Дневники няни

Я снова вытягиваю шею.

— Погодите секунду.

Прижимаю телефон к бедру, быстро бегу к дому и захожу в первую же стеклянную дверь. Закрываю ее за собой, не выпуская Грейера из поля зрения, глубоко вздыхаю и снова подношу телефон к уху.

— Слушайте, я просто не знаю, что вам сказать. Не хочу быть банальной, но я всего лишь здесь работаю.

— Но почему он все еще там? Не берет трубку, не отвечает на звонки, не…

— Он… он… — Я действительно не знаю, что ответить, но продолжаю: — Насколько я знаю, он играет в теннис и ест пончики…

— Но он же ненавидит ее! Ненавидит эти совместные поездки! Не может же он в самом деле спокойно отдыхать и развлекаться…

— Тут вы правы. Судя по виду, ему не до развлечений.

— Правда? — спрашивает она с надеждой.

Я смотрю в окно и внезапно вижу собравшихся в истинном свете: лысеющие грузные мужчины со вторыми или даже третьими женами, у которых только и забот, какой салон красоты посетить и какие платья будут модны в следующем сезоне. И все абсолютно безразличны к своим детям, бегающим по газону и наслаждающимся короткими минутами свободы от своих монстров.

И няни, тихо сидящие на влажной траве в ожидании нового приказа.

— Нет, — подтверждаю я, — никто особенно не развлекается.

— Что? Что вы сказали?

— Послушайте, мне необходимо спросить, поскольку вы, похоже, так и рветесь попасть сюда. Что вам здесь нужно? Что так вас привлекает?

Я невольно показываю на окно, словно она может меня видеть.

— Вы понятия не имеете, о чем говорите. Сколько вам? Восемнадцать?

Ее тон сразу изменяется: очевидно, слезы уже успели высохнуть.

— А я вообще не понимаю, какое вам до этого дело?

— Ах вот как? Представьте, я тоже не думаю, что мне есть до этого дело!

Меня так и подмывает швырнуть телефон в окно, прямо в бутылку перье в руках миссис N.

— Это вы полезли в мой дом. Зачем навешивать на меня свои проблемы? Если уж спишь с женатым мужчиной, само собой подразумевается, что окружающие не должны об этом знать. К чему еще целая орда помощников?

Я тупо смотрю на телефон и спрашиваю:

— Вы еще там?

— Да.

— Так вот, если хотите знать, я здесь уже девять месяцев, сыта по горло и могу дать слово: ничего хорошего тут нет и быть не может…

— Но я…

— И не думайте, что причина в ней, потому что это не так. Разве не знаете, что когда-то она была вами? Так что можете применять все известные приемы, ублажать его всеми возможными способами, лезть из кожи вон, все равно кончите тем, что станете гоняться за ним, пытаясь вернуть, как и все в этой квартире.

Я снова смотрю на ребятишек, играющих в догонялки на газоне.

— Господи, что за впечатляющая лекция на тему морали, и притом от девушки, укравшей у меня восемьсот долларов…

Грейер неожиданно спотыкается и летит на землю, целую вечность, как в замедленной съемке. Мое сердце уходит в пятки.

— Вы слушаете? — кричит она. — Алло! Нэнни! Я жду, когда вы…

— Может, мне выразиться на испанском? Порвите с ним, пока все еще можно исправить. Пока еще есть силы. И этот совет стоит куда дороже восьми сотен, так что можете считать — мы квиты!

Я закрываю телефон.

Следует бесконечная пауза. Потом душераздирающий крик. Все гости замирают, словно пораженные громом. Никто не двигается.

Я бегу к крыльцу, а оттуда — на газон. Лавирую между застывших льняных сорочек и штанов хаки, немедленно определив миссис N. в раздавшейся толпе.

— Нэнннни! — кричит он.

Но миссис N. добегает до него первой.

— Нээээнни!

Она пытается наклониться к нему, но он отбивается от нее кулачками, а меня обнимает окровавленной рукой за ноги.

— Нет! Я хочу Нэнни!

Я опускаюсь на траву и сажаю его себе на колени. Подходит миссис Беннингтон с аптечкой. Остальные взрослые столпились вокруг и наблюдают.

— Послушай, Гров, дай маме посмотреть, что у тебя, — прошу я.

Он протягивает матери ручонку, но при этом утыкается лицом в мое плечо.

— Спой бутылочную песню, — просит он со слезами, пока миссис N. неуклюже мажет царапину йодом.

— Девяносто девять бутылок на стене, — тихо пою я, по привычке растирая его спину. — Девяносто девять бутылок пива…

— Сними одну и передай по кругу, — мямлит он в мое плечо.

— Где мой муж? — вдруг спрашивает она, и в этот момент из-за кустов живой изгороди появляется мистер N., обнимающий за талию подругу Кэролайн. Оба немного раскраснелись и, очевидно, не предполагают, что их возвращение привлечет столь пристальное внимание окружающих.

Я держу перебинтованную руку Гррва, пока тот плещется в ванне, и постоянно напоминаю о том, что нельзя мочить пластырь с изображением Бэтмена. Он откидывает голову на мою ладонь.

— Вот вырасту и куплю корабль. Голубой, с бассейном.

— Надеюсь, там будет теплее, чем в бассейне клуба, — бормочу я, намыливая ему спину свободной рукой.

— Вот увидишь, там будет ужасно жарко! Как в этой ванне! И ты сможешь прийти и поплавать со мной.

— Спасибо за приглашение, Гров! Но когда ты станешь взрослым и заведешь много друзей, я-то буду совсем старенькой…

— Слишком старой, чтобы поплавать? Нэнни, ты врешь.

— Тут ты прав, Гров, вру, поэтому едем в круиз вместе.

Я прислоняюсь подбородком к холодному фарфору.

— И Софи тоже приводи! У нее будет свой бассейн. Бассейн для животных. А Кэти пусть приносит свою морскую свинку. О'кей, Нэнни?

— А как насчет твоего щенка, Гров? Ты уже придумал ей имя? — спрашиваю я в надежде, что, если мы назовем ретривера, бедняжку больше не оставят во дворе на целый день.

— Я хочу морскую свинку, Нэнни. Пусть щенка возьмет Элли.

— У них уже есть один.

— Ладно, значит, никаких собак на корабле. Только морские свинки. И мы все будем плавать, плавать и плавать.

Он пускает в плавание свой пластиковый авианосец и увлеченно жужжит. Я трусь носом о его волосы и закрываю глаза, пока он продолжает возиться с корабликом.

— Заметано.

Я жду, пока Грейер окончательно заснет. Элизабет уходит к себе. Мистер и миссис N. читают газеты, молча сидя друг против друга в потертых креслах по обе стороны дивана. Оба подносят свои блоки к тускло мигающим бра на стенах. Я сажусь посреди дивана, но ни один, ни другой N. не дают себе труда поднять глаза.

Набрав в грудь побольше воздуха, я спрашиваю самым проникновенным голосом, какой только смогла изобразить:

— Э… я только хотела узнать… можно ли мне, вместо того чтобы возвращаться в субботу…

Миссис N. опускает газету.

— Я беременна, — спокойно объявляет она. Его газета не дрожит ни единой страницей.

— Что ты сказала? — переспрашивает он равнодушно.

— Я беременна, — повторяет она стальным, ровным тоном.

Его газета падает.

— Что?

— Беременна.

— Ты уверена? — Он смотрит на нее, вытаращив глаза. Голос тонкий и неуверенный. — Поскольку ты уже однажды ждала ребенка, то нетрудно распознать все признаки.

Выложив на стол флеш-рояль, она медленно растягивает губы в улыбке.

— Боже мой! — шепчет он. На лбу выступает пот.

— Утром, за завтраком, мы скажем об этом твоей матери. Они пялятся друг на друга, неохотно признавая, что расстановка сил примерно одинакова. Очки сравнялись. Я мечтаю только о том, чтобы провалиться между подушек дивана.

— Итак, Нэнни? — Она с холодной усмешкой поворачивается ко мне. — Что я могу для вас сделать?

Я встаю.

— Знаете, в общем, это не важно. Мы поговорим об этом позже. Мои поздравления, — запоздало прибавляю я.

— Нет, сейчас самое время, не так ли, милый?

Она снова ему улыбается. Он продолжает молча на нее смотреть.

— Садитесь, Нэнни, — приказывает она.

Я судорожно сглатываю.

— Ну… видите ли, мне нужно срочно снять квартиру, так что если бы вы нашли время подвезти меня к парому в пятницу вечером, по пути на вечеринку… дело в том, что в субботу всегда такое ужасное движение, а я даже не начинала складывать вещи, а к понедельнику нужно все вывезти, вот и подумала, что если это не слишком вас обременит… Разумеется, если я вам нужна, буду рада остаться, только вот…

Жесткий взгляд миссис N. заставляет меня замолчать.

— А вот у меня идея получше. Нэнни, почему бы вам не уехать сейчас? Мистер N. отвезет вас к парому. Элизабет здесь, так что за Грейером есть кому присмотреть.

— О нет-нет, я вовсе не хотела бы уезжать сегодня. Только вот подумала, что в субботу так много машин… я счастлива остаться… я хочу остаться…

Мое сердце готово выскочить из груди, когда я вспоминаю о том, что в действительности стоит на кону. Перед глазами возникает Гровер, вскочивший с постели среди ночи, одинокий и напуганный, среди неведомых монстров.

— Глупости, — обрывает меня миссис N. — Милый, когда следующий паром?

Он откашливается.

— Не знаю точно.

— Не важно, можешь отвезти няню на пристань: они ходят достаточно регулярно.

— Сейчас возьму куртку.

Он встает и выходит. А она снова поворачивается ко мне:

— А теперь можете пойти наверх и сложить вещи.

— Но, миссис N., мне совсем не обязательно уезжать. Я всего лишь хотела найти квартиру до понедельника.

Откровенно говоря, — улыбается она, — мне больше не кажется, что вам интересна ваша работа, и, по-моему, Грейер тоже это чувствует. Нам нужен кто-то, кто мог бы полностью посвятить себя Грейеру, вы не согласны? То есть за те деньги, что мы вам платим, нам следует иметь в семье человека с профессиональными навыками и, уж разумеется, более опытного, тем более что у нас скоро появится еще один ребенок.

Она медленно поднимается.

— Я помогу вам, иначе Грейер может проснуться.

Она провожает меня к лестнице. Я механически переставляю ноги, лихорадочно изобретая способ каким-то образом попрощаться с ним. Но она тащится за мной в комнатушку и становится между кроватей с решительно сложенными на груди руками, неотступно наблюдая, как я поспешно запихиваю одежду в рюкзак и неуклюже лавирую мимо нее, стараясь не задеть в темноте.

Грейер стонет во сне и переворачивается. Мне ужасно хочется разбудить его.

Собираю последние вещички в ее тени, вешаю рюкзак на плечо, завороженная видом сжатой в кулачок, свесившейся с кровати руки Гровера. Из-под задравшегося рукава пижамки выглядывает пластырь с Бэтменом.

Она знаком велит мне пройти мимо нее к двери. Я, не успев сдержаться, тянусь, чтобы откинуть с его лба влажные волосы, но она успевает схватить меня за руку, шепча сквозь зубы:

— Не стоит его будить.

И подталкивает меня к лестнице. Я, спотыкаясь, с глазами, полными слез, бреду вниз, и кажется, ступеньки одна за другой проваливаются подо мной. Приходится хвататься за перила, чтобы не полететь головой вперед. Она с размаху налетает на меня.

— Я… я… я только хотела… — выдавливаю я крошечными порциями и поворачиваюсь лицом к ней.

— Что? — шипит она, угрожающе подавшись вперед.

Я дергаюсь, рюкзак всем весом тянет меня назад. Теряю равновесие и начинаю падать. Она инстинктивно хватает меня за руку и толкает на перила. Я кое-как прихожу в себя. Мы стоим на одном уровне, глаза в глаза.

— Что? — вызывающе повторяет она.

— Она была в квартире! — выпаливаю я. — Я только думала, что вам нужно знать. То есть…

— Ты, дрянная девчонка!

Она набрасывается на меня в этом тесном пространстве со всей силой бесконечно долго подавляемой ярости и унижения.

— Ты. Не имеешь представления. О чем говоришь. Ясно?

Каждое слово падает тяжелой пощечиной.

— И. На твоем месте. Я была бы поосторожнее. Когда. Говоришь. О нашей семье.

Мистер N. нетерпеливо сигналит во дворе, пугая щенка, который в ответ разражается звонким лаем. Мы уже стоим у подножия лестницы, когда шум будит Грейера.

— Нэнни! — кричит он. — НЭЭЭЭННИИИИ!!!

Миссис N. проталкивается мимо меня.

— Черт, эта собака! — бормочет она, маршируя на кухню. Толкает дверь, и собака с ожесточенным тявканьем вырывается на волю.

— Возьмите ее, — требует она, грубо поднимая щенка за шиворот.

— Но я не могу…

— НЭННИ, ИДИ СЮДА! Я БОЮСЬ ТЕМНОТЫ! ВКЛЮЧИ СВЕТ! НЭННИ, ГДЕ ТЫ?

— Я сказала: возьмите собаку!

Миссис N. сует щенка мне в руки. Лапы его беспомощно болтаются в воздухе в поисках опоры, и я инстинктивно подхватываю собачку, прежде чем она успевает упасть. Миссис N. распахивает входную дверь, хватает со столика сумочку, вынимает чековую книжку и принимается яростно черкать пером, пока я нерешительно смотрю наверх.

— Возьмите!

Она протягивает чек.

Я поворачиваюсь и прохожу мимо нее, на гравийную дорожку, под все усиливающиеся истерические вопли Грейера:

— НЭЭЭЭЭНННИИИИ! ХОЧУ НЭЭЭЭЭНННИИИИ!!!

— Приятной поездки, — кричит она вслед, когда я, пошатываясь, плетусь по дорожке, освещенной фарами «ровера», и усилием воли переставляю ноги.

Сажусь на переднее сиденье и прыгающими руками застегиваю ремень безопасности на себе и щенке.

— Вот как? — удивляется мистер N., глядя на него. — Да, наверное, Грейер еще слишком мал. Может, через несколько лет…

Он включает зажигание, выезжает со двора, и, прежде чем я успеваю обернуться и запечатлеть в памяти дом, все заслоняют деревья, и машина мчится по тихим проселочным дорогам.

Мистер N. останавливается у опустевшей паромной переправы, и я открываю дверцу.

— Ну, — произносит он с просветленным видом, словно его только что осенило, — желаю успеха с MCATs[78] — говорят, это чистое убийство.

Не успевает дверца захлопнуться, как машина срывается с места. Я медленно вхожу в почти безлюдный терминал и смотрю расписание. Следующий паром почти через час.

Щенок извивается у меня под мышкой, и я оглядываю зал ожидания в поисках чего-то вроде сумки. Обращаюсь к парню, закрывающему прилавок с пончиками «Данкин донатс», и прошу пластиковые пакеты и веревочку для поводка. Вытаскиваю из рюкзака всю одежду, рассовываю по пакетам, устилаю рюкзак оставшимися тряпками и сую туда собачку.

— Ну вот, лежи.

Она смотрит на меня и тявкает, прежде чем принимается жевать пластик. Я почти падаю на облупленное оранжевое сиденье и пристально рассматриваю лампу дневного света на стене.

В ушах все еще звенят его вопли.

Глава 12

БЫЛА ОЧЕНЬ РАДА

Но никто не знал, что думает по этому поводу Мэри Поппинс, поскольку Мэри никогда и ни с кем не делится своими мыслями.

Памела Трэверс. Мэри Поппинс

— Эй, леди!

Спросонок я подскакиваю.

— Последняя остановка — Порт-Оторити! — орет водитель автобуса.

Я торопливо собираю поклажу.

— И на вашем месте, девочка, я больше не пытался бы протаскивать животных на транспорт! Или в следующий раз пешком будете шагать обратно в Нантакет! — добавляет он, с плотоядной ухмылкой щерясь на меня из-за баранки.

Щенок испускает тихое негодующее рычание, и я сую руку в рюкзак, чтобы успокоить его.

— Спасибо, — бормочу я.

«Жирнопузый!»

Спустившись в вонь терминала, я зажмуриваюсь от яркого света, отражающегося в оранжевом кафеле коридора. Часы «Грейхаунда»[79] показывают 4.33. Я осматриваюсь, чтобы немного прийти в себя, и соображаю, что мой адреналин полностью растрачен. Опускаю рюкзак на пол и стаскиваю фуфайку. В туннеле уже стоит влажная жара, распространяющая запах застарелого пота. Я поскорее выбираюсь на улицу, двигаясь мимо закрытых газетных и кондитерских киосков, чтобы только найти такси. У выхода на Восьмую авеню терпеливо дожидаются проститутки и водители. Я выпускаю собачку на поводке, и она немедленно орошает ближайшую мусорную урну.

— Куда? — спрашивает таксист, когда я лезу внутрь вслед за своими мешками.

— Угол Второй и Девяносто третьей улиц, — отвечаю я, опуская стекло. Роюсь в рюкзаке в поисках бумажника, и оттуда немедленно показывается пыхтящая рыжая голова.

— Мы почти дома, малышка. Скоро приедем.

— Верхний Ист-Сайд, говорите?

— Да, Девяносто третья.

Из открытого бумажника выпархивает чек миссис N. и опускается на пол.

— Черт, — бурчу я, принимаясь шарить в темноте.

«Выплатить: Нэнни. Сумма: пятьсот долларов».

Пятьсот долларов. Пятьсот долларов?

Десять дней. Шестнадцать часов в день. Двенадцать долларов за час. Ближе к шестнадцати сотням… нет, восемнадцати… нет, девятнадцати!

ПЯТЬСОТ ДОЛЛАРОВ!

— Погодите! Мне нужно на Парк-авеню, семьсот двадцать один.

— Как скажете, леди. — Он делает резкий разворот и говорит: — Платить вам.

«Ты и понятия не имеешь сколько».

Отпираю дверь квартиры и осторожно вхожу. Темно и тихо. Кладу рюкзак, и щенок немедленно выбирается оттуда, пока я бросаю остальные пакеты на мраморный пол.

— Писай где захочешь.

Тянусь к реостату, регулирующему освещение, и центральный стол озаряет узкий круг света. Единственная лампа льет нежные желтые волны на хрустальную чашу. Я наклоняюсь и опираюсь руками на стекло, придавившее круглую бархатную салфетку. Даже сейчас, даже в нынешнем полубезумном состоянии я отвлекаюсь от мыслей о семействе N., увлеченная убранством квартиры N. И, как меня вдруг осеняет, разве не в этом все дело?

Я отстраняюсь, дабы обозреть два идеальных отпечатка ладоней, оставленных на стекле. Решительно шагая из комнаты в комнату, включаю медные лампы, надеясь, если я озарю дом, то пролью свет истины на так и не решенную загадку: почему чем больше работаешь, тем больше ненависти к себе возбуждаешь?

Открываю дверь в кабинет.

Мария старательно сложила почту миссис N. на письменном столе именно так, как она любит: конверты, каталоги и журналы, все в отдельных стопках. Я перебираю их, листаю календарь.

Маникюр. Педикюр. Шиатсу. Декоратор. Ленч.

— Вице-президент по перекидыванию дерьма с места на место, — ворчу я.

Понедельник. Десять утра. Собеседование: «Няни — это мы».

Собеседование? Я быстро просматриваю записи за последние недели.

Май, 28. Собеседование с Росарио. Июнь, 2. Собеседование с Ингой. Июнь, 8. Собеседование с Малонг.

И это началось назавтра после того, как я сказала, что не смогу ехать в Нантакет из-за выдачи дипломов! Я с мгновенно пересохшим ртом читаю пометки на полях календаря.

NB: завтра же позвонить консультанту по семейным проблемам. Поведение Н. совершенно недопустимо. Крайне эгоцентртна. Не заботится о ребенке. Никакого уважения к профессиональным принципам. Пытается воспользоваться своим положением.

Я захлопываю тетрадь, судорожно втягивая в себя воздух, словно только что получила удар в солнечное сплетение. Перед глазами почему-то мелькает сумка миссис Лонгейкр из крокодиловой кожи, стоящая у моих ног под перегородкой между кабинками туалета «Иль-Конильо», а внутри что-то словно рвется.

Я мчусь к комнате Грейера, распахиваю дверь и сразу вижу его — плюшевого медведя, неожиданно появившегося на полке после Валентинова дня.

Беру игрушку, поворачиваю ее и снимаю заднюю панель. Под ней обнаруживается маленький ролик видеопленки и пультик управления. Перематываю ленту, пока собачка с веселым лаем прячется в шкафу Грейера.

Нажимаю кнопку записи, ставлю медведя на комод Грейера и верчу до тех пор, пока не попадаю в кадр.

— Это л крайне эгоцентрична? Это мое поведение недопустимо? — ору я в медвежью морду и глубоко вздыхаю, стараясь успокоиться и выпустить пар. — Пятьсот долларов! Что это для вас? Пара туфель? Полдня в салоне красоты? Цветочная аранжировка? Не пойдет, леди. Кажется, в колледже вы специализировались в области искусства, так что, вероятно, вам сложно следить за ходом моих мыслей, но за десять полных дней абсолютного беспросветного ада вы заплатили мне по три доллара за час! Поэтому, прежде чем вы превратите год моей жизни в анекдот, над которым можно посмеяться на очередном благотворительном сборище в пользу очередного музея, не забудьте, что я ваша собственная личная рабыня. У вас есть норка, модная сумочка и рабыня!

И это я пользуюсь своим положением?

Вы. Понятия не имеете. Что я делаю. Для вас.

Я мечусь туда-сюда перед медведем, пытаясь облечь девять месяцев не высказанных вслух колкостей в некое подобие связной речи.

— О'кей, слушайте. Если я говорю: «Два дня в неделю», — ваш ответ должен звучать таким образом: «Хорошо, два дня в неделю». Если я говорю: «В три мне нужно на занятия», — это означает, что где бы вы ни были — у маникюрши, педикюрши, на заседании крайне важного комитета, — бросаете все и летите домой, чтобы я могла уйти: не после ужина, не на следующий день, а ровно в три часа. Я говорю: «Конечно, я дам ему перекусить». Это означает пять минут на вашей проклятой кухне. Это означает микроволновку. Сюда не входят резка овощей, готовка на пару и все, что имеет какое-то отношение к суфле. Вы пообещали заплатить в пятницу. Так вот это означает только одно: вы не Цезарь, и поэтому не вам переписывать календарь. Каждую. Неделю. Именно. В пятницу.

Теперь меня понесло по-настоящему.

— Так вот: некрасиво захлопывать дверь перед лицом собственного ребенка. Некрасиво запираться, когда твой сын дома. И уж определенно некрасиво покупать однокомнатную квартиру, дабы иметь местечко для уединения. Кстати, как насчет поездки в санаторий, пока твой сын лежит с отитом и температурой сорок? Так вот, последние известия: подобные поступки характеризуют вас не только как плохого человека, но и как ужасную мать! Не знаю, конечно, я никого не рожала, так что не могу быть экспертом, но если мой ребенок мочится на всю мебель, как гребаная дряхлая собака, я бы немного призадумалась. И наверное… из чистого каприза, ужинала бы с ним хоть раз в неделю. И еще одно: вам не страшно, что люди вас ненавидят? Ваша же экономка ненавидит вас так, что могла бы придушить во сне.

Я стараюсь выговаривать слова как можно отчетливее, чтобы она ничего не упустила.

— А теперь давайте вернемся назад. Я спокойно шла по парку, никого не трогала и знать вас не знала. Еще пять минут — и я стираю ваше нижнее белье и хожу с вашим сыном на родительские собрания. Как это вам удается, леди? Я искренне хочу знать: откуда вы набрались такой наглости, чтобы попросить совершенно незнакомую женщину стать суррогатной матерью вашему сыну?

И ведь вы не работаете! Чем вы занимаетесь весь день? Строите космический корабль в здании Лиги Родителей? Помогаете мэру начертить план нового транспортного кольца в потайной комнате «Бенделз»? Нет, поняла! Размышляете над решением конфликта на Ближнем Востоке за стенами своей спальни! Так вот, пора выходить на свет, леди: миру просто не терпится услышать, каким образом ваши светлые идеи приведут нас прямиком в двадцать первый век и к таким фантастическим открытиям, что некогда уделить минутку даже своему единственному сыну.

Я подаюсь вперед и гляжу прямо в стеклянные глаза медведя.

— Кажется, вы чего-то недопоняли, так что позвольте пояснить. Эта работа… именно р-а-б-о-т-а, которой я занимаюсь, крайне тяжела. Воспитывать вашего ребенка — • тяжелая работа, что, конечно, можно понять, если заниматься ею больше пяти минут в день.

Я отхожу и принимаюсь нервно хрустеть суставами, готовая идти до конца.

— А мистер N.? Кто вы?

Я делаю паузу, чтобы мои слова дошли до сознания.

— Вероятно, вы никак не можете понять, а кто же я. Вот вам подсказки: а) я не вхожу в предмет обстановки, б) не явилась, подобно фее, по доброте душевной, умоляя вашу жену позволить мне делать всю черную работу по дому. Итак, мистер N., угадайте, кто я?

Еще одна пауза для пущего драматического эффекта.

— ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ Я ВОСПИТЫВАЛА ВАШЕГО СЫНА! Учила говорить. Бросать мячик. Смывать ваш итальянский туалет. Я не изучаю медицину или бизнес, я не актриса и не модель и, уж разумеется, не способна стать другом той психопатке, на которой вы женились! Или купили, или что еще там…

Я брезгливо усмехаюсь.

— Так вот, для вашего сведения, большая шишка, тут не Византийская империя, а о верблюдах и гаремах приходится только мечтать. Где та война, на которой вы сражались? Где тот деспот, которого свергли? Приклеиться жирной задницей к креслу и делать миллионы — это не героизм, и хотя в качестве трофеев можно получить жену-другую, это, очевидно, не дает вам права на приз лучшего отца года! Попытаюсь объяснить это в тех терминах, которые вам наиболее понятны: ваш сын не аксессуар. И ваша жена не заказала его по каталогу. Его нельзя убрать с глаз по вашему желанию и отправить на хранение в подвал!

Я перевожу дыхание, оглядывая игрушки, за которые он так много заплатил и которыми ни разу не поиграл с сыном.

— На свете есть люди… в вашем же доме, человеческие существа, умирающие от желания взглянуть вам в глаза. Вы создали эту семью. И все, что от вас требуется, — это проводить с ними время. Относиться с симпатией. Это называется родством. Поэтому постарайтесь хоть иногда бывать дома, и если в вашем представлении отцовство — это постоянные отчаянные попытки завоевать и купить вашу привязанность, значит, вы зря тратите вашу никчемную ЖИЗНЬ!

— Тяв!

Щенок носом открывает дверь шкафа, держа в зубах пластиковую рамку для проездного билета.

— Ну-ка отдай, — мягко приказываю я, вставая на колени, чтобы забрать у него рамку. Он бросает ее и игриво переворачивается на спину. Я смотрю на грязные обрывки бумаги, придавленные пластиком: это все, что осталось от карточки Грова,

Моргаю, еще раз оглядываю комнату, такую знакомую, что кажется моим домом. И вижу Гровера, позирующего в нашем рождественском показе мод, славящего Христа, изливающего сердце в песне, засыпающего у меня на коленях, пока я дочитываю сказку.

— О, Гровер…

И тут я начинаю плакать, свернувшись в комочек у изножья его кровати. Прерывистые всхлипы раздирают меня при мысли о том, что я больше никогда его не увижу. Что для меня и Грейера все кончено. И думать об этом невозможно.

Немного отдышавшись, я крадусь к комоду и останавливаю запись. Сажаю медведя на пол, прислонив к кровати, и нежно почесываю мягкий животик щенка. Собачка потягивается, положив лапу на мою руку, довольная лаской.

И тут я осознаю.

Ничто из сказанного мной не заставит их дать Грейеру ту любовь, в которой он нуждается.

И не позволит мне покинуть этот дом с достоинством.

Я слышу голос Грейера: «Будь умницей, Нэнни! Ты будешь умницей».

Я перематываю пленку на начало. Нажимаю кнопку записи и сажаю медведя перед собой на ковер.

— Привет. Это Нэнни. Я здесь, в вашей квартире. И сейчас… — я смотрю на часы, — пять утра. Я открыла дверь ключом, который вы мне дали. И в моем распоряжении все те ценности, которыми вы так дорожите. Но в этом все и дело. Я не желаю вам зла хотя бы потому, что у вас есть главная ценность: вам выпала честь стать родителями Грейера.

Я утвердительно киваю, потому что говорю чистую правду.

— Поэтому я собиралась просто уйти. Но не могу. Честно, не могу. Грейер любит вас. Я была свидетельницей его любви к вам. И ему наплевать на то, что он носит и что вы ему покупаете. Он хочет только одного: быть с вами. С отцом и матерью. Но время бежит. И такая чистая, беззаветная любовь не вечна. Сначала он начнет задумываться. Анализировать ваше отношение к нему. А потом он вообще перестанет любить. И если я и могу дать вам что-то этой ночью, так это совет получше узнать сына. Он такой поразительный малыш: забавный и умница. Быть рядом с ним — это огромная радость. Я нежно его любила. И хочу для вас того же. Для обоих… потому что это — бесценно.

Я тянусь к медведю, выключаю запись и несколько минут держу его на руках. И вдруг замечаю маленькую фотографию Кейтлин в рамке, засунутую за игрушечный гараж.

Все верно.

Снова включаю запись и плюхаю медведя на пол.

— А если нет, то вы по крайней мере обязаны оказывать мне, да и всякой другой, которую вовлекли в эту историю и заставили гнуть на вас спину, хоть какое-то гребаное уважение!

Беру медведя и вынимаю пленку.

Возвращаюсь в холл, выключая по пути все лампы. Щенок подбегает ко мне, когда я снова стою над стеклянным столом. Кладу пленку между отпечатками своих ладоней и придавливаю ключами.

Поднимаю пакеты и в последний раз открываю дверь квартиры N.

— Гровер! — тихо говорю я свое заветное желание, словно стоя над именинным тортом со свечками. — Знай только, что ты чудесный мальчик. Редкостный. И надеюсь, ты поймешь, что я всегда буду болеть за тебя — пусть и издалека, заметано?

Выключаю очередную лампу и поднимаю щенка.

— Прощай, Грейер.

Солнце как раз встает, когда я веду его в парк. Он туго натягивает поводок, когда мы идем по тропе к бассейну. Первые бегуны уже крутятся вокруг воды по привычной орбите. Небо светлеет, гася оставшиеся звезды. Возвышающиеся над верхушками деревьев небоскребы купаются в розовом свечении. Вода тихо шуршит о камни. Я стою у проволочной ограды, впитывая красоту зеленого пространства посреди большого города. Сую руку в пакет и достаю сотовый телефон, подаренный миссис N. Взвешиваю его на руке, прежде чем швырнуть в воду. Щенок прыгает передними лапами на проволоку и возбужденно повизгивает, услышав громкий всплеск.

Я смотрю на него.

— И как тебе такое в качестве завершающего штриха? Надеюсь, мы удалились с достоинством[80]?

Щенок согласно лает, подняв ко мне головку. Карие глаза преданно смотрят на меня.

— Грейс. Радостный лай.

— Грейс, — повторяю я. Радостный лай.

— Понятно. Ну что ж, Грейс, пойдем домой.

Примечания

1

Ш. Бронте. Джен Эйр. Пер. В. Станевич.

2

Стэнфордский университет в штате Калифорния, один из самых престижных в Америке. — Здесь и далее примеч. пер.

3

Дешевое мороженое, продающееся на улицах.

4