6

Как и большинству патологоанатомов, мне нелегко застраховать свою жизнь. В страховых компаниях нас боятся как огня. Мы постоянно возимся с туберкулезными бактериями, злокачественными опухолями, смертоносной заразой, и, разумеется, страховщики перестраховываются. Никто не хочет продавать нам полисы. Я знаю только одного человека, которого страхуют еще более неохотно, чем меня. Это биохимик по имени Джим Мэрфи.

В молодости Мэрфи был футбольным полузащитником в команде Йеля и едва не попал в сборную восточных штатов, что уже само по себе можно считать большим достижением, хотя если вы видели Мэрфи, в частности, его глаза, то едва ли сумеете понять, как он добился такого успеха. Мэрфи почти слеп. Он носит очки с линзами двухсантиметровой толщины и ходит, понурив голову, словно эти стекляшки тянут его к земле. При обычных обстоятельствах они ему помогают, но в состоянии душевного волнения или легком подпитии он начинает натыкаться на все, что попадается на пути.

Внешне Мэрфи совершенно не похож на высококлассного футболиста, пусть даже из университетской команды. Чтобы постичь загадку его успеха, надо видеть, как он движется. Мэрфи чертовски проворен и наделен лучшим в мире вестибулярным аппаратом. В бытность его игроком партнеры по команде изобрели несколько хитроумных приемов и научились направлять Мэрфи в нужную сторону, после чего он слепо несся вперед. Иногда он совершал великолепные пробежки в противоположном направлении, но в общем и целом такая командная тактика работала, хотя пару раз Мэрфи и забежал за черту – «на всякий случай».

Он всю жизнь увлекался спортом смельчаков. В тридцать лет от роду Мэрфи заболел альпинизмом и тотчас столкнулся с непреодолимыми сложностями при страховании жизни. Тогда он заделался автогонщиком, и все было в порядке, пока не слетел на своем «Лотосе» с трассы. Машина перевернулась четыре раза, и водитель получил множественные переломы обеих ключиц. После этого Мэрфи решил, что страховка не терпит суеты, и забросил свои подвижные игры.

Мэрфи настолько быстр и порывист, что умудряется пользоваться стенографией даже в устной речи. Он тараторит причудливой скороговоркой, словно ему некогда вставлять в свои высказывания все необходимые артикли и местоимения. Это сводит с ума его секретарш и помощников. Впрочем, не только это. Мэрфи даже зимой настежь распахивает окна, ибо ненавидит спертый воздух. Когда я вошел в его лабораторию в бостонском роддоме, то увидел, что помещение до потолка завалено яблоками. Они были везде – в холодильниках, на полках с реактивами, на столах, даже на бумагах в качестве грузиков. Две ассистентки в белых халатах поверх толстенных свитеров сидели на табуретах и жевали яблоки.

– Жена, – пояснил Мэрфи, пожимая мне руку. – Специализируется. Хочешь яблочко? Сегодня «белый налив» и «кортленд».

– Нет, спасибо.

Мэрфи молниеносно вытер о рукав очередное яблоко и впился в него зубами.

– Вкусно, – промычал он. – Честно.

– Я тороплюсь, – сообщил я ему.

– Как всегда, – прохрумкал Мэрфи. – Господи, вечно ты как угорелый. Когда я последний раз видел тебя и Джудит? Несколько месяцев назад. Чем ты только занимаешься? Терри играет в защите за Белмонт первого ноября. – Он схватил со стола фотографию парня в футбольной экипировке и сунул ее мне под нос. Терри рычал прямо в объектив и казался уменьшенной копией Мэрфи. Такой же низкорослый и такой же крутой.

– Скоро повидаемся, – заверил я его. – И обсудим наших домочадцев.

– Хмм… – промычал Мэрфи, с дивной быстротой уплетая яблоко. – Давай. Как насчет партии в бридж? Мы с женой в прошлые выходные продулись дотла. Нет, в позапрошлые. Играли с…

– Мэрф, у меня неприятности.

– Вероятно, язва, – сказал он, хватая со стола еще одно яблоко. – Ты у нас нервный и все время куда-то бежишь.

– Вообще-то дело по твоей части.

Мэрфи усмехнулся. Ему вдруг стало любопытно.

– Стероиды? Готов спорить, что ты – единственный трупорез в мире, которого интересуют стероиды. – Он уселся и взгромоздил ноги на стол. – Я готов, выкладывай.

Мэрфи изучал процесс образования стероидов в организме беременных женщин и в зародышах. Он разместил свою лабораторию в роддоме по вполне понятной, хотя и весьма зловещей причине – чтобы быть поближе к источнику изучаемого материала, роженицам и мертворожденным детям. Иногда ему удавалось разжиться плацентой или плодом, хотя эти объекты исследования были в большом дефиците.

– Можно ли провести гормональный тест на беременность во время вскрытия? – спросил я его.

Мэрфи быстро и судорожно потирал руки.

– Черт возьми. Наверное. Но кому это нужно?

– Мне.

– То есть ты провел вскрытие, но не знаешь, была ли покойная беременна?

– Да, сложный случай.

– Специального анализа не существует, но что-то, наверное, сделать можно. Сколько месяцев?

– По-моему, четыре.

– Четыре? И ты не можешь определить по виду матки?

– Мэрф…

– Ладно, ладно. При таком сроке это сделать можно. В суд не пойду и показаний давать не буду, но помочь постараюсь. Что у тебя?

Я недоуменно покачал головой.

– Моча или кровь?

– А! Кровь, – я извлек из кармана пробирку с кровью, собранной на вскрытии. С разрешения Уэстона, разумеется. Он сказал, что ему безразлично, возьму я кровь или нет.

Мэрфи поднял пробирку и посмотрел ее на просвет, потом щелкнул по стеклу ногтем.

– Мне нужно два кубика, – сказал он. – А тут больше. Вполне достаточно.

– Когда будет результат?

– Через два дня. На анализ уходит сорок восемь часов. Это кровь из трупа?

– Да. Я боюсь, что гормоны разложились…

– Как же мало мы усваиваем, – со вздохом перебил меня Мэрфи. – Разлагается только белок, а стероиды – не белки, правильно? Дело в том, что обычный тест на беременность – это определение количества хорионического гонадотрофина в моче. Но у нас в лаборатории можно измерить и прогестерон, и любое другое гидроксилированное вещество разряда одиннадцать-бета. При беременности уровень прогестерона возрастает в десять раз, эстриола – в тысячу раз. Такой скачок заметить нетрудно. – Он взглянул на ассистенток. – Даже в этой лаборатории.

Одна из ассистенток с вызовом посмотрела на Мэрфи.

– Я все делала, как надо, – заявила она, – пока не отморозила пальцы.

– Отговорки, – Мэрфи усмехнулся и снова поднял пробирку с кровью. – Ничего сложного. Поставим ее в старую центрифугу, и все дела. Сделаем на всякий случай два анализа. Чья она?

– Что?

Он раздраженно потряс пробиркой у меня перед носом:

– Чья это кровь?

– Да так, – уклончиво ответил я. – Одной покойницы.

– Четырехмесячная беременность, и ты не уверен? Джонни, не темни со старым другом и партнером по бриджу.

– Я тебе потом скажу. Так будет лучше.

– Ладно, ладно, я не из любопытных. Делай, как знаешь. Только потом расскажи, хорошо?

– Обещаю.

– От обещаний патологоанатома, – изрек он, вставая, – веет вечностью.

7

Когда кто-то удосужился пересчитать человеческие недуги, оказалось, что их двадцать пять тысяч. Примерно пять тысяч поддаются излечению. Хвороб хватает с избытком, и тем не менее заветная мечта каждого молодого врача – открыть новую, прежде неведомую болезнь, ибо это – самый легкий и верный путь к профессиональному успеху и славе. Человек практического склада понимает, что обнаружить новую болезнь гораздо выгоднее, чем найти средство от какой-нибудь давно известной. Методику лечения годами будут испытывать, обсуждать, подвергать сомнению, но если вы откроете новый недуг, мгновенное признание коллег вам обеспечено.

Льюис Карр сорвал банк, еще когда был стажером: он нашел-таки новую болячку, причем довольно редкую, и назвал ее наследственной дисгаммаглобулинемией бетаглобулиновой фракции. Карр обнаружил ее у четверых членов одного семейства, но это не так уж и важно – важно то, что Льюис открыл болезнь, описал ее и опубликовал итоги своих исследований в «Медицинском журнале Новой Англии».

Спустя пять лет он стал профессором-консультантом в Мемориалке. Никто и не сомневался, что Льюис займет эту должность: ему надо было лишь дождаться, когда кто-нибудь из сотрудников выйдет на пенсию и в больнице откроется вакансия.

Кабинет Карра в Мемориалке больше подошел бы молодому одаренному интерну. Он был завален научными журналами, книгами и отчетами об исследованиях. А еще он был старый и грязный и располагался в дальнем конце корпуса Кальдера, рядом с урологической лабораторией. И в нем, на груде хлама, восседала прелестная соблазнительная секретарша, имевшая деловой и совершенно неприступный вид. Бесполезная красота на фоне сугубо функционального уродства.

– Доктор Карр на обходе, – сухо сообщила мне секретарша. – Он просил вас подождать.

Я вошел в кабинет и сел, сбросив со стула кипу старых номеров «Американского журнала экспериментальной биологии». Через несколько минут появился профессор Карр. На нем был белый лабораторный халат, разумеется, расстегнутый (профессор-консультант никогда не застегивает лабораторный халат), на шее болтался стетоскоп. Воротник сорочки был изрядно потерт (профессор-консультант не так уж много зарабатывает), но черные туфли сверкали (профессор-консультант знает, что действительно важно, а что – нет). По своему обыкновению, Карр держался холодно, сдержанно и настороженно.

Злые языки утверждали, что Карр не просто осторожен, а бесстыдно подлизывается к начальству. Многие завидовали его быстрому успеху и уверенности в себе. У Карра было круглое детское личико с гладкими румяными щеками, на котором то и дело появлялась заразительная мальчишеская улыбка, очень помогавшая ему при общении с пациентами. Ею-то он меня и одарил.

– Привет, Джон, – Карр закрыл дверь в приемную и уселся за стол. Я едва мог разглядеть его за грудой журналов. Он снял с шеи стетоскоп, свернул его и сунул в карман, после чего воззрился на меня.

Полагаю, это неизбежно. Любой практикующий врач, который смотрит на людей из-за письменного стола, рано или поздно приобретает эту особую повадку и напяливает на лицо вдумчиво-вопросительную маску. Если вы ничем не больны, созерцать эту мину не ахти как приятно.

Вот и Льюис Карр тоже стал таким.

– Ты хочешь разузнать о Карен Рэнделл, – заявил он тоном, больше подходящим для сообщения о важном научном открытии.

– Совершенно верно.

– По каким-то своим причинам.

– Совершенно верно.

– И все, что я скажу, останется между нами.

– Совершенно верно.

– Хорошо, тогда слушай. Меня там не было, но я внимательно следил за развитием событий.

В этом я не сомневался. Льюис Карр внимательно следит за всем, что творится в Мемориалке, и знает больничные сплетни лучше любой сиделки. Он впитывал слухи, даже не замечая этого, как будто вдыхает воздух.

– Девчонку привезли в отделение, экстренной помощи в четыре часа утра. Она уже умирала. Когда пришли санитары с носилками, у нее начался бред. Обильное вагинальное кровотечение, температура – тридцать восемь и девять, сухая кожа, ослабленный тургор, одышка, сердцебиение, пониженное давление. Все время просила пить.

Карр перевел дух.

– Ее осматривал стажер. Он велел взять перекрестную пробу, чтобы приступить к переливанию крови. Вытянули шприц, стали считать гематокрит и белые тельца. Быстро ввели литр пятипроцентного раствора глюкозы. Стажер попытался определить источник кровотечения, но не смог и дал ей окситоцин, чтобы закрыть матку и уменьшить потерю крови, после чего тампонировал влагалище. Узнав от матери девушки, кто она такая, стажер наложил в штаны и в панике позвал интерна, который извлек тампон и ввел Карен хорошую дозу пенициллина на случай возможного заражения. К сожалению, он сделал это, не заглянув в историю болезни и не спросив мать, на что у Карен аллергия.

– А у нее была повышенная чувствительность к пенициллину, – догадался я. – Как у девяти-десяти процентов пациентов.

– Да еще какая повышенная! – подтвердил Карр. – Спустя десять минут после внутримышечной инъекции начались приступы удушья, хотя дыхательные пути были свободны. Тем временем из регистратуры принесли историю болезни, и интерн понял, что он натворил. Тогда он ввел ей в мышцу миллиграмм адреналина. Реакции не последовало, и интерн сделал внутривенные инъекции димедрола, кортизона и эуфиллина. Карен дали кислород, но она посинела, забилась в судорогах и умерла менее чем через двадцать минут.

Я закурил сигарету и подумал, что едва ли мне захочется очутиться на месте этого интерна.

– Вероятно, девица все равно умерла бы, – продолжал Карр. – Разумеется, наверняка мы этого не знаем. Но все говорит за то, что она поступила в больницу, потеряв почти половину крови. А это, как ты знаешь, конец: наступает шок, который обычно бывает необратим. Так что, скорее всего, нам не удалось бы ее спасти. Но это, конечно, ничего не меняет.

– А зачем интерн вообще давал ей пенициллин?

– Такой тут порядок, – ответил Карр. – При определенных симптомах его вводят обязательно. Обычно, если привозят женщину с подозрением на вагинальное кровотечение и в лихорадке, мы делаем ПВ, укладываем больную в постель и вводим ей антибиотик, чтобы предупредить возможную инфекцию, а на другой день выписываем. И отмечаем в истории болезни, что произошел самопроизвольный аборт.

– Так это и есть окончательный диагноз Карен Рэнделл?

Карр кивнул:

– Да, мы всегда так пишем. Это избавляет нас от объяснений с полицией. Сюда то и дело поступают женщины после подпольных абортов или самоабортов. Бывает, девчонки исходят пеной, как перегруженные стиральные машины. Или истекают кровью. Все в истерике и все врут напропалую. Мы их латаем и без лишнего шума отправляем восвояси.

– И никогда не сообщаете в полицию?

– Мы врачи, а не блюстители закона. Таких девчонок здесь не меньше сотни в год. Если обо всех сообщать, мы из судов вылезать не будем. Какое уж тут лечение больных!

– Но ведь закон требует…

– Да, конечно, – поспешно согласился Карр. – Закон требует доносить. Он требует также, чтобы мы сообщали обо всех случаях хулиганства, но если закладывать каждого пьяного драчуна, этому конца и края не будет. Ни одно отделение неотложной помощи не сообщает обо всем, что там случается. Иначе просто невозможно работать.

– Но ведь речь идет об аборте…

– Ну подумай сам, – перебил меня Карр. – Довольно значительный процент этих случаев – самопроизвольные аборты. Разумеется, хватает и всего остального, но относиться к этому как-то по-другому не имеет смысла. Допустим, ты точно знаешь, что над девицей трудился барселонский мясник, и сообщаешь об этом в полицию. На другой день приходит сыщик, и девчонка говорит, что аборт был самопроизвольный. Или что она сама ковырялась в себе. В любом случае правду она не скажет, и легавые начнут злиться. Прежде всего – на тебя, потому что это ты их вызвал.

– И что, такое случается?

– Конечно. Я дважды видел это воочию. Когда девчонки поступали к нам, они сходили с ума от страха и были убеждены, что умирают. Хотели рассчитаться с поганцами и требовали вызвать полицию. Но наутро, после профессионального ПВ, осознав, что все беды позади, уже не хотели связываться с легавыми. Те приходят, а девицы начинают валять дурака и делать вид, будто произошло недоразумение.

– И ты считаешь, что покрывать подпольных повитух – это нормально?

– Мы пытаемся вернуть людям здоровье, вот и все. Врач не имеет права на нравственные оценки. Мы помогаем пострадавшим по милости водителей-лихачей или от кулаков пьяных забияк. Но бить по рукам и читать нравоучения о вреде пьянства или обучать правилам движения – не наша работа.

Не испытывая желания вступать в спор, который наверняка ни к чему не приведет, я сменил тему и спросил:

– А почему собак повесили на Ли?

– Когда девушка умерла, миссис Рэнделл впала в истерику. Начала орать так, что пришлось дать ей успокоительное. Угомонившись, она тем не менее продолжала утверждать, что аборт сделал доктор Ли. Так, мол, сказала ее дочь. Поэтому она и позвонила в полицию.

– А как же диагноз?

– Самопроизвольный аборт? Формулировка осталась без изменений. Все законно: врачи могут истолковать случившееся именно так. Основой для обвинения в подпольном аборте стали отнюдь не клинические данные. А был аборт или нет – покажет вскрытие.

– Оно показало, что был, и довольно профессиональный, если не считать одного прокола в эндометрии. Это сделал человек, обладающий необходимыми навыками, но не настоящий мастер.

– Ты говорил с Ли?

– Сегодня утром, – ответил я. – Он утверждает, что не делал этого. Учитывая данные вскрытия, я ему верю.

– Ошибиться…

– Не думаю: Арт слишком хорош, чтобы так лопухнуться.

Карр извлек из кармана стетоскоп и принялся вертеть его в руках. Он явно разволновался.

– Чертовски поганое дело, – сказал он наконец. – Чертовски.

– Надо разбирать завалы. Мы не можем спрятать головы в песок и бросить Ли на произвол судьбы.

– Разумеется, – согласился Карр. – Но Джей Ди очень расстроен.

– Могу себе представить.

– Узнав, как лечили его дочь, он едва не убил того незадачливого интерна. Я там был. Думал, он задушит бедного мальчишку голыми руками.

– Как зовут интерна?

– Роджер Уайтинг. Славный малый, хоть и хирург-гинеколог.

– Где он сейчас?

– Наверное, дома. Сменился в восемь утра. – Карр нахмурился и опять принялся теребить свой стетоскоп. – Джон, ты уверен, что хочешь влезть в это дело?

– Не хочу я никуда влезать. Будь у меня выбор, я бы сейчас сидел в лаборатории. Но выбора нет.

– Беда в том, что Джей Ди рвет и мечет, – задумчиво проговорил Карр. – Эта история уже стала всеобщим достоянием.

– Да, ты говорил.

– Я лишь хочу помочь тебе уразуметь, какое создалось положение. – Карр явно не желал встречаться со мной глазами. Он принялся перебирать вещи на своем столе. – Делом занимаются люди, которым и положено им заниматься. А у Ли, насколько я понимаю, хороший поверенный.

– Во всем этом слишком много неясностей.

– Дело в руках специалистов, – повторил Карр.

– Каких специалистов? Рэнделлов, что ли? Или тех болванов, которых я видел в полицейском участке?

– В Бостоне замечательная полиция, – заявил Карр.

– Не мели чепухи.

Он смиренно вздохнул:

– Что ты надеешься доказать?

– Что Ли этого не делал.

Карр покачал головой:

– Это неважно.

– А по-моему, как раз это и важно.

– Нет, – возразил Карр. – Важно другое. Дочь Джей Ди Рэнделла погибла в результате подпольного аборта, и кто-то должен за это заплатить. Ли делает подпольные аборты, и доказать это в суде не составит труда. В жюри присяжных любого бостонского суда католиков больше половины. Они вынесут свое решение на основании общих принципов.

– Общих принципов?

– Ты понимаешь, о чем я, – буркнул Карр и неловко заерзал в кресле.

– Хочешь сказать, что Ли – козел отпущения?

– Совершенно верно. Ли – козел отпущения.

– Это мнение властей?

– В известной степени.

– А какова твоя точка зрения?

– Делая подпольные аборты, человек сталкивается с неизбежным риском. Он преступает закон. И когда он тайком выскабливает дочь знаменитого бостонского врача…

– Ли говорит, что не делал этого.

Карр грустно улыбнулся:

– По-твоему, это имеет значение?

8

Чтобы стать кардиохирургом, надо окончить колледж, а потом учиться еще двенадцать лет. Четыре года – медицинская школа, год – стажировка, три года – общая хирургия, два – хирургия грудной полости и еще два – сердечно-сосудистая хирургия. Кроме того, дяде Сэму тоже вынь да положь два года.

Принять на свои плечи такое бремя может лишь личность особого склада, способная и готовая пройти долгий нудный путь к намеченной цели. И когда, наконец, наступает пора самостоятельных операций, к столу подходит уже совсем другой человек, человек едва ли не новой разновидности. Опыт и преданность избранному поприщу превращают его в отшельника. В каком-то смысле слова отчуждение – часть его профессиональной подготовки. Все хирурги – люди одинокие.

Вот о чем размышлял я, глядя из наблюдательной будки сквозь стеклянный потолок операционной № 9. Кабина была встроена прямо в потолок, и я мог следить за ходом операции: и помещение, и персонал были как на ладони. Студенты и стажеры нередко приходили сюда посмотреть. В операционной был микрофон, поэтому я слышал все звуки – позвякивание инструментов, ритмичное шипение респиратора, тихие голоса. Нажав кнопку, можно поговорить с хирургами, но, когда кнопка отпущена, они уже не слышат вас.

Я забрался в будку после того, как посетил кабинет Джей Ди Рэнделла. Мне хотелось взглянуть на историю болезни Карен, но секретарша Рэнделла сказала, что у нее нет этой папки. История болезни хранилась у самого Джей Ди, а Джей Ди был сейчас внизу, в операционной, чем немало удивил меня. Я думал, он не выйдет на работу и потратит день на размышления о случившемся с Карен. Но, по-видимому, эта мысль просто не пришла ему в голову.

Секретарша сообщила мне, что операция, вероятно, уже заканчивается, но одного взгляда сквозь стеклянный потолок оказалось достаточно, чтобы понять: это не так. И грудная клетка, и сердце пациента все еще были вскрыты, ассистенты и не начинали накладывать швы. Я вовсе не хотел мешать им и решил заглянуть еще раз попозже, чтобы попытаться раздобыть историю болезни Карен.

Но все-таки не удержался и немного понаблюдал за хирургами. Операция на открытом сердце – завораживающее зрелище, в этом действе есть что-то фантастическое, сказочное, оно представляет собой некое единение дивного сна и жуткого кошмара. Только наяву.

В операционной было семнадцать человек. Четкие расчетливые движения шестнадцати из них напоминали какой-то сюрреалистический балет. Пациент за зеленой ширмой казался карликом рядом с громадным аппаратом, временно заменявшим ему сердце и легкие. Эта штуковина возле стола не уступала размерами автомобилю. В сияющем серебристом корпусе плавно вертелись шестеренки, работали поршни.

В изголовье стола стоял анестезиолог, ловко управлявшийся со своим оборудованием. Вокруг него вертелись несколько медсестер. Двое операторов аппарата искусственной вентиляции следили за его работой. Им помогали сестры и санитары. Я попытался определить, который из хирургов Рэнделл, но не смог: в халатах и масках они ничем не отличались один от другого и казались какими-то взаимозаменяемыми деталями, хотя на самом деле один из этих четверых отвечал за все действия пятнадцати своих сотрудников, за собственные решения и за состояние семнадцатого человека, находившегося сейчас в операционной, – человека, сердце которого было остановлено.

В углу стоял экран с электрокардиограммой. Нормальная ЭКГ – это дрожащая линия, каждый излом которой соответствует одному удару сердца, импульсу электрического тока, приводящего в движение сердечную мышцу. Сейчас линия была ровной – просто черта, которая, казалось бы, ничего не означает. На деле же она отражала главный из всех существующих в медицине критериев и показывала, что пациент мертв. Я присмотрелся к его грудной клетке и увидел розовые легкие. Они были неподвижны: человек на столе не дышал. За него это делала машина. Она гнала по сосудам кровь, насыщала ее кислородом, удаляла из организма углекислый газ. Этот аппарат работал в больнице уже лет десять, и пока в него не вносились никакие усовершенствования.

Люди в операционной не испытывали ни малейшего трепета ни перед этим агрегатом, ни перед лицом таинства, в котором они участвовали. Они просто работали, с толком и знанием дела. Наверное, поэтому происходящее и казалось фантастикой.

Я наблюдал это зрелище минут пять, не замечая хода времени, потом вышел в коридор, где стояли двое стажеров в шапочках. Их маски болтались на бечевках. Стажеры уплетали пончики, запивали их кофе и смеялись, обсуждая какое-то свидание вслепую.

9

Доктор медицины Роджер Уайтинг проживал на третьем этаже многоквартирного дома, стоявшего на ближнем к больнице склоне Маячного холма. В этом убогом районе селились те, кому было не по карману жилье на Луисбергской площади. Дверь мне открыла жена Уайтинга, невзрачная женщина на седьмом или восьмом месяце беременности. На лице ее застыло выражение тревоги.

– Что вам угодно?

– Я Джон Берри, патологоанатом из Линкольновской больницы. Мне хотелось бы побеседовать с вашим супругом.

Она окинула меня долгим подозрительным взглядом.

– Муж пытается уснуть. Он работал двое суток подряд и очень устал.

– У меня чрезвычайно важное дело.

За спиной женщины выросла фигура тщедушного молодого человека в белых мешковатых штанах. Он выглядел не просто уставшим, а совершенно изнуренным и насмерть перепуганным.

– В чем дело?

– Я хотел бы поговорить с вами о Карен Рэнделл.

– Я уже раз десять все объяснял. Спросите лучше доктора Карра.

– Я был у него.

Уайтинг провел ладонью по волосам и повернулся к жене.

– Все хорошо, дорогая. Налей мне кофе, пожалуйста. Не угодно ли чашечку? – спросил он меня.

– Да, если можно.

Мы устроились в тесной гостиной, обставленной дешевой ветхой мебелью, и я сразу почувствовал себя как дома. Каких-нибудь несколько лет назад я и сам был интерном и прекрасно знал, что такое безденежье, тревога, подавленность, черная работа по скользящему графику, когда среди ночи тебя то и дело зовет медсестра, чтобы получить «добро» на очередную пилюлю аспирина для пациента Джонса, когда приходится усилием воли соскребаться с топчана и осматривать больного. Знал, как легко допустить роковую ошибку в эти предутренние часы. В бытность мою стажером я однажды едва не убил старика, у которого было слабое сердце. Когда спишь три часа за двое суток, можно таких дров наломать. И пропади оно все пропадом.

– Я понимаю, что вы устали, и не отниму у вас много времени, – сказал я.

– Нет-нет, – с очень серьезным видом ответил Уайтинг. – Если я сумею чем-то помочь… Ну, то есть…

В комнату вошла миссис Уайтинг с двумя чашками кофе. Она окинула меня неприязненным взглядом. Кофе оказался жидким.

– Хочу расспросить вас о состоянии девушки в момент ее поступления. Вы тогда были в приемном покое?

– Нет, я пытался вздремнуть. Меня позвали.

– Во сколько это было?

– В четыре часа плюс-минус несколько минут.

– Расскажите, как все происходило.

– Я прилег, не раздеваясь, в каморке возле травмпункта, но едва успел задремать, как меня позвали. Я только что поставил капельницу одной старухе, которая все время норовила выдернуть иголку, да еще врала, что это делает кто-то другой, – Уайтинг тяжко вздохнул. – Короче, намучился я с ней и был совсем осоловевший, а тут еще срочный вызов. Я встал, окатил голову холодной водой, вытерся и отправился в приемный покой. Девушку как раз вносили.

– Она была в сознании?

– Да, хотя почти не соображала. Потеряла много крови и была белая как мел. Бредила, тряслась в лихорадке. Мы не могли толком измерить температуру, потому что больная клацала зубами. Но кое-как определили. Тридцать восемь и девять. После этого начали брать перекрестную пробу.

– Что еще вы сделали?

– Медсестры укутали ее одеялом и подсунули под ноги подставки, чтобы кровь приливала к голове. Затем я осмотрел ее. Было вагинальное кровотечение, и мы поставили диагноз: самопроизвольный аборт.

– В крови были какие-нибудь сгустки? – спросил я.

– Нет.

– Никаких фрагментов тканей? Может быть, лоскутья детского места?