Троих?

– Четверых… – тихо поправил Женя. Потому что в тот самый момент, когда Ильич произносил свою гневную тираду, в размытом свете коптильника появилось чье-то чумазое лицо – черное до такой степени, что Афанасьев сначала подумал, будто это негр. Впрочем, длинный нос, скулы и весело оттопыренные уши едва ли могли принадлежать представителю негроидной расы, а когда нежданный сокамерник вытер лицо рукавом грязной рубахи, оставив на лбу и на щеке две светлые полосы, окончательно выяснилось, что никакой это не негр. Он улыбнулся во весь рот, и было как-то странно видеть белозубую улыбку в этой мрачной инквизиторской камере.

– Кто вы, товарищ? – спросил у него Владимир Ильич на испанском, видимо, забыв о недавней отповеди касательно подобного обращения «товарищ» в суровых условиях инквизиторской Испании.

– Джованни, – следовал ответ.

– Ага, итальянец! – обрадовался Владимир Ильич. – Это очень даже хорошо! Я по-итальянски говорю очень даже прилично! Помнится, мы с товарищем Горьким жили на Капри, так какие там рыбаки жили! Вы, кстати, не рыбак? – переходя на итальянский, спросил Ильич.

Сосед по камере отвечал на странном, но, несомненно, итальянском (образца шестнадцатого века) языке:

– Нет, не совсем. Я – моряк.

– Ага, моряк? – воскликнул Ленин. – Прекрасно. А сюда за что попал? Хотя тут, наверно, могут и ни за что… Пока власть у реакционеров, попов и эксплуататоров, простому человеку трудно, ой трудно! За что сюда попали, товарищ?

– За говорящую жабу.

Владимир Ильич запнулся и обеими ладонями принялся наглаживать лысину. Потом произнес неуверенно:

– За говорящую жабу? За пьянство, что ли?

Женя Афанасьев весьма приблизительно знал итальянский – был на факультативных курсах этого языка в университете – и мог только догадываться, о чем беседуют Владимир Ильич и моряк Джованни. Между тем последний ответил:

– Почему за пьянство? За колдовство. Я – неаполитанец, но живу и торгую на кораблях Венецианской республики. Прибыл я в Испанию и у одного мавра за высокую цену купил говорящую жабу. Дорого платил, но в Венеции мне дали бы вдесятеро против моей цены! Там любят диковины. А тут не донес я жабу до своего корабля. Поймали меня альгвасилы и приволокли в инквизицию. Дескать, я колдун, а жаба – это заколдованный испанский гранд. Они тут ищут какую-то жуткую колдунью по имени Абигойя, которая якобы напустила порчу на скот и послала неудачи в войне с Гранадой. И вообще ведет очень вредный образ жизни. Хватают всех подряд. Торквемада спустил с цепи всех своих псов.

– Меня тоже арестовали по подозрению в колдовстве, – печальным голосом поведала донна Инезилья, высказавшись впервые за всё время ее своеобразного знакомства с нашими героями. – Сожгут нас всех.

– Это типичный мещанский конформизм! – заверещал товарищ Ленин. – Нельзя опускать руки перед опасностью! А где ваша жаба, товарищ Джованни… э-э-э…

– Мое полное имя Джованни Луиджи Джоппа, – отрекомендовался владелец мнимой говорящей жабы.

Афанасьев едва не прыснул со смеху.

– Джоппа? – переспросил он.

– Джоппа, – повторил итальянец, не понимая веселья своего нового соседа по камере. – А что?

– Ничего, ничего, – поспешил заверить его Афанасьев на очень плохом итальянском.

– Гм-гм… – с сомнением произнес товарищ Ленин, – и где же эта ваша жаба, товарищ Джоппа? Конфисковали при аресте?

– Да нет, почему? – отозвался тот. – Акватория!!

По произнесении этого термина, без сомнения, известного каждому моряку, в углу что-то зашевелилось, донесся странный булькающий звук, а потом прямо на подставленную ладонь Джоппы шлепнулось что-то размером с крупное яблоко. Да какое там еще яблоко?.. Типичная жаба при слабом свете фитиля в плошке смотрела на Афанасьева, Владимира Ильича и донну Инезилью круглыми глазами-бусинками, потом вдруг разинула рот и квакнула:

– Аква-а-а-а…тория! А…КВА-А-А… тория!

– Она умеет говорить свое имя, – с гордостью сообщил Джованни Джоппа и погладил свою питомицу по пупырчатой шкурке.

Женя Афанасьев почесал в затылке. Владимир Ильич, привыкший немедленно производить опыт по-живому, проворно ткнул в жабу пальцем, на что получил вопль на ломаном итальянском языке:

– Ква-а-а-тро порко маледетто10!

– И вот это она умеет говорить, – проговорил Джованни Джоппа не без оттенка гордости. – А больше ничего. Вот за эти три, точнее, четыре слова, которые она умеет произносить, меня и посадили в тюрьму по обвинению в колдовстве.

– А что вы? Это же, гм-гм, сущий произвол, батенька! – снова возмутился Владимир Ильич.

Джованни Джоппа развел руками:

– А что я могу сделать? Завтра мы все предстанем перед трибуналом. А отцы-доминиканцы хоть и мягко стелют, да жестко спать. Буду каяться, только вряд ли поможет. А вы за что сюда попали?

– Спасали вот ее, – Афанасьев без предисловий взял девицу за руку и подтянул к себе, – от альгвасилов инквизиции. Оказали сопротивление.

Глаза итальянского моряка Джованни Джоппы полезли на лоб. Это было видно даже при том скудном освещении, что имелось в камере. Синьор Джоппа даже стал запинаться:

– Вы…вы оказали сопротивление…альгвасиламин… инквизиции?

– А что тут, гм-гм, такого? – спросил Владимир Ильич. – Если они чинят неуправство, то наш долг – вмешаться и..

– Интересно, что бы он сказал, если бы оказали сопротивление сотрудникам НКВД при добром Иосифе Виссарионовиче, – пробурчал Афанасьев, который всё еще не уставал проводить параллели между деятельностью инквизиции и своего нынешнего спутника.

Донна Инезилья сказала по-итальянски, раз уж ее спутники предпочитали именно этот язык (вот образованная девушка, а разные домотканые историки еще говорят про тьму средневекового невежества!):

– Сопротивление стражникам оказал и дон Педро, мой возлюбленный. Я и он полюбили друг друга месяц назад, но его родня против наших отношений, потому что мой отец – мавританского происхождения, хотя и оставил магометанскую веру и перешел в католичество. Я тоже христианка. Но родственники дона Педро хотели разлучить нас и донесли в инквизицию, будто бы я ведьма. Сам Торквемада взглянул на меня и тотчас же заявил, что я должна быть предана суду. За мной выслали альгвасилов, они настигли меня за стенами Толедо, но прискакал дон Педро и вступил с ними в бой. Он храбро бился, но их было четверо, а он один. И когда альгвасилы стали одолевать, явились смелые люди и помогли дону Педро одолеть посланцев грозного Томаса де Торквемады. – Она пригладила волосы ладонью, и только сейчас, не при свете ярчайшего испанского солнца, а в скупых отблесках от чадящего фитиля Афанасьев увидел, что она похожа на Ксению. Как будто они сестры. Хорошо, что Ксюши нет здесь, подумал Афанасьев, и ледяная рука тоскливо сжала сердце.

– Но безумие вдруг вошло в дона Педро, и он поднял клинок против своих спасителей…

– Не клинок, а эфес, разные вещи, к сведению, – возразил товарищ Ленин, потирая лысину, на которой честь честью красовалась здоровенная шишка с кровоподтеками, – вот так-то, ба…

Он чуть не сказал ей «батенька». Афанасьев сдержал истерический смешок. Инезилья продолжала:

– Не знаю, какой бес обуял дона Педро, но он тотчас же признал то, в чем тщетно наставляли его родственники: он сказал, что я ведьма, а мои спасители посланы самим адом.

«Не так уж и неверно насчет беса, – подумал Афанасьев, – Владимир Ильич-то признал свое совсем непролетарское происхождение…»

– И псы Господни взяли мой след, и вот я и мои спасители здесь, – высоким слогом, не лишенным истинной поэтичности, закончила Инезилья.

– Псы Господни? – переспросил Владимир Ильич.

– О, это известный парадокс, – сказал Женя. – Неужели вы, Владимир Ильич, такой образованный человек, не знали? Доминиканцы по-латыни – Dominicanes, а если поделить это слово надвое, то получится Domincanes – в переводе с латинского «псы Господни». Это же известный каламбур, много раз обыгрывался в литературе.

– Говорящая жаба, псы разные, – проворчал вождь мирового пролетариата, – давайте лучше немного отдохнем, товарищ Афанасьев. А то у меня от всего услышанного и увиденного начинает чертовски болеть голова. Кто его знает, каких диковинных животных предстоит нам еще увидеть… Э-эх, – вдруг протянул он с тоскливой ноткой, – как там без меня съезд, товарищи по партии, Совнарком, Москва…

– Мос-квввва-а-а! – вдруг мерзко пробулькала жаба Акватория, и Афанасьев в панике скатился на пол вслед за Ильичом и Инезильей. Пусть животное разучивает новые слова, а мы пока что спать, спать…

Судопроизводство в инквизиции было поставлено на скорую ногу. Уже на утро следующего дня всех содержащихся в камере вызвали на суд святой инквизиции. Суд должен был состояться не в местной Бутырке… м-м-м… не в Священном доме, а в монастыре с таким длинным названием, что даже Афанасьев – с его прекрасной памятью – немедленно забыл его, как только сержант альгвасилов, пришедший за обвиняемыми в колдовстве, огласил место судебного заседания.

Надо сказать, Афанасьев обрадовался. Больше всего он опасался не суда, не возможных пыток (о них он, будучи наслышан о здешних «нежных» методах выбивания показаний, даже думать боялся), а длительной задержки в камере. Ведь время идет на часы! Ведь дионы, уже очухавшись, могут искать их в Толедо, а о том, что могут натворить эти двое в испанской столице, Женя даже и размышлять не желал, чтобы не перетруждать мозги.

Когда обвиняемых везли в монастырь, Афанасьев и товарищ Ульянов-Ленин уже не распевали веселых песен. Джованни Джоппа уныло клевал носом, у него из-за пазухи Акватория время от времени выдавливала вновь разученное словечко: «Москввва-а-а!», а донна Инезилья сидела неподвижно, как прекрасная греческая статуя, и рассматривала свои округлые точеные кисти рук. «Эх, Ксюша, – думал Афанасьев, – ничего, что нас отделяет пять с лишним столетий!.. Мы еще побарахтаемся, поборемся, у нас крепкая заквввва-а-аска, как сказала бы эта милая сердцу пупырчатая Акватория!.. Видит бог, не столько за себя, сколько за этих идиотов Эллера и Поджо переживаю. Ведь без них мы никуда отсюда не денемся. Эх, всё-таки – за себя, за себя!..» Под конвоем восьми суровых безмолвных альгвасилов в шлемах и с торжественного вида алебардами их ввели в зал инквизиции, где и должен был состояться суд.

У дальней стены зала стоял длинный стол, за которым сидели семеро священнослужителей в одинаковых черных сутанах, с аккуратно выбритыми тонзурами, с одинаковыми же равнодушными лицами, которые вызвали у Жени смутные ассоциации с вареными овощами. Лица доминиканцев выражали куда меньше жизни, чем солнечные зайчики, игравшие на стеклах расположенных за спинами отцов-инквизиторов широких окон.

– Н-да, – пробормотал себе под нос Афанасьев, – такие изможденные рожи, как будто неделю ничего не ели и работали при этом на лесопилке. Интересно, кто из них Торквемада? Они тут все сидят одинаковые, как редька в земле. Кто их разберет…

Впрочем, разобрались очень скоро. Томас де Торквемада, Великий инквизитор веры, сидел в самом центре, и по правую и левую руку от него сидело соответственно по три доминиканца. Вблизи у Торквемады было морщинистое лицо, похожее на печеное яблоко, и мутные серые глаза, столь редкие для испанцев. Крючковатый нос инквизитора вполне мог принадлежать и представителю той нации, столь ярым гонителем которой он являлся.

Инквизиторы молча наблюдали за обвиняемыми. В их лицах и взглядах не было ни недоброжелательства, ни злобы, ни осуждения, ни даже любопытства. Их не смутил ни экзотический наряд Владимира Ильича, ни «адидасовские» кроссовки Жени, которые тот забыл снять перед перемещением. Видимо, суд над еретиками, колдунами и другими местными маргиналами был для них таким же обыденным будничным деянием, как для мясника – разрубка туши, а для суконщика – выделка шерсти.

Вдруг Торквемада заговорил:

– Подойдите, дети мои.

У него оказался глубокий печальный голос, мало соответствующий его блеклой, вытертой внешности. Он произнес эти слова почти нежно, как будто искренне жалел приведенных к нему на суд. Но ничто не дрогнуло в его «печеном» лице, несмотря на сострадательность избранного им тона. Афанасьев (кстати или некстати) вспомнил мнение отдельных историков, что инквизиторы умело создавали и поддерживали атмосферу доверительности и отеческой откровенности. Приведенные в тюрьму, а потом на суд несчастные мавры, евреи и просто заподозренные в ереси или колдовстве жители Испании проникались этой благочинной, мирной обстановкой, пропитывались этими доброжелательными, почти жалостливыми взглядами инквизиторов и верили, что о них искренне заботятся, что здесь им не причинят зла, что им просто хотят помочь…

Владимир Ильич, который попал в привычную атмосферу заседательного органа, выступил вперед и бодро спросил:

– Товарищи, а в чем, собственно, гм-гм, нас обвиняют?

Торквемада поднял на него глаза и проговорил:

– Сын мой, я не чародей и действую по воле Господа и по мере скромных сил своих. Мне кажется, что я знаю кое-что о ваших душах, но я просто бедный монах и не обладаю сверхъестественными способностями. Душа бессмертна, а тело бренно и утло, так что я надеюсь, что вы сами откроете мне свои души и назовете, ОТЧЕГО вы здесь и В ЧЕМ вас обвиняют.

«Удобная риторика, – подумал Афанасьев, и по коже его пробежали будоражащие мурашки, – вежливо и доступно, а по сути – то же самое, когда следователь ЧК или НКВД клал перед обвиняемым чистый лист и говорил: „Ну че, козел, я простой человек, из народа, а ты у нас ученая скотина, нивирситеты кончал, вот сам и придумай, в чем ты провинился перед советской властью. А если будешь яйца мять, то я тебя, тварь, сейчас по всем законам революционной совести шлепну, гниду!..“

Владимир Ильич ответил:

– Вы, товарищ Торквемада, несколько не так формулируете. Я сам государственный человек, управляю государством, и если кого-то обвиняют, то нужно сначала сформулировать обвинение. Так-то, батенька!

– Мы не вмешиваемся в светские дела, чужеземец, – тусклым голосом сказал сидящий крайним слева инквизитор. – Будь ты хоть король чужой страны, нас совершенно не касается ни твое правление, ни твои деяния. Наше дело твоя душа, и еще то, чтобы она была вручена Богу, но не дьяволу. А в твоем случае мы ничего не можем утверждать определенно.

– Что за религиозный бред? Давайте устроим диспут! Я вам докажу, товарищи инквизиторы, что вы в корне заблуждаетесь!

После этих слов Владимира Ильича несчастный Женя Афанасьев предположил, что вождя мирового пролетариата ударили по голове несколько сильнее, нежели можно было предположить изначально.

Впрочем, то ли испанский язык товарища Ульянова был настолько плох, что из его речи не всё разобрали, то ли инквизиторов не интересовали нюансы и частности и они предпочитали, согласно позднейшему изречению Козьмы Пруткова, зрить в корень. Женя решил принять удар на себя и, решительно придержав Владимира Ильича за локоть, выступил вперед. Взгляд великого Торквемады вонзился в него, как холодный, остро отточенный кинжал, уже отведавший крови. Женя тряхнул головой. Он попытался взять себя в руки, чувствуя, как сознание начинает туманиться под этим страшным отсутствующим взглядом. Какой он великий?.. Просто лысый старикашка с мутным взором и людоедскими взглядами на жизнь и людей! Да он и людей-то не видит, перед ним – какие-то ходящие схемы, которые желают или не желают вписываться в некие плавающие рамки, поставленные вот этими лысыми, костлявыми, беззубыми злыми старикашками. Да судя по их рожам, они питаются сухими бобами и фанатично запивают их святой водой! А женщин, молодых и красивых, видят только в том аду, который они им сами устраивают! Вон тот, сбоку, с такой кислой рожей, как будто у него хронический запор! А тот, надутый, с коричневыми кругами под глазами, похожий на напуганного совенка? Наверно, в молодости ему не дала какая-нибудь знойная андалузка, он и озлился на всех женщин и весь мир в частности, запирается в келье и… Вон какие руки мозолистые-то! Афанасьев даже развеселился от своих мыслей, переводя взгляд от одного монашеского лица к другому. А тот, третий слева, напоминающий ожившее огородное пугало, со впалыми щеками и трясущимся подбородком, то и дело открывающим желтые лошадиные зубы… Просто какой-то статист для голливудского фильма ужасов, снимается без грима! Играет в массовке оживших мертвецов.

Женя взглянул в сторону, увидел нежный профиль Инезильи, ее темные вьющиеся волосы и холмик высокой полной груди в вырезе платья и подумал, насколько же разнообразна природа в своем промысле, создавая вот такую галерею уродов и вот таких чудесных женщин, из-за которых стоит жить!.. И как она похожа на Ксюшу, Боже мой! Афанасьев взглянул на инквизиторов и решительно заговорил на плохом итальянском, так как с испанским были серьезные проблемы, а итальянский, как он понял, в Испании в то время знали многие:

– Высокочтимые господа судьи. Мы гости этой страны и, быть может, не знаем каких-то ее законов. Если мы что-то нарушили, то готовы ответить за это… – Его взгляд прикипел к сутане Торквемады, единственной меж однотонных одеяний монахов черно-белой, двухцветной. – Но мы добрые христиане и не причастны ни к какому колдовству и богоотступничеству.

Афанасьев сам не понял, откуда в его мозгу всплывают такие сложные итальянские слова, как «богоотступничество» и «высокочтимые». В университете он знал язык на уровне фраз «бонджорно, синьора» и «арривидерчи». Торквемада кивнул, давая понять, что слова Жени дошли до него. Но он молчал и не двигался, а вот сидящий рядом с ним инквизитор сделал отмашку левой рукой, и альгвасилы ввели в зал суда еще одного человека.

Да! Еще бы этот красавец отсутствовал, даже по уважительным причинам!

…Конечно же, это был не кто иной, как дон Педро де Сааведра. Но какой!.. Да, здорово его построили отцы-инквизиторы, которые, видно, в самом деле были чужды коррупции и не отличали богатого от бедного и знатного от безродного в их вине перед Господом. Дон Педро вид имел весьма жалкий: он был бос, с непокрытой головой, нечесаные черные волосы спадали на плечи. На нем был чудовищного вида балахон – «самарра», облачение кающегося грешника, – одеяние из грубой желтой ткани с крестом святого Андрея. По всей видимости, это была единственная на данный момент одежда незадачливого дона Педро.

– Вот свидетель вашего преступления, – сказал Торквемада. – А преступление ваше в том, что повинны вы колдовству и пособничеству вот этой ведьме!

И он резко вскинул руку, указывая на Инезилью, а потом грохнул кулаком по столу. Эта вспышка не вязалась с прежним кротким обликом Великого инквизитора, но теперь его бесцветные глаза метали громы и молнии, а узкие ноздри длинного крючковатого носа гневно трепетали.

– Что скажешь, сын мой? – ласково спросил костлявый инквизитор, фрей11 Хуан, которого Афанасьев мысленно сравнил со статистом из голливудского фильма ужасов.

Дон Педро подошел к столу, за которым с постными физиями восседали доминиканцы, и бухнулся на колени, как будто ему подрубили ноги. Он забормотал до приторности жалобным тоном:

– Каюсь, отцы мои, что не по своей воле, а по колдовству этой женщины, вместившей в своем обольстительном теле коварную сущность Сатаны… – Он на секунду запнулся, и Женя Афанасьев скороговоркой просуфлировал вполголоса и, разумеется, по-русски:

– Виноват в том, что не из злых помыслов, а по наущению князя Милославского временно являлся исполняющим обязанности царя!..

Приблизительная эта цитата из гайдаевского «Ивана Васильевича», конечно, не могла быть понята присутствующими. Но на Афанасьева глянули глаза Торквемады, и очередное слово застряло у него в горле, а приступ лихорадочной, нездоровой веселости мгновенно ушел в пятки вместе с устремившейся туда же душой. Дон Педро между тем унылым голосом изложил в хронологическом порядке свои бедствия и несчастья, напоследок обозвал Владимира Ильича и Женю «нечестивыми», а всё – в духе хрестоматийного «во всем виноват Чубайс!» – свалил на Инезилью. И околдовала она его, и от лона церкви отвратила, и всячески разлагала морально, а также вырвала из любящей семьи и заставила пуститься во все тяжкие. Напоследок дон Педро упомянул о родовом замке, трижды перезаложенном проклятому еврею из Сеговии, и на этой бравурной ноте кончил свою речь. Оваций, конечно, не последовало, но Афанасьеву показалось, что речь эта если и не понравилась доминиканцам и лично Торквемаде, то по крайней мере устроила их.

Тощий инквизитор фрей Хуан взглянул на шефа:

– Начнем допрос?

Торквемада еле заметно наклонил голову. В роли общественного обвинителя выступал тип с коричневыми кругами под глазами и надутой физиономией, который звался фрей Констанций; в молодости он был гончаром и работал у мастера Мануэля Грегорио из Мадрида, да так нерадиво работал, что не только не заработал, а еще и задолжал своему хозяину двести мараведи12. Фрей Констанций, тогда еще простой обыватель, даже получил за этот вечный долг кличку Минус Двести (в переводе на нынешние математические понятия). Добрый работник не стал отрабатывать долг, а просто донес на мастера Мануэля Грегорио в инквизицию, и того сожгли как еретика. А вместе с ним сгорел и долг. С тех пор фрей Констанций сделал бурную карьеру и дорос до того, что выступал в роли обвинителя на процессе, где одним из обвиняемых был сам товарищ Ульянов-Ленин…

Фрей Констанций надул щеки и заорал (ну совершенно не в духе тихоголосых доминиканцев):

– Отвечай, презренный, когда и как был сопричислен козням дьявола?

Женя аж присвистнул. Хорошенькое начало допроса! Осталось назвать только место и время вербовки.

– Ты! – Палец фрея Констанция уперся во Владимира Ильича.

– Между прочим, уважаемый товарищ… – витиевато начал тот, а потом, наверно, впав в полемический задор, перешел на более простую лексику: – Ясней формулируйте обвинение! Что это за… голословность? С таким же успехом я могу обвинить вас, скажем, в том, что вы подсматриваете за голыми послушницами в женском монастыре и делаете свои выводы! Ну? Что молчите, батенька?

Фрею Костанцию, верно, никогда не приходилось видеть таких наглых еретиков и колдунов, которые ставят ему встречные обвинения. Он поморгал глазами с довольно глупой миной на лице, а потом пошел по наезженной дорожке:

– Значит, упорствуешь в грехе своем? Подумай о душе! Плоть тленна и бренна, и лишь душа бессмертна, и если здесь гореть в очищающем огне лишь миг, то ТАМ, в другом месте, придется гореть вечно! Затрещат кости, и задымится, сгорая на адских крючьях, мясо грешников!..

– Вы, мой друг, так аппетитно говорите обо всём этом, что мне захотелось покушать, – примирительно заговорил Владимир Ильич. – Вот только не следует, хм-хм, чтобы жаркое подгорало. Самое главное в жарком – это вовремя и умело пользоваться соусом. Самое лучшее жареное мясо едал я в Берне. Там, признаться, отлично готовят повара-итальянцы! А еще неплохо кушали на Третьем съезде РСДРП в Лондоне. А вот в Шушенском…

Тупой фрей Констанций выпучил глаза, а педантичный фрей Хуан пометил у себя: «еще и грех чревоугодия».

Разговор шел на испанском, так что Женя ничего не понимал, но до него долетал шепот рядом стоящего Джованни Джоппы, который вычленял основную суть данной полемики, переводя на итальянский.

Вскоре фрей Хуан предложил обвинителю допросить Афанасьева. Наверно, суд уже вынес свое суждение по поводу Владимира Ильича. Женя тоже ничего не сказал по существу, а дона Педро назвал «пленником своих заблуждений», что неожиданно вызвало в суде одобрительную реакцию. Наверно, они подумали, что тем самым Женя частично признает свою вину.

Допрос несчастного Джованни Джоппы был бы комичен, если бы происходил на сцене театра под сенью Мельпомены, а не в зале инквизиции под скрещенными взглядами отцов-доминиканцев. При демонстрации говорящей жабы Акватории все увидели – о, воистину есть на земле чудеса! – улыбки на лице двух из семи инквизиторов. Однако жаба молчала, как Олег Кошевой в гестапо. Но это были цветочки… Самое интересное, как оказалось, началось после того, когда измотанный глупым упрямством или же дьявольской болтливостью проклятых еретиков и колдунов фрей Констанций перешел к плотному допросу Инезильи.

Девушка сделала два шага вперед и остановилась перед судьями. Фрей Хуан попросил подойти и главного свидетеля – кающегося грешника дона Педро де Сааведру. На этот раз допрос повел сам Торквемада. Верно, Великий инквизитор веры чувствовал, что тут скрывается нечто более важное, нежели можно было выудить из почти балаганного допроса товарища Ленина и Жени Афанасьева бестолковым сеньором Минус Двести, фреем Констанцием.

– Дон Педро де Сааведра, признаете ли в этой женщине Инезилью Мархито, дочь мориска?

– Да, отец мой.

– Вы признаете, что Святая палата направляла вам просьбы выдать ее инквизиции, а вы отвергли ее требования?

– Да, отец мой.

Голос Торквемады стал почти ласковым:

– А теперь, сын мой, скажите, признаете ли вы правоту Святой палаты в том, что эта женщина – ведьма?

Показалось, что кающийся гранд поколебался с ответом. Впрочем, Томас де Торквемада и не стал его выслушивать. Он поднялся во весь рост и величественно кивнул фрею Констанцию. Тот куда-то исчез и через минуту вернулся с массивным серебряным крестом. Торквемада кивком же велел передать его фрею Хуану, который уже наготове поджидал получения почетной эстафеты. Да будет позволено выразиться сим спортивным термином в суровой обители братьев-инквизиторов, где рескриптом от 1472 года был запрещен футбол (плевок в сторону англичан, якобы изобретших эту игру!) как дьявольская суета сует!..

Фрей Хуан принял крест и, читая молитву, медленно направился с ним к донне Инезилье. Женя Афанасьев тоскливо смотрел на это удручающее действо и вспоминал, как примерно подобным образом проверяли на приверженность к инфернальной среде Ксению. Ну что это ожившее пугало хочет от прекрасной, милой женщины?.. Если у него проблемы с потенцией, так пусть выпишет из двадцать первого века виагру (хоть группу, хоть лекарственное средство), а сам Афанасьев взялся бы ему в этом поспособствовать, лишь бы закончилась эта волокита и всё завершилось благополучно.

Тем временем фрей Хуан, не внимая мыслям Жени Афанасьева (не дион же он, чтобы их читать?), приближался к Ксю… тьфу ты, к Инезилье! По мере того как он загребал своими сухими ножонками новый шаг, он всё выше поднимал серебряный крест и всё громче возвышал голос, на звучно-медной латыни читающий молитву.

Женя смотрел с недоумением и смутной презрительной досадой; Владимир Ильич и вовсе потерял интерес к происходящему и вертел головой по сторонам, оглядывая величественный зал и время от времени бормоча: «Архинедурно, батеньки! Хорошая резиденция! Я себе в Горках вот тоже построю!..» По всей видимости, товарищ Ульянов получил по голове еще основательнее, чем мог представить себе унылый Женя Афанасьев.

Фрей Хуан приблизился к донне Инезилье на расстояние одного шага и медленно осенил ее серебряным крестом. И вот тут глаза Афанасьева медленно, но верно полезли в район лобных выпуклостей: нежный профиль Инезильи неуловимо изменился, поплыл, словно Женя видел ее сквозь мутное стекло, по которому хлестали потоки дождевой воды… но никакого стекла не было, да и не нужно было, чтобы облик девушки за несколько мгновений претерпел изменения, и изменения ужасные.

УЖАСНЫЕ!

Стоявший рядом с ней дон Педро в своем дурацком балахоне каящегося грешника вдруг переменился в лице, зашатался и в ужасе упал на пол ничком, прикрыв лицо руками. На том месте, где только что стояла донна Инезилья, теперь выгнула спину… громадная черная собака! Она повернула голову, и ее ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ глаза, горящие, свирепые, но тем не менее осмысленные и видящие – не как у дикого зверя, но как у разумного существа! – глянули на Женю Афанасьева. Афанасьев застыл на месте и впервые в своей жизни физически почувствовал, как кровь останавливается в жилах, как тоскливая мука выгибает свое дряхлое тело где-то там, в глубине его существа… Господи! Фрей Хуан, несущий крест, слабо вскрикнул и едва не выронил свою драгоценную ношу, а уже в следующую секунду гигантский оборотень перевел свое внимание с Афанасьева на фрея Хуана и – прыгнул.

Защищаясь, фрей Хуан выставил крест перед собой. Оборотень обрушился на него всей массой, сбил с ног… но тут же с воем отпрыгнул. В воздухе запахло паленой шерстью, и на черной шкуре чудовища проступили две подпалины – крест-накрест… Инквизиторы повскакивали со своих мест. Один Торквемада остался сидеть неподвижно, как будто его нисколько не заботило, не пугало происходящее. Черная громадина разинула пасть, и Афанасьев увидел алый бархат пасти и слюну, стекающую с мощных белых клыков. Стоявший рядом с ним Владимир Ильич встрепенулся и залопотал:

– Но как же так, товарищи? Ведь оборотней не существует в природе, они навеяны религиозным дурманом, которым века и века задуривали голову трудящимся массам…

– Ты это скажи вот этой милой хвостатой девушке, дорогой наш Ильич! – пробормотал Афанасьев, не в силах оторвать глаз от громадного черного зверя. А преобразившаяся ведьма (ах, на самом деле, на самом деле, о присноблаженный фрей Торквемада!) перемахнула через лежащего на полу фрея Хуана, придавленного крестом. И защищенного им. Да!.. Фрея Хуана зверюга не тронула, а бросилась к столу, где сидел почтенный суд. Двое инквизиторов, столкнувшись лбами, прыснули в разные стороны, и одного тотчас же настигла громадная черная собака. Она повалила его на пол и вцепилась зубами в затылок. Мощные челюсти сомкнулись на черепе несчастного, и все отчетливо услышали хруст костей. Брызнула кровь. Афанасьев вдруг сорвался с места и, выхватив у лежащего фрея Хуана тяжелый серебряный крест, кинулся к собаке. Владимир Ильич, мелко семеня, помчался за ним, и каким-то краем сознания Афанасьев подхватывал его невнятное бормотание, выдавливаемое на бегу:

– По всем законам диалектики… оккультизм… в чем же дело, батеньки?.. Архибезобразие… Молот ведьм… пещерное средневековье… но ведь вы, Владимир Ильич, материалист, следовательно, товарищ оборотень не может существовать и это – обман зрения… галлюцинация, вызванная дурным питанием и отвратительными условиями содержания в камере инквизиции… Ба-тень-ки!!!