2

Рентгеновский кабинет на втором этаже Мемориалки незнамо почему называли кабинетом радиологической диагностики. Впрочем, как бы его ни величали, это был самый обыкновенный рентгеновский кабинет, такой же, как в любой другой больнице: стены из матового стекла, зажимы для снимков. Помещение довольно просторное, тут могли одновременно работать пятеро рентгенологов.

Я попал к Хьюзу, моему старому знакомому. Иногда чета Хьюзов играла с нами в бридж, причем весьма искусно. Они бились до последнего и жаждали крови. Но я и сам иногда этим грешу.

Я не стал звонить Льюису Карру, поскольку он все равно не помог бы мне. А Хьюз стоял на нижней ступени священной врачебной иерархии, и ему было безразлично, чьи снимки я хочу посмотреть – Карен Рэнделл или Ага-Хана, которому тут несколько лет назад делали операцию на почке. Поэтому Хьюз сразу же отвел меня в хранилище снимков.

По пути я спросил его:

– Ну, как твоя интимная жизнь?

Это была избитая шутка. Известно, что рентгенологи занимаются сексом гораздо меньше, чем врачи любой другой специальности. Почему это так, никто не знает, но, скорее всего, на них действует рентгеновское излучение. Во всяком случае, среди медиков бытует такое убеждение. В прошлом во время просвечивания рентгенолог стоял в кабинке вместе с пациентом и за несколько лет буквально пропитывался гамма-частицами. Да и пленка тогда была гораздо менее чувствительной, так что врач успевал схватить чудовищную дозу, пока делал снимок.

Но даже теперь, при новых технологиях и обширных познаниях, эта мерзкая шуточка по-прежнему в ходу, и рентгенологи вынуждены стоически терпеть подначки всякого, кто пожелает высмеять их освинцованные суспензории и усохшие половые железы. Приколы – такой же фактор профессионального риска, как рентгеновское излучение, и Хьюз не обижался на них.

– Моя половая жизнь, – ответил он, – куда интереснее какого-то там бриджа.

Когда мы вошли в кабинет, там работали трое или четверо рентгенологов. Перед каждым лежал толстый конверт, набитый снимками, и стоял магнитофон. Врач брал снимок, произносил вслух фамилию пациента и номер отделения, сообщал, с какого ракурса сделан снимок, и, приложив его к матовому стеклу, ставил диагноз.

Одна из стен была отведена под рентгенограммы пациентов отделения интенсивной терапии. Это были тяжело больные люди, и их снимки хранились не в конвертах, как все остальные, а на вращающихся штативах. Нажав кнопку, можно было привести штатив в движение и, не сходя с места, посмотреть нужный снимок. Это позволяло быстро определить, чем страдает тот или иной больной, пребывающий в критическом состоянии.

Хранилище снимков примыкало к рабочему залу. Хьюз юркнул туда и через минуту появился снова. Мы уселись перед стеклянной панелью, и Хьюз вставил в зажим первую рентгенограмму Карен Рэнделл.

– Черепная коробка в боковой проекции, – сказал он, вглядевшись в снимок. – Ты знаешь, почему Карен направили на рентген?

– Нет, – ответил я и тоже посмотрел на снимок, но почти ничего не разобрал. Прочитать рентгенограмму головы очень трудно. В черепе много костей, и снимки представляют собой мешанину светлых и темных пятен. Хьюз довольно долго изучал этот причудливый узор, время от времени проводя по какой-нибудь линии колпачком своей авторучки. Наконец он сказал:

– Похоже, все нормально. Никаких трещин или наростов, ни гематом, ни воздушных пузырей не видно. Конечно, неплохо бы иметь артериограмму или эхоэнцефалограмму… Давай посмотрим остальные.

Хьюз снял первый снимок и повесил на его место вид черепа анфас.

– Тоже все нормально, – сообщил он мне. – Не понимаю, зачем ей вообще просвечивали голову. Она что, попала в автомобильную аварию?

– Да вроде нет.

Хьюз покопался в стопке снимков.

– Нет, – пробормотал он. – Ни одного снимка лица, только черепная коробка.

Он снова принялся разглядывать снимок черепа во фронтальной проекции, затем снял его и повесил на панель предыдущий. Но и теперь не нашел никаких отклонений от нормы.

– Будь я проклят, если что-нибудь понимаю, – сказал Хьюз, барабаня пальцами по стеклу. – Ничего. Ни малейшей патологии. Готов поставить все свои денежки.

– Ну что ж, – молвил я, вставая. – Спасибо за помощь.

Я не знал, что и думать. Похоже, эти снимки еще больше все запутали. И уж, во всяком случае, не внесли никакой ясности.

3

Я вошел в телефонную будку возле дверей больницы, вытащил записную книжку и отыскал в ней номера аптеки и рецепта. Достав пилюлю, прихваченную из комнаты Карен, я отломил кусочек и растер его на ладони. Он сразу превратился в мелкую пудру. Я знал, что это такое, но для пущей уверенности все же лизнул порошок кончиком языка.

Омерзительный вкус аспирина ни с чем не спутаешь.

Я набрал номер аптеки и сказал:

– Говорит доктор Берри из Линкольновской. Хотел бы узнать о лекарстве…

– Минутку, я возьму карандаш… Так, говорите, доктор Берри.

– Пациентку зовут Карен Рэнделл. Номер 1476673, выписал доктор Питер Рэнделл.

– Я посмотрю.

Трубку положили на стол. Я слышал, как кто-то насвистывает и шелестит страницами.

– Да, есть такое. Двадцать капсул дарвона по семьдесят пять миллиграммов. Указания к применению – раз в четыре часа или при обострениях болей. Рецепт дважды обновлялся. Вам нужны даты?

– Нет, – ответил я. – Спасибо, вы мне очень помогли.

Я медленно повесил трубку. Дело запутывалось все больше и больше. Какая девчонка станет пить под видом противозачаточных пилюль аспирин и хранить его в пузырьке из-под лекарства от менструальных болей?

4

Смерть в результате аборта – событие относительно редкое. Этот основополагающий факт как-то затушевывается, теряется в груде статистических данных, заглушается воплями и пустыми причитаниями. Но статистика неточна, а вопли порождаются скорее чувствами, чем разумом. Конечно, разнобой в данных огромен, но большинство знатоков вопроса сходится во мнении, что в Америке каждый год делается миллион подпольных абортов, после которых умирают примерно пять тысяч женщин. Значит, «процент убоя» равен 500/100 000.

Это очень большая цифра, особенно если сравнить ее с данными о смертности в результате абортов, сделанных в больницах. Тут картина совсем другая: 18/100 000. И значит, законный аборт не опаснее, чем удаление миндалин, при котором гибнет семнадцать человек из каждых ста тысяч.

Итак, подпольный аборт в двадцать пять раз опаснее законного. Услышав об этом, большинство людей приходят в ужас. Но только не Арт. Тщательно обмозговав все эти впечатляющие статистические данные, он как-то высказал очень занятную мысль. Одна из причин, по которым аборт до сих пор запрещен законом, – его безопасность.

– Попытайся оценить масштаб, – заметил он однажды. – Миллион женщин – совершенно бессмысленная величина. Но она означает, что в стране каждые тридцать секунд делается подпольный аборт. День за днем, год за годом. Значит, операция самая заурядная и безопасная, хорошо это или плохо.

С присущим ему цинизмом рассуждал Арт о «пороге смертности» – выведенной им самим формуле, по которой энное число людей ежегодно умирает безо всяких на то причин, просто по воле случая. «Порог смертности» отражает состояние дел, при котором это явление начинает вызывать тревогу в обществе. На языке чисел «порог смертности» равен примерно тридцати тысячам – именно столько американцев гибнет каждый год в автомобильных катастрофах.

– Посмотри на дороги, – вещал Арт. – Там погибают восемьдесят человек в день, и все считают это обычным делом. Так неужто кто-то будет поднимать шум из-за того, что четырнадцать женщин в день умирают после абортов?

Арт утверждал, что врачи и законники начнут шевелиться лишь в том случае, если каждый год от абортов будет умирать более пятидесяти тысяч женщин. Иными словами, если при нынешнем уровне смертности число абортов возрастет до десяти миллионов.

– Поэтому, – говорил мне Арт, – в каком-то смысле я оказываю обществу медвежью услугу. Ведь я еще не угробил ни одну пациентку и, стало быть, помогаю поддерживать низкий уровень смертности. Для моей клиентуры это хорошо, для общества в целом – плохо, ибо побудить общество к действию можно, лишь застращав его или внушив ему чувство вины. Общество привыкло реагировать на большие числа, малая статистика для него – пустой звук. Кабы Гитлер убил только десять тысяч евреев, никто и не почесался бы.

А еще Арт сказал, что, делая безопасные аборты, он способствует сохранению статус-кво, снимает с законодателей бремя необходимости что-то менять.

А потом он сказал кое-что еще.

– Беда нашей страны в том, что американки – трусихи. Они пойдут на чреватый опасностью подпольный аборт, лишь бы не бороться за реформу законодательства. Ну а в законодателях у нас одни мужчины, которые, как известно, не беременеют и могут позволить себе морализировать. Как попы. Будь среди священнослужителей женщины, религия в два счета претерпела бы разительные перемены. Но в политике и церкви царят мужчины, а женщинам лень слишком уж наседать на них. И это плохо, потому что аборт – чисто женское дело. Аборт затрагивает их детей, их организм. Рискуют тоже они. Если бы каждый год конгрессмены получали по миллиону писем от своих избирательниц, то, глядишь, дело бы и сдвинулось с мертвой точки. Конечно, вовсе не обязательно, но вполне возможно. Только женщины почему-то не хотят возиться.

По-моему, это обстоятельство и угнетало Арта больше всего. Размышляя о нем, я ехал на встречу с женщиной, которая, по многочисленным отзывам о ней, уж никак не была трусихой. Миссис Рэнделл.

Севернее Когассета, в получасе езды от центра Бостона, раскинулся роскошный жилой район, возведенный над обрывом вдоль скалистых прибрежных утесов. С виду он очень смахивает на Ньюпорт – такие же старые деревянные дома с окнами на море, разделенные красивыми ухоженными лужайками.

Дом Рэнделлов был настоящим исполином. Четырехэтажный деревянный белый особняк под готику, с резными балконами и башенками. Лужайка шла под уклон и обрывалась у самой воды. Площадь участка составляла, наверное, не менее пяти акров. Я подъехал к дому по длинной гаревой дорожке и остановил машину у парадного входа рядом с двумя «Порше», черным и канареечно-желтым. Похоже, это была любимая марка Рэнделлов. Слева от дома стоял гараж, а в нем – серый «Мерседес». Вероятно, им пользовалась прислуга.

Я вылез из машины, размышляя, как бы мне проскочить мимо дворецкого. В этот миг двери распахнулись, и из дома вышла женщина, натягивая на ходу перчатки. Судя по всему, она очень торопилась куда-то, но остановилась, завидев меня.

– Миссис Рэнделл?

– Да, – ответила она.

Я уж и не знаю, что именно ожидал увидеть. Во всяком случае, ничего похожего на стоявшее передо мной рослое создание в бежевом костюме «от Шанель». У женщины были иссиня-черные блестящие волосы, длинные ноги и огромные темные глаза. Едва ли ей перевалило за тридцать. Казалось, на ее щеках можно колоть лед. Они были словно высечены из камня.

Несколько секунд я тупо созерцал ее, сознавая свое бессилие и чувствуя себя круглым дураком. Наконец миссис Рэнделл сердито свела брови и спросила:

– Что вам угодно? Я тороплюсь.

Ее голос звучал с легкой хрипотцой, губы были пухлые и чувственные. Она говорила с каким-то изысканным акцентом, похожим на британский, без ярко выраженных интонаций.

– Ну же, отвечайте!

– Я хотел побеседовать с вами о вашей дочери, – поспешно сказал я.

– Точнее, о моей падчерице, – еще быстрее поправила она меня и зашагала к черному «Порше».

– Да, падчерице…

– Я рассказала все полиции, – ответила она. – И к тому же опаздываю на встречу, так что, надеюсь, вы извините меня… – Открыв замок, она распахнула дверцу машины.

– Меня зовут… – начал я.

– Мне известно, кто вы такой. Джошуа вчера говорил о вас и предупреждал о вашем возможном приходе.

– И?

– И посоветовал мне предложить вам отправиться ко всем чертям, доктор Берри.

Она сердилась изо всех сил, но без особого успеха. Ее лицо выражало какие-то другие чувства, возможно, любопытство или даже страх. И это показалось мне странным.

Миссис Рэнделл запустила мотор.

– Желаю удачного дня, доктор.

Я наклонился к окошку.

– Исполняете указания своего супруга?

– Как обычно.

– Но не как всегда, – предположил я.

Она уже взялась было за рычаг переключения передач, но вдруг ее рука замерла.

– Прошу прощения?

– Я хотел сказать, что ваш супруг не полностью отдает себе отчет в происходящем.

– А по-моему, полностью.

– Увы, нет. Уверяю вас.

Она заглушила мотор и взглянула на меня.

– Даю вам тридцать секунд, чтобы убраться отсюда. Потом позвоню в полицию.

Но голос миссис Рэнделл дрожал, а лицо было белее мела.

– Позвоните в полицию? Едва ли это мудрое решение.

Она начала ломаться. И куда подевалась былая самоуверенность?

– Зачем вы пришли?

– Чтобы услышать от вас рассказ о той ночи, когда вы отвезли Карен в больницу. Это было в воскресенье.

– Если хотите узнать что-либо о той ночи, идите и загляните в машину, – она указала на желтый «Порше».

Я так и сделал. Открывшееся моему взору зрелище напоминало кошмарный сон.

Чехлы на сиденьях из рыжевато-желтых сделались красными. Впрочем, и весь остальной салон тоже. Кресло водителя стало пурпурным, пассажирское – темно-багровым. Кнопки на приборном щитке тоже покраснели, на руле виднелись алые мазки. Красный коврик на полу казался жестким. Наверняка Карен потеряла несколько кварт крови, пока ехала в больницу в этой машине.

– Откройте дверцу и потрогайте сиденье, – сказала миссис Рэнделл.

Сиденье оказалось влажным.

– И это – спустя трое суток, – заметила она. – Видите, сколько крови потеряла Карен. Вот что он с ней сделал.

Я захлопнул дверцу.

– Это ее машина?

– Нет. У Карен не было машины. Джошуа не хотел, чтобы она садилась за руль до совершеннолетия.

– А чья?

– Моя, – ответила миссис Рэнделл.

Я кивнул на черный «Порше».

– А эта?

– Эта новая, куплена только вчера.

– Что же теперь будет с желтой?

– Полиция посоветовала нам на время оставить ее у себя. На тот случай, если она понадобится в качестве вещественного доказательства. Но при первой возможности мы…

– Расскажите, что произошло в ночь на понедельник.

– Я не обязана ничего вам рассказывать, – отрезала миссис Рэнделл и плотно сжала губы.

– Разумеется, – с любезной улыбкой согласился я, зная, что уже взял верх.

Ее глаза смотрели все так же испуганно. Миссис Рэнделл отвела взгляд и уставилась в лобовое стекло.

– Джошуа срочно вызвали в больницу, и я была в доме одна, – начала она. – Уильям уехал в свою медицинскую школу, а Карен отправилась на свидание. Было где-то полтретьего утра, когда я вдруг услышала звук клаксона. Он гудел настырно и непрерывно. В конце концов я встала, накинула халат и спустилась вниз. Перед домом стояла моя машина. Мотор работал, фары сияли, клаксон ревел. Я выбежала на улицу и увидела Карен. Она лежала на руле, без сознания, а все вокруг было залито кровью. – Миссис Рэнделл перевела дух, порылась в сумочке и, достав пачку французских сигарет, прикурила от моей зажигалки.

– Продолжайте, – попросил я.

– Это почти все. Я перетащила Карен на соседнее сиденье и повезла ее в больницу, – миссис Рэнделл нервно попыхала сигаретой. – По пути попыталась выяснить, что случилось. Я прекрасно понимала, откуда хлещет кровь. Юбка Карен была насквозь мокрой, но остальная одежда совсем не запачкалась. И тогда Карен сказала: «Это сделал Ли». Три раза кряду. До конца дней не забуду ее тихий, жалобный голосок…

– Она была в сознании и могла говорить?

– Да. Но снова лишилась чувств, когда мы подъехали к больнице.

– Как вы догадались, что ей сделали аборт? Ведь это мог быть и выкидыш.

– Я заглянула в сумочку Карен и увидела чековую книжку. Последний чек, который она выписала, был на триста долларов и подлежал обналичиванию. Датирован воскресным днем. Вот как я догадалась, что ей сделали аборт.

– Вы не спрашивали, был ли этот чек предъявлен к оплате?

– Разумеется, не был. Ведь владелец чека сидит в тюрьме.

– Понятно, – задумчиво проговорил я.

– Отрадно слышать, – похвалила она меня. – А теперь извините… – С этими словами миссис Рэнделл выскочила из машины и торопливо поднялась на крыльцо.