МОЙ ПЕРВЫЙ ЛОББИСТ
      Вышли мои первые рассказы в "Новом мире".
      И телефонный звонок: "Юля, вы, говорят, едете в Ленинград?" - "Да, Даниил Семенович". - Это был Данин, с которым мы сильно заприятельствовали после тяжких бдений подле умирающего Казакевича. "Вас разыскивает и хочет познакомиться Юрий Павлович Герман. Он ведь у нас на сегодня первый, а может, и единственный настоящий писатель на ваши темы. Он вас жаждет увидеть и поговорить. Позвоните в Питере ему по телефону".
      "Даня, не говори глупости. Юля, не слушайте его..."
      Это включилась Софья Дмитриевна Разумовская, Туся, или тетя Туся для многих за глаза. Жена дяди Дани, если внедриться в одинаковую, так сказать, номинацию. Тетя Туся - королева, умница, всю жизнь играла дурочку, но так никого и не смогла обмануть; все относились к ней с большим почтением, ее уважали, а иные писатели даже боялись за тонкий вкус при кокетливой манере говорить в лоб все, что она думает про тебя и твое письмо. За глаза потому и посмеивались - за кокетливую прямоту, не соответствующую возрасту.
      Редактор она была классный. На моей памяти до последних сил своих она работала в "Знамени". Боялись ее редактуру и хотели с ней работать такие секретарские корифеи, главари журналов и газет, как Кожевников, ее прямой начальник, Чаковский и другие. Когда она получала их рукописи, то порой смело переписывала текст целыми страницами - корифеи были довольны и, говорят, даже одобрительно кивали головами. При малой редакторской правке, другими, более трепетными и боязливыми, редакторами, корифеи, привыкнув к тети-Тусиному размаху, выражали недовольство.
      Помню: "Юля, покажите, что вы там написали, и если не будете самодовольным автором, может, и подскажу что-нибудь путное. Принесите. - Я не успел ничего ответить, но она, видно, телепатически среагировала на мелькнувшую в моей голове мысль. - Что за дурость, Юля! Почему надо стесняться? И поважнее вас люди спокойно слушают от меня честные гадости..."
      И я принес. Она делала замечания, предложения, поправки, давала советы, я молча выслушивал, порой подобострастно кивал и время от времени выслушивал: "Юля, прекратите возражать! Я знаю, что говорю". - "Да, я не возражаю, Софья Дмитриевна, я соглашаюсь". - "Не врите. Я по лицу вижу, что возражаете. Если у вас есть талант, вам ничего не стоит написать взамен несколько страниц". - "Я не вру, Софья Дмитриевна", - по-ученически лепетал я, робея, не зная, какими путями полагается говорить с редакторами, к тому же я в то время еще и не собирался печататься и чистым случаем брякнул ей про свои опыты.
      Даниил Семенович издали, услышав ее наскоки, вальяжно вмешался: "Юля, да скажите вы Тусе, что так слышите. Авторское видение таково". - "Даня, не учи мальчика своим глупостям. Пусть докажет талант! Вот я сейчас редактировала Николаеву - вот талант, она смело по моему совету выкидывала целые страницы и легко вписывала еще лучше". - "Она же ничего больше не делает, а Юля еще людей лечит". - "Читателю до этого нет никакого дела".
      Я попытался прервать эту творческую дискуссию: "Да нет у меня читателя. Это же я для себя". - "Вот и опять глупость. - Будто я вколол ей этими словами какой-то возбудитель. - Не дурите мне с Даней голову. Во-первых, я тоже читатель, и надо сказать, не последний из читателей во всех смыслах. Раз написано, значит, вы обязаны думать о читателе. Даже если это будет несколько человек из вашего окружения. Кстати, это всё, надеюсь, интеллигентные люди, и вы не имеете право сжирать их время неудобоваримым бредом". - "Туся, если это бред, зачем редактировать?" - "Перестань передергивать меня..."
      Мне казалось, что я уже был лишь просто поводом, а все это было лишь отголоском их внутренних споров. Ведь говорили, что Софья Дмитриевна была его первым читателем, и баталии при этом разыгрывались не чета возникшей над листочками с моими опусами.
      Все ее замечания были разумны, и, безусловно, она была права, когда подозревала меня в скрытых возражениях. А правоту ее я понял лишь после, когда не искал втихую доводов, сопротивлявшихся ее безапелляционным советам. Ведь в спорах истина только гибнет. Надо научиться слушать, не возражая даже мысленно, про себя.
      Она всегда была кокетливо агрессивна и неожиданна. Не всегда аргументировала - мол, и так поймете. Да и вообще порой это был лишь эмоциональный всхлип, а резоны его собеседник должен додумывать сам.
      Однажды Даниил Семенович показал мне свою ногу с расширенными венами и уже возникшими изменениями на коже. Я сказал, что это надо оперировать. Реакция Софьи Дмитриевны была мгновенной: "Нет, Юля, мы на это пойти не можем!" Все же оперировать мне его пришлось впоследствии, но тети Туси уже среди нас не было.
      А как-то она пришла домой от зубного врача и: "Мне положили мышьяк, и я не знаю, чем эта катастрофа закончится".
      Нет, она никого не обманула этими своими дурачествами. До последних дней сохраняла ум и манерность, обаяние и дурашливость, показную беспечность и ответственность.
      Уходила она тяжело и мужественно. Даже в самые последние дни позволяла зайти к ней в комнату лишь после того, как приведет себя в максимально благообразный вид. Выглядеть - всегда было важно для нее. Благопристойным важно быть не только внутренне.
      Я отвлекся от первоначального телефонного звонка. Вот что значит внутренняя неорганизованность. Так вот: "Юля, не слушайте Даню. Юра никакой не первый специалист, а замечательный человек и очень талантливый..." "Туся, я же ничего не говорил противоположного..." - "Даня, не вмешивайся и не мешай мне объяснить Юле, что такое Юра". - "Да он прекрасно все знает". - "Ничего он не знает, а теперь от меня узнает. Юрочка наш сильно болен, и, может, он хочет с вами посоветоваться. Так что позвоните обязательно".
      Тетя Туся умница - тут уж мне не отвертеться... Тут уж позвонить я обязан.
      И я, разумеется, позвонил. И не пожалел. У каждого читающего была своя этажерка (предмет и слово это тоже из ушедшего времени, к сожалению, как и сам персонаж настоящего воспоминания) и у каждого Юрий Павлович находился на очень разных уровнях.
      Кто считал его легковесным беллетристом, кто продавшимся власти, кто видел в нем неизбывный до последнего дня талант, а кто и просто хорошего, доброго человека, да и это иными опровергалось.
      Я-то его любил...
      Когда Данин мне сказал, что Герман, признанный в то время певец стана медиков, близкий друг его, хочет со мной повидаться, я поначалу решил с самодовольной надеждой, что мэтр хочет со мной посоветоваться по поводу своих медицинских рассказов или поговорить о герое новой своей эпопеи враче Устименко. Да нет, конечно. У него полно было друзей в медицинском мире: и профессор хирург-педиатр Долецкий, и профессор Военно-медицинской академии Тувий Яковлевич Арьев - пионер нашей хирургии в области ожогов, отморожении, пластики поверхностных кожных уродств и повреждений, и хирург-практик из-под Ленинграда Богословский - тоже один из персонажей германовских очерков. Юрий Павлович любил медицину, врачей, всегда жаждал поболтать еще с одним представителем нашего клана.
      Он любил расспрашивать врачей и не только про медицинскую специфику, но пытался найти нечто обобщающее в их отношении к жизни. Он любил расспрашивать, а потом рассказывать... да, пожалуй, и записывать, далеко не всегда придерживаясь ублюдочной точности: писатель - не журналист.
      Вспоминаю его рассказ о Тувии Яковлевиче Арьеве.
      В период кампании "жидоморства" в пятьдесят втором году Арьева и еще одного профессора, тоже начальника кафедры, Вайнштейна вызвали в ректорат или, на военный лад, к командованию академии и сообщили об увольнении. Арьев стал что-то возражать, трепыхаться; Вайнштейн же молча выслушал и пошел вон. По дороге домой Арьев продолжал возмущаться и обобщать. Вайнштейн же только смеялся. "Что вы смеетесь? Я не вижу здесь ничего смешного! Это..." Ну и так далее - что может по этому поводу говорить еврей, каждый сконструирует сам. "Да я смеюсь, - отвечает Вайнштейн, потому что я не еврей, а из остзейских дворян". - "Что же вы не сказали?!" - "Чтоб я говорил: меня неправильно уволили, так как я не еврей? Этого они от меня не дождутся. Честь мне дороже". Так и уволили их. После смерти Сталина обоих восстановили.
      Я слышал эту новеллу из уст и Германа, и самого героя. Порой это был юмор горький, порой - ирония.
      Я позвонил, разумеется, и пришел в тот же день. Отец и сын сидели и ругались... Впрочем, скорее спорили - они, разумеется, любили друг друга. Но спорили очень уж экспрессивно. Особенно Леша - сын. Он только недавно завершил свое высшее образование и выглядел - во всяком случае в моих глазах - пухлым мальчиком. Предмет спора - Дзержинский, положительный герой целого цикла рассказов Германа-старшего.
      Юрий Павлович считал его религиозным фанатиком утопического переустройства жизни. Он говорил, что если бы все были столь же честными, то и Чека и вся судьба утопии не пошла бы по столь кроваво-коварной дороге. Леша же видел в нем лишь кровавого родителя чекистского марева российской жизни. Герман-младший вообще был бескомпромиссен в своих оценках и предмета спора, и режима, и всех его основателей... Впрочем, насчет Ленина он не был в то время столь категоричен.
      Я еще мало с ними был знаком и не успевал улавливать их доводы и резоны, сам домысливал, но молчал - слишком мало их знал, но в стенах Лубянки уже допрашивался и потому страшился. Страшился столь определенных прилагательных, что вылетали у них из уст.
      Мне казалось, что коммунисты, коммунизм (при честном исповедании идеи) - порождение инфантилизма, несбыточной мечты без точного расчета. Жажда невозможного равенства и вытекающей из нее справедливости. Отсюда и жестокость, порой детская, когда вначале можно убить крысу, кошку... Детское непонимание принципа терпимости, подставления другой щеки.
      Спорили два честных человека из разных поколений. Кто-то сказал, что поколений нет - есть люди. Не только. Поколение - это большинство людей, пораженных одним и тем же общественным недугом, одолевших себя сходной мечтой, надеждой, сомнениями и беспокойством. А уж следом люди. Эти же два представителя двух поколений все еще продолжали дискуссию, когда сын с собственным пониманием своего поколения и своего времени переводил на экранный язык произведения отца.
      О болезни Юрия Павловича я уже слыхал. Как-то, когда я сидел по традиции на кухне у Даниных, вошел пухлый мальчик, озабоченный болезнью отца и поиском неких лекарств. Этот мальчик оказался Лешей Германом. И совсем он уже был не мальчик, а дипломированный режиссер, только начавший делать свой первый фильм по рассказу Лавренева о красном терроре. Правда, пока в соавторстве, сорежиссером. (Как странно, глядя сегодня на могучего, матерого и мудрого Алексея Германа, говорить о нем как о пухлом мальчике.)
      Юрий Павлович болел лимфогранулематозом - это, приблизительно, рак лимфатических желез. Но вначале ему поставили диагноз рак горла, который неплохо вылечивается рентгеновским облучением, курс которого он уже прошел. В дальнейшем выяснилась ошибка, и лечение он вновь проходил, но уже иное. Ошибка досадная, но не фатальная. К сожалению, Герман не дожил до того времени, когда лимфогранулематоз научились вылечивать настолько, что подобных больных нынче порой снимают даже с учета и перестают постоянно наблюдать.
      Когда я пришел, он, уже пройдя курс лечения этой болезни, чувствовал себя вполне сносно.
      Но возвращусь к спору о Дзержинском. Юрий Павлович видел в нем фанатика идеи, религиозного человека, сменившего детскую искреннюю веру в Христа Спасителя на уверенность в спасение мира пролетарской революцией. Герман-старший считал своего героя честным человеком, в отличие от всех других своих соратников, и рассказы его были в некотором роде притчами и призывом к нечестным деятелям ГБ оглянуться на своего небесно-большевистского патрона. Кстати, та же притчевость есть и в его последней большой трилогии об Устименко. Я как-то спросил, каким образом он, описывая ужасы преступного устройства жизни в стране, тем не менее покзывает чуть ли не полурай в Урюпинске. "Так я же и говорю, что всю жизнь у нас и устраивала и контролировала ГБ, там начальником областного их управления оказался разумный и порядочный человек Штуб. Потому там и все областные председатели и секретари, под его прессом и крылом, стали как зайчики. В этой стране все от них, от ГБ". - "Но это же невозможно - такой не пройдет". - "Так он и погиб. И довели его до этого порядочная и честная дура, ортодоксальная большевичка Аглая и настоящий гэбэшник Бодростин. Штуб обречен. А могли бы вытащить страну". - "Не могли", - сказал я. "Не могли, - горестно выдохнул и он. - А жаль".
      Я обнаглел и сказал, что и главный герой, Устименко, тоже не сахар, строить-то он строит, но ведь через людей шагает со своей порядочностью, топором колотя близких по головам. "Конечно же! Потому я и был против, чтоб его играл Баталов - слишком обаятелен, прикрывал своим милым флером мою мысль. Должны же люди увидеть, что порядочность может быть и палкой поддерживающей, а может - бьющей. И у Штуба, и у Устименко".
      Эта романтическая наивность и привела его, прошедшего фронт и не вступившего там в партию, в эту организацию после XX съезда. Кстати, эта наивность после съезда не только с ним сыграла сию шутку - также горячечно тогда поступил и Булат Окуджава. Жалели потом, разумеется, оба.
      Отец и сын не нашли в тот день общего языка. Но мы перезнакомились.
      После первых обязательных необязательностей Юрий Павлович спросил, как я расцениваю столь странный уход из хирургии Пирогова в сорок шесть лет, когда вернулся с Крымской войны героем на фоне всеобщего почтения. А я и не думал до этого. А в самом деле, почему? Это надо очень подробно и глубинно покопаться в биографии. Я не знаю. И сейчас не знаю.
      А потом он предложил поехать к нему на дачу. "Если у вас нет в Питере специальных дел, мы поживем там три дня, наговоримся у меня в избе..."
      У меня не было в Питере специальных дел.
      Уже по дороге на дачу остановил машину около гастронома и сказал: "Посидите здесь, а мы с Колей пойдем делать базар". Он уже был болен, уже прошел курс рентгенотерапии и сам не в силах был носить все, что закупал. "Делая большой базар", нес за ним покупки его шофер Коля. И мы еще заехали на рынок.
      Угощение - это радость и ритуал. На даче, когда я у него был, утро он начинал с подробного заказа обеда. Ибо гости уже есть, или должны приехать, или он кого-нибудь обязательно зазовет. Возможно, играли в нем гены дворянских предков, устраивавших многоперсонные застолья. Уже заказ утренний был радостью: с полки доставалась старая книга "Подарок молодым хозяйкам" Молоховец и выискивалось там что-то экстравагантное, например, архиерейская уха, зачитывалось и горестно констатировалось, что не потянуть - и по ингредиентам и по времени. "Это же дня не хватит - и тройная уха должна быть, и с икоркой растереть, и стерлядку найти надо, и... эх!" В конце концов, меню составлено.
      Когда он приезжал в Москву, то поселялся в, так сказать, одноименном отеле. Поскольку я его знал уже после выхода многочисленных фильмов и трилогии большими тиражами, аж в трех издательствах, он был вполне состоятельным господином и у себя в номере мог целый день держать стол. Всех приходящих тут же кормили, поили, и так целый день. Сам он ел мало. Пить - пил. Но в основном угощал. К каждому приходящему привязывался и просил съесть что-нибудь и выпить. Кстати, не перебарщивал - меру знал, но если все же кто-нибудь напьется, радовался как ребенок. И какой-нибудь маленький конфликтик был бы ему в масть. А он бы еще и миротворцем выступил, ухмыляясь в несуществующие усы.
      Вот так же, как бы тоже в масть его радостям, и случился небольшой конфликт на поминках по нему.
      Умер он относительно молодым, пятидесяти семи лет. Проводить Юрия Павловича пришло много любивших его ленинградцев, немало было и приехавших нас, москвичей. Все друзья его в то время были еще, так сказать, во вполне пьющем возрасте. На поминках выпивка часто переходит за грань достаточного для поминовения. Ну и, разумеется, иные растеряли к концу дня контроль над своими ограничителями. Одним из любящих Германа был и Израиль Моисеевич Меттер, друг и сосед по даче, в результате чего и был в то время самым близким и самым частым собеседником, а отчасти и собутыльником. Израиль Моисеевич, Сёлик - так звали его близкие друзья, был дивный писатель, один из немногих действующих литераторов, хорошо владевших русским языком. Удивительна, по тому времени, была его порядочность и смелость - известен был он и тем, что во время одной писательской разборки Зощенко, когда тот, оглушенный, растоптанный, не понимающий этих чертовых советских необходимостей, уходил с кафедры, Сёлик поднялся и зааплодировал. Не надо добавлять, что его хлопки были одиноки, как смех Остапа Ибрагимовича Бендера при словах начальствующего оратора: "Трамвай построить - это вам не ешака купить".
      Был и приехавший из Москвы Штейн Александр Петрович, не отличавшийся достоинствами Меттера; в кампанию борьбы за приоритет всего русского, вплоть "до Россия - родина слонов", он быстро опередил заказ, сделанный, кажется, Симонову, и сочинил пьесу, осуждающую... ну и так далее.
      Персонажи расставлены - сюжет покатился. Сёлик, перейдя упомянутую грань, решил попенять Штейну за тот самый грех; слово за слово - и дело кончилось дракой промеж почтенных литераторов по принципиальному вопросу. Но все это я вспоминаю к тому, что дружно поминающие не столь печалились по поводу инцидента, сколь радовались тому, как бы был доволен Юрочка, если б знал про подобный конфликт и его разрешение на своих поминках. "Это же для него, по его сценарию!.."
      Угощение! Были у него поводы относиться к этому действу, кормлению, по-разному. Это не только гостевое мероприятие, но и важный фактор существования, театр. Например, когда Анна Ахматова, в пору своих невеселых дней, попала в больницу с аппендицитом (кстати, ЮП руку приложил для госпитализации ее), а, так сказать, "прогрессивная общественность" ахала и охала по поводу коек в коридоре, он сказал: "Надо же подумать и об элементарной еде для старухи" - и поехал с какими-то кастрюлями в больницу.
      Трепетное отношение к еде и, как следствие, к полуерническому, а порой и буффонному угощению, было связано с невеселым периодом в нашей жизни, который он называл "посадочной площадкой". В дни борьбы с космополитами на него высочайше (или кто-то чуть пониже) рассердились за то, что он своего положительного персонажа, подполковника медицинской службы, сделал евреем, а его оппонента - русским с карикатурной фамилией Курочка. Германа клеймили в газетах, делали героем фельетонов, с ним расторгли все договора, нигде не печатали - короче, лишили всякого довольствия. Что ждет его в конце туннеля - он от страха и знать не хотел. Но есть-то надо, кормить двух детей надо. За городом, где они тогда жили, купили кур и надеялись на получение от них яиц. Каждый должен заниматься своим делом - Татьяна Александровна каждое утро спускалась к сараюшке, так сказать, в птичник, и ничего не находила. Но однажды двор огласил ее радостный крик: "Юрочка! Есть яйца!" И торжественно внесла "урожай" в дом. Радость ее была разрушена, когда на яйцах были обнаружены магазинные штампы с датой их рождения. Юрий Павлович, желая порадовать семью, на последние деньги принес их из магазина "Диета".
      Мы с ним быстро нашли контакт. С ним было легко. Мы провели замечательные три дня в его флигельке-избе, где он и работал, и спал, и гостей принимал, и гонял чаи с коньячком, когда кто-нибудь приходил. В большой дом он переходил лишь на обед или в дни торжественных приездов высоких, но не близких людей.
      Он меня спросил, где живу в Москве, и я рассказал, что снимаю квартиру и собираю, уже собрал деньги на кооператив. "А как же вы будете отдавать?" - "Я скоро защищаю диссертацию и прибавку в сто рублей буду сохранять. За полтора года наберу. Да и брал я по малым порциям у разных. Кому раньше отдам, кому потом". - "Бред, Юля. Возьмите у меня сейчас все, раздайте всем эти мелочные долги, а мне отдадите, когда сможете. Я сейчас вполне богатый господин". И без перехода: "Ваши рассказы будут где-то печататься?" - "Они напечатаны у Твардовского, вы же читали". - "Я говорю про книгу, чтобы их все напечатали". - "Этого я не знаю. Не думал об этом". - "И напрасно. Раз напечатались, к этому надо относиться серьезно, профессионально".
      Он снял трубку и заказал Москву. Его тотчас соединили - даже на телефонной станции либо по номеру, либо по голосу, но его узнавали. Он просто купался в этих волнах узнавания, в особенности когда на глазах у мира мог кому-нибудь помочь. Он по-детски радовался, когда его окружали мишурным почетом. Особенно, когда это были местные власти - на даче, например, или в Ленинграде, где его любили в милиции. Когда похороны его сопровождались милицией и светофоры давали зеленую улицу, все говорили, как бы был этим доволен САМ.
      Так вот он позвонил: "Ольга Васильевна, вы читали последний "Новый мир"? А Крелина читали? Ну и как вам? Я думаю, пока его никто не захомутал, успейте вы. У него там только треть его рассказов. Я думаю, стоит. Он действующий хирург, а вы знаете мою слабость к хирургам. Я дам рецензию, а пока возьмите телефон его..." Трубку положил и ко мне: "Издательство "Советская Россия". Она моя редактор по трилогии. Замечательная женщина позвонит, не отказывайтесь. После этих рассказов надо становиться профессионалом".
      Узнав, что у меня написана еще повесть, он позвонил в "Звезду", Александру Семеновичу Смоляну, попросил прочитать и, если... Короче, и здесь меня пристроил - напечатали.
      Мой первый лоббист - и даже спонсор.
      Он приезжал в Москву. Я часто ездил в Ленинград, и чем больше забирала его болезнь, тем чаще там бывал, а он, естественно, уже не мог ездить к нам.
      В то время в Москве появились импортные сигареты: "Astor", "HB", "Peer", "Lux" - ну и прочие, всех не помню, а сейчас их называл, тренируя память. Все эти сигареты были лучше наших, и Герман каждого, кто ехал из Москвы в Ленинград, просил привезти ему чемодан этих сигарет. Он был уверен, что они скоро исчезнут. Раньше их курили только в ЦК нашей пролетарской партии. Юрий Павлович оказался прав - скоро это счастье курильщика оборвалось. И изба его, и в городе кабинет, и кладовка - все было забито блоками сигарет. Он был доволен и ернически-чванливо ухмылялся: "До конца жизни я обеспечен хорошими сигаретами". Он опять оказался прав вдова его Татьяна Александровна долго еще докуривала его табачные накопления...
      В тот день я получил сигнальный экземпляр своей книги "Семь дней в неделю", которой он оказался крестным отцом. Но позвонить, чтобы сказать ему об этом, не успел - Леша позвонил раньше.
      - Юлик, папе совсем худо. Приезжайте сейчас с дядей Даней. Ему я уже звонил.
      С Даней мы встретились в метро. "Юля, Туся категорически возражает, чтоб мы летели на самолете. Я спорить не стал, но это же глупо. Мы ей позвоним оттуда, будто приехали на поезде". (ЮП называл ее "тиран-ротозей").
      Книгу я положил в карман, надеясь подарить ее Юрию Павловичу.
      Какая там книга! Он с трудом говорил. Но продолжал выкуривать свои запасы. Сигарета все время вываливалась из его пальцев. Слова выдавливал из себя трудно, но пытался шутить: "Я давно уже не дедушка, а сейчас даже не бабушка". Это были чуть ли не последние его слова. Сигарета выпала, и он заснул после сделанного ему укола. И не проснулся.
      В ПОЛИКЛИНИКЕ
      Маргарита Иосифовна Алигер сделала крайне удивленное лицо: "Как?! Вы, действующий хирург, сядете в нашу писательскую поликлинику?! Вы будете принимать наших капризуль?!" - "Да я временно, Маргарита Иосифовна. Пока не оклемаюсь после травмы. Пока Паша Гилис не выздоровеет".
      Я был после автоаварии, а Паша, коллега по больнице, потерял ногу и был заинтересован в работе именно здесь, в этой поликлинике, где по вызовам возили на машине, а приемы и толчея были не столь утомительны.
      - Ну-ну, Юля, посмотрим, как вы заговорите при встрече с очередным гением...
      - Нет, Маргарита, ты не права, - Даниил Семенович Данин, в доме которого происходил этот разговор, тоже включился в обсуждение моей будущей работы. - Да, приходит автор, хороший он или плохой, но он творец. Если он не будет чувствовать, что сделал максимум возможного, он не отдаст рукопись никому, на просмотр даже. А мера у всякого - Я.
      Софья Дмитриевна, жена Данина:
      - Максимум?! А с какой радостью начальствующие бездари разрешают мне, редактору, переписывать их целыми страницами? И не теряют при этом чувство собственной гениальности...
      - Туся, а почему только начальствующие?
      - Да потому, что бездарь неначальствующую никто мне редактировать не даст.
      Дальше разговор пошел по линии обсуждения бездарности, гениальности, всегда ли доволен взыскательный художник, и совсем ушла в сторону моя грядущая работа. Лишь когда мы прощались, они пожелали мне удач на новом, хоть и временном, поприще и потребовали в ближайшем будущем встречи жаждут впечатлений.
      - Врачебная тайна - живые люди, - возразил я.
      - Не надо конкретно о живых людях. Общее впечатление. А кое-что до поры до времени запишите. Жаль - не записывал.
      De mortibus - aut bene, aut nihil? А вот и неправильно. Это про живых плохое надо говорить с осторожностью - у него, живого, впереди есть еще время, может стать лучше. Живому надо показывать его хорошее.
      А о мертвом можно говорить все - по делам его.
      Я на приеме. (Медведь на воеводстве.)
      - Здравствуйте. Я писатель Рудерман. (Кто такой? Первый раз слышу. Я некультурен или он никто? Что написал?) Я автор "Тачанки". (Господи! "Эх, тачанка-ростовчанка, наша гордость и краса... все четыре колеса". Что-то из каменного века...) Я один из основателей Союза советских писателей, участник первого съезда. (Во куда докатила его тачанка! Классик, можно сказать, а никому не известен... мне, во всяком случае, неизвестен.) А вас я вижу первый раз. Вы кто?
      - Я здесь новый доктор - хирург.
      - Вижу, что хирург. Видите ли, доктор, мне запретили курить, а я без этого не могу работать.
      - Так вам уже запретили, что же я могу еще вам сказать? Снять заклятие? Это же не от запрещающего зависит, а от вашего организма.
      - Видите ли, я пишу мемуары, и мне необходимо напряженно работать.
      Что же он там вспоминает, что аж курить надо? Я, кроме этой тачанки, стало быть, ничего о нем не знаю. Неловко как-то.
      - Вы же вольны выбирать. Решайте сами, что для вас важнее. Курить вредно, наверное, вообще. Как это доктор может сказать - курите на здоровье? А вам запретили по какому-то конкретному поводу?
      - У меня ноги порой болят.
      - Давайте посмотрим. Но только все равно я не могу дать вам индульгенцию.
      - Как же мне быть? Как работать?
      - Знаете песню: "Думайте сами, решайте сами - иметь или не иметь"? Кто написал, я не знаю.
      - И я не знаю.
      Через несколько дней я встретился с Маргаритой Иосифовной. И спросил ее о Рудермане - мне было совестно, что я не знал классика. Всезнающая Маргарита меня успокоила - могу и не знать, его никто не знает. "Несчастный человек - написал эту свою "Тачанку" и жил с каждого исполнения ее, скажем, по радио или на концертах. Ее часто исполняли - готовились к войне. Еще пели "Если завтра война". Он давно ничего не писал. Отец-основатель воспоминания! Ну, подождем".
      В то время была такая игра в писательских компаниях. Раскрывался справочник Союза писателей и зачитывалось имя, попавшее под палец ведущего (банкомета). Кто не знал, клал в банк гривенник. Никто не знал - банк рос. Чаще всего банк накапливался - большинство членов Союза были неизвестны. Наконец, кто-то срывал банк. Маргарита в этой игре была чемпионом...
      Уж коли об играх, была и еще одна: из сложных слов образовывать еврейские имена и фамилии, сходные по звучанию. Например светофор - Света Фор, телевизор - Циля Визир, стеллаж - Стелла Лаж, ну и так далее.
      А еще тогда же был выведен закон: каждое существительное мужского рода - еврейская фамилия, существительное женского - украинская. Опять примеры: Фонарь - Абрам, Лампа - Остап; Наум Грейдер и Андрий Телега; Ханна Шприц и Ганна Игла, Хаим Шов и Иван Рана. Развлекались...
      Но вернемся к Рудерману. Маргарита поковырялась в своей памяти и сказала: "Была с ним такая история: пятого марта пятьдесят третьего года объявили о смерти Сталина, а несчастному Рудерману, "Тачанку" которого уже давно не пели, кто-то отказал за недорого диван. Но забрать его надо было тотчас. Редкая удача - диван хороший и недорогой. И он, водрузив диван на санки, поволок его, словно варяг под Вологдой по дороге в греки, домой. Составил кратчайший маршрут, который по его лоции проходил через Пушкинскую площадь. А та, на беду его и всей Москвы, кстати, уже была оцеплена, и народ уже накапливался и ломился поглядеть на мертвого вождя. И на этом фоне волнения и страха, запретов и желаний на Пушкинскую площадь пытается въехать волокущаяся отцом-основателем и классиком кладь по имени диван. Первый же милиционер в капитанском звании очумел от столь непредвиденного возмущения наступившего на площади беспокойства. Капитан кинулся к возмутителю беспокойства: "Ты куда прешь с таратайкой своей? Пошел вон! Убрать!" И еще ряд экспрессивных междометий. В свою очередь ошалелый волокитчик (или волокушник, как там его назвать) обратился к начальнику со смиренной речью: "Товарищ капитан, я писатель Рудерман..." - "Ты пьян!" тоже в рифму вскричал милиционер. "Нет, товарищ капитан, я нисколечко не пьян..." - "Вон отсюда, к е..." (ну, скажем, к Евгении Марковне). - "Но, товарищ капитан, я писатель Рудерман, я купил себе диван и нисколечко не пьян..." Тут и капитан понял, что перед ним не только писатель, но и поэт. История умалчивает, чем завершился эпизод, но диван в столь нестандартный для державы день все же был доставлен на место, водружен в квартиру, и на него был, в свою очередь, водружен писатель Рудерман, опьяненный редкостной удачей.
      - А это правда, Маргарита Иосифовна?
      - Говорят...
      Арсений Александрович Тарковский был малоизвестным, но почти великим поэтом.