Женя резко сел на кровати. Он переменился в лице так, что Галлена бросилась к нему и попыталась уложить обратно, но он не дался.

– Как… как вы сказали, Вла… Владимир Ильич? – запинаясь пробормотал Женя. – Павел Афа… из Вя… ы-ы-ы… депу… Черрррт!

Он вцепился в собственные волосы и предпринял попытку вырвать значительный клок их. Попытка не удалась. Афанасьев смотрел перед собой мутными выкаченными глазами и бормотал:

– А я его… кем только не… и уродом, и горлопаном… А он… Наверно, очередной исторический парадокс… Лабиринты времени… мозги вывихнуть можно!..

– Что? – почуяв недоброе, спросил Колян Ковалев.

Женя выхватил бумажку из рук Владимира Ильича, со времен ссылки определенно отвыкшего от такого бесцеремонного обращения, и заглянул в нее. Потом погладил себя ладонью по голове, усмиряя вздыбившиеся волосы, и проговорил уже спокойнее:

– Тут мне такой нагоняй за высокомерность! Помнишь, Колян, ты говорил, чтобы я не сильно ругал тех ребят и девчат, которые нам встретились на съезде комсомола? Я еще строил из себя эстета, говорил такое: мол, быдло. Так вот, помнишь там такого длинного типа, который речи толкал чуть ли не до утра, а я запустил в него подушкой?

– Павел из Вятки, что ли? Еще бы я не помнил этого долбозвона! – с живостью отозвался Ковалев. – Спать мешал, скотина!

– Ну так вот, – продолжал Женя, – помню, в детстве, еще при коммунизме, мой отец рассказывал мне про своего деда, заслуженного человека, видного партийца. Отец говорил, что, мол, его дед лично видел Ленина. Правда, отцова деда, то есть моего прадеда, расстреляли, кажется, в тридцать девятом. Реабилитировали уже в восьмидесятых, что ли. У меня была старая фотография, на которой отец на руках своего деда. Отцу тогда год был.

– Я что-то не понял, какое отношение всё это имеет к тому малолетке, который речи толкал с подоконника…

– Да так, Коля! Деда моего отца, расстрелянного в тридцать девятом, звали Павел Григорьевич, Павел Григорьевич Афанасьев, а родом он был из Вятки! Этот юнец, этот подоконный долбозвон и горлопан, или как мы там его еще называли… так вот, это – мой прадед!

И Афанасьев, схватив себя руками за уши, скорчил ужаснейшую рожу. Кто-то засмеялся, а Коляну Ковалеву стало жутко…

– Владимир Ильич, но каким же образом вы утихомирили этих дикарей?

Ленин пил чай. Собственно, он пил чай уже третий час, пока ему излагали суть происходящего вокруг. Надо отдать должное самообладанию Ильича: он повел себя так, как будто ему каждый день рассказывали о полной деградации мира, стирании семитысячелетнего пласта человеческой культуры и превращении современного человека в некое двуногое существо пещерного типа. Хотя, как ехидно успел заметить Добродеев на ухо Афанасьеву, уж кто-кто, а Владимир Ильич знал толк в разрушении старого мира и в том, как превратить культурную страну в обиталище толпы агрессивных и кровожадных дикарей.

Ленин покачал в воздухе вытянутым указательным пальцем и выдал:

– Да тут всё пгосто. Вы были со мной откговенны, буду и я откговенен с вами! Я так понимаю, батеньки, что из вас далеко не все – люди?

И он посмотрел на Астарота Вельзевуловича, и тот пробормотал, что это безобразие, потому что чуть что – сразу косятся на него, на Добродеева.

– Так вот, товагищи, – продолжал Владимир Ильич, – так как часть из вас инопланетного пгоисхождения, то мои йазъяснения могли бы быть длинными, когда б не один из вас…

Он снова посмотрел на Добродеева. На этот раз инфернал сделал вид, что не замечает взглядов вождя мирового пролетариата.

– Обитатели земли кгайне йазнообгазны как по внешнему виду, так и по типам хайактейов и темпейаментов. Всего насчитывается тги йасы…

– Что?

– Тги йасы, – терпеливо повторил Ильич.

– А, три расы! – понял Афанасьев.

– Вот именно. Но существует еще и четвегтая, котогая имеет особое значение для нашего мига. Я говогю о так называемом миге инфегно, или нагоде инфегналов, к которым принадлежит вот этот товагищ.

Третий взгляд в направлении Добродеева не заставил себя долго ждать. Астарот Вельзевулович буркнул:

– А откуда вы знаете, что я инфернал? Насколько мне известно, люди не могут отличать инферналов от своего собственного племени.

– Так то люди! – воскликнул Владимир Ильич. – А у меня и по матегинской, и по отцовской линии есть инфегнальная кговь! Я – полукговка!

– Ах, вот оно что! – воскликнул Добродеев. – Вы имеете в виду, что ваш отец примерно наполовину – моей крови и мать соответственно в той же пропорции? То есть вы – наполовину человек, а наполовину… гм! Ну тогда это сильно меняет дело! Теперь я нисколько не удивлен, что эти дикари стали вас слушать. Тут всё очень просто, – повернулся он к аудитории, – собственно люди и собственно инферналы имеют друг перед другом ряд преимуществ и ряд плюсов и минусов. Люди сильнее в одном, а инферналы – в другом. Но иногда, вопреки запретам, расы смешиваются между собой. И получившиеся от подобного союза человека и инфернала полукровки обычно обладают большими способностями к внушению и гипнозу. И чем неразвитее человек, на которого производится такое воздействие, тем сильнее эффект. Так что меня нисколько не удивляет, что речь Владимира Ильича остановила дикарей на берегу реки.

– Ага, – протянул Афанасьев, – речь Владимира Ильича… С броневичка, например!

Ленин с живостью повернулся к Афанасьеву:

– Я так понял, что ваш пгадед, который так удачно написал мне записку в пгезидиум и пегедал ее вам, тоже был очень говоглив!

На это ответить было нечего.

Итак, на повестке дня было три вопроса:

1) Что делать с Лениным?

2) Как отражать угрозы, исходящие от дикарей?

Конечно, когда все дионы, люди и инферналы, наличествующие на даче Коляна Ковалева, в сборе, опасаться было нечего, потому что силы у осажденных достаточно велики; но не могли же они всё время сидеть взаперти, тогда как оставалось добыть еще пять Ключей Разрушения!..

3) Распланировать следующие пункты ПЕРЕМЕЩЕНИЙ.

Правда, следовало обсудить последствия двух уже состоявшихся перемещений, и по этому вопросу взялся выступить уже ораторствовавший сегодня Астарот Вельзевулович Добродеев, который, кажется, был сильно польщен наличием близ себя такой знаменитой персоны, как В. И. Ленин, к тому же частично оказавшейся его, Астарота Вельзевуловича, родственником. Почтенный черт говорил с таким воодушевлением, что с его беспрестанно жестикулировавших рук то и дело срывались искорки и даже попахивало сернистыми выделениями. Инфернал явно хотел произвести впечатление на своего соотечественника, так что вовсю изощрялся в, прямо скажем, сомнительном остроумии и риторическом словоблудии:

– Надо сказать, что итоги первых двух путешествий следует признать удовлетворительными. Два Ключа получены, осталось еще пять, и если бы не неясность с самым последним, седьмым, то принятые темпы работы вызывают положительные эмоции. Надо сказать, что наша группа, путешествовавшая к Александру Македонскому в составе уважаемых Вотана Боровича и Эллера, а также месье Пелисье, проделала большую работу.

Пелисье наклонился к Афанасьеву и прошептал:

– Вот наш чертик выделывается перед Лениным. Превратил нормальный разговор в… заседание партийной ячейки какое-то!

– Да, что-то в этом есть, – так же шепотом отозвался Афанасьев. – Нет, тут на самом деле что-то… магнетическое. На пустом месте Владимир Ильич таких дел наворотил, что мы до последнего разгрести не могли, а теперь и подавно!

– Состояние дел в государстве Македонского, надо сказать, весьма плачевное, если не выразиться более решительно. Это очевидно даже из такого короткого знакомства с тамошней действительностью, как…

– Вельзевулыч, харош! – не выдержал Колян. – Ты по делу давай. Че волынку завел? А то смотри, щас как прочтем пару псалмов, враз задымишься!..

– Но-но! – предостерегающе воскликнул тот. – Попрошу! Владимир Ильич, а чего он?

– Вы, товагищ, бгосьте эту богадельню, – заявил тот. – То, что вы со мной в некотором годстве, еще ничего не значит. Я вот слышал, что товагищ Альдаий в годстве с самим товагищем Зевсом, так ведь он не апеллийюет к нему насчет молний!

– Умолкните, смертные! – немедленно влез Вотан Борович, который жаждал услышать рассказ о своих подвигах в период правления Александра Македонского. – Добродеев, немедля расскажи о том, что содеялось в царстве того возмутительного наглеца, чревоугодника, любострастника и винопийцы!

– Это всё о Македонском? – невинно спросил Афанасьев.

– Именно о нем! – загремел Вотан.. – Ибо слава его превышена многократно над тем, что имелось в истине!

– Да, Александр Филиппович – еще тот тип, – скромно подтвердил Добродеев. – Избытком хороших манер не страдает. Мы застали его во время штурма Самарканда, когда он, как оказалось, был уже законченным алкоголиком, страдающим галлюцинациями и манией величия. Когда мы обнаружили его в штабе, если так можно выразиться относительно этого вертепа… он валялся физиономией в корыте, из которого побрезговала бы есть даже последняя заштатная свинья. Корыто, кажется, использовалось для корма больных лошадей. И еще говорят, что его отравил Аристотель! Аристотеля там, кстати, и близко не было, он находился то ли в Александрии Египетской, где препирался с местными греками и евреями касательно смысла жизни, то ли в Греции. А Македонский, я вам скажу, еще тот тип! Хотел взять Вотана Боровича, – Добродеев поспешно оглянулся на самого древнего диона, – в полководцы. Полководцы у него отбираются по принципу «кто больше выпьет», и самое смешное, что действительно выдвигаются самые талантливые. Вотан Борович у нас тоже искушен в боевых действиях…

– Истинно так! Ибо участвовал я в самой страшной битве – Рагнареке! (Колян Ковалев повернулся к Афанасьеву и буркнул тому на ухо: «Спорим, этот Самый рыгна… Гарга… в общем, этот замес вотановский нашей Сталинградской битве и в подметки не годится!») Рагнарек был страшной битвой! – не замедлил выдвинуться на первый план Вотан Борович, не слыша Коляна. – Воевал я с коварными великанами, которых вел кровавый Сурт, размахивающий огненным мечом… Сын мой Тор ратился со злобным… со злобным…

Всех присутствующих избавило от утомительного перечисления подвигов Вотана и его сынов (в хронологическом порядке и со стенографическими подробностями), по-видимому, только то обстоятельство, что в связи с преклонным возрастом почтенный дион стал скорбен памятью. Склероз не щадит даже уроженцев планеты Аль Дионна и бывших земных богов, однако… По этому поводу Пелисье высказался:

– Вотан Борович, вам совершенно нет надобности перечислять ваши подвиги. Они известны всем. Это – прошлое, овеянное легендами. А вот с настоящим и особенно будущим дело обстоит куда сложнее. А про Македонского я сам скажу, а то Астарот Вельзевулович в присутствии Владимира Ильича совсем уж ударился в номенклатурную риторику. Македонский – скотина, это да. Трезвым я его не видел вообще. Мальчишка со скверным характером. У него развлечение: сажает своих знатных сановников голышом на верблюдов и заставляет сшибаться. Хохочет и пьет вино из собственного шлема. Как гусары пили из дамских туфелек. Саша Македонский – красавец: один глаз зеленый, второй непонятно какого цвета, нос кривой, волосы вздыбленные, как будто только что под разряд электрического тока попал, хотя в его время это совершенно исключено А брат у него – полный идиот. Всё то время, пока мы говорили с его братом, царем, ковырялся в носу кончиком дротика, надо сказать, от месье Македонского мы отделались с трудом, потому что он хотел заставить нас разучивать правила построения его знаменитой македонской фаланги. Словом, я думал, что это будет труднее – достать шлем властителя полумира. Вот и Вотан Борович был разочарован. Правда, Вотан Борович?

Одноглазый экс-бог сделал величественный жест, долженствующий означать «да». При этом из складок его плаща выскользнули два каких-то чудовищных насекомых, представляющих собой нечистую помесь скорпиона и ожившей домашней тапочки, и поползли по полу. Пелисье ловко раздавил обоих (сразу видно, что движение это было разучено) и продолжал как раз по этой теме:

– Самой страшной баталией, в которую мы ввязались там, под Самаркандом, была битва, с полчищами вот этих тварей, которые лезли в наш шатер целыми штурмовыми колоннами. Македонский, утверждал, что это – порождение черных магов из Мараканды… так тогда назывался Самарканд. Не буду обсуждать это мнение. Так как я не силен ни в биологии, ни в черной магии.

– Обычное суевегие, хагактегное для тех вгемен йабовладельческого стгоя, – безапелляционно заявил Владимир Ильич.

– Только не надо об этом! – прервал его Пелисье безо всякого пиетета. – Помнится, в Древней Руси я тоже как-то заявил, что Змей Горыныч – это пережиток язычества и уж не упомню какая там мифологема, а тут – откуда ни возьмись – Горыныч собственной персоной прилетел!

– Трехголовый? – спросила Ксения.

– Ну, мы же тебе уже рассказывали, Ксюша. Двухголовый. Оказался птеронадоном-мутантом, уцелевшим со времен динозавров и серьезно за это время изменившимся.

– Безобгазие! – сказал Владимир Ильич, Афанасьев покосился на него и проговорил:

– А вот тут позвольте нам решать, уважаемый товарищ, что тут безобразие, а что – нет. Что же касается вас, то мы немедленно постараемся отправить вас в ваше время. В ту временную точку, из которой мы по недоразумению забрали вас с собой.

– Позвольте, – произнес Владимир Ильич, – насколько я понял, абсолютно безгазлично, сколько я пгобуду в вашем вгемени и смежных вгеменных коогдинатах. Вы тут достаточно подгобно йазъяснили мне что к чему, и я намеген с вами немного поспогить, батенька. Вот вы тут утвегждаете, что меня необходимо немедленно отпгавить в мое вгемя. Что значит – отпгавить? Я вас спгашиваю? Что значит – отпгавить, уважаемый товагиш? Я вам посылка или, может быть – бандеголь? Что это за жандагмские штучки? Вгемя столыпинских вагонов кончилось в семнадцатом году, и кончилось навсегда!

– Да ну? – вызывающим тоном спросил Женя и рассмеялся. – Вы так в самом деле полагаете, Владимир Ильич? Что в семнадцатом году столыпинские арестантские вагоны кончились? Что никого больше не этапировали в Сибирь? Всё это только начиналось! Да что я вам рассказываю, Владимир Ильич? Вы сами лучше меня знаете, что в 1906 году, на пике столыпинских казней, было официально казнено девятьсот человек, а за всё время правления Петра Аркадьевича – полторы тысячи! А у вас в одном восемнадцатом году ЧК расстреляла то ли восемнадцать, то ли двадцать тысяч человек – это только учтенных, а сколько было бессудных казней, самосудов, расправ!

Женя вошел в раж. Его лицо раскраснелось, глаза приобрели лихорадочный блеск.

Редкие волосы товарища Ленина, казалось, взъерошились и заходили над его купольным лбом. Он зло сузил узкие глазки и воскликнул:

– Позвольте, откуда у вас такие данные? Ведь все засекгечено, товагищ Дзегжинский лично контголиговал!..

– А, – торжествующе воскликнул Женя, – вот и проговорились! Засекречено! А засекречено – значит, всё-таки было, и!..

– Довольно! – прогремел голос белокурого Альдаира, и, очевидно, не сочтя произведенное на спорщиков впечатление достаточным, швырнул в них здоровенным горшком с каким-то цветком. Черепки и комья земли так и брызнули во все стороны, а вывороченный стебель несчастного растения, жалобно отлетев, хлестнул Владимира Ильича по лысине так, что тот аж присел…