас назначения. Помните о нашем бюджете. Денежную помощь для дела нам оказывают предостаточную, вполне в конце концов покрывая наш огромный перерасход. Это надо ценить. Я полагаю, что район в нас достаточно заинтересован, потому что нам финансировали и дефицитную валютную аппаратуру. Во всяком случае, деньги выделили, а умение добыть, достать мы должны проявить сами. Это уже алаверды к нашей хозяйственной службе, и прежде всего к Святославу Эдуардовичу, который должен будет включить все свои способности, все свое обаяние, талант и, конечно, связи. Думаю, что включиться в эту работу должны будут и непосредственно заинтересованные Лев Михайлович и Светлана Петровна — это для них предназначена аппаратура и инструментарий.

В заключение хочу подчеркнуть наше главное достижение — мы стали необходимы тому региону, где существуем, работаем, дышим, едим, получаем деньги. Фактически наш регион не может нормально жить и трудиться без нашего учреждения, мы стали незаменимы. А что больше греет наши души, продлевает наши годы, и здоровье, и полноценность общую, чем сознание собственной нужности? Я думаю, дорогие мои товарищи и коллеги, мы переживаем звездные дни как всего нашего коллектива, так и каждого работника в отдельности, с чем я вас горячо и поздравляю.

А теперь мне остается поздравить наших дорогих женщин с наступающим праздником — Международным женским днем Восьмое марта и пожелать им всем счастья в личной жизни и успехов в их благородном и гуманном труде.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Как бывает к концу праздника, стол уже принял тот вид, когда без отвращения смотришь на него, лишь приняв до этого участие в пронесшемся гастрономическом разгуле. Посредине на скатерти расплылось большое, уже высохшее розовое винное пятно, напоминающее своими картографическими краями рожистое воспаление. В тарелках среди остатков пищи торчали рыжеватые фильтры окурков. Островами разбросаны по столу большие блюда со следами разнообразной закуски; несколько тарелок уже составлено в косые горки по краям этого разоренного поля. Пустые бутылки робкой кучкой свидетелей кошмара стояли на полу в углу комнаты.

Марта праздновала свой день рождения.

У окна Алексей Алексеевич с Русланом спорили о чем-то научном, и, как беспрестанно случается ныне, сугубо научное перешло в административно-организационное. Сначала Руслан говорил про сегодняшнюю судьбу тех больных, тех операций и тех методик, что составляли основу его диссертации, — и оба радовались. Потом стали сетовать, что Руслану как кандидату наук надо расти, а для этого в рамки простой больницы он не влезает. Хмельной Руслан был излишне прямолинеен и серьезен, хмельной Алексей — улыбчив и уклончив. Руслан сомневался и вроде бы не предлагался. Алексей поддакивал, но и не предлагал, хотя теоретически подобный торг мог возникнуть. Руслан рассуждал о разумности ухода в институт и о том, как трудно своими руками порушить удачно сработавшуюся компанию. Алексей Алексеевич присоединился и предполагал, что это будет сродни предательству. Потом вместе они радовались хирургическим успехам больницы, дружной работе и дружбе после работы. И наконец, с полутрезвой решительностью Руслан запретил своим рукам разрушать ими сделанное, предположив, что без его рук в отделении не обойдутся. А Алексей Алексеевич под конец вдруг с хмельной, но тем не менее иронической улыбкой изрек:

— Да не волнуйся. Найдутся руки.

— Думаешь, найдутся? — неожиданно спокойно отреагировал Руслан.

Федор, сидевший неподалеку на диване, бросал вялые протестующие реплики в их сторону:

— Ни черта, и здесь можно расти…

— И здесь можно докторскую сделать…

— И все равно здесь ни черта не разрушишь и не сломаешь…

— И не будет никакого предательства…

— И нечего радоваться успехам — это, черт побери, норма…

— И не пропадет никто без твоих рук…

Режиссер, работавший вместе со Львом, склонился к Феде и, приобняв его одной рукой, приговаривал:

— Правильно, правильно… И правильно… Вот и правильно… А мы из тебя потом фильм сделаем…

Руслан резко повернулся к режиссеру:

— Научно-популярный!.. А что он, твой киногерой, кушать будет?! За кандидатскую десятку прибавили, а за докторскую двадцать накинут. И все. А в институте… Здесь никакого продвижения. Разве что на Левкино место. Так еще десятку кинут.

Алексей сокрушенно кивнул головой, подтвердив, что еще накинут десятку.

— Ничего. А я еще на сотню в месяц надежурю, — подзаводил Федор своих захмелевших товарищей. Впрочем, было что-то искренне злое в его коротких, на первый взгляд бесстрастных словесных выстрелах. Или и впрямь ему казалось предательством даже само направление разговора?

— Надежуришь! А через десять лет каково тебе будет надежуриваться? А?

— Дожить бы. Тогда и посмотрим. А может, к тому времени вообще деньги отменят?..

Галя помогала Марте убирать со стола. Марта все время что-то говорила про жизнь, в отличие от мужчин совсем не научное, а с первых же слов «административно-организационное», но в пределах своей квартиры. Она объясняла Гале, что делает «для увеличения Львиной работоспособности». Говорила, как дрессировщик в цирке, упиваясь собственной сообразительностью. Галя молчала, думала про свое, поглядывала на Алексея, следила за временем. Нелегко ей было вести все стороны своего бытия, но и не сочетать их, разобщить полностью она тоже не могла. Что ей Мартины заботы! Она носила посуду на кухню, возвращалась, молча слушала Марту, думала о том, что Борьке у матери спокойно и надежно — хотя бы это хорошо. Почему-то она считала, что Борьку все ее проблемы обошли.

Лев Михайлович, чуть подрагивая, танцевал в ритме негромкой музыки с подругой Марты из библиотеки, прислушивался к дискуссии у окна, к оживленной трепотне жен Руслана и Федора, которые продолжали сидеть за разоренным столом с двумя мужчинами, друзьями Мартиной, возможно, счастливой юности.

Праздник медленно уходил. Умирал. Лев приблизился со своей дамой к столу, резко оборвал танец, налил себе рюмку, пристроился в самом углу.

— Ну, добьем остатки этого гнусного зелья и перейдем к чаю.

Кто-то подошел и тоже себе налил, кто-то поднял рюмку, стоявшую где-нибудь поблизости — на подоконнике, на столике, на полочке, — пили уже нехотя, надоело. Праздник умирал. Лев Михайлович продолжил:

— Я хочу выпить, чтобы все оставалось по-прежнему, как есть. Все мы хотим чего-то нового, но надо бы бояться этого нового — мы его не знаем. Так вот, чтоб не сдвинулось наступившее равновесие хорошего и плохого!

— Нет. Пусть двигается в лучшую сторону! — Руслан хотел улучшений. Он был оптимист.

— Да! — воскликнул хмельной Алексей. — А какая сторона лучшая? Где она?

— Правильно. Правильно! А мы фильм снимем. Художественный! — Режиссер рвался воплотить в экранную жизнь собравшихся вокруг него героев. — Да, художественный!

— Пусть двигается во все стороны. — Федор противоречил и Льву и Руслану — ближе, чем они, ему никто тут не был, и если уж выбрал линию противоречия на весь вечер, то, конечно, оппонировать приятнее всего близким людям.

— И не надо новых операций. — Алексей включился, очевидно, в ответ на какую-то вспыхнувшую в его голове заботу.

Никто не стал думать, что бы это значило, кроме, естественно, самого близкого друга.

— Это почему? — спросил Лев.

— Чтоб не сдвинулось! Правильно. — Режиссер поддерживал всех.

— Не поняли вы меня. — Лев расстроился. Становилось ясным: только извлекая корни из общей словесной окрошки, можно уразуметь, что тревожило их в трезвом состоянии.

— А зачем тогда сценарии делаешь? Славы они не дают, — выделился чей-то вопрос из общего гомона. Вот она, забота, вылезшая сквозь хмель и без всякого извлечения корня. Вся на поверхности.

— Чтобы обедать и закусывать повкуснее. За одну работу платят как за одну. За две — и плата вдвое. Вот. Пусть будет как есть, пусть ничего не меняется, — ответил Лев всем.

Спорщики замолкли. И выпили — каждый за свое. Марта, недовольная, исчезла на кухне. Женщины дружно собирали со стола оставшуюся посуду, и прежде всего недопитые бутылки. Женщины свою линию знали твердо. Принесли поднос с чашками, следом чайник, пироги, конфеты, варенье.

Все снова рассаживались вокруг стола. Галя обошла комнату и села рядом с Алексеем. Он отрицательно помотал головой. Она показала на часы. Он снова замотал головой, но уже не так категорически. Возникла идея еще коньячку к чаю, кто-то предложил ликерчика, не выяснив, есть ли он, но женщины были на высоте и не меняли своей извечной линии: кому охота подгулявшего мужика домой волочить! Они были на высоте и в силе — выпить мужчинам больше не удалось. Лидерство взяли за столом женщины. Речь пошла о том, как трудно достать хороший чай. Мужчины в основном помалкивали, в их утомленных мозгах зрела идея вечер завершить. Впрочем, возник небольшой всплеск мужской беседы о дневных чаепитиях в кабинете Льва. Все решили дружно и не очень галантно по отношению к хозяйке, что мужские чаепития лучше и что хороший чай им на работе нужнее, а дома он необязателен. Этим дружным и дружеским разговором исчерпаны были все темы, все животрепещущие проблемы сегодняшнего дня.

Галя первая встала и увезла Алексея Алексеевича. Ушли и остальные гости.

Марта ушла на кухню.

Лев ушел в себя — в который раз он сегодня решал вопрос: ехать домой или остаться здесь до утра?

ВЕРА МАКСИМОВНА

Ноет спина, с настырным, раздражающим шумом льется из крана вода, в серой пене покачиваются островки свитеров, надуваются пузырями рубашки, сверху капает на шею, на волосы. Хватит — уже два часа, наверное, уродуюсь здесь. Выключила воду и тут же услышала: «Его нет… Да в любое время — мы привыкли… Да ради Бога. До свидания».

Кидаюсь в Иркину комнату. Из-за спинки кресла виднеется лишь ее макушка.

— Сколько раз просила: узнавай, кто звонит!

— Что кричишь? Да какая тебе разница? Надо будет — перезвонят.

— А может, болен кто? Ты же знаешь папу!

— Знаю, знаю. Кто болен — тем более перезвонит.

— Надо знать…

— Не надо знать. А если надо — знай: Саша Бурцев.

— Так нечего издеваться над матерью. К тому же он тебе не Саша, а Александр Евсеевич. Он из поликлиники?

— Из дома. Он тебе нужен, что ли?

— У Надежды Бенедиктовны приступ. Саша ищет отца, а он уже там.

— У Эн Бэ? — Наконец она соизволила обернуться. — Что с ней?

— Вот именно — что с ней? Откуда мне знать? — Я схватила аппарат и пошла к себе, подтягивая длинный телефонный шнур.

— Что там, плохо? — спросила она вслед. Но я уже закусила удила:

— Отстань! Спроси у папочки отчета…

И плотно прикрыла свою дверь. Я — у себя, она — у себя.

Чего я завелась?! Вот теперь сидим в одной квартире — и в разных камерах. Из-за этих ее дурацких слов — «какая тебе разница». Слава Богу, сама хоть понимаю отчего, а не сваливаю на усталость или больную спину. А Ирка, как услышала про Надежду Бенедиктовну, сразу перестала ершиться. Она этих стариков любит. И нас там любят. Самих по себе любят — вне зависимости от отца. Нам там спокойно и хорошо, лишних вопросов не задают — там я просто друг семьи. Им позвонишь и тут же слышишь знакомое и приятное: «М-м-м, Ве-ерочка, неплохо бы повидаться. Вот и Эн Бэ говорит: не презираете ли вы нас… М-м-м, приходите завтра к вечеру». Я всегда соглашаюсь. Завтра, послезавтра — у меня все вечера однообразно пусты. Ирка тут же садится в маленькое креслице между стеллажами и начинает цапать книги с полок, с письменного стола, со столика, который стоит рядом. Там куда руку ни протянешь — всюду книги. Она совсем не разговаривает и глаз не поднимает, но я-то знаю — все слышит, все запоминает, в памяти у нее оседают все байки из их жизни. Она еле верит тому, что эти «древние» истории происходили на глазах Эн Бэ и Бэ Эн. Она их иначе и не зовет. Не при них, конечно, при них как можно: они девять раз слушали Маяковского, чистым случаем способствовали примирению двух знаменитых академиков «древности» — так она отзывается о тех временах. Они видели Герберта Уэллса на прогулке в Парке культуры и отдыха имени Горького, когда парк был совсем новорожденный, а не тот, что сейчас, — привычное звукосочетание, где слова почти не разделяются по основному своему смыслу — что-то вроде «паркультуротдыха». Да, собственно, и отец ей кажется выходцем из какой-то неизвестно бывшей ли когда-нибудь эпохи. Она пришла в полное смятение, сообразив, что отец уже жил, а звукового кино еще не было. А Борис Николаевич, оказывается, родился, когда вообще не было кино, даже немого. Не придумали еще. Да, а мать у нее родилась недавно — в дни челюскинской эпопеи. Что она знает про эту эпопею?..

Теперь у Ирки своя жизнь, Сережа вот появился. Мы редко-редко ходим куда-нибудь вместе. Пора уже мне успокоиться и не вспыхивать по пустякам. «Какая тебе разница?» А вот такая! Хочется! Хочется знать, неизвестно зачем. Ну что за жизнь у него там вторая? Интересно… не то слово… Я же слышу давно уже шебаршение вокруг, ловлю ускользающие взгляды, виноватые интонации, кастрированные фразы. За каждым словом своим следят, наверное, при мне. А чего они боятся? Поздно уже, поздно. Все обиды, все унижения снесла, и не от них, а здесь, в комнате. Шепотом, свистящими, шипящими, змеиными звуками, чтобы Ирка не услышала, фальшиво кричал, что сценарии не гулянка, что на одну ставку не проживешь, что корячится он в больнице и на студии не ради тщеславия, а ради семьи. Слыхали! Слыхали ль вы? Слыхали львы. Вот именно. Ради семьи львы задирают антилоп, а потом эта их охота выходит семье боком. Всегда так. Лучше бы они не зарабатывали для нас, а дома сидели.

Но я не об этом. Хитрил, уводил разговор в сторону — так ему легче было: знал, что скрывает. Еще в самом начале он пугал меня тем, что наступит «стабилизация». А я переводила это слово как «упрочение», «продолжение». Каждый слышит, как хочет слышать. Все, что мне от Бога было дано, я вложила в него да в Ирку — их ограждала, защищала, берегла. А остальные постольку поскольку… Все остальные были в малом пространстве симпатии и благорасположения. А на большее никто не потянул. Или я от всех отгородилась?.. Каждый день уходила в свой НИИ, стиралась в куче таких же баб, плюнула на свои профессиональные амбиции; как и они, говорила о косметике, о сапогах, чтоб не очень отличаться. Как будто мне надо было что-то особенное делать, чтобы отличаться. Читала романы в толстых журналах и на вопрос: «Как тебе?» — бросала безликое «Потрясающе!» или «Ерунда какая-то».

И он так же разглагольствовал, как все, когда накатывали в квартиру его старинные, еще школьные друзья. Я-то думала, мы со Львом для них едины, а они всё знали, переговаривались за моей спиной. Не могу жаловаться — они меня любили. По жизни катился клубок из друзей, их жен, детей, застолий, совместных поездок. Все спелись, привыкли к издевательским шуткам, остротам, которые посторонний человек принял бы за оскорбление, прозвищам, происхождение которых с большим трудом выкапывалось из такого давнего прошлого, когда не только жены, но и вообще наш пол никакой роли в жизни еще не играл. Мне было хорошо, уютно с ними. Они меня вроде бы и сейчас любят. Ничего не изменилось, но лишний раз потревожить боятся… Или стесняются? Звонят все же: «Привет львам. Самого нет? В вольере все в порядке? Хочу выразить вам благодарность за несказанно прекрасный вечер, подаренный нам… Ну ладно, передавай привет самому… Пока». Смешно: «сам»!

Когда-то была любовь, потом пришла «стабилизация» — мир, покой, семья. А теперь?.. Уязвленное, истеричное, грубое самолюбие… Оно рвет меня, губит, но… но это жизнь. Пусть скандал, пусть конфликт, пусть просьба: «Уйди отсюда. Дай нам покой!» Пусть в ответ нелепое упорство, фальшивые слова про две работы, про две лямки, которые он тянет ради нашей повозки, как это было сказано в тысячный раз вчера. Пусть, пусть… А когда, и самолюбие сгорит? Что останется? Пустота?

Постыдная вчерашняя сцена — царапина на столе, мелкие осколки стекла на полу. Позвонил днем, сказал, что Надежде Бенедиктовне плохо, поедет туда. Я расстроилась, конечно, что плохо Эн Бэ — Нота Бене, как зовут ее близкие, давние друзья еще по Ленинграду, а может, еще и по Петрограду. Мне жалко нежную, капризную, неожиданно суровую в суждениях Нота Бене, но я рада, рада тому, что он там, а не неизвестно с кем… А вдруг он и туда уже приходит… Ну, не сегодня-то точно. Может, мое самолюбие, моя подозрительность обойдут стороной болезни, больницу… Да и как его разделить с больницей?.. Больница вне подозрений. Жена Цезаря вне подозрений. Для жены хирурга больница должна быть выше подозрений. А в действительности?

Знаю Льва со студенческих лет, с первых курсов — наши институты были рядом, но когда впервые увидела его в больнице, он был уже завотделением и оказался совсем другим. Все вроде то же, да не то. И вальяжность, и расслабленность, тягучий, иронический взгляд, медлительность — все исчезло, вернее, все осталось, но переродилось. Да, вальяжность, но шустрая; да, медлительность, но пока сидит; расслабленность, но с настороженностью, и если иронический взгляд, то быстрый и по ясному поводу. Привычный рисунок вдруг исчез, растворился. Не надо валить в кучу все его больничное со всем, что за пределами болезней. Не надо думать лишнего… Сейчас он сидит у стариков… Он сидит там, а я… Сидит пожилая женщина, ноги вытянула, скрестила и жалеет себя. Красивая картинка. Вязанье бы еще и тихую музыку. Ничего нет. Тишина. И из Иркиной комнаты ни звука. Хоть бы вылезла, спросила. А что ей спрашивать? Она знает: папаня на посту, он для нее всегда на посту. Так матери-одиночки придумывают отцов «в командировках». Вот наш — в вечной командировке в тридцати минутах от собственного дома. Не хочу злиться, себя накручивать, вчерашним по горло сыта.

И он еще говорит, что со мной спорить нельзя! Спором это называется?! Говорит, с нормальным человеком если не можешь договориться, ну и ладно, ну и остается каждый со своим мнением. А ты, говорит, должна вернуться назад и обязательно доказать, что именно ты права. Говорит, что я не отцеплюсь, пока не заставлю признать свою правоту. Ну?! Ну как вам это понравится! Каждый при своем. При каком своем?! И он еще смеет говорить, что я конфликтна!

Перезвонил Саша Бурцев, я ему сказала, что Лев уже у стариков. Я попросила Сашу, чтоб расстарались они как-нибудь и, если можно, не клали бы к Левке в отделение. Я ему так сложно объясняла свои мотивы, что, боюсь, он все понял в прямом смысле. А мне хотелось бы, уж если понадобится операция, так чтоб без него обошлись. Только недавно после его операций умерли два человека — один за другим. У обоих был рак, и обоих он знал уже давно. Все знакомые понимали, все вокруг сочувствовали, но все ж было что-то неуловимо противное, скользкое в тихих перешептываниях о том, как ему, Льву, не повезло. Впрочем, это, может быть, сейчас мне так кажется. Бог с ними. Лев сам издергался, устал от расспросов и рассказов о том, как и что с этими больными было: каждый спрашивающий был невинно уверен, что он единственный. А Лев, как будто домучивая себя, сам рвался рассказывать, снова и снова прокручивал одними и теми же словами подробности этих болезней и смертей. Может быть, желая удостовериться в сотый раз, что не было его врачебной ошибки. Стал совсем серым — волк, а не лев, — хватался за таблетки, мерил давление. И как-то брякнул: «Может, хватит? Наоперировался. Может, в поликлинику уйти?» Правда, это уже не первый раз. После своих несчастий он всегда начинает про поликлинику говорить.

Я его не представляю без больницы, без отделения. Они там все спаялись, переплелись. Все пришли вместе, Льву около сорока было, остальные помоложе. Энергии, казалось, неистребимые запасы. Оперировали напропалую. Вот уж когда о репутации не думали. Одолела их идея оперировать на сосудах. Это в простой-то больнице, с обычными больничными средствами! Главврач хоть и прижимал их, но больше для острастки. Поначалу они на этих сосудах по десять часов стояли. Появилась в компании любимая шутка: «А как терпишь?» Постоянный ответ: «А не хочется». Один приятель, математик, ему сказал: «Твой рабочий день приблизительно шесть с полтиной стоит. Надо сокращать операцию — сгоришь, будь скромнее». — «Руслан, — отвечает, — горит ярче, он на рубль бескорыстнее». И разводит турусы на колесах, что хирурги, мол, обыкновенные работяги, лишь пошляки видят в них суперменов… И говорит, конечно, так, что на него посмотришь и видишь: сидит перед тобой обыкновенный супермен. Актеришко плюшевый! Герой нашего времени! «Умные руки хирурга!» «Будет жить!..»