Семь отмычек Всевластия (№2) - Апокалипсис для шутников

Между тем громадная черная «галлюцинация», расправившись с одним из инквизиторов, повернула к Афанасьеву свою окровавленную морду, и Женя на бегу понял, что чувствовал, скажем, сэр Хьюго Баскервиль, когда встретил ночью на болотах чудовище примерно такого же калибра и степени дружелюбности… Впрочем, у него не заплелись ноги, и не спал темп движения, и не убавилось решимости… нет, Афанасьев просто почувствовал, как громадная игла льда прошла вдоль позвоночного столба. Впрочем, его рассудок уже отказывался воспринимать фантастичность происходящего: как нормальный современный человек будет реагировать на то, что он в присутствии Великого инквизитора Торквемады бежит с серебряным крестом на жуткого оборотня, а в качестве резерва имеет за спиной самого Владимира Ильича Ленина?.. Вот то-то и оно. Так что Афанасьев достиг своей цели, черное страшилище вскинуло голову, раскрывая окровавленную пасть, и Жене даже показалось, что собака щерится… улыбается – жуткой звериной улыбкой, в которой самым страшным всё-таки было то, что она, эта улыбка, всё-таки походила на человеческую!

– Аа-а-а-а!!!

…Испустив этот дикий вопль, Женя зажмурился и с силой опустил крест прямо на отвратительную черную башку той, кто еще недавно казалась ему прекрасной и – похожей на Ксению.

– Давайте, так ее, товарищ Афанасьев, – вкатился в происходящее бодрый говорок товарища Ульянова, и вождь мирового пролетариата, ни секунды не колеблясь, подбежал к оборотню, оглушенному ударом Жени, и с силой пнул собаку в бок. После этого он ухватил чудовище за хвост и, пренебрегая советом зоологов, что животных не следует дергать за упомянутую часть тела, сопя, попытался сдвинуть с места. Толку от того было немного, но уже хорошо и то, что Владимир Ильич отвлек на себя внимание трансформированной Инезильи. Она повернула к нему голову, сверкнули свирепые желтые глаза, – и тотчас же Афанасьев, на мгновение выпавший из сферы внимания страшилища, прыгнул на спину оборотня.

Ух, как взвился чудовищный пес!.. Наверно, ковбои, соревнующиеся в родео на спинах бешеных мустангов и плохо воспитанных быков, поняли бы ощущения Жени. Его подкинуло вверх, скакнул, опрокидываясь и резко приближаясь, потолок зала заседания, замелькали стены, окна, слились в один пестрый веер лица и фигуры монахов, витражи на окнах, пол, скорбные лики святых на иконах… Афанасьев удержался. А, удержавшись, принялся что есть сил гвоздить крестом прямо по башке монстра. Крепко ухватив распятие где-то в районе ног Спасителя, он колотил им промеж ушей оборотня, чувствуя, как слабеет и смиряется громадная противоестественная тварь под ним. Впрочем, оборотни необычайно живучи, несравненно сильнее и выносливее обычных животных, будь то пес или волк. Так что от десяти прямых ударов Афанасьева тяжеленным распятием, от которых протянул бы ноги иной бык или носорог, черный монстр ослабел, но не утратил ни ярости, ни отточенности и быстроты движений. Пес вертел головой, разевая пасть и пытаясь достать висящего на его спине человека. С головы его текла кровь, пятная мраморный пол, сверкали желтые глаза, а из пасти рвался рев, от которого волосы вставали дыбом.

Инквизиторы все уже были на ногах, даже Торквемада. Владимир Ильич подскочил к столу, сдернул с него увесистый томище Иоанна Златоуста, под которым прогибалась столешница. Златоуст был в тяжелом серебряном окладе, с оправленными в него самоцветами, и весил ну никак не меньше пуда, как хорошая такая гиря. Глаза великого инквизитора округлились. Вбежавшие наконец-то на шум альгвасилы выронили оружие, разглядев, ЧТО происходит в зале и КТО неистовствует в нем. Товарищ Ленин дробным скоком приблизился к собаке, тщащейся сбросить Афанасьева, и со всего маху зарядил ей под ребра. Зверь завыл, ноги его подломились. Чудовище защелкало зубами, наступило лапой на тело валявшегося в обмороке дона Педро де Сааведры, продрав когтями самарру… Афанасьев и Владимир Ильич нанесли еще два синхронных удара распятием и томом Иоанна Златоуста соответственно, и собака тяжело повалилась на пол и недвижно застыла… Афанасьев еще некоторое время лежал на звере, когда вдруг контуры громадной собачьей туши дрогнули, и Женя скатился с хребта чудовища…

Рядом с ним лежало тело девушки, платье было разорвано и окровавлено, с головы текло и…

Женя отвернулся и, с трудом поднявшись, выронил распятие. Ему было дурно. Товарищ Ульянов вернул фолиант Златоуста на исходную позицию – на стол к Торквемаде – и проговорил:

– Конечно, кухарка может управлять государством, готов допустить… но чтобы приличная девушка могла оказаться вот таким… перерожденцем и провокатором – это, батеньки, увольте!..

Вошли, держась за стенку, стражники. Торквемада поднялся и, указав пальцем на тело Инезильи, труп инквизитора и на незадачливого дона Педро, всё еще не пришедшего в сознание, приказал:

– Убрать! Ведьму в клетку, она еще жива, дона Педро отвезете домой с тем, чтобы он через три дня появился на аутодафе на Сокодовер13! Тело фрея Доминго отнесите в келью, чтобы подготовить к траурному ритуалу. Да смотрите не перепутайте, болваны, если не хотите быть замурованными заживо, а это я вам обещаю!

Голос Торквемады гремел. Великий инквизитор веры был разгневан. По тому, как зашустрили альвасилы, утягивая из зала все перечисленные выше тела, в таком состоянии они видели его не часто.

Когда все распоряжения были выполнены, взгляд Торквемады обратился к Афанасьеву и Владимиру Ильичу. Он молчал, а вот фрей Констанций, славившийся отвратительным характером, завопил:

– Они должны быть сожжены вместе с ведьмой! Этот… этот… колотил оборотня распятием Господа нашего Иисуса Христа, а второй, лысый в бесовской одежде… осквернил сочинение одного из отцов церкви, присноблаженного святого Иоанна Златоуста! Они… они!..

– Молчите, глупец, – раздался негромкий голос Торквемады. Фрей Констанций понял и заткнулся. – Молчите, ибо не вам говорить. Они помогли обезоружить оборотня, который убил фрея Доминго и едва не сделал то же самое с фреем Хуаном.

Фрей Хуан уже сидел на полу и моргал глазами, кажется, еще не понимая, что происходит вокруг него и что это было вообще.

– А при помощи чего же можно расправиться с нечистью, как не при помоши атрибутов нашей святой веры? – продолжал Торквемада.

– Но, фрей Томас… – нерешительно начал один из инквизиторов, – когда распятием Спасителя орудуют, как будто это кузнечный молот в руках мужика…

– Молчите, фрей Пабло! – прервал Великий инквизитор и его. – Молчите! Я полагаю, что этих людей пока следует отвести в камеру, но то, что они содеяли, будет им зачтено. Ибо не может одно создание дьявола поднять руку на другое!

«То есть, проще говоря, мы оправданы? – мелькнула мысль у Афанасьева. – Черт возьми!.. Совсем нет времени! Эх, попытка не пытка! Попробую! Видно, этот Торквемада не такой изверг и не такой пещерный губитель, каким его рисовали разные историки. Может, втолкую?»

И он, собравшись с духом и подбирая итальянские слова, произнес:

– Уважаемый сеньор Торквемада! Я хотел бы… попросить вас… одним словом, у нас мало времени и…

Владимир Ильи, поняв затруднение Афанасьева, тотчас же подхватил:

– Очень, очень мало времени! Мы, батенька, так сказать, очень спешим, и нам нужно уже отъезжать! Так что вы, быть может, учтете то, что мы оказали вам услугу, расправившись с этой страхолюдиной… бр-р-р!.. и отпустите нас? Кроме того, сеньор, мы хотели бы попросить вас о том, чтобы вы подарили нам одну из ваших сутан. У вас же большой гардероб, не так ли? А нам очень пригодился бы такой сувенир. Мы, так сказать, путешественники, интересуемся предметами старины… коллекционеры… гм-гм….

Неизвестно, в какие дебри завела бы Владимира Ильича его неуемная кипучая фантазия, но Торквемада решительно оборвал его:

– Здесь говорят только по моему повелению, сын мой! А я еще не принял решения в отношении вас. Отведите их в камеру! – приказал он альгвасилам. – Вы узнаете о моем решении через три дня, на аутодафе!

Эти слова прогрохотали в ушах Афанасьева громовым набатом. Нет, не об аутодафе… Другое: «ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ!» Через три дня уже будет слишком поздно… сумеют ли они завладеть одеянием Великого инквизитора или же нет. Слишком поздно.

Слишком поздно.

Побег? Да нет, побег – безумие. Эти альвасилы, перепугавшиеся собаки-оборотня, верно, очень храбры, когда их восемь вооруженных протазанами и пиками здоровяков в панцирях против двоих безоружных и утомленных схваткой с чудовищем «еретиков». Нет!..

– Всё пропало, – прошептал Женя.

– Это, батеньки мои, совершенный волюнтаризм! – окрысился товарищ Ульянов. – Это же чушь, ерунда!.. Ведь это дело настолько же очевидно, как то, что Земля круглая!.. Что тут разъяснять? Какие три дня на принятие решения, товарищ Торквемада? Вы берете даты с потолка, а у меня, между прочим, мало времени! Я – занятой человек! Я Совнаркомом руковожу, а вы не можете разобраться с одним судебным заседанием! У нас товарищ Дзержинский дела рассматривает за час, а тут!..

Альвасилы довольно бесцеремонно подтолкнули ораторствующего вождя мирового пролетариата к выходу из зала. Торквемада сидел и отсутствующим взглядом смотрел куда-то в стену. Женя беспомощно махнул рукой…

Через полчаса обвиняемые Ульянов, Афанасьев и их итальянский товарищ Джованни Джоппа были водворены на прежнее место. А поздно вечером в камеру пришел фрей Хуан, который, кажется, начал питать к ним какое-то подобие симпатии после того, как они спасли его от чудовищного оборотня. Доминиканец сказал, что не через три дня, а уже послезавтра состоится аутодафе, на котором Великий инквизитор Торквемада и вынесет свое решение в отношении их. Фрей Хуан доверительно наклонился к Афанасьеву и сообщил:

– Ничего. Всё нормально. Фрей Томас не будет вас сжигать.

– И на том спасибо, – пробормотал Женя без особого энтузиазма.

– Пройдете в самарре с зажженной восковой свечой в знак покаяния, получите пять лет галер, отработаете и – свободны! Из Испании вас, конечно, вышлют под страхом смертной казни, но – ничего! – продолжал оптимистичный фрей Хуан. – Наказание легкое!

Женя очнулся.

– Пять лет галер? – переспросил он.

– Да, да!

– Пять лет?!

Фрей Хуан замахал руками:

– Не благодарите, сын мой, не благодарите! Я понимаю, что вы рассчитывали намного худший исход вашего дела! Это мне удалось выхлопотать вам такое легкое наказание, впрочем, если фрей Торквемада накинет вам пару лет, не обессудьте. Он строг, но справедлив! Сейчас вам принесут еды. Мужайтесь, дети мои!

И довольный собой фрей Хуан испарился. Афанасьев встал и что есть сил врезал кулаком по стене:

– Пять лет?! Вы слышали, Владимир Ильич, – ПЯТЬ ЛЕТ? Этот лысый урод, который тут сиял, как будто оказал нам благодеяние… слышали, что он сказал… слышали, нет?..

Народ в лице Владимира Ильича, Джованни Джоппы и его говорящей жабы безмолвствовал.

…Когда Афанасьев услышал о сроке, в течение которого должно пройти окончательное рассмотрение их дела и состояться аутодафе, он думал не о деле, не об аутодафе и даже не о возможном наказании, которое могло их постигнуть (пять ли это лет каторжных галер или семь лет, нет!). Он думал о том, что как раз сегодня, в эти последние часы, когда монах нудным начетническим голосом вещал ему о возможных последствиях их «ереси», дионы, в невменяемом ли состоянии, полные ли энергии – ПОКИНУЛИ ЭТОТ МИР. И вернулись туда, в уже недосягаемый для Жени предел – на дачу Коляна Ковалева с очаровательными зубодробительными дикарями, с добрым Добродеевым и любезным дедушкой Вотаном Боровичем…

Часть вторая

ТУПИКОВАЯ ВЕТВЬ РЕВОЛЮЦИИ

В миг, когдаа рваным смехом зайдется

черный карлик, вмурованный в стену живьем,

и истлевшей молитвой забьется

слишком юное сердце мое,

и легонько скользнет вереница

беглых снов и кошмаров моих взаперти,

и не стертые темные лица

одиноко прошепчут: «Прости…» —

вечер горек и сер, ты очнешься от сна,

и, неслышно скользнув с черных складок портьер,

твои руки безвольно сожмет Сатана…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Толедо – Палое, с пересадкой

1

Аутодафе было любимым развлечением жителей Толедо и окрестных поселений.

Собственно, у них не было другого досуга, так как индустрия развлечений в средневековой Испании была развита чрезвычайно слабо. Не сильно погрешим против истины, если станем утверждать, что ее не существовало вовсе. Зрелищ типа театральных спектаклей испанцы были практически лишены по той простой причине, что ремесло актера фрей Торквемада считал бесовским. Актеров пачками хватали, обвиняли во всех мыслимых ересях и максимально доступными методами убеждали в их, актеров, несознательности. Присутственные места типа трактирчиков и кабачков были не очень распространены, и ходили туда преимущественно лица асоциального толка, как выразился бы Владимир Ильич. Нищие, воры, спившиеся ремесленники – таков был контингент трактиров ТОЙ Испании. Томас де Торквемада считал вино еще одной уловкой дьявола, так что приличные люди старались в такие места не ходить: не хватало еще проблем с солдатами инквизиции, которая время от времени проводила облавы!.. Трактиры и винные погребки были широко распространены только в портовых городах, где рука инквизиции была не столь сильна, да и моряки, будь то испанцы или же иноземцы – народ отчаянный.

Так что аутодафе как неплохое карнавальное действо было единственной отдушиной для простых людей. Как то ни кощунственно звучит. Вопреки распространенному мнению, сожжение еретиков было лишь одной из составляющих аутодафе, в то время как нынешний обыватель полагает, что казнь и есть само аутодафе. Отнюдь! Аутодафе, в переводе с испанского и португальского «auto de fe» – «акт веры» – это весьма красочное зрелище, имеющее некоторые общие стороны с бразильским карнавалом, но фактически с точностью до наоборот в плане эмоционального настроя участников.

Всё это обсуждали Владимир Ильич, Женя Афанасьев и Джованни Джоппа в те полтора дня, что оставались до аутодафе в Толедо.

О дионах старались не думать. Что толку в этом, если они, скорее всего, НИКОГДА больше не увидятся с ними?.. Владимир Ильич держался так, что Женя Афанасьев со своими антикоммунистическими взглядами начал испытывать к нему что-то вроде уважения и даже симпатии.

И вот день настал.

С самого раннего утра Толедо был забит людьми. Если посмотреть на город со стороны, то он, несмотря на свои незначительные по нынешним меркам размеры, представлял весьма внушительное зрелище. Со скал на берегу Тахо открывалась прекрасная панорама. Конечно, ею не могли наслаждаться Афанасьев, товарищ Ленин и Джованни Джоппа, которые в составе процессии вышли из Священного дома в девять утра… Город стремительно просыпался. Розовые перистые облака были быстро разогнаны огненным дыханием поднимающегося светила, облившего своим светом огненно-красные черепичные крыши испанских домов, белые продолговатые мавританские постройки и серую громаду величественного дворца Алькасар, резиденции их величеств короля Фердинанда Арагонского и королевы Изабеллы Кастильской. К городу Толедо со всех сторон тянулись жители окрестных деревень, пешие либо верхом на лошадях, мулах, ослах и даже на телегах, запряженных волами. Все дружно обсуждали предстоящее действо, предвкушая сожжение ужасной ведьмы, которая, как говорят, превратилась в громадную пятиглавую собаку, откусившую головы сорока монахам и съевшую тридцать три инквизитора. Сам Торквемада, говорят, пострадал…

Если бы Женя слышал все эти бредни и домысли, на которые стремительно наслаивались новые, еще более ужасные подробности, он, быть может, рассказал бы им свой любимый анекдот про «испорченный телефон» – очень характерный для обывательской массы. Итак: «Выходит Пушкин со светского раута и, влезая в карету вместе с женой, поскальзывается и чуть не падает. Свидетель этого незначительного происшествия рассказывает приятелю: „Ну, значит, выходит Пушкин из присутствия, а выпил он, наверно, так что, садясь в карету, едва не упал в лужу“. Приятель рассказывает третьему уже с чужих слов: „Пушкин-то недавно напился. Вышел, стал лезть в карету, да и бух в лужу!“ Пятый – шестому: „Слыхал? Пушкин недавно нажрался, как свинья! Выволокла его жена, стала сажать в карету, а он ей хлоп по морде и бух в лужу! Ну и пьяница!“ Пятнадцатый – шестнадцатому: „Пушкин с Баратынским напились до зеленых чертей и давай всех дам в лужи бросать из окон! Вот безобразники!“ Девяносто девятый – сотому: „Слыхали? Сидит Гоголь на болоте и лягушек глушит!“

Но Жени не было рядом с испанскими ротозеями, чесавшими языки, а до рождения Пушкина, Гоголя и Баратынского оставалось еще три века с лишним…

Торжественная процессия вышла из врат Священного дома и двинулась по улицам к площади Сокодовер, где должна была состояться первая часть церемонии. На площади заблаговременно установили эшафот с широкими ступенями, с клеткой посреди. Напротив клетки на эшафоте стояла кафедра, с которой должны были выкликать вины и приговоры. У дальнего конца площади, между рядами деревянных скамеек, расположился алтарь, увенчанный большим крестом и задрапированный в пурпур. Чуть поодаль от алтаря виднелся изящный небольшой павильон с золоченым куполом, с которого свисали занавесы, окрашенные в цвета Испании – красно-желтые. Над занавесами виднелись два щита, каждый из которых нес на себе символ: на одном герб Испании, на другом – зловещий зеленый крест инквизиции.

У эшафота, ограниченная стенами домов с одной стороны и баррикадой, отсекающей пространство возле эшафота от остальной площади – с другой, бурлила, кипела толпа, напоминающая чудовищный муравейник, в который бросили камень. Открытые окна, балконы и даже крыши домов были усеяны людьми. Балконы задрапированы черным, люди, стоящие на балконах и в окнах – тоже в черном, как мужчины, так и женщины. Правда, их настроение отнюдь не соответствовало цвету их одежд: там и сям мелькали улыбки, звучал смех, девушки беседовали о том, как кому идет черный цвет, стройнит или старит, выискивали в толпе симпатичных юношей и швыряли им цветки. Некоторые испанки доходили до того, что бросали розы даже тем, кто шел в желтой самарре с восковой свечой в руке – то есть тем, кто покается и должен быть прощен и, быть может, даже отпущен.

Всё это с усмешкой объяснил Афанасьеву Джованни Джоппа, прекрасно понимавший по-испански. Тут на голову Жене свалилась красная роза, и он, задрав голову, увидел на балконе толстую усатую даму, усиленно улыбавшуюся ему и махавшую рукой. Начальник конвоя, сержант альвасилов, небритый тип с выпученными глазами и красный, как будто он уже подрумянился на солнышке, заорал на нее, но это нисколько не смутило пылкую даму. Неизвестно, чем бы кончилось это своеобразное ухаживание, если бы процессия не миновала злополучный балкон и не вышла на площадь, где должно было состояться аутодафе.

– Идиотизм какой, – глубокомысленно заметил Владимир Ильич, который в желтой самарре и со свечкой в руке походил на сельского сумасшедшего. Он отпустил еще что-то о тлетворном влиянии суеверий и мракобесах, но Женя и Джованни Джоппа уже его не слушали. Процессия вступала на площадь… Первыми, как и полагается, на Сокодовер вступили солдаты инквизиции, отряд копьеносцев в черных мундирах, в шлемах и с протазанами на плечах. Далее следовали хористы в стихарях, завывающие католическое песнопение «Miserere» («Помилуй»). Вслед за доминиканцем со знаменем инквизиции важно шагали архиепископ доминиканского ордена, затем приор монастыря Святой Девы Алькатрасской, монахи, светские терциарии ордена Святого Доминика и члены братства Святого Петра-мученика, ну и прочая церковная номенклатура. Звонил соборный колокол… За лицами духовного звания потянулись парами полсотни конных толедских дворян, с таким мрачными лицами, как будто их самих должны немедленно казнить. Однако вырядились они помпезно: золотые цепи и блеск драгоценных камней на фоне роскошных черных камзолов, к тому же благородные идальго напялили на лошадей черные бархатные попоны.

Следил за ними ехал на молочно-белом жеребце сам Торквемада. Единственный из всех присутствующих, он был во всем белом, с ярко сверкающим серебряным крестом поверх одеяния. Тремя пальцами высоко поднятой руки он благословлял собравшихся. И снова у Жени мелькнула безумная мысль рвануться к Торквемаде и… Впрочем, окружавшие Великого инквизитора свирепые алебардщики не дали бы Жене ступить и двух шагов.

Кающихся, помимо двух наших путешественников, а также известных нам Джованни Джоппы и дона Педро де Сааведры, было человек тридцать. Они шли, низко опустив головы, держа в протянутых перед собой руках желтые восковые свечи, которые должны быть возжжены перед алтарем после церемонии покаяния. Владимир Ильич уже несколько раз хотел выкинуть свечу, ссылаясь на свой атеизм и марксистское мировоззрение, однако ему так дали по шее тупым концом копья, что он утихомирился и более не решался на акции протеста.

Вслед за кающимися шел еще один отряд солдат инквизиции, а дальше монахи пронесли с десяток чучел в человеческий рост. Чучела встряхивали головами и конечностями в такт шагам, и казалось, что они танцуют какой-то медленный унылый танец. Красочное оформление чучел ясно показывало, что и доминиканцы не чужды художественной самодеятельности. На чучел были напялены самарры с изображением языков пламени, а также демонов отвратной наружности и драконов, похожих на мутировавших древесных ящериц. Эти чучела должны были сжечь вместо тех преступников, которых еще не поймали, но заочно приговорили к смерти. Монахи вполголоса обсуждали, кто из них оформил самое страшное чучело.

А уже вслед за этим своеобразным смотром художественной самодеятельности шли приговоренные к сожжению; правда, их должны были сжигать не здесь, на площади, а за городом, на берегу Тахо, в специально отведенном для того месте. Среди них шла и Инезилья. На ее шее звенели тяжелые цепи, и она сгибалась под их тяжестью. Во рту виднелся деревянный кляп, руки скованы. За ними шагал двойной отряд монахов и солдат. Один из доминиканцев, шедший за ведьмой, нес над ней большой крест, под сенью которого у нее не было ни единого шанса превратиться в….

Члены процессии входили на площадь и занимали отведенные для них места. Женя поймал себя на мысли, что ему не столько страшно, сколько досадно… Всё-таки было во всём этом что-то от жестокой детской игры – а детские игры всегда жестоки.

Детям вечно досаден их возраст и быт,

И дрались мы до ссадин,

До смертных обид,

– как пел один бард, до чьего рождения оставалось всего-навсего полтысячелетия, разве чуть меньше.

Дальнейшие подробности начавшегося аутодафе доходили до Афанасьева как в тумане: пение хористов, возносившийся над алтарем характерный запах ладана, от которого Владимир Ильич недовольно дергал носом (полуинфернал!), тощий прыщавый нотариус с сальными волосами, зачитывающий по длинному свитку приговоры… Очнулся Афанасьев от того, что прыщавый, нещадно коверкая каждый слог, произнес его, Жени, имя, а здоровенный альгвасил ухватил Афанасьева за плечо и буквально вознес в воздух, заставив подняться со скамьи. Та же процедура повторилась и в отношении Владимира Ильича.

– …приговариваются Святой палатой к шести годам каторжных работ на галерах их величеств, – прочитал нотариус, а Торквемада еле заметным кивком подтвердил этот приговор. – Осужденные передаются Святой палатой в руки светских властей, а именно коррехидору из Кадиса, который доставит их в Кадис либо Уэльву, портовые города, в которых эти двое осужденных будут доставлены на галеру и начнут отбывать отмеренное им наказание.

– Идем! – сказал альгвасил, хватая Афанасьева и сажая его на осла, а вслед за этим – водружая Владимира Ильича на спину того же осла.

Вскоре к ним присоединился бедный Джованни Джоппа, которому вкатили семь лет галер, на год больше, чем нашим путешественникам, а жабу Акваторию, явившуюся источником всех бед венецианца, торжественно конфисковали.

– Сколько лет? – пробормотал Афанасьев. – Шесть лет? За что?

– А мне семь, – тихо ответил Джоппа. – Что ты нос повесил? Легко отделались! Радуйся, что не пытали и не сожгли!

– Девчонку жалко, – шептал Афанасьев.

– Да она ж, товарищ Афанасьев, нас сожрала бы, если бы мы ее жалели, – вмешался Владимир Ильич, который, казалось, и не смутился относительной суровостью приговора. – Жалость, товарищи, – архивредное чувство, оно воспитывает ханжей и двурушников, а также мягкотелых приспособленцев и паразитов на теле общества!

– Молчать! – рявкнул зловредный альгвасил и толкнул в бок ни в чем не повинного осла, на котором как два болвана неловко восседали Владимир Ильич и Женя Афанасьев.

В сопровождении монахов-доминиканцев солдаты коррехидора уже собирались увозить их с площади, благо первая часть аутодафе, та ее часть, что проходила на площади, заканчивалась. Но тут к ним протолкался фрей Хуан и знаком велел солдатам подождать. Он сделал это как раз в тот момент, когда Владимир Ильич красочно рассуждал о том, что ничего страшного он не видит, а вот товарищ Сталин то ли шесть, то ли семь раз убегал из тюрем и ссылок. Фрей Хуан сказал:

– Послушайте, что сейчас скажет нотариус. Он зачитает королевский указ…

Заревели трубы, заглушая последние слова фрея Хуана. Прыщавый нотариус, казалось бы уже окончательно оставивший кафедру, с которой он оглашал приговоры, снова взобрался на нее своими короткими кривыми ножками. Торквемада уже откинулся было назад в своем кресле, куда он пересел с белого жеребца, но вдруг подался вперед и насторожился. По лицу Великого инквизитора можно было смутно догадываться, что ни о каком королевском указе он и не подозревает.

– Указ их королевских величеств – его величества короля Фердинанда Арагонского и ее величества королевы Изабеллы Кастильской! Их королевские величества милостиво повелевают дать амнистию всем, кто отбывает или должен отбывать наказание на галерах, принадлежащих испанской короне, либо в тюрьмах и тюремных поселениях, относящихся к юрисдикции испанской короны. Амнистия будет дана такому человеку при условии, что он примет участие в деле государственной важности – экспедиции Кристобаля Колона, имеющей целью достижение Индий путем неуклонного продвижения на запад, к заходящему солнцу. Сие предприятие, без сомнения, чрезвычайно опасно, но сеньор Колон обещает экипажу восьмую долю всех ценностей, которые он планирует обнаружить в открытых землях…14.

– Если они существуют! – крикнул кто-то из толпы.

– Я слышал об этом, – подал голос один из осужденных на галеры, – говорят, этот Колон сумасшедший и лезет прямиком в пасть дьявола. Он хочет плыть на край света, а обратного пути нет, потому что все ветра дуют только на запад.

– А еще говорят, что дорога туда кишит чудовищами, мороками и василисками, охраняющими свои владения, – добавили сбоку. – Ну уж нет, я лучше отработаю веслом на галере пять лет, чем стать игрушкой дьявольских сил!

– И я тоже!

– К свиньям Колона!

– Ищите дураков!!!

– Погоди… – пробормотал Афанасьев, который, даже и не зная испанского языка, начал понимать, о чем речь. – Неужели… неужели сейчас 1492 год, конец июля или начало августа? Ведь Кристобаль Колон – это испанская форма имени Христофора Колумба!!!

– Да, конечно, – подтвердил образованный вождь мирового пролетариата, – подождите, товарищ Афанасьев… что за мысль пришла вам в голову?

– Да очень просто, Владимир Ильич! – воскликнул Женя. – Я действительно припоминаю, что читал об экспедиции Колумба что-то наподобие. Что моряки Уэльвы и собственно Палоса – города, откуда он отправился в экспедицию…

– Третьего августа тысяча четыреста девяносто второго года, – не преминул блеснуть эрудицией товарищ Ульянов-Ленин.

– Ну да! Так, у него вышли большие трудности с набором экипажа, потому что моряки – народ суеверный, говорили, что они не поплывут на верную гибель туда, где кончаются воды великого океана и начинается преисподняя.

– Глупые средневековые предубеждения! – фыркнул Владимир Ильич и брезгливо оправил самарру, сползающую ему на лоб.

– Вот я о чем и говорю! Тут даже объявили амнистию всем, кто пожелает поплыть вместе с Колумбом!

– Да, публика там подберется еще та! Сплошной люмпен, батенька, абсолютно деклассированные элементы! – дудел в свою занудную дуду Ильич.

Женя посмотрел на того со сдержанным удивлением, переходящим в раздражение.

– Вы прикидываетесь дурачком, уважаемый товарищ Ленин, или хотите еще больше испортить мне настроение? Так вот, скажу: дальше портить уже некуда!

– Да нет же, я вас прекрасно понимаю, – заявил Владимир Ильич, – вы предлагаете попасть под эту амнистию и поплыть вместе с Колумбом открывать его Америку? Вы имеете в виду, товарищ Афанасьев, что все эти испанские товарищи находятся во власти суеверий и боятся плыть с Колумбом, в то время как мы с вами уже знаем, что вся эта затея с путешествием закончится благополучно?.. Так, да?

– Совершенно верно, – сказал Женя, – уж не собираетесь ли вы шесть лет гнить на галерах? Вы ведь за всю жизнь ни разу не работали физически, если не считать того дурацкого бревна на субботнике! А тут – шесть лет и галеры! Нет, я не говорю, что на каравеллах Колумба будет здорово. Каравелла – это, если мне не изменяет память, такая посудина, размером чуть побольше корыта. Самая маленькая каравелла Колумба была такая маленькая, что ей даже дали прозвище «Нинья», или «детка», хотя на самом деле она называлась «Санта-Клара». Так она была в длину семнадцать метров, чуть побольше троллейбуса, понятно, что на такой хреновине плыть через Атлантику боязно! Но лучше «детка», чем галера и весло каторжника!