Служебный объект: 8979; 5/3-17 Аарон Лобстер.
       Функция: отмычка для межуровневого силового канала «малый мост».
 
 
Те, кто были, по-моему, сплыли,
А те, кто остался, — спят.
Один лишь я сижу на этой стене
(Как свойственно мне).
Мне сказали, что к этим винам
Подмешан таинственный яд.
 
      Лобстер жил на мосту возле самого провала. Вернее… Ну да — жил. Хотя сам он придерживался на этот счет прямо противоположного мнения. Он много спал, ел до отвалу и главное — пил. Пил сколько влезет. Причем исключительно коньяк. И лучший — другого тут просто не было.
      И все-таки Лобстер считал, что живет — то есть не живет, а недавно умер и находится уже после своей кончины — в персональном, специально для него предназначенном аду.
      Нет, Лобстер далек был от мании величия и не понимал, почему в настоящий ад не допустили больше ни единой живой души, с которой он мог бы перекинуться хоть словечком. Только душу, бог с ним, с телом! Но живую! Ведь и сам он считал теперь себя лишь душой, хотя и порядком упитанной. И в самой глубине этой своей упитанной души Лобстер подозревал, что заслужил такое наказание.
      Именно такое.
      Поэтому он возненавидел коньяк, проклял его и предал своей собственной анафеме. И все равно продолжал его пить. От одиночества. И еще от вынесенного из «земной жизни» алкоголизма.
      Надо сказать, что при жизни Лобстер редко употреблял коньяк — по причинам чисто финансового характера, к делу не относящимся, — зато уважал его больше всех других напитков. Уважать приходилось втайне, а наяву пить иногда водку, порой дешевое виски, глотать ежедневно суррогатное вино и по нескольку раз на дню утешаться пивом — чаще, увы, слабоалкогольным, потому что крепкое пиво в рабочее время было для дорожного смотрителя под строжайшим запретом.
      Внушительным в профессии Лобстера было только второе слово в ее названии. Обязанности «смотрителя» состояли в том, чтобы на вверенном ему участке моста «Смотреть!» — а точнее, следить — за состоянием трассы: проверять изношенность покрытия, подновлять краску — на переходах, «шкафах», столбах, барьерах и так далее, а также производить по мере надобности мелкие ремонтные работы. На своем участке каждый «шкаф» был Лобстеру как родной, потому что он жил тут с самого рождения и уже долгие годы никуда отсюда не отлучался — ни на Большую землю, ни, упаси господи, за ее пределы. Кстати, на последнее он все равно не заработал бы и за всю жизнь, даже если бы и не тратил все почти деньги на спиртное, совсем не ел бы и не пил, а копил бы их на билет на какую-нибудь Венеру. А и свались на него непонятно с какого рожна такие бешеные деньги — ни за что не полетел бы! Поскольку считал космические полеты ошибкой человечества и очень любил развивать эту тему за кружкой пива в «теплом» кругу приданной ему бригады ремонтников. Радел при этом Лобстер не столько за себя, как за все человечество: разлетелись черт-те куда и живут теперь на чужих «планетах», а какая, спрашивается, разница? На Земле им земли мало? Лобстеру, например, земля под ногами была и вовсе не нужна, ему вполне хватало для счастливого существования родного отрезка моста. Хотя «при жизни» Лобстер не считал себя счастливым человеком — жил себе да и жил, и многое его в той жизни не устраивало (в первую очередь — чего греха таить — недоступность коньяка). И только после своей «кончины» понял, что настоящий рай остался именно там — в его увядшей внезапно, как анемон, «земной» жизни. Каясь, он винил в ее утрате только себя. И пиво.
      А ведь все могло быть совсем иначе, он и по сей день работал бы смотрителем в раю (пускай и не подозревая об этом), если бы разорился тогда на одну-единственную бутылку этого проклятущего коньяка, хотя бы и не лучшего: всех тех денег, что он потратил в тот роковой вечер на скверное пиво, вполне могло бы на нее хватить. Ну, на полбутылки-то уж точно хватило бы. Но чем отмеривать себе аптекарскими дозами коньяк, Лобстер предпочел залиться пивом, хоть оно ему, как он впоследствии припоминал, сразу не понравилось. Верный организм способен был перегонять с нужным результатом — в чем Лобстер не раз уже убеждался — самые смелые и неожиданные вливания. Но, видно, что-то уж совсем не так было с этим пивом: приняв его во вполне умеренном — по своим меркам — количестве, он впервые за всю историю своего алкоголизма не смог преодолеть ста метров, отделявших родной кабак «Альбатрос» от родного же дома.
      Дурноту он ощутил сразу же по выходе из «Альбатроса» и, собрав тающие силы, истратил их абсолютно все на рывок до ближайшего «шкафа»: не пристало смотрителю «метать харчи» на обочине вверенной ему дороги. Что он стал делать в «шкафу», Лобстер не помнил абсолютно и предполагал, что сие укромное сооружение стало последним приютом, чем-то вроде временной гробницы для его несчастного, отравленного злодейским пивом тела.
      Очнулся Лобстер оттого, что его били судороги. И обнаружил себя лежащим на дощатом полу того самого «шкафа». После двух безуспешных попыток подняться, чудом избежав кунания головой в сортир, Лобстер пришел к удивительному выводу: в судорогах сотрясается вовсе не его тело, а сам «шкаф». Мгновенно ощутив себя «при исполнении», Лобстер рывком встал на ноги и распахнул дверь, собираясь разобраться по всей строгости, кто там снаружи безобразничает, тряся с помощью неизвестного приспособления кабинку.
      «Разборки» длились не более секунды.
      Лобстер все еще возился с задвижкой — руки что-то плохо слушались, когда снаружи кто-то попытался к нему вломиться, и он очень хотел бы думать, что это просто проезжий, которому стало невтерпеж. Хотя успел очень хорошо разглядеть мелькнувшую в полуметре от двери зубастую пасть… Крокодила? Может быть. А может, и ящерицы. С тремя парами длинных многосуставчатых лап.
      Вот, значит, как она начинается, горячка-то белая…
      Мысль о том, что он находится в аду, Лобстеру в тот момент еще не пришла: слишком уж все вокруг — сам Лобстер и окружающий его тесный сортир — было грубым и материальным. И даже надписи на стенах были те же самые, столько раз читанные им в родном «шкафу».
      Рухнув задницей на унитаз, Лобстер со вставшими дыбом и, наверное, поседевшими волосами ожидал продолжения бреда. Но удары в дверь вскоре прекратились. Однако кабинку продолжало лихорадить, хотя теперь-то Лобстер понимал, кого это на самом деле лихорадит. Вот когда он осознал, что белая горячка — это и впрямь серьезно. Настолько серьезно, что собственные кошмары способны, пожалуй, разорвать его в клочки.
      Тогда-то Лобстер и уронил в отчаянии руки. При этом правая ладонь наткнулась на что-то, стоящее на полу у его ног и очень напоминающее горлышко бутылки.
      Опустив взгляд, Лобстер убедился, что внизу действительно скромно притулилась бутыль — большая, налитая под горлышко светло-коричневой жидкостью. Свинтив крышку и понюхав жидкость, Лобстер вначале не поверил собственному носу. После первой же дегустации его осенило, что знаменитая делириум тременс способна воплотить в жизнь не только кошмары алкоголика, но и его самые заветные мечты. Но шельмы-доктора хранят это в глубокой тайне, чтобы держать своих пациентов-алкоголиков в вечном страхе перед заболеванием.
      Спустя какое-то время Лобстер глядел уже на свой недуг новыми глазами — не полными ужаса, а налитыми мудростью замечательного напитка: да, у него был — и продолжается — приступ белой горячки, но рано или поздно приступ кончится, а вместе с ним исчезнут и кошмары. Обидно только будет, если заодно с остальными галлюцинациями испарится и его утешительный приз — сиречь бутылка.
      «Шкаф» периодически потряхивало, на что Лобстер давно бы уже начхал, не мешай ему это прикладываться к источнику мудрости. Как вдруг снаружи загрохотало совершенно апокалиптически, вместе с тем Лобстера стало швырять об стены. Бутылка выскользнула из его рук, он пытался ее поймать, но она все ускользала, заливая сортир коньяком, и в конце концов улетела в канализационную дыру. Лобстер был уже полон решимости нырнуть за ней — он тогда еще не знал, что коньяк станет вскоре его проклятием, — но, к счастью, дыра оказалась для него слишком узкой.
      Тем временем снаружи наступило затишье.
      Посидев еще немного, оплакивая свою утрату, Лобстер постепенно пришел к выводу, что это была последняя судорога болезни: ниспосланная ему в утешение бутыль так или иначе исчезла из его жизни, стало быть, должны теперь исчезнуть — так или иначе — и другие галлюцинации. Вот только выходить из надежного «шкафа» совсем не хотелось. Страшно было выходить. Боялся Лобстер того, что он может там увидеть. Хоть и понимал, что выйти-то все равно рано или поздно придется.
      В конце концов Лобстер осторожно встал, стараясь не шуметь, отодвинул защелку и чуть-чуть приоткрыл дверь. Поглядел в щель, слегка толкнул дверь, и она, печально скрипнув, отворилась во всю ширь.
      Лобстер стоял в дверном проеме неподвижный, оцепеневший, словно пассажир, ехавший на юг и увидевший в конце пути заснеженные дали. Нет, он по-прежнему находился на мосту, даже узнавал по некоторым признакам свой родной участок. Вот только часть этого участка бесследно исчезла: налево, метрах в пятидесяти, в мосту зиял чудовищный провал, словно бы обкусанный по краям гигантскими зубами. Сама Трасса несла на себе жуткие следы: темно-красные пятна и длинные красные полосы, тянущиеся к таинственному провалу. Кое-где валялись окровавленные клочки одежды, а поперек дороги стоял изуродованный автомобиль со следами крови на выбитых стеклах. В довершение Лобстер заметил какой-то круглый предмет у обочины, подозрительно похожий на откушенную голову.
      Лобстер ощутил, что он словно бы куда-то отплывает, и, чтобы не упасть, ухватился за косяк. Сознание отказалось воспринимать картину как реальность, уцепившись за разработанную уже версию: горячечный бред. Видимо, в развитии. Лобстер мало что знал о течении этой болезни, помимо крокодилов и чертей, являющихся на первой стадии. К примеру, коньяк, найденный в сортире, не мог быть настоящим. А как по жилам славно разошелся!
      Мысль о коньяке подействовала благотворно. «Альбатрос» уцелел и стоял на своем прежнем месте, на первый взгляд невредимый. Лобстер перешагнул порог и устремился к зданию быстрым шагом, постепенно переходящим в бег. Вне стен «шкафа» он ощутил себя беззащитным, как новорожденный цыпленок без скорлупы, как танкист без своего танка. Казалось ему, что звук его шагов отдается эхом в уцелевших зданиях, где за каждой дверью, в каждом оконном проеме притаились монстры, успевшие уже опять проголодаться.
      Он ворвался в пустой кабак, как раненый гонец со срочным поручением; роняя стулья и натыкаясь на столики, пробился к бару, перевалился через стойку, безошибочно, почти не глядя, ухватил с полки пузатую красавицу, давно уже облюбованную в мечтах, — коньяк «Андре Наллин», в просторечии «адреналин», двадцатилетней выдержки. Тут же, за стойкой, откупорил и приник к горлышку, глотая, словно обыкновенное пиво, без смака, без удовольствия, как обязанность. Хотел ведь? Столько лет хотел!
      Между тем болезнь усугублялась с каждым новым глотком выданного ею же «адреналина». Так, глотнув в очередной раз, Лобстер вновь увидел монстра: «Крокодил» возник на пороге заведения и тут же ринулся к стойке, за которой Лобстер поглощал любимый напиток. Звероящер был крупный и приближался стремительно, даже мебель трещала, крушась под когтистыми лапами.
      Раздумывать Лобстеру было некогда, убегать некуда. До близкого знакомства с монстровыми зубами оставались считанные секунды.
      Тут в крови у Лобстера вступили в реакцию два «адреналина» — свой собственный и только что принятый. Стоя за прилавком, словно боец за бруствером, он перехватил бутылку поудобнее, замахнулся ею и обрушил, наподобие пузатой гранаты, на подставившуюся крокодилью башку. «Граната» разбилась вдребезги, окатив монстра коньяком вперемешку с осколками: репа у звероящера оказалась словно каменная. А его вопль походил на визг локомотива при экстренном торможении. Звуковое сопровождение быстро сошло на нет: «каменная» башка просела, будто гнилая дыня, тухлыми желтками потекли глаза, посыпались дождем острые, как иглы, зубы, уже на полу чернея, догнивая и рассыпаясь в прах. Устрашающая тварь смялась, как проколотая надувная игрушка, осела, булькая и хрипя, и в довершение растеклась по полу зеленоватой, остро воняющей лужей.
      Аарон Лобстер понял, что это конец: он кого-то убил. Кого-то в реальном мире под видом монстра. И теперь ему предстоит длительное тюремное заключение. После излечения, разумеется.
      Так что излечиваться Лобстеру больше не было резону. И он принялся употреблять близлежащее спиртное без разбора этикеток. Монстры больше не являлись, и Лобстер, накачавшись, как дирижабль, отправился на автопилоте в задние помещения, где и уснул в одной из комнат, запершись на два замка.
      А потом потекли одинаковые дни. Все до мелочей оставалось вокруг неизменным: дыра в мосту, коньяк в изобилии и абсолютное запустение в окрестностях, не считая ежедневного явления разного вида и размера гадов, дохнущих, как показала практика, чуть ли не от одного коньячного духа. Лобстер взял себе за правило не выходить из «Альбатроса» без пары бутылок за пазухой и возвращался почти всегда налегке. А коньяк в запасниках все не кончался, словно кто-то его туда заботливо подкладывал. Столь же таинственным образом пополнялись и съестные припасы.
      Такое беспросветное существование навело вскоре Лобстера на мысль о преисподней, в коей он постепенно и укрепился.
      Так что подъехавший в один прекрасный день к провалу ярко-красный спортивный автомобиль показался ему вначале новой породой нечисти, вырастившей себе для удобства передвижения четыре колеса. Лобстер совершал как раз дежурный обход своих «владений», укокошив только что в тоске-печали какую-то креветко-жабо-щуку, размерами и цветом очень смахивающую на этот самый невесть откуда взявшийся автомобиль.
      Несчастный Аарон, укрывшись за столбом, приготовил уже было к бою вторую бутыль, как вдруг «монстр» растопырил крылышки, и из его нутра, как прекрасные бабочки из кокона, явились два человекообразных существа.
      В голове у Лобстера что-то щелкнуло, и он признал наконец в чудовище машину, а в существах, покинувших ее, людей — мужчину и женщину.
      Выронив бутылку, Лобстер обнял столб — его охватила слабость. Какое-то время он так и стоял, глотая слезы и наблюдая за людьми: мужчина, обойдя машину, запрыгнул на бампер и уселся там с ногами по-турецки; женщина (какая-то слишком на вид раздетая) подошла к самому краю и остановилась, заглядывая вниз, словно собралась сигать с моста в провал. Опасная у нее получилась позиция — из провала-то они, убоища, чаще всего и вылазили.
      Аарон вытер слезы, огляделся на всякий случай по сторонам, поднял бутылку и нетвердыми шагами пошел к людям.
      — Вы… откуда будете-то?..
      Первые слова дались с трудом — первые, сказанные за много дней одиночества, счет которым он не то чтобы потерял, а просто не вел.
      Мужчина — молодой, поджарый, темноволосый и ко всему голый по пояс — резко обернулся и пристально оглядел Лобстера с головы до ног. Только теперь Лобстер заметил у него в руке пистолет, но не слишком обеспокоился этим фактом, так как и без того считал себя безвременно усопшим. На капоте рядом с мужчиной стояла бутылка — коньяк, будь он неладен. Женщина тоже обернулась, и вот тут уже старый Лобстер слегка обеспокоился, а вернее сказать, смутился: она оказалась совсем молоденькой и действительно была одета слишком уж легко, точнее, почти ни во что.
      — Ты здесь какими судьбами, дед?.. Живешь, что ли?
      Лобстер наконец понял, куда ему девать глаза — на того, кто поддержал беседу — на мужика то есть.
      — Да вот, вроде как… живу. — Ответил и сразу поспешил с советом: — Ты убрал бы ее с края… Не ровен час, какая нечисть оттуда выползет — на живца-то.
      Парень, заметно обеспокоившись, крикнул:
      — Чарли! Иди сюда! Иди, говорю, там опасно!
      Она подошла, ничуть не смущаясь, присела рядом с ним на капот.
      «Тьфу ты, дьявольщина… Да как знать, может, у них теперь мода такая — голыми шлындать: ленточку вон серебристую на руку не забыла накрутить. Молодежь — она и на том свете молодежь», — заключил для себя Лобстер. И, отведя от нее глаза, продолжил беседу:
      — Вы здесь, это… Какими судьбами будете-то?
      — Мы, дед, в Европу едем.
      — А… Ну, ясное дело.
      Образовалась небольшая пауза. Дело их действительно было — яснее некуда. Швах, короче. Какая там Европа?! Распрягай — приехали.
      — А ты, стало быть, так здесь и живешь?
      — Не живу я… — Лобстер замялся, вздохнул глубоко. — Жил.
      Оба гостя воззрились на него с интересом и как будто бы с пониманием. Переглянулись. Парень отложил пушку, взялся за бутыль:
      — Выпьем за помин души?
      — Лобстер я, — сказал Лобстер, доставая из-за пазухи свою бутылку.
      — Ларри, — сообщил гость. — А она — Чарли. Ну, царствие нам небесное!
      Приложились. И девчонка не отказалась себя помянуть — после своего Ларри. Глотнула щедро. И ну кашлять! Лобстер аж крякнул — коньяку-то небось в жизни не пробовала, на том свете вот учится. Эх, молодо-зелено! Развеселила старика, в первый раз после кончины. С ее голым видом он уже пообвыкся: мы-то старые этого добра повидали, глаза намозолили. Парню вот сложнее. Да ведь он небось не только глядит. Оттого и спокоен, не ерзает.
      Как она откашлялась, выпили еще раз — за здоровье, и Ларри спросил, не найдется ли у Лобстера подходящей одежды для его подружки. Лобстер ответил, что очень даже найдется — у него, мол, в «Альбатросе» полный шкаф этого дамского барахла (наследство от жены прежнего хозяина) — и пригласил гостей к себе, чтобы примерить. Гости замешкались. Лобстер понял их по-своему, втайне обиделся, но не осудил — какое может быть у них доверие к малознакомому человеку? А ну как он их в ловушку хочет завести, на пропитание к крокодилам?
      — Ты вот что, отец… — Ларри кашлянул. — Ты сам сходи, выбери там чего-нибудь… А мы тебя здесь подождем.
      Лобстер помялся, удрученный:
      — Вы уж только… Вы уж меня дождитесь, а?..
      Они улыбнулись, кивнули вместе. Ларри заверил:
      — Дождемся, отец, дождемся.
      Тут-то оно и заявилось: над краем пропасти поднялось что-то вроде спутанного змеиного клубка на длинной шее — медуза, то ли гидра, а то ли анаконда, но волосатая. Едва «оглядевшись», гадина угрожающе изогнула шею и, не теряя даром времени, сделала выпад: на девицу нацелилась — губа не дура. Но прозорливый Лобстер, все еще державший в руках открытую бутылку, плеснул навстречу ей коньяком. Резко дернувшись, тварь потеряла цель, ушла в сторону, шлепнулась и забилась у самых их ног, конвульсивно свивая кольцами шею.
      Чарли мигом взобралась с ногами на бампер. Ларри немного очухался и в свою очередь угостил незваного гостя, швырнув в него свою бутылку. Не попал — бутыль разбилась, ударившись о дорожное покрытие. Тем не менее змеиная «голова», шмякнувшись об образовавшуюся лужу, разлетелась вдребезги, как перезрелый помидор; обезглавленная «шея», все еще подергиваясь, безвольно заскользила в провал.
      Лобстер махнул ей вслед рукой:
      — Зря бутыль угробил. Этой и капли хватило бы.
      Потом присел на капот рядом с Ларри и протянул ему свою бутылку:
      — На вот, глотни. Поначалу-то от них всегда муторно.
      Тот принял из его рук бутылку, спросил у Чарли:
      — Эта дрянь что, с самой воды так и поднималась — на шее?
      Она пожала плечами:
      — Я вниз не глядела. Там у самого края что-то написано…
      Лобстер вопрошающе глядел на нее: свой участок он знал чуть ли не до миллиметра, и не было на этом участке ни одной надписи, им не читанной. Не твари же там, у края, расписались — я, мол, живоглот, тут был, или еще чего похуже?..