— Мы знали, что рано или поздно это должно произойти. Любая изоляция со временем сдает…
— Вы думаете, это случайность?
— Конечно. Просто авария. Здесь так много всяких прокладок, так много резины разной толщины. Дайте срок, они все посыплются. Бертону просто повезло очутиться там, где случился первый прорыв.
Холл отнюдь не испытывал уверенности, что все действительно так просто. Он глянул на экран — Бертон дышал учащенно, грудь его от ужаса ходила ходуном.
— И давно это произошло?
Стоун бросил взгляд на часы, отрегулированные на остановку в случае ЧП. Теперь они показывали время, прошедшее с момента разгерметизации.
— Четыре минуты назад.
— И Бертон все еще жив?
— Да, слава богу…
И тут Стоун нахмурился. До него дошло, что это действительно странно.
— Почему? Почему он все еще жив? — раздельно и медленно повторил Холл.
— Кислород…
— Вы сами сказали, что кислород еще не подали. Что же защищает Бертона сейчас?..
В этот миг переговорное устройство донесло до них голос Бертона:
— Послушайте… Я хотел бы, чтобы вы попробовали на мне одну вещь…
Стоун включил микрофон.
— Какую?
— Калоцин.
— Нет, — отрезал Стоун.
— Черт возьми, ведь речь идет о моей жизни…
— Нет.
— А может, попробовать? — начал Холл.
— Ни в коем случае. Мы не имеем права. Даже пробовать не имеем права…
* * *
Калоцин представлял собою, вероятно, самый строго охраняемый американский секрет за последние десять лет. Это был медикамент, выделенный фармацевтической фирмой Йенсена весной 1965 года под индексом UJ-44759W, или сокращенно К-9. Открытие произошло случайно, в ходе цикла обычных проверочных испытаний, которые Йенсен проводил со всеми вновь полученными соединениями.
Все фармацевтические компании проводят подобные испытания с целью выявления потенциальных биологических возможностей новых препаратов. В цикл испытаний входят в общей сложности 24 различные пробы, и выполняются они на лабораторных животных — крысах, собаках и обезьянах.
Препарат К-9 проявил на испытаниях довольно странные свойства. Он подавлял рост. Детеныш, которому вводили препарат, никогда не достигал размеров взрослой особи.
Этот факт послужил толчком к новой серии испытаний, и та дала еще более интригующие результаты. Препарат, как выяснил Йенсен, подавлял метаплазию, то есть превращение нормальных клеток организма в аномальные предшественники раковых клеток. Йенсен пришел в восторг и незамедлительно начал еще более интенсивные исследования.
К сентябрю 1965 года уже не оставалось сомнений, что калоцин способен приостанавливать рак. Механизм действия препарата был по-прежнему неясен, но он, несомненно, препятствовал размножению вируса, вызывающего миелоидную лейкемию. Животные, которым был введен препарат, не заболевали, а больные показывали заметное улучшение.
Персонал фирмы был взволнован. Вскоре обнаружилось, что калоцин — противовирусный препарат широчайшего спектра действия. Он убивал возбудителей полиомиелита, бешенства, лейкемии и бородавок. Мало того, как ни странно, калоцин убивал также и бактерии.
И грибки.
И паразитов.
Каким-то неведомым образом препарат уничтожал любые организмы одноклеточной или еще более простой структуры — и совершенно не влиял на сложные системы органов, на группы клеток, образующие крупные общности. В этом смысле действие калоцина было на редкость избирательным.
По существу калоцин представлял собою универсальный антибиотик. Он убивал любые микробы, даже те, которые вызывают обычную простуду. Естественно, возникали и побочные явления: заодно уничтожались и полезные бактерии кишечного тракта — все животные, на которых пробовали препарат, поголовно страдали расстройствами желудка. Но разве это можно было назвать высокой ценой за излечение от рака?
В декабре 1965 года сведения о препарате были неофициально сообщены некоторым правительственным учреждениям и ответственным работникам здравоохранения. И тогда-то у калоцина впервые нашлись противники. Многие, включая Джереми Стоуна, потребовали даже запрещения препарата.
Однако аргументы, которые они выдвигали, казались чисто теоретическими, и фирма, чуя миллиардные прибыли, упорно настаивала на проведении клинических испытаний. В конце концов правительство, Министерство здравоохранения, образования и социального обеспечения и Управление продовольственных и медицинских товаров пошли навстречу Йенсену и дали санкцию на клинические испытания препарата. Они были начаты в феврале 1966 года, и первыми людьми, получившими калоцин, были 20 неизлечимо больных раком и 20 добровольцев из тюрьмы штата Алабама. Все 40 пациентов принимали препарат ежедневно в течение месяца. Результаты соответствовали ожидаемым: добровольцы испытывали побочные неприятные явления, однако ничего серьезного, а у больных раком наблюдалась поразительная ремиссия симптомов — свидетельство излечения. Первого марта 1966 года всем сорока перестали давать калоцин. Через шесть часов все сорок умерли.
Произошло то, что Стоун предсказывал с самого начала. Он говорил, что за многие века сосуществования человек постепенно выработал очень точно сбалансированный иммунитет по отношению к большинству микроорганизмов. Сотни различных видов вирусов и бактерий обитают на коже, в легких, кишечнике и даже в крови. Потенциально все они смертельно опасны, однако человек постепенно приспособился к ним, и лишь некоторые из них способны теперь вызывать у него болезни.
Этим обеспечивалось весьма точно отрегулированное равновесие. С привнесением препарата, убивающего все бактерии, мы нарушаем равновесие, уничтожаем плод многих веков эволюции. Мы открываем путь сверхинфекциям, и перед нами возникает проблема новых микроорганизмов, вызывающих новые болезни.
Стоун оказался прав: все сорок человек умерли от ужасных и непонятных, ранее никогда не виданных болезней. У одного все тело с головы до ног раздувалось до тех пор, пока он не погиб от отека легких. Другой пал жертвой бактерии, в течение нескольких часов начисто разъевшей его желудок, третий был поражен вирусом, который превратил его мозг в желеобразную массу.
И так все сорок.
Йенсен был вынужден прекратить испытания препарата. Правительство, убедившись, что Стоун сумел понять суть дела, приняло его первоначальное предложение и наложило категорический запрет на любую информацию и любые опыты, связанные с калоцином.
С тех пор прошло уже два года. И вот теперь Бертон попросил дать ему калоцин…
— Нет, — повторил Стоун еще раз, — у вас не будет и одного шанса из тысячи. На время он, возможно, вас поддержит, но, как только мы лишим вас калоцина, вы не выживете…
— Вам-то легко говорить, сидя там, где вы сидите.
— Мне совсем нелегко. Поверьте…
Стоун вновь прикрыл микрофон рукой и повернулся к Холлу:
— Мы же знаем, что кислород подавляет рост штамма. Будем давать Бертону кислород — на время это поможет. Чуть-чуть покружится голова, зато он немного отдохнет и дыхание у него успокоится. Бедняга напуган до смерти…
Холл кивнул. Почему-то слова Стоуна поразили его. Напуган до смерти… Ему вдруг стало ясно, что Стоун натолкнулся на что-то чрезвычайно важное. В этих словах — ключ. В этих словах — ответ…
Он встал и пошел прочь.
— Куда вы?
— Мне надо подумать… — О чем?
— О том, что значит — напуган до смерти…
Глава 27
Напуган до смерти
Холл вернулся к себе в лабораторию и уставился сквозь стекло на старика и младенца. Хотелось привести в порядок мысли, но они гнались друг за другом, кружась в бешеном темпе. Добиться логической стройности никак не удавалось, и испытанное только что чувство, что он на пороге открытия, исчезло.
Минуту-другую он не отрываясь смотрел на старшего своего пациента, а перед мысленным его взором мелькали стремительные картины: умирающий Бертон — рука прижата к груди, Лос-Анджелес в панике, повсюду тела, тела и взбесившиеся, вышедшие из-под контроля автомобили…
Тут он понял, что и сам напуган. Напуган до смерти. Он вспомнил эти слова.
Напуган до смерти.
В них был какой-то смысл, какой-то ответ. Но какой?
Неторопливо, принуждая свой мозг к методичности, он еще раз взвесил все, что знал.
Полисмен с диабетом. Полисмен, который подчас пренебрегал инсулином и впадал в ацидоз.
Старикан, взявший себе в привычку пить «Стерно», что вело к насыщению организма метилом и ацидозу.
Младенец, который… Который что? Откуда у него ацидоз?
Холл замотал головой. Во всех своих построениях он неизменно возвращался к этому младенцу — у того все было в норме, и никакой повышенной кислотности.
Он вздохнул. «Начни с начала, с самого начала, — сказал он себе. — Будь логичен. Если у человека обменный ацидоз — да любой ацидоз, — что с ним происходит?»
В его организме создается избыток кислоты. От такого избытка можно умереть, как, например, при впрыскивании в вену соляной кислоты.
Слишком много кислоты — смерть.
Но организм может уравновесить этот избыток. Учащением дыхания. Ибо тогда легкие станут выводить больше углекислого газа и количество угольной кислоты, образуемой углекислым газом в крови, несколько снизится.
Значит, есть способ избавиться от высокой кислотности.
Учащенное дыхание.
А «Андромеда»? Что происходит с этим штаммом, если у вас ацидоз и вы учащенно дышите?
Может быть, при учащенном дыхании штамм не успевает попасть из легких в кровеносные сосуды? Может быть, и так. Но, не успев даже довести мысль до конца, он покачал головой. Нет, не то. Здесь что-то другое. Какой-то совсем простой, элементарный факт. Нечто давно им известное. Только никак не удавалось ухватиться — что…
Итак, «Андромеда» проникает в организм через легкие.
Проходит в кровь.
Сосредоточивается в стенках кровеносных сосудов, особенно сосудов мозга.
Разрушает стенки.
Это ведет к свертыванию крови — или к внутреннему кровоизлиянию, сумасшествию и смерти.
Но, чтобы вызвать такое быстрое и сильное разрушение сосудов, нужно множество микроорганизмов. Миллионы миллионов их должны накопиться в артериях и венах. Вряд ли можно столько вдохнуть.
Значит, «Андромеда» размножается в крови.
Стремительно. С фантастической скоростью.
А если у вас ацидоз? Это приостанавливает размножение?
Может быть.
И снова Холл мотнул головой. У Уиллиса и у Джексона ацидоз — это одно дело. А у младенца?..
Ребенок совершенно здоров. Если он учащенно дышит, у него наступает алкалоз — ощелочение, уменьшение кислотности крови, а вовсе не ацидоз. Тут противоположная крайность.
Холл глянул сквозь стекло, и в этот миг ребенок проснулся. И почти немедленно залился плачем: личико посинело, глазенки сморщились, обнажились беззубые десны…
Напуган до смерти.
И потом птицы с их ускоренным обменом веществ, ускоренным пульсом, ускоренным дыханием. Птицы, у которых ускорены все процессы. Они ведь тоже выжили.
Ускоренное дыхание?
Так просто?
Он опять покачал головой. Нет. Не может быть.
Ожесточенно протер глаза. Сильно болела голова, он ощущал такую усталость… Мысль вернулась к Бертону, который в любую минуту мог умереть, наглухо запертый в своей секционной. Напряжение становилось невыносимым. Холл вдруг почувствовал, что им овладевает желание убежать, исчезнуть, спрятаться от всего этого…
Вспыхнул телевизионный экран, и на нем появилась лаборантка.
— Доктор Холл, — позвала она, — мы перенесли доктора Ливитта в лазарет.
— Сейчас приду, — машинально ответил Холл.
* * *
Он знал, что ведет себя странно. Никакой нужды осматривать Ливитта не было. С ним ничего уже не случится, и никакой опасности для его жизни нет. Просто Холл старался отогнать от себя другие, более срочные заботы. Когда он вошел в лазарет, ему стало стыдно.
— Он спит, — сказала лаборантка, — После приступа это нормально.
— Начнем дилантин?
— Нет пока. Подождем, посмотрим. Может, обойдемся люминалом…
Он начал тщательный и подробный осмотр больного.
— Вы устали, — наблюдая за ним; сказала лаборантка.
— Да, — ответил Холл. — В это время я, как правило, уже сплю..
В обычный день он давно уже кончил бы свои дела в больнице и ехал бы домой. И Ливитт тоже ехал бы к себе домой, в Пэсифик-Пэлисейдз. По автостраде Санта-Моника…
На секунду Холл явственно представил себе поток медленно движущихся автомашин. И дорожные знаки на обочине. Ограничение скорости: максимум — 100 километров в час, минимум — 60. В часы пик эти знаки выглядели как злая насмешка.
Максимум и минимум.
Вести машину слишком медленно плохо, даже опасно. Нужно, чтобы машины шли с какой-то более или менее постоянной скоростью. Нужно, чтобы разрыв между максимальной и минимальной скоростью был небольшим. Нужно…
Он замер и воскликнул:
— Какой же я идиот?..
И бросился к ближайшей панели ЭВМ.
* * *
Позже, много недель спустя, Холл окрестил эту свою догадку «шоссейным диагнозом». Принцип был так прост, так ясен и очевиден, что оставалось только диву даваться, как он никому раньше не пришел в голову.
Отстукивая на клавишах уточнение к программе «Рост», он был настолько взволнован, что пришлось повторить операцию трижды — пальцы не слушались.
Наконец это все-таки удалось. И он увидел то, что хотел: рост штамма «Андромеда» как функцию рН, кислотно-щелочного равновесия.
Результат был абсолютно ясен.
* * *
Штамм «Андромеда» сохранял способность к росту лишь в узком диапазоне значений рН! Если среда оказывалась слишком кислой, он не размножался. Если слишком щелочной — тоже. Штамм быстро рос только в диапазоне от 7,39 до 7,43.
Холл всмотрелся в график, выданный ЭВМ, и кинулся к двери. По дороге вспомнил про лаборантку и улыбнулся:
— Все в порядке. Все наши беды позади…
Он жестоко заблуждался.
Глава 28
Испытание
Стоун по-прежнему следил за Бертоном на телеэкране и встретил Холла сообщением:
— Кислород уже поступает…
— Прекращайте.
— Что?!
— Прекращайте. Подавайте обычный воздух. Холл внимательно посмотрел на Бертона. Даже по телевидению было заметно, что кислород уже начал оказывать свое действие. Бертон дышал уже не так часто, грудь его подымалась медленнее. Холл поднял микрофон.
— Бертон, говорит Холл. Я нашел ответ: «Андромеда» растет лишь в узком диапазоне значений рН. Вы понимаете? В очень узком диапазоне. Если у вас избыток кислотности либо избыток щелочности, тогда вам ничто не грозит. Я хочу привести вас в состояние респираторного алкалоза. Дышите быстро, как только можете…
— Но здесь же чистый кислород, — отвечал Бертон. — Наступит перенасыщение, и я потеряю сознание. У меня и без того уже голова кружится…
— Мы переходим снова на обычный воздух. Начинайте дышать быстрее, как можно быстрее.
Холл повернулся к Стоуну:
— Дайте повышенную концентрацию углекислого газа.
— Но «Андромеда» лучше всего развивается именно в атмосфере углекислого газа…
— Знаю, но не при неблагоприятном рН крови. Поймите, суть вопроса не в составе воздуха, а в составе крови. Мы должны сейчас поддерживать в крови у Бертона неблагоприятный кислотный баланс…
Стоун внезапно понял.
— Младенец. Он же все время кричал… — Верно.
— А у старика с его аспирином было учащенное дыхание…
— Да. И, кроме того, он пил денатурат.
— И в результате и у того, и у другого совершенно нарушилось кислотно-щелочное равновесие…
— Вот именно. Вся беда в том, что я прицепился к этой кислотности и никак не мог понять, откуда у ребенка ацидоз. А его, ацидоза, там и в помине не было. Это же все равно: слишком много кислоты или слишком мало — лишь бы вне пределов диапазона роста «Андромеды»…
Он вновь обратился к Бертону.
— Теперь все в порядке. Продолжайте дышать часто. Не останавливайтесь. Работайте легкими, откачивайте углекислый газ. Как вы себя чувствуете?
— Ничего, — пропыхтел Бертон. — Страшновато… но ничего.
— Ну, вот и хорошо.
— Послушайте, — сказал Стоун, — мы же не можем вечно держать его на таком режиме. Рано или поздно…
— Конечно, — понял Холл, — мы перенасытим его кровь щелочью. — И к Бертону:
— Посмотрите там у себя в лаборатории. Нет ли у вас чего-нибудь такого, чем можно изменить рН крови?
Бертон огляделся вокруг.
— Да вроде нет…
— Сода? Аскорбиновая кислота? Уксус?
Бертон начал судорожно перебирать пузырьки и реактивы на полках. Наконец, пришел к выводу:
— Ничего такого тут нет…
Холл, впрочем, уже почти не слушал Бертона. Он подсчитывал частоту его дыхания: 35 вдохов в минуту. Дыхание было глубокое, полное — какое-то время он продержится. Но затем неизбежно устанет: дыхание — достаточно тяжелая работа. Устанет или потеряет сознание…
Со своей безопасной позиции у телевизора он внимательно осмотрел лабораторию Бертона. И увидел крысу. Черную норвежскую крысу, которая преспокойно сидела в клетке в углу и разглядывала ученого.
Холл даже вздрогнул.
— Крыса-то…
А она дышала легко и размеренно. Стоун тоже заметил ее.
— Что за черт…
И вдруг лампы замигали вновь.
На пульте вспыхнула надпись:
Аварийное изменение состояния уплотнения В-112-6886
— Господи! — сказал Стоун.
— Что это за уплотнение?
— Какая-то прокладка центрального ствола, связывающего все лаборатории. Главное — гермети…
Экран загорелся опять:
Аварийное изменение состояния уплотнений… А-009-5478
……………………………………………………….……..В-430-0030
……………………………………………………………….Н-966-6656
В немом изумлении следили они за экраном.
— Скверное дело, — сказал Стоун. — Очень скверное.
На пульте промелькнули номера еще девяти вышедших из строя прокладок.
— Просто не понимаю…
Но тут Холл воскликнул:
— Ребенок. Ну, конечно же!..
— Что ребенок?
— И тот проклятый самолет. Все сходится… — О чем вы?
— Ребенок совершенно здоров. Когда он плачет, он нарушает кислотно-щелочное равновесие организма. Допустим. Алкалоз не дает возможности штамму проникнуть в кровь, размножиться там и убить свою жертву…
— Ну да, — отозвался Стоун. — Вы это уже говорили…
— Но что происходит, когда ребенок умолкает?..
Стоун уставился на Холла, не находя слов.
— Ведь рано или поздно, — продолжал Холл, — ребенок должен был замолчать! Не мог же он кричать вечно…. Рано или поздно он перестал орать, кислотно-щелочное равновесие пришло в норму, и он стал вновь уязвим для «Андромеды»…
— Верно.
— Но он не умер.
— Быть может, какая-нибудь быстрая форма иммунитета…
— Нет, это невероятно. Есть только два объяснения. Когда ребенок перестал кричать, то либо штамма уже не было поблизости — подул ветер, воздух очистился, — либо же этот штамм…
— Изменился, — подхватил Стоун. — Произошла мутация.
— Вот именно. Мутация с превращением в неинфекционную форму. Возможно, она продолжается и сейчас. Штамм уже не опасен для человека, зато пожирает резину и пластик…
— Самолет!..
Холл кивнул.
Национальным гвардейцам на земле «Андромеда» не причинила никакого вреда. А самолет погиб — потому что пластик стал расползаться у пилота на глазах…
— Стало быть, штамм теперь практически безвреден. Вот почему жива крыса…
— Вот почему жив Бертон, — добавил Холл. — Учащенное дыхание не нужно. Бертон жив только потому, что изменилась сама «Андромеда».
— Она может измениться еще раз, — возразил Стоун. — И если большинство мутаций происходит во время деления…
Взревели сирены, и пульт оповестил красными буквами:
Герметизация нарушена полностью. Пятый уровень заражен и отсечен — Бегом отсюда, — бросил Стоун Холлу. — Быстро! В этой лаборатории нет подстанции. Вам надо перейти в следующий сектор…
Холл не сразу понял, чего от него хотят. Он продолжал сидеть, будто прирос к креслу, но вдруг понял, сорвался с места, бросился к двери. И не успел — послышалось шипение, из стены выскользнула массивная стальная плита и, лязгнув, перекрыла выход. Стоун выругался:
— Ну вот, попались. Если бомба взорвется, «Андромеду» разнесет на десятки миль вокруг. Будут тысячи мутаций, и каждая станет убивать на свой манер. Нам теперь никогда от нее не избавиться…
Бесстрастный механический голос повторил несколько раз по радио:
— Уровень отсечен. Тревога. Уровень отсечен. Тревога. Уровень отсечен…
На мгновение наступила тишина, потом донесся легкий скрип — включилась новая запись, и тихий голос мисс Глэдис Стивенс из штата Омаха произнес:
— До ядерного взрыва осталось три минуты…
Глава 29
Три минуты
Опять тревожно взвыла сирена, и стрелки всех часов одновременно прыгнули на 12.00, а секундные стрелки начали отсчитывать время. Циферблаты автоматических таймеров загорелись красным светом, зеленая полоска на них точно указывала момент ядерного финала.
А голос невозмутимо повторял:
— До ядерного взрыва осталось три минуты.
— Автоматика, — сказал Стоун с тихим бешенством. — Уровень поражен, и система сработала. Надо что-то делать…
Холл держал в руке ключ и тупо смотрел на него.
— И никак нельзя добраться до подстанции?
— На этом уровне — нет. Каждый сектор изолировал от других.
— А на других уровнях, там же есть подстанции?
— Есть.
— Как добраться до них?
— Никак. Все пути отрезаны.
— А центральный ствол?
Центральный ствол пронизывал насквозь все уровни.
Стоун передернул плечами:
— Предохранительные системы…
Холл припомнил, что Бертон как-то рассказывал ему о предохранительных системах центрального ствола. Теоретически, попав в центральный ствол, можно было подняться до самой поверхности. Но практически по окружности ствола были размещены лигаминовые датчики, в основном на случай, если какое-нибудь лабораторное животное вырвется на волю. По сигналу датчика в ствол подавался в виде газа лигамин — растворимое производное яда кураре. Кроме того, автоматические пистолеты стреляли дротиками, отравленными лигамином. Механический голос сказал:
— До взрыва осталось две минуты сорок пять секунд…
Холл уже отошел в глубину лаборатории и глядел сквозь стекло на внутреннее рабочее пространство; где-то там, еще глубже, находился центральный ствол.
— Какие у меня шансы?
— Их попросту нет, — ответил Стоун.
Холл пригнулся и вполз в туннель-шланг, ведущий к пластиковому комбинезону, Подождал, когда шланг за ним загерметизируется, потом взял нож и обрезал этот шланг, как бесполезный хвост. Вдохнул всей грудью лабораторный воздух, прохладный и свежий — и насыщенный «Андромедой».
И ничего не случилось.
Стоун наблюдал за ним через стекло. Холл видел, что губы Стоуна шевелятся, но слов не слышал. Потом включились динамики:
— …лучшая, какую мы только могли придумать.
— Что?
— Предохранительная система.
— Премного благодарен, — ответил Холл и направился к круглому резиновому затвору, ведущему в центральный ствол. Отверстие затвора было круглое и относительно небольшое.
— Есть единственный шанс, — сказал Стоун. — Дозы низкие, рассчитаны на десятикилограммовое животное, вроде большой обезьяны, а в вас килограммов семьдесят или вроде того. Вы выдержите довольно значительную дозу, прежде чем…
— Прежде чем перестану дышать, — закончил за Стоуна Холл.
Жертвы кураре погибают от удушья, вызванного параличом мышц груди и диафрагмы. Холл был убежден, что это не самый приятный способ умереть.
— Пожелайте мне удачи, — сказал он.
— До взрыва осталось две минуты тридцать секунд, — молвила Глэдис Стивенс.
Холл с размаху ударил кулаком по затвору — тот рассыпался на куски — и пролез в центральный ствол.
* * *
Здесь было тихо. Ни воющих сирен, ни мигающих ламп, одна холодная, металлическая, гулкая пустота. Центральный ствол, метров десяти в диаметре, был выкрашен в практичный серый цвет; это была просто цилиндрическая шахта с кабелями и механизмами, и по стене наверх, на четвертый уровень, шли ступеньки-скобки.
— Я наблюдаю за вами по телемонитору, — донесся до Холла голос Стоуна. — Поднимайтесь быстрее. Вот-вот будет выпущен газ.
Еще один магнитофонный голос:
— Поражен центральный ствол. Всему обслуживающему персоналу немедленно покинуть опасную зону…
— Скорее! — крикнул Стоун.
Холл полез по скобкам вверх. Глянул под ноги — пола уже не было видно, его застлали клубы белого дыма.
— Пошел газ, — предупредил Стоун. — Торопитесь!..
Холл и без того торопился, перебирая руками по скобкам и тяжело дыша — от усталости и от волнения.
— Датчики засекли вас, — глухо сказал Стоун.
Сидя в лаборатории у экрана, он видел, как электрические глаза обнаружили Холла в шахте и очертили контуры его тела. Холл казался таким беззащитным, таким уязвимым… А на соседнем экране было видно, как лигаминовые пистолеты поворачиваются на своих кронштейнах, наводя на цель тонкие дула.
— Скорее!..
Тело Холла на экране было обведено красной линией на ярко-зеленом фоне. Потом на этот контур, на область шеи, наложилось прицельное перекрестье. Управляемые ЭВМ автоматы, следуя программе, выбирали область наиболее сильного тока крови — у большинства животных шея в этом смысле предпочтительнее спины.
А Холл все лез и лез. Для него сейчас существовали лишь расстояние и еще усталость, усталость. Он ощущал такое изнеможение, будто карабкался уже много часов, и вдруг понял, что это началось воздействие газа…
— Датчики засекли вас, — повторил Стоун, — зато вам осталось всего метров десять…
И тут Холл увидел совсем близко от себя один из датчиков. Дуло пистолета смотрело прямо на него — вот пистолет выстрелил, выплюнув облачко голубого дыма. Что-то свистнуло мимо уха, шлепнулось в стенку и отскочило вниз.
— Промах. Лезьте дальше…
Еще один дротик разбился о стенку рядом с шеей. Холл старался карабкаться быстрее, как можно быстрее… Над собой он уже видел дверь с белыми буквами: «Четвертый уровень». Стоун был прав, действительно оставалось меньше десяти метров. Третий дротик, четвертый. Мимо. Ирония судьбы — на какую-то малую долю секунды он почувствовал раздражение: чего стоят эти дурацкие электронные системы, если не способны попасть в такую мишень…
Следующий дротик ударил Холла в плечо и с жалящей болью вонзился под кожу, потом по телу прокатилась вторая волна боли — впрыснулся яд. Холл чертыхнулся.
Стоун видел все это на своем мониторе. Затем на экране появилась бесстрастная надпись «Попадание», и изображение было повторено в записи; дротик снова летел и снова вонзался Холлу в плечо. Запись была повторена трижды…
— До взрыва осталось две минуты, — возвестил голос.
— Доза низкая, — сказал Стоун. — Лезьте дальше…
И Холл полез дальше. Он чувствовал огромную тяжесть, будто весил двести килограммов, и все-таки лез. Добрался до двери — дротик ударил в стену у самой щеки.
— Вот подлый…
— Давайте, давайте!
Дверь была герметическая, плотно притертая, на ней была ручка. Холл дернул ее — еще один дротик стукнулся в стенку.
— Вы совсем у цели, — сказал Стоун, — вы почти добрались…
— До взрыва осталось девяносто секунд…
Ручка подалась, дверь с шипением открылась. Он перевалился через порог — и в этот миг дротик вонзился в ногу, и его опять захлестнула горячая волна боли. Теперь он весил уже не двести, а пятьсот килограммов. Медленно, очень медленно он протянул руку и закрыл за собой дверь.
— Вы в воздушном шлюзе, — сказал Стоун. — Откройте следующую дверь.
Он потащился к внутренней двери. До нее был долгий-долгий, бесконечный путь, безнадежное расстояние. На ногах висели свинцовые колодки, ноги были каменные. Хотелось лечь и заснуть — он так устал, все тело болит. Шаг. Еще шаг. Еще…
— До взрыва осталось шестьдесят секунд…
Время мчалось. Холл никак не мог понять, в чем дело: оно неслось с такой быстротой, а он двигался так медленно…
Ручка. Как во сне, пальцы сомкнулись вокруг нее и повернули…
— Боритесь с ядом, — сказал Стоун. — Вы можете, можете!..
Что было дальше, он почти не мог вспомнить. Ручка повернулась, и дверь открылась; он смутно увидел девушку-лаборантку — она стояла в коридоре, куда он ввалился, и смотрела на него испуганными глазами…
— Помогите, — попросил он.
Она заколебалась, глаза ее совсем округлились, и вдруг она побежала по коридору прочь. Он тупо поглядел ей вслед и свалился на пол. Подстанция была в нескольких шагах — блестящая металлическая нашлепка на зеленой стене.
— До взрыва осталось сорок пять секунд.
И Холл разозлился. Оттого, что этот соблазнительный женский голос был заранее записан на пленку. Оттого, что кто-то задумал всю эту серию неотвратимых грозных предупреждений. Оттого, что этот сценарий разыгрывается сейчас, как по нотам, электронной машиной вкупе со всей блестящей, безупречной лабораторной аппаратурой. Будто такова была его неминуемая участь, заранее запланированная и предначертанная.
И он разозлился.
Как он преодолел оставшиеся метры, как сумел подняться на колени и вставить ключ, он, несмотря на все старания, вспомнить не мог. Но ясно помнил, как повернул ключ в замке и как погасла красная лампочка и вновь загорелась зеленая.
— Взрыв отменяется. Взрыв отменяется, — оповестил голос бесстрастно, будто ничего не случилось.
Холл тяжело сполз по стенке вниз, и черная мгла сомкнулась над ним.
