Кривая Империя (Книга 1 - Князья и Цари)

      В 1554 году начались нелады с Ливонией: там протестанты сгоряча вместе с католическими костелами попалили и православные церкви. Переговоры о дани Москве бестолково тянулись 4 года. В январе 1558 года был предпринят удачный рейд. Войско вернулось в Москву, перегруженное добычей. Вскоре была взята Нарва, причем битые жители запросились в союз нерушимый сами. А там взяли и Дерпт.
      Страна крепла и расширялась. Не было ни одного прокола в действиях молодого царя. Казалось, благословение Господне осеняет-таки буйну голову. При таком покровительстве начинало Иоанну казаться, что делать нечего дойти до Парижа и прочих стран. Тем более, что обязанность на нем такая лежала по уставу. Он был глава самого главного православного государства. По определению, он был Человеком No1 в международном сообществе и просто должен был вознести свою десницу над темными азиатами и заблудшими европейцами. Ведь потом, когда Бог призовет его к себе, - что ж ты, Ваня, просидел на троне мягким задом? - то не отопрешься и не оправдаешься непогодой и недочетом мелких денег.
      Официальная Программа получалась такая. Крым - сюда. Прибалтику тоже, сама просится. Польшу и Литву тоже пора забрать - это святое: они нашей Киевской Русью попользовались, пора и нам краковской колбаски пожевать. Немец у нас уже бит и еще бит будет. Потом турецкий Султан. Это серьезно. Но деваться некуда - Царьград забирать пора. Это было Богу обещано громким шепотом при свидетелях со стороны невесты. Турецкому все время двулично помогают французы: то Генрихи, то Филиппы, то Людовики Надцатые. Но напрямую их мушкетеры против наших дровосеков не потянут.
      Ну, а дальше-то что? Теперь гляди на Восток. Отомстить за наших князей, задавленных при Калке, свято? Святее не бывает. Так что - даешь Азию через Камень. И в самом Камне уральском тоже добра захоронено не весть сколько, только спугни Хозяйку Медной Горы.
      Вот такая получается диспозиция. На первое время. Потому что уже идут слухи о какой-то совсем уж дальней, заморской, картофельной земле, о теплых краях на юг от Иерусалима. О нескольких Индиях и прочих чудесах.
      Такое вот досталось Ивану хозяйство - Империя! Ее надо было собрать и устроить. Следовало судить крещеных и крестить тех, кто не крещен, казнить и миловать их. Работы много, но и вся жизнь впереди - какие наши годы? 26 28 лет! Тициан еще не брался за кисточку! Правда, Лермонтова уже успели пристрелить.
      Последовавшие затем неприятности произошли от безразмерности задачи. Возникли споры, с чего начать. Сильвестр резонно советовал оставить христианскую Ливонию на потом, а сейчас добить крымских нехристей. Иоанн уперся. Ему был нужен близкий выход к морю, окно в Европу и т. д. Да и бить мягких, культурных прибалтов было не в пример приятнее, чем тащиться под палящим солнцем в холерную Тавриду.
      Сильвестр настаивал на своем и перегнул палку. До сих пор ему удавалось полностью управлять царем. Он даже написал популярную книжку, как и что нужно делать в семье, за столом, на хозяйственном дворе, в спальне. Книжка называлась "Домострой". Она дошла до наших дней, и ее с удовольствием читают незамужние воспитательницы детских садов и учительницы младших классов.
      Но Иоанн уже вышел из детского возраста и стал неприятно коситься на Сильвестра страшным глазом. Сильвестр не понял. Он продолжал в духовных беседах с царем настаивать, что все неприятности Иоанна - простуда жены, синяки у детей, ночные страхи самого царя - происходят от непослушания мудрому духовнику. Это было уже смешно. Какой еще "мудрый духовник", когда сам Бог вел Иоанна, а Сильвестр был приглашен просто так, для сверки текста повседневных молитв!
      В 1553 году, 23-х лет от роду, Иоанн опасно заболел после казанского похода.
      - Вот! - зашептали во дворце. - Не люба Господу гордыня!
      Царя заставили написать завещание в пользу новорожденного царевича Димитрия. Стал царь требовать с двоюродного брата Владимира и бояр присяги на верность младенцу. История повторилась: бояре переметнулись к претенденту. Владимир восстал. Сильвестр тихо поддержал его. Отец Алексея Адашева, прижившийся при дворе, стал вовсю агитировать за Владимира.
      Вот как засветились гады! Вот как отблагодарили государя за поместья и угодья, за выпитые вина и съеденную осетрину, за соболей и московскую прописку, за кабриолеты в 12 лошадиных сил!
      Настал момент истины. Стали бояре хамить больному царю в лицо, покрикивать, что Захарьиным-Кошкиным-Романовым, этим грабителям и губителям Руси (как в воду смотрели!), присягать не станут! Что царица Анастасия Романова - такая же змея, какая была византийская императрица Евдокия, губительница Златоуста. Сильвестр при этом приосанивался и надувал щеки русским Златоустом был, конечно, он.
      Владимир при царе прямо и наотрез отказался присягать царевичу Димитрию. Возникли две партии. Слабаки перецеловали крест. Бунтовщики и сами не целовали и стали деньги раздавать другим, "нецелованным": покупали голоса избирателей.
      Глянул Бог на это безобразие и сменил первоначальный план.
      От брани, волнений и нервного напряжения организм Иоанна мобилизовался, и царь выздоровел. Вот досада, мать честна! Но ставки были сделаны.
      Сначала Иоанн по обету, данному Богу за выздоровление, поехал в дальний Кириллов Белозерский монастырь с женой и новорожденным сыном Димитрием. Был у царя двойной прицел: кроме благодарности Богу, еще хотел он приобщиться к дедовской мудрости, которая ревностно оберегалась учениками Иосифа Волоцкого, духовника деда Ивана III и Софьи Палеолог.
      Оппозиция испугалась не на шутку. Церковный диссидент Максим Грек, обиженный белозерской братией, напророчил царю смерть младенца, если Иоанн все-таки решится ехать. Так и случилось. Новорожденный царевич скончался по дороге, царь впал в депрессию.
      Но паломничество продолжалось, и в одном из малых лесных монастырей произошло прелюбопытное событие, давшее великий толчок строительству Империи. Проходная беседа царя со старым опальным монахом Вассианом Топорковым заложила мощный фундамент имперской политики, дала точный рецепт кадровой стратегии. А кадры, как потом выяснилось, решают все.
      Спросил Иоанн у мудрого Вассиана, как мне быть, отец? Как управлять этой алчной сворой, чтобы она меня не загрызла? Как вообще руководить этой немыслимой страной? Вассиан зашептал на ухо царю. И кто-то ведь услышал! А скорее, царь все сам записал для памяти.
      Ответ был прост и велик. Цитируем его дословно и полностью:
      "Если хочешь быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя, потому что ты лучше всех; если так будешь поступать, то будешь тверд на царстве и все будешь иметь в руках своих. Если же будешь иметь при себе людей умнее себя, то по необходимости будешь послушен им".
      Царь был оглушен великой истиной. Он целовал руку святому старцу и умилялся: "Если бы и отец мой был жив, то и он бы такого полезного совета не подал мне!"
      Здесь хочется сделать паузу, почтить минутой молчания великое прозрение Императора. Оно достойно того. Судите сами. Вот на Куликовом поле двести тысяч русских рубятся с полумиллионом татар. 150 тысяч голов кладут за Русь православную. Ну, а дальше-то что? А почти ничего. Через несколько месяцев Тохтамыш уже снова берет Москву. Да, конечно, происходит "перелом в общественном самосознании", русские уже не так обморочно боятся татар. Но и терпят их еще 100 лет!
      А вот - в келье третьесортного Песношского монастыря...
      Тут мой компьютер спотыкается и подчеркивает слово "Песношский" красным: название какое-то дурацкое, нет ли орфографической ошибки? Нет, дружок, все верно. Это самый правильный монастырь в истории нашей Родины, он важнее Ипатьевского и Соловецкого монастырей вместе взятых, главнее для Русского Чувства Киево-Печерской и Троице-Сергиевой Лавр. И слова в нем были сказаны самые верные...
      Так вот, в келье этого монастыря происходит вышеупомянутое великое событие, изливается небесный свет, которому суждено озарить все дальнейшее в этой стране. Поразительна мысль: не держи умнее себя, ибо ты - лучше всех. Как верно замечено: умнее - не есть лучше. Этих умных - как собак нерезаных, а толку с них?
      Так из сумрачных стен средневековья выползло и окрепло великое имперское кадровое учение. Теперь Иоанн знал, кто виноват и что делать дальше. Умные бояре тоже поняли это по глазам царя и мышиной стаей юркнули под литовскую границу. Бежали Курбский и Ростовский, Лобановы и Приимковы, прочие непоименованные и недостойные чернил нашего Писца.
      А личная жизнь царя тем временем все шла наперекосяк. Первые четверо детей - три дочери и упомянутый Дмитрий - умерли, прожив по нескольку месяцев. В живых остались обреченный Иван Иванович да Федор Иванович, "ребенок, отстающий в развитии", как сказали бы сейчас деликатные психопатологи. Что-то новая романовская кровь плохо смешивалась с древней рюриковой!
      В ноябре 1559 года царь отправляется с больной Анастасией в очередное путешествие по монастырям, - он временами бежит из страшной для него Москвы. Вскоре Анастасия, первая и горячо любимая жена Иоанна, умирает с подозрением на отравление. Об этом привычно говорят в коридорах.
      Виноватыми назначаются Адашев и Сильвестр. Прямых доказательств нет, но царь удаляет их с глаз долой в действующую армию и на Соловки соответственно. За изгнанниками стоит целый сонм прихлебателей царевой казны, и они не сдаются, им надо вернуть своих благодетелей.
      Иоанн, видя действительные и мнимые заговоры, впадает в паранойю. Хватают и казнят крещеную польку Марию Магдалину (имя-то какое!) с пятью сыновьями. А нечего было колдовать! Казнят брата бывшего фаворита Данилу Адашева с 12-летним сыном и тестем, казнят троих Сатиных, Ивана Шишкина с женой и детьми.
      "А зачем вы разлучили меня с женою? - кричит Иоанн в письме беглому Курбскому. - Если б вы не отняли у меня мою юницу, то Кроновых жертв и не было бы", - наш царь, вишь ты, уже знает, кто такой был Крон!
      Вообще, психика царя ломается окончательно, он теперь мгновенно переходит от буйного пира к зверской казни и обратно, как массовик-затейник из нашего студенческого кафе. Тот успевал одновременно обслуживать и свадьбу, и поминки, которые гулялись в соседних залах.
      Но продолжим, братья, скорбный список безумных дел великого царя.
      Михайла Репнин зарезан у алтаря церкви во время евангельского чтения за то, что на пиру отказался надеть потешную личину и укорял царя.
      Молодой князь Оболенский-Овчинин - помните его отца, друга мамы Иоанна? - казнен за то, что открыто обвинил нового царского любимца Федю Басманова в "содомском" служении своему повелителю. Как мы видим, проблема сексуальной ориентации волновала народ и до поветрия СПИДобоязни.
      Князя Дмитрия Курлятева с женой и малолетними дочерьми насильно постригли в монастырь, выдержали несколько лет, по прошествии которых исполнили приговор - удавили.
      Самые упорные, принципиальные враги государя назло ему стали постригаться в монахи.
      Большое количество нестриженых бояр маялось в кандалах или по монастырям, где им приходилось довольствоваться малым. Вот, например, жалуется ссыльный государев вор Михайла Воротынский на недопоставку части обещанной кормежки:
      - двух осетров свежих,
      - полпуда ягод винных,
      - полпуда изюму,
      - трех ведер слив,
      - ведра романеи, лично жалованной царем,
      - ведра рейнского ида (я и не знаю, что это такое - С.К.),
      - ведра бастру (?),
      - 200 лимонов (!),
      ну, и еще множества каких-то мелочей, пряностей, воску, "труб левашных", денег и так далее. Царь велел все дослать.
      Это - в ссылке. А что же было в милости?
      Тем не менее, от милостей царских продолжали бежать. Царь назначал поручителей за подозреваемых в подготовке побега. Бежали все равно. Поручителей сажали на осетрину и лимоны. Поручители стали бежать с подопечными. Стали назначать поручителей за поручителей. Стали бежать пирамидами по 56 человек! Несладок, видно, рейнский ид! Вкуснее пить его на Рейне.
      Такова была настоящая "первая волна" русской эмиграции. В эмигрантских листках стали перечислять бесчинства царя, но он отвечал достойно: "Самодержавства нашего начало от святого Владимира: мы родились на царстве, а не чужое похитили".
      Вот это правильно! Все от Владимира Святого у вас и пошло.
      Итак, все бежали от больного царя. Но и в голове покидаемого тоже всхлипывала мысль: бежать, бежать! Бежать в народ из опасной Москвы. Бежать из страны, если народ предаст. Нужно было проводить разведку в народе.
      Царь пошел в народ. Он взял с собой семью. Взял бояр да дворян повернее. Велел им быть с семьями. Взял иконы и кресты. Взял всю казну, все драгоценности, всю посуду - на, сами понимаете, сколько персон. Вызвал надежных дворян из провинции. Велел им тоже быть с семьями, секретаршами, заместителями и войском. В общем, "удочку взял, чтобы рыбу ловить".
      По первой замерзшей грязи поехали на Тайнинское - к Троице - в Александровскую слободу. По этому маршруту в память о походе государя (и на всякий случай) сейчас проложена линия московской электрички.
      Московские деловые застыли в растерянности. Ну, поедь, помолись, но деньги-то зачем забирать? Стало им чудиться нехорошее.
      Предчувствия опять не обманули.
      3 января 1565 года пришло в столицу "из походу" от государя пренеприятное письмо. Как ушат холодной воды, вылил Иоанн на москвичей такое, что в приличном московском обществе вслух произносить до сих пор не принято, - чистую правду. Виноватыми оказались, прежде всего, попы - от архиепископов до церковного сторожа, потом - бояре, воеводы и всякая чиновная сволочь.
      А виноваты эти добрые люди были во всех грехах. И убытки государству они делали. И казну расхищали. И родственников к государеву котлу понатащили изо всех щелей. И "людям его государства" (это народу, что ли?) разорение причиняли. И земли присваивали. И прибытков казне не делали (скрывали доход от налогов). Ну, и службой пренебрегали, ясное дело.
      Можно в это поверить? Конечно, нет. Галиматья. Бред больного воображения. Чтобы российский чиновник пользу государства поставил ниже своего - как это у него называется? Не может этого быть! Быть не может!
      Так вот, ото всех этих надуманных обид решил сирота Иоанн поехать да и поселиться где-нибудь, "где его Бог наставит". А на простых москвичей он не в обиде.
      Грамоту прочли прилюдно. Поднялся вой и плач. Из толпы то и дело вылетали причитания типа: "Увы, горе!", "Согрешили мы перед Богом!", "Как могут быть овцы без пастырей? Увидавши овец без пастыря, волки расхитят их!".
      Волки тут же похаживали в козловых сапожках и овечьих шкурах навыворот и поеживались. Им очень хотелось поверить в отставку придурашного самодержца, по-быстрому поделить Москву и государство, да опасались они, нет ли и тут какого подвоха. Поэтому волки до поры спрятали зубы и навострили уши.
      А народ, нарыдавшись, решил гнать попов к батюшке с покаянием. Пошли в слободу с мольбой: пусть государь "имеет их на своем государстве, как хочет", лишь бы принял снова правление в свои руки.
      - Будет иметь, - кивал головой и повиливал задом из-за спины грешного вдовца голубоглазый Федька Басманов.
      Царь согласился иметь государство на своих условиях. И условия эти были сказаны. Хотел он на изменников, воров, чиновников, взяточников, нерадивых царедворцев опалу класть, казнить без разбору дела, имение их брать в казну. Это он и раньше проделывал, но теперь желал получить согласие будущих казнимых на казнь и конфискацию имущества, на экзекуцию "по собственному желанию". Была и совершенная новость в пожеланиях царя.
      Собирался он завести Опричнину: "двор и весь свой обиход сделать особый", бояр, весь штат и генералитет, все министерства и ведомства, всех приказных, стряпчих и жильцов назначить по-новому. То есть начать править с чистого листа.
      Да, и - чуть не забыл - стрельцов себе назначить тоже особых. Как бы полк королевских мушкетеров. Всю эту параллельную структуру надо было чем-то кормить, с каких-то денег закупать рейнский ид и лимоны. Так и города для налогообложения в пользу особистов были назначены особые. Часть Москвы очищалась от неопричных жителей и отдавалась под квартиры исключительно новым слугам народа.
      А старую братию куда ж девать? А никуда! Куда хотите. "Трижды разведены". Отделены от церкви и государства.
      Вот так, в один момент, была создана огромная Партия Наших. Передовой отряд государства и народных масс. Вот так Иван Грозный совершил еще одно, самое главное, имперское открытие: стране, народу и вождю нужна Партия. Единая, беззаконная, мобильная, проникающая во все сферы жизни общества, лишенная всяких иллюзий и фантазий. И Партия эта была создана. Мгновенно и точно.
      Великий Иоанн понял и основной принцип партийного строительства, который остолопы наших последних времен в муках изобретают сами. Этот принцип прост. В Партию нужно брать только самых темных, грешных, забитых, идиотических особ, которым при нормальной жизни ничего бы не светило. Они будут рвать копытами землю! А зарвутся, - будут безжалостно уничтожены. А чтобы все-таки и дело делалось, нужно снисходительно допускать в Партию считанный процент недорезанных умников, от которых предостерегал Вассиан. И теперь их можно спокойно ставить ниже последнего кавалерийского выскочки, и все будет правильно. Опричнина!
      Всех прочих беспартийных, чтобы не расслаблялись, объединил царь в земство - от слова "земля". Земляки должны только служить и работать, играть как бы в государство, иметь своих как бы начальников, заводить свои, беспартийные учреждения. При военных делах им не запрещалось, а даже предписывалось действовать впереди, на лихом коне.
      Вся эта программа строительства светлого прошлого была принята единогласно, с овациями и конфискацией имущества. Последовали торжественные казни:
      - князя А. Б. Горбатого-Шуйского с сыном и родственниками;
      - двоих Ховриных;
      - князя Сухого-Кашина;
      - князя Шевырева;
      - князя Горенского;
      - князя Куракина;
      - князя Немого.
      Им были зачитаны обвинения в измене Родине, умысле на побег, вредительстве и еще в чем-то - скороговоркой.
      Масса бывших была сослана (эх, как опять Сибирь бы пригодилась!).
      Государь вернулся на какое-то время в Москву. Его никто не узнал. Создание Партии, Великая Опричная Революция дались ему нелегко: "волосы с головы и с бороды его исчезли". Преображение, однако, делу не вредило. Стали быстро возводить новый дворец в опричной столице - Александровской слободе...
      Историк наш, дойдя до опричнины, впал в длинные рассуждения о мотивах чрезвычайных действий царя, о невозможности дальнейшего думского влияния на имперского лидера. Тем не менее, в свои логические построения он вынужден был вставлять объективный аргумент. Все-таки царь был душевно болен. Все-таки он страдал манией преследования.
      - Шизофрения - основание для импичмента, - ляпнул я. Но Историк с Писцом промолчали: то ли согласились, то ли не поняли.
      Опричная Партия, тем временем, стала жить и развиваться. Возникла внутрипартийная этика: все члены Партии, "от большого до малого, считали своею первою обязанностию друг за друга заступаться".
      Круговая порука дополнялась идеологическими разработками. Были срочно сформулированы обвинения против старой элиты. А именно: бывшие "крест целуют да изменяют; держа города и волости, от слез и от крови богатеют, ленивеют; в Московском государстве нет правды; люди приближаются к царю вельможеством, а не по воинским заслугам и не по какой другой мудрости, и такие люди суть чародеи и еретики, которых надобно предавать жестоким казням". Завершался этот вопль благим пожеланием, "что государь должен собирать со всего царства доходы в одну свою казну и из казны воинам сердце веселить, к себе их припускать близко и во всем верить..."
      Тут Писец с Историком стали на меня снисходительно коситься. От длительного и тесного общения с премудростью шизофреника они и сами начали неадекватно реагировать на лица. Теперь они подозревали, что я не понял величия читанного документа. Пришлось их успокоить.
      - Очень своевременная и верная мысль, - серьезно прокартавил я, - у нас бы сказали так:
      "Буржуазные спецы ненадежны. Их можно рассматривать только в качестве временных попутчиков";
      "С течением времени классовая борьба не затухает, а разгорается, общество необходимо должно оставаться в состоянии перманентной революции";
      "Нет, и не может быть никакой пощады врагам народа, к ним следует применять единственную, высшую меру пресечения".
      Ну, и в Политбюро, конечно, должны быть исключительно свои кореша, госбюджет нужно контролировать сообща, в баню и на охоту в Завидово ездить всем аппаратом...
      Историк и Писец успокоились.
      Опричнина между тем стала коварна. Вот приезжает к царю из Литвы с почтой от Сигизмунда-Августа некий бывший русский Козлов. Вернувшись к королю, хвастается в польской разведке, что завербовал всех московских бояр.
      - Как всех? - удивляются панове.
      - Так и всех, - напирает Козлов, - всех беспартийных земцев.
      Козлу верят и посылают боярам пачку именных тайных листов, чтобы переходили в польскую службу. Наша служба тоже не дремлет, берет всю почту, берет всех адресатов. От их имени лично царь пишет матерные ответы, что русский боярин Родины не продаст. Пока почта медленно тащится по грязи, гордых патриотов-изменников, ни ухом, ни духом не ведающих о своем воровстве, тащат на Лобное место.
      Отмазаться от "листув паньства польскего" успевают только трое молодых - Бельский, Мстиславский да Воротынский (он, вишь ты, уже на свободе!).
      Старик Челяднин, кряхтя, лезет на плаху с женой и сообщниками: Куракиным-Булгаковым, Ряполовским, троими Ростовскими, Щенятьевым, Турунтаем-Пронским, казначеем Тютиным.
      А на самом деле оформили Челяднину измену - вы помните? - за ловлю много лет назад любимого царского дяди Миши Глинского, когда тот тоже был предателем и польским шпионом.
      Достойный повод выпить
      Опричнина налетела так стремительно, что мы чуть было не проехали мимо великого события в жизни нашего Писца. А дело было так.
      Ранним утром 1 марта 1564 года Писец наш Федя прибыл натужной иноходью к нам в палату и замер у теплой стеночки - то ли больной, то ли хмельной. Мы с Историком как-то сразу почуяли: случилось страшное. Историк под пенсне подобрел глазами и стал кругами приближаться к Писцу, который морщил в руке какой-то листок.
      "Кальтенбруннер женился на еврейке" - вспомнилось мне.
      Тем временем, Историк уже поил Писца компотом, гладил его по сутулой спине, ласково уговаривал не грустить. Тут и я подошел. Взятый из костяной десницы листок оказался цветным титулом церковной книжки. И был он не писан. А был он печатан! И видно это было даже без пенсне. И почему-то от этого стало в палате жутко.
      Историк умно уговаривал Писца, что объективная необходимость в распространении православной литературы как раз и привела в середине 16-го века к возникновению русского книгопечатания. Писец хрипел, взвизгивал горлом и никак не мог проикать запутанную фразу, что "ныне древлее летописное узорочество иныи от лукавого восхищахом".
      Тут и я бестактно встрял, чтоб ты, Федя, не грустил, потому что все прогрессивное человечество, как раз намедни справило столетний юбилей книгопечатания. Коварный немец Гутенберг из Майнца давным-давно похитил твое древлее девичество, или как там ты говоришь. Так что под Парижской Бога Матерью тамошние квазимоды бойко торгуют своими католическими библиями, апулеевскими Золотыми Ослами и другой порнографией. Писец стал попросту выть в голос.
      Нужно было спасать человека.
      Пришлось мне отжать деликатного Историка и потащить Федю вниз, на самое дно московской жизни.
      Оттуда запомнилось мне сумрачное мартовское солнышко в слюдяном окне шалмана, плавно оказывающееся Луной. Да девка какая-то вполне шемаханского вида все представлялась Шахерезадой и что-то предлагала на брудершафт. И Писца от этого немецкого слова рвало. А хозяин шалмана все подливал нам в глиняные чашки зеленую скользкую дрянь. И становилось Феде все хуже и хуже. И уже не плакал он, а только шептал: "Ты меня уважаешь?". И я понимал, что он сомневается в уважении не к себе лично, потрепанному придворному писателю средних лет, а ко всем тысячам безымянных Писцов, согнувших свой горб за веру, царя и отечество.
      - Семьсот лет! - стонал Федя. - Из них пятьсот - по-русски! И получается, зря! Выходит, и не нужно было ничего этого, и теперь не надо!
      - Надо, Федя! - одергивал я. - Теперь ты, Федор, будешь писать не просто текст, а Слово! А Федоровы - твои дети - будут его запросто печатать.
      И я полез в самый глубокий карман, и там, среди тайных вещей страшного последнего века, нашел маленький линялый томик и, зажав винным пальцем фамилию автора, показал Феде его имя. И Федя, увидав свое имя, умер.
      "Счастлив, кто посетил сей мир
      В его минуты роковые,
      Его призвали всеблагие,
      Как собеседника, на пир.
      Он их высоких зрелищ зритель,
      Он в их совет допущен был,
      И заживо, как небожитель,
      Из чаши их бессмертье пил!"
      Шемаханская торчала сбоку, кабатчик побежал доложить о крамолах и колдовстве, но Федя оживал помаленьку: уже глаза его блестели.
      "Нам не дано предугадать,
      Как Слово наше отзовется,
      И нам сочувствие дается,
      Как нам дается благодать..."
      Потом мы очутились на ночной улице и весело месили грязь куда-то влево от Кремля среди приземистых черных срубов. А Федя все просил списать слова, и я отговаривался, что писаное печатать можно, а печатное писать нельзя грех!
      - А! Копырыгхт! - вспомнил и тут же отрыгнул еще одно "немецкое" слово Федя.
      Тогда мы стали петь современные русские песни, но я плохо понимал слова и запел из другого Федора. Удивленные арбатские собаки дружно подвывали двум патриотам утопающей в грязи столицы:
      "Город чудный, город древний,
      Ты вместил в свои концы
      И посады, и деревни,
      И палаты, и дворцы!
      Опоясан лентой пашен,
      Весь пестреешь ты в садах,
      Сколько храмов, сколько башен
      На семи твоих холмах!..
      На твоих церквах старинных
      Вырастают дерева;
      Глаз не схватит улиц длинных:
      Это матушка Москва!"
      Мы много раз повторяли последние строки и так орали слово "Москва!", что от налетевшего верхом опричного караула нас спасли только Федин сугубо дворцовый вид да моя красная книжечка с позолоченным двуглавым орлом на обложке.
      Утром Историк поил нас квасом, Федя допытывался, что означают слова "Российская Федерация", видать, возомнил о себе бог знает что. А я отмалчивался. Сильно болела голова.
      Империя N1
      Итак, Империя состоялась. Напомню тем, кто не понял, с чего она взялась, каковы ее основные свойства.
      1. Империи должно быть много. Если страна лежит, развалясь от Уэльса до Цейлона, от Калифорнии до Вирджинии, от Прибалтики до Каспия, то ее можно и дальше проверять на империализм. А если у тебя три гектара пашни да сорок сороков побитых молью претендентов на престол, так можешь называться хоть трижды Священной Римской Империей, но под ногами у землевладельцев не путайся.
      2. У Империи должен быть Император. Жестокий, желательно сумасшедший малый, скорый на кровь.
      3. Этот малый должен быть умен. Его эпилептические припадки, ночи с клеопатрами, бред величия или тараканьи страхи должны перемежаться холодными рассуждениями о пользе смертной казни, о необходимости диктатуры пролетариата, о неизбежности мировой революции.
      4. Император должен возглавлять Партию. Партия должна быть составлена, как указывалось выше, по опричному принципу.
      5. Члены Партии должны отвечать сложным требованиям, а партийная пирамида из этих членов должна строиться по особому, динамическому правилу...
      Я вижу, вы заскучали? Тем не менее, считаю своим долгом подробно разобрать пункт пятый. А то придет ваше время строить свою Империю и собирать свою Партию, а вы начнете бэкать и мэкать, заниматься дурацкой предвыборной агитацией, раздачей сахара беззубым, уборкой мусора в общественных местах. Опозоритесь вконец, а я отвечай. Итак.
      Член Имперской Партии должен обладать хитрым свойством:
      Произведение его Интеллекта на Подлость должно точно соответствовать его месту в партийной иерархии:
      {KPM} = I . m,
      где {KPM} - коэффициент партийной морали (Kind of Party Membership видите, на английский даже как-то не так и переводится); I - уровень интеллекта (intellectual) - уж как вы его будете измерять в вашей Партии, прямо и не знаю; m - подлость, злобное чудачество на букву М (meanness).
      Итак, если вы набрали для политбюро матерых подонков, то внимательно проследите, чтобы среди них не завелось какого-нибудь умника. И наоборот: если в "мозговом центре" вашей Партии сидят и пускают слюни университетские уроды, то присматривайте за ними в оба: не дай бог, если кто-то из них обижает животных или ворует из тумбочек. Произведение полярных свойств должно жестко контролироваться.
      Теперь о главном. Помните Вассиана Топоркова? Ни один ваш партиец не должен иметь {KPM} выше, чем у вас, майн фюрер. Тут вы должны постараться. Непрерывно упражняйтесь в таблице умножения и не забывайте периодически резать из-за угла ваших товарищей с высоким {KPM}.
      Самое увлекательное в нашем партийном деле - это расстановка мебели. Нет ничего приятнее, чем сесть прекрасным весенним вечером на дачной веранде и, попивая чай с конфетой "Мишка на Севере", двигать фишки. На фишках должны быть разборчиво указаны имена ваших партийцев и их {KPM}. Вы уже поняли, что расставлять их нужно свиньей. Или пирамидой. Вы сами - с максимальным {KPM} - на вершине свиньи... пардон, - пирамиды. Ниже - десяток-другой товарищей с {KPM} от второго до надцатого уровня. Под ними сотни других слюнтяев и недоумков, и так до самого дна.
      Теперь идем дальше. Решаем динамическую задачу. По мере поедания конфет и остывания самовара обнаруживается, что {KPM} у наших подопытных не стоит на месте. Они глупеют или умнеют, подлеют от жадности или добреют от сытости. Тогда вы их переставляете местами с другими, тихими.