Монах спал навысокой кровати, покатонкий лучик не коснулся его век. Монах открыл глаза, медленно осмотрелся. Чувствовалось, что ему больно, но, кажется, не чересчур.
      Над ванною, налесках сушилки, виселавыстиранная монаховаодежда. Нинказамерланамгновенье, оценивая проделанное над собственным лицом, чуть прищурилась и нанеслапоследний штрих макияжа. Бросилакисточку настеклянную подзеркальную полку, глянулаеще раз и, пустив горячую воду, решительно намылилась, смылавесь грим.
      В комнате неожиданно много было книг. Нателевизоре стояларамка, заключающая фотографию мужчины и женщины лет тридцати, перед фотографией -четыре искусственные гвоздики в вазочке прессованного хрусталя. Кровать в углу аккуратно убрана, посреди комнаты -- раскладушкасо скомканным постельным бельем.
      Нинкатихонько, нацыпочках, приотвориладверь в смежную комнату, потянулась к шкафу. Солнце просвечивало розовую полупрозрачную пижамку, и тане могласкрыть, атолько подчеркиваласоблазнительность нинкиной наготы. Монах снова, как давечав лифте, краснел, но сноване мог оторвать глаз. Нинкапочувствовала.
      -- Ой, вы не спите! Извините, мне платье, -- и, схватив платье, смущенно исчезлазадверью.
      Монах отвернулся к стенке.
      -- Можно? -- постучалаНинкаи, пропустив вперед себя сервировочный столик с завтраком и дымящимся в джезве кофе, вошла, одетая в яркое, светлое, короткое платьице. -- С добрым утром. Как себя чувствуете? Бабулькасказала -- вы в рубашке родились. Но денькадваперележать придется. У нас тут рыли -- кабель разрубили, но, если кудапозвонить -- вы скажите -- я сбегаю, -- тараторила, избегая намонахаглядеть.
      -- Спасибо, -- ответил он.
      -- Ну, давайте, -- подкатилаНинкастолик к постели, помогламонаху сесть, подложилапод спину подушки, подалапару таблеток, воды.
      Монахаобжигали прикосновения нинкиных рук, и он собрался, сосредоточился, анализируя собственные ощущения.
      -- Вы простите меня, -- тихо проронилаНинка. -- Просто я вчеразлая была.
      Монах поглядел наНинку, медленно протянул руку -- для благословения, что ли -- но не благословил, а, сам себе, кажется, дивясь, робко погладил ее волосы, лицо:
      -- Спасибо.
      -- Ладно, -- сновасмутилась Нинкаи решительно встала. -- Завтракайте. Мне в магазин, прибратьсяю И спите. Бабулькасказала -- вам надо много спать.
      Монах прожевал ломтик хлеба, глотнул кофе, откинулся наподушкию
      юДверь дачной мансарды, забаррикадированная подручным хламом, под каждым очередным ударом подавалась все более. Голая девицав углу смотрелазаэтим с ужасом. Ртутный фонарь со столба, сам по себе и отражаясь от снега, лупил мертвенным голубым светом сквозь огромное, мелко переплетенное окно.
      Дверь, наконец, рухнула. Трое парней повалились вместе с нею в мансарду: один -- незнакомый нам, другой -- тот самый, что задавал монаху в электричке арифметическую задачку, только моложе лет нашесть, третий -- сам Сергей.
      Поднявшись, Арифметик пошел надевицу. Таприсела, прикрылалоктями груди, кистями -- лицо, завизжалапронзительно.
      Пьяный Сергей пытался удержать Арифметика, хватал его зарукав:
      -- Оставь! Ну, оставь ты ее, ради Бога! Мало тебе там? -- но тот только отмахнулся, сбросил сергееву руку.
      Когдамежду Арифметиком и девицею осталось шагатри, онараспрямилась, разбежалась и, ломая телом раму, дробя стекло, ласточкою, как с вышки в бассейне, вылетелачерез окно вниз, научасток, в огромный сугроб.
      Даже Арифметик оторопел, но увидев, что девицаблагополучно выкарабкивается из снега, успокоился, перехватил налестнице Сергея, собравшегося было бежать наулицу:
      -- Спокойно, Сергуня, спокойно! -- взял протянутый кем-то снизу, из комнаты, стакан водки, почти насильно влил ее в сергееву глотку. -Кудаонанах.. денется? Нагишом! Самаприползет, блядь, прощенья просить будет. Ты главное, Сергуня, не бздию
      Вернувшись из магазинаили кудаонатам ходила, Нинкатихо, снованацыпочках, приотвориламонахову дверь. Монах лежал с закрытыми глазами. Нинкаподошла, опустилась наколени возле кровати, долгим, нежным, влюбленным, подробным взглядом ощупалааскетическое лицо. Произнеслашепотом:
      -- Ты ведь спишь, правда? Можно, я тебя поцелую, покаты спишь? Ты ведь во сне засебя не ответчик, аесли Богу твоему надо, пусть он тебя разбудит. Я ж перед Ним не виновата, что влюбилась, как дура! -- и Нинкапотянулась к подушкам, осторожно поцеловаламонахав скулу над бородою, в другую, в сомкнутые веки, в губы, наконец, которые дрогнули вдруг, напряглись, приоткрылись. Не то, что бы ответили, ною -- Я развратная, да? Наверное, я страшно развратная, и, если Бог твой и впрямь есть, -- шепталажарко, -- в аду гореть буду. Но ведь рая-то Он все равно навсех не напасется, надо ж кому-нибудь и в аду, -асамазапустилауже руку под одеяло, ласкаламонахово тело, и он, напряженный весь, как струна, лежал, вздрагивая от нинкиных прикосновений. -- А засебя ты не бойся, ты в рай попадешь, в рай, потому что спишью
      Нинкараскрылаего рубаху, целовалагрудь, и он так закусил губу, что капелькакрови потекла, спряталась в русой бородке.
      -- Господи! как хорошо! Это ж надо дуре было влюбиться! Господи, как хорошо! -- и тут судорогапрошлапо монахову телу, и он заплакал вдруг, зарыдал, затрясся:
      -- Уйдите! Уйдите, пожалуйста!
      Нинкаотскочилав испуге, в оторопи, платье поправила.
      -- Ну чего вы! -- сказала. -- Чего я вам такого сделала?! -- но монах не слышал: его билаистерика.
      -- Ты дьяволица! -- кричал он. -- Ты развратная сука! Ты!.. ты!..
      И тут нинкин взгляд похолодел.
      -- Ф-фавён! -- бросилаонаи, хлопнув дверью, выскочилаиз комнаты, из домую
      юавернулась, когдауже вечерело: вывалилась из распухшего пикового автобуса, оберегая охапку бледно-желтых крупных нарциссов, нырнулаво двор, ускорилашаг, еще ускорила. По лицу ее видно было, что боится опоздать.
      Лифт. Дверь. В квартире тихо. Светане зажигая, не снимая плащика, разувшись только, чтоб не стучать, покралась с белеющей в полутьме охапкою в свою комнату.
      -- Прости меня, -- шепнула, вывалилацветы наковрик перед кроватью и тут только не увиделадаже -- почувствовала, что монаханету.
      Зажгласвет здесь, там, накухне. Заглянулаи в ванную. Сушильные лески были праздны. Заметилазаписку, придавленную к столу монаховым перстнем: храни вас Господь.
      Нинкапрочиталатри эти слованесколько раз, ничего не понимая, перевернула, перевернулаеще и заплакала.
      В дверях стоялавернувшаяся с работы бабулька, печально смотреланавнучку.
      Нинкаоглянулась:
      -- Он ни адресане оставил, ничего. Я ведь даже как звать его не спросилаю
      Лампадапомигивалаперед иконою, но монах не молился: положив подбородок наопертые о столешницу, домиком, руки, глядел сквозь окно в пустоту. Вокруг было темно, тихо. Далеко-далеко стучал поезд.
      Монах встал и вышел из кельи. Миновал долгий коридор, спустился лестницею, выбрался во двор. Нафоне темно-серого небасмутно чернелись куполасоборов. В старом корпусе светилось дваразрозненных окна. Монах подошел к одному, привстал нацыпочках: изможденный старик застыл наколенях перед иконою.
      Монах вошел, зашагал под древними белеными сводами, редко отмеченными зарешеченными, как в тюрьме, лампочками, остановился возле двери, из-под которой сочился слабый, желтый свет. Постоял в нерешительности, робко постучал, но тут же повернулся и побежал прочь, как безумный.
      Дверь приотворилась. Старик выглянул и успел только заметить, как мелькнул наизломе коридорного коленаветром движения возмущенный край черной рясыю
      ТолпавынеслаНинку из вагонаметро наее станции и потащилак выходу.
      Нинкаспиною почувствовалапристальный взгляд, обернулась и меж покачивающихся в ритме шагаголов увиделанапротивоположной платформе монахав цивильном, ошибиться онане могла. И в том еще не моглаошибиться, что монах здесь ради нее, ее поджидает, высматривает.
      Нинкадвинулась встречь народу, что было непросто; монах, перегораживаемый составляющими толпы, то и дело исчезал из поля зрения. Нинкадаже, привстав нацыпочки, попыталась подать рукою знак.
      Вот уже два-три человекавсего их разделяли, и монах смотрел наНинку жадно и трепетно, как подошел поезд и в последнее мгновенье монах прыгнул в вагон, отгородился пневматическими дверями.
      -- Монах! Монах! -- закричалаНинка, в стекло застучала, в сталь корпуса, но поезд сорвался с места, унес в черный тоннель ее возлюбленногою
      Все было странно, не из той жизни, в которой Нинкавсю жизнь жила: долгополые семинаристы, хохоча, перебегали двор, старушки с узелками переваливались квочками, важные монахи в высоких клобуках, в тонкой ткани эффектно развевающихся мантиях шествовали семо и овамо, высокомерно огибая кучки иноземцев, глазеющих, задрав головы, насиние и золоченые купола.
      Но и Нинкабыластранной: скромница, вся в темном, никак не туристказдесь -скорее, паломница.
      Юный мальчик в простой ряске, десяток волосков вместо бороды, шел мимо, и Нинкаостановила:
      -- Слушай!.. Ой, проститею А тыю выю вы -- монах?
      -- Послушник, -- с плохо скрытой гордостью ответил мальчик.
      -- А как вот этавотю -- показалаНинканамальчикову шапочку, -- как называется?
      -- Скуфья, -- сказал мальчик. -- Вы только это хотели узнать?
      -- Да. Нет! Где у васю где живут монахи?
      -- Кого-нибудь конкретно ищете?
      -- Н-нетю просто хотелаю
      -- Вон, видите: ворота, стена, проходная?.. Вон там. Извините, -- и мальчик пошел дальше, побежалю
      Нинканаправилась к проходной. Молодой дебил стоял рядом с дверцею, крестился, как заводной, бормотал, и тонкая ниткаслюны, беря начало из углаего губ, напрягалась, пружинилапод ветерком; женщины с сумками, с рюкзаками, с посылочными ящиками -- гостинички братьям и сыновьям -- молча, торжественно сидели неподалеку наскамейке, ожидая приема; зазастекленным оконцем смутно виднелось лицо вахтераю
      Воротаотворились: двамужикав нечистых телогрейках выкатили натележке автомобильный мотор, -- и Нинкасквозь створ углядела, как высыпали монахи из трапезной. Пристроилась, чтоб видеть -- ее монашка, кажется, не было среди них; впрочем, навернякали? -- в минуту рассыпались они, рассеялись, разошлись по двору, дварослых красавцатолько остались в скверике, театрально кормя голубей с рук.
      Нинкавошлав проходную, спросилау сухорукого, в мирское одетого вахтера:
      -- Что? Туданельзя?
      -- А вы по какому делу?
      -- Ищу одногою монаха. Оню -- и замялась.
      -- Как его звать? -- помог вахтер.
      -- Не знаю, -- ответилаНинка.
      -- В каком чине?
      -- Не знаю. Кажетсяю нет, не знаю!
      Вахтер развел здоровой рукою.
      -- Я понимаю, -- сказалаНинка. -- Извините, -- и совсем было ушла, как ее осенило. -- Оню оню неделю назад егою побилию Сильно.
      -- А-аю -- понял вахтер, о ком речь. -- Агафан! Сейчас мы ему позвоним.
      -- Как вы сказали? Как его звать?
      -- Отец Агафангел.
      Телефон не отвечал.
      -- Сейчас, -- сказал сухорукий, сновавзявшись задиск. -- Вы там подождите, -- и кивнул запроходную.
      Нинкапокорно вышла, прошептала:
      -- А-га-фан-гелю Отец! -- и прыснулатак громко и весело, что красавцы, продолжающие кормить голубей, обаразом оглянулись нахохоток.
      Вахтер приоткрыл окошко:
      -- Он сегодня в соборе служит.
      -- Где? -- не понялаНинка.
      -- В соборе, -- кивнул сухорукий нагромаду Троицкого.
      В церкви онаоказалась впервые в жизни. Неделю тосковавшая по монаху, казнившаяся виною, час проведшая в лавре, Нинкавполне готовабылаподдаться таинственному обаянию храмовой обстановки: пенье, свечи, черные лики в золоте фонов и окладов, полутьмаю Долго простояланапороге, давая привыкнуть и глазам, и заколотившемуся сверх меры сердечку. Потом шагнулав глубину.
      В боковом приделе иеромонах Агафангел отпевал высохшую старушку в черном, овеваемую синим дымом дьяконовакадила, окруженную несколькими похожими старушками. Нинкадаже не вдруг повериласебе, что это -- ее монашек: таким недоступно возвышенным казался он в парчовом одеянии.
      Онаотступилаво тьму, но Агафангел уже ее заметил и, о ужас! -- в самый момент произнесения заупокойной молитвы не сумел отогнать кощунственное видение: нинкинаголова, поворачиваемая трупно-белой, огромной ладонью жлоба-шофера.
      Нинканацыпочках подошлак женщине, торгующей зазагородкою свечами, иконами, книгами, шепнула:
      -- Сколько будет ещею ну, это?.. -- и кивнулав сторону гроба.
      -- Служба? -- спросилаженщина.
      -- Во-во, служба.
      -- Часадва.
      -- Так до-олго?! А какая у вас книжкасамаяю священная? Эта, да? -ткнулапальчиком в нетолстое черное Евангелие, полезлав сумочку заденьгами. -А этот вот, поп, он через какие двери выходит?..
      Жизнь бурлилаперед стенами лавры: фарцовая, торговая, валютная: ЫЖигулиы, ЫВолгиы, иномарки, простые и интуристовские автобусы, фотоаппараты и видеокамеры, неимоверное количество расписных яичек всех размеров, до страусиного, ложки, матрешки, картинки с куполами и крестами, оловянные и алюминиевые распятия, книги, газетыю И много-много ашотиковю
      Нинкас Евангелием под мышкою жадно, словно три дня голодала, елау ступенек старого троллейбуса, превращенного в кооперативную забегаловку, пирожки, запивая пепси из горлышка, и видно по ней было, что, подобно альпинистке, спустившейся с высокой горы, дышит онане надышится воздухом: может, и вонючим, нечистым, но, во всяком случае, не разреженным, нормальной, привычной плотности.
      Шофер стал наподножку полузаполненного ПАЗика:
      -- Ну?! Кто еще до Москвы? Пятеркас носа! Есть желающие?
      Какие-то желающие оказались, и Нинкатоже встрепенулась, двинулась было к автобусу, но затормозиланаполпутию
      юСторож запирал парадные двери собора. Агафангел разоблачился уже, но все не решался выйти из церкви, мялся в дверях. Старушку даже убирающую подозвал, собрался пустить наразведку, но устыдился, перекрестил, отправил с Богом.
      И точно: в лиловом настое вечера, почти слившаяся темным своим платьем с черным древесным стволом, поджидалаНинка.
      -- Здравствуйте, -- сказалапересохшими вдруг связками.
      -- Здравствуйте, -- остановился наполноге монах.
      -- А вы что, и впрямь -- Агафангел? Непривычно очень. Вы и в паспорте так?
      -- Н-нетю в паспорте -- по-другому. Сергей.
      -- А я -- Нина, -- и Нинкаподалаладошку лодочкой. -- Познакомились, значит.
      Монах коротко пожал ладошку и отдернул руку. Мимо прошли двое долгополых, недлинно, но цепко посмотрели напарочку.
      -- У вас, наверное, неприятности будут, что я прям' сюдазаявилась?
      -- Не будут. А что вы, Нина, собственно, хотели? -- изо всех сил охлаждал, бюрократизировал монах свой тон.
      -- Прощения попроситью -- прошепталаНинкажарко. -- И вот, вы забылию -вынулаиз кошелькаперстень.
      Монах отклонил ее руку:
      -- Оставьте. Мне его все равно носить больше нельзя.
      -- Нельзя?
      -- Это аметист, -- покраснел вдруг монах. -- Символ девственности. Целомудрия.
      -- А!.. -- прошептала-пропелаНинка. -- Так вы и вправду -- ни с кем никогда?
      Монах сквозь землю готов был провалиться от неловкости.
      -- Так у нас же с вами все равно ничего не было, -сновапротянулаНинкаперстень.
      -- Нет, -- покачал головою Агафангел. -- Не не было.
      Еще кто-то прошел в черном, оглянулся наних.
      -- Все-таки я ужасная дура, -- сказалаНинка. -- Вы здесь так все навиду!
      -- Неужели вы думаете, Нина, что мне важно хоть чье-нибудь о себе мнение, кроме собственного? И потом -- тут у нас не тюрьма. Я мог бы выйти отсюда, когдазахотелю
      -- Поняла, -- ответилаНинка. -- Я не буду к вам приставать больше. Никогда, -- и быстро, склонив голову, пошлак воротам.
      -- Нина! -- окликнул, догнал ее монах. -- Господи, Нина!
      Неизвестно откуда, тьмою рожденный, возник старик, тогда, ночью, молившийся в келье:
      -- Считай себя хуже демонов, отец Агафангел, ибо демоны нас побеждаютю -сказал и растворился, как возник.
      -- Старец, -- шепнул Сергей после паузы. -- Мой духовник. Я должен ему исповедоваться.
      -- Ты что?! -- ужаснулась Нинкасовершенно изменившимся вдруг, заговорщицким, девчоночьим тоном. -- Ты все ему рассказалю про нас?
      -- Как я ему расскажу такое?! Никому, никому не могу! -- в лад, по-мальчишечьи, ответил Сергей.
      -- А мне? -- спросилаНинкаи посмотрелаясными невинными глазами. -- А я, знаешь, я бабульке все-все рассказываю. У меня родители погибли -- мне шести не было. Нефть качали в Африкею
      Зазвонили колокола.
      -- К молитве, -- пояснил Сергей.
      -- Иди, -- отозвалась Нинка.
      -- Нет! Я буду тебе исповедоваться, -- и, схватив заруку, монах повлек, потащил ее по тропке к собору, к задней дверце.
      -- Не надо! -- пыталась вырваться Нинка. -- Не надо туда! Вообще -- не надо!
      -- Почему не надо? -- задыхался Сергей и отпирал замок извлеченным из-под рясы ключом. -- Почему не надо?! Мы ж -- исповедоваться!.. -- и почти силою втолкнул Нинку внутрь, заложил дверь засовом.
      Нинкапритихла, шепнулав ужасе:
      -- А если войдет кто?
      -- До утра -- вряд ли. А и войдет -- что с того?..
      Гулкие их шаги звенели, усиливаемые, размножаемые куполами-резонаторами. Уличный свет пробивался едва-едва, изломанными полосами. Сергей зажигал свечу.
      -- Ой, что это?! -- Нинканаткнулась надерево и понялавдруг сама: -Покойница.
      -- Ну и ладно, -- отвел ее от гробаСергей. -- Что ж, что покойница? Ты что, мертвых боишься? -- и усадил наковер, наступени какие-то, сам опустился рядом.
      Потянулась тишина, оттеняемая колоколами. Сергей гладил нинкину руку.
      -- Ну, -- вымолвилаНинканаконец.
      -- Что? -- не сразу отозвался Сергей.
      -- Ты ж хотел исповедоваться.
      Сергей сдавленно хмыкнул -- Нинке почудилась, что зарыдал, но нет: засмеялся.
      -- Что с тобою, Сережа? Что с тобой?!
      -- Как я могу тебе исповедоваться, -- буквально захлебывался монах от хохота, -- когдаты и есть мой грех! Ты! Ты!! Ты!!!
      -- Нет! -- закричалаНинка. -- Я не грех! Я просто влюбилась! Не трогай меня! Не трогай!
      -- Ну почему, почему? -- бормотал Сергей, опрокидывая Нинку, роясь в ее одеждах.
      -- Здесь церковь! Ты себе не простишь!
      -- Я себе уже столько простилю
      Бедабылав том, что, хоть онаточно знала, что нельзя, Нинке тоже хотелось -- поэтому искреннее ее сопротивление оказалось все-таки недостаточным. Все закончилось быстро, в одно мгновение, но и Нинке, и монаху его оказалось довольно, чтобы, как лампочным нитям, накоторые синхронно подали перенапряжение, раскалиться, расплавиться и испариться, сгоретью
      Они лежали, обессиленные, опустошенные, аэхо, казалось, еще повторяло нечеловеческие крики, асвечка, догорая, выхватывалапредсмертно из темноты суровый лик.
      -- Не бойся, -- обреченно произнес монах, когдапламя погасло совсем. -- Я не буду плакать. Не буду кричать натебя. Просто я ничего не знал о человеке. Ничего не знал о себе. Если это возможно, ты уходи сейчас, ладно? Зажечь тебе свет?
      -- Не стоит, -- отозвалась Нинка. -- Я привыкла, я уже вижу, -- и встала; неловко, некрасиво принялась приводить в порядок одежду. -- Мы что, не встретимся больше?
      -- Я напишу тебе. НаГлавпочтамт, ладно?
      -- Ладно.
      -- Извинию
      -- Бог простит, -- незнамо откудаподхваченное, изверглось из Нинки.
      Онаотложилазасов, вышланаулицу, постояла, стараясь не заплакать. Вернулась вдруг к собору, распахнуладверцу, крикнулав гулкую темноту:
      -- Ты же не знаешь моей фамилии! Как ты напишешь?! -- и побежалапрочь.
      Всю следующую неделю Нинкамучилась, страдала, переживалапримерно так:
      юпаранойяльно накручивая нанаманикюренный пальчик дешевую цепочку с дешевым крестиком, читалаЕвангелие, отрываясь от него время от времени то ли для осмысления, то ли для мечтанийю
      юназюзюкавшись и нарыдавшись со страшненькой Веркою, глядела, как тагадает ей засаленными картами и все спорила, настаивала, что онане пиковая дама, авовсе даже бубноваяю
      ювыходя из метро, оглядывалась с надеждою увидеть в толпе лицо монашкаю
      юбегаладаже наГлавпочтамт, становилась в очередь к окошку под литерою ЫНы, спрашивала, нет ли письмапросто наНиную
      юсаматоже, черновики марая, писаламонаху письмо и ограничилась в конце концов простой открыткою с одним своим адресомю
      юлежав постели, вертелав руках монахов перстень и вдруг, разозлясь, швырнулаего о стену так, что аметист полетел в одну сторону, оправав другую, и зарыдалав подушкую
      юаназавтраползала-искала, сдавалав починку, -
      все это в смазанных координатах времени, с большими провалами, про которые и вспомнить не могла, что делала, словом, как говорят в кино: в наплыв, -пока, наконец, сноване оказалась у монастырской проходнойю
      Листья уже прираспустились, но еще не потеряли первоначальной, клейкой свежести. Монахи, которых онаостанавливала, отвечали нанинкины вопросы Ыне знаюы или Ыизвините, спешуы, и все это было похоже насговор.
      Наблюдали заНинкою двое: Арифметик, поплевывающий в тени лаврских ворот, и сухорукий страж, который, выждав в потоке монахов относительное затишье, украдкою стукнул в окно, привлекая нинкино внимание.
      -- Уехал, -- сказал, когдаонаподошла.
      -- Куда?
      Страж пожал здоровым плечом, но версию высказал:
      -- К матери, наверное, наканикулы. Они все раз в год ездют.
      -- А где у него мать?
      Тут не оказалось и версии:
      -- Я даже не послушник. По найму работаю. Присматриваются. Благословенья покане получил.
      Нинкапотерянно побрелак выходу.
      -- Эй, девушка! -- страж, высунувшись в окошко, показывал письмо.
      -- Мне? -- вмиг расцветшая, счастливая подбежалаНинка.
      -- Не-а. Ему. Вчерапришло. Может, от матери? Тут внизу адрес. Хочешь -спиши, -- и подал клок бумаги, обкусанный карандаш.
      -- Санкт-Петербург, -- выводилаНинка, аАрифметик знай поплевывал, знай поглядывал.
      Онашлаузкой, в гору, улочкою, когда, въехав правыми колесами набезлюдный тротуар, бежевая Ыдевяткаы прижалаНинку к стене. Распахнулась задняя дверца.
      -- Не боись, -- сказал Арифметик и кивнул приглашающе. -- Тебя -- не тронем, -- а, увидев в нинкиных глазах ужас, добавил довольно: -- Надо было б -- нашли б где и когда. Бегать-то от нас все равно -- без пользы. Ну!
      Нинкаселав машину.
      -- В Москву, что ли, собралась? Подвезти?
      -- Мнею до станции.
      -- Сбежал, значит, Сергуняю -- не столько вопросил, сколько утвердил Арифметик. -- А куда -- ты, конечно, не знаешь.
      Нинкамотнулаголовою.
      -- Или знаешь?
      Нинказамоталаголовою совсем уж отчаянно.
      -- Адресок-то списала, -- возразил Арифметик. -- Пощупать -- найдем. Найдем, Санёк? -- обратился к водителю.
      -- Запросто, -- отозвался Санёк.
      Нинканапряглась, как в зубоврачебном кресле.
      -- Ладно, не бзди. Я этот адресок и без тебя знаю. Питерский, точно?
      Нинкаприкусилагубу.
      -- Мы ведь с Сергуней, -- продолжил Арифметик, которому понравилось, что Нинкаприкусилагубу, -- мы ведь с ним старые, можно сказать, друзья. Одноклассники. И по этому адреску сергунинамамашане один раз чаем меня поила. Ага! Со сладкими булочками. Только вряд ли Сергуня там. Он ведь мальчик сообразительный. Знает, что я адресок знаю. Но если уж так получитсяю хоть, конечно, хрен так получитсяю что повстречаешь старого моего дружкараньше, чем я, -- передай, что зря он от сегодняшней нашей встречи сбежал. Мы с ним так не договаривались. Не сбежал -- может, и выкрутился бы, атеперью
      Весомо, всерьез, были сказаны Арифметиком последние фразы, и Нинкарефлекторно бросилась назащиту монаха, самане подозревая, как много правды в ее словах:
      -- Дане от вас! Не от вас он сбежал! От меня!
      -- Телкаты, конечно, клевая, -- смерил ее Арифметик сомневающимся взглядом. -- Только слишком много насебя тоже не бери. Не надо.
      -- Аю что оню сделал? -- спросилаНинка.
      -- Он? -- зачем-то продемонстрировал Арифметик удивление. -- Он заложил шестерых. Усекла? Даты у него у самого и спроси -- наверное, расскажет, -- и хохотнул. -- Так чо? -- добавил. -- Не страшно наэлектричке-то пилить? Санёк, как думаешь? Ей не страшно? -- подмигнул обернувшемуся Саньку. -- А то давай с нами.
      Нинкасновапомоталаголовою.
      -- Тогда -- привет, -- и Арифметик распахнул перед Нинкою дверцу. -- Да! -- добавил вдогонку. -- Напомни, в общем, ему, что в задачке, в арифметической, которую я задал, ответ получился: две жизни. А он, будем по дружбе считать, расплатился в электричке заодну. Так что пусть готовится к встрече со своим Богом. Без этихю как егою без метафор. Короче: чтоб соблазнаот нас бегать больше не было -- убьем! Дешевле выйдет. И для него, и для нас.
      Нинкахотелабыло сказать что-то, умолить, предложить любую плату, -- только выпросить у Арифметикамонахову жизнь, -- но прежде, чем успелараскрыть рот, машинасорвалась с местаи скрылась в проулке.
      -- До Санкт-Петербургаесть? -- Нинкастоялав гулком, пустом полунощном кассовом зале Ленинградского вокзала.
      -- СВ, -- ответилакассирша. -- Один, два? -- и принялась набивать наклавиатуре запрос.
      -- Аю сколько? -- робко осведомилась Нинка.
      -- Сто сорок два, -- ответилакассирша. -- И десять -- постель.
      -- Извините, -- качнулаНинкаголовою. -- А чего попрощею не найдется?
      Красавец-блондин, перетаптывающийся в недлинном хвосте у соседнего окошечка -- сдавать лишний -- прислушался, положил наНинку глаз.
      -- Попроще нету, -- презрительно глянулакассирша. -- Так чт, не берешь?
      Нинкасновакачнулаголовою, отошла.
      -- Я сейчас, -- бросил блондин соседу по очереди и подвалил к Нинке. -- У меня есть попроще: совсем бесплатный. Но вместе.
      Нинкапосмотреланаблондина: тот был хорош и, кажется, даже киноартист.
      -- Вместе так вместею
      В синем, почти ультрафиолетовом свете гэдээровского вагонного ночникакрасавец-блондин стоял наколенях перед диванчиком, где лежалазамалым не полностью раздетая, равнодушная Нинка, и ласкал ее, целовал, пытался завести.
      -- Ну что же это такое?! -- вскочил, отчаявшись, рухнул насвой диванчик. -- Мстишь, что ли? Забилет?! Дакак ты не понимаешь -- одно с другимю
      -- Все я понимаю, -- отозвалась Нинка. -- Все я, Димочка, хороший мой, понимаю. И трахаться люблю побольше твоего. Только кайф исчез куда-то. Ушел. И не мучайся: ты здесь не-при-чем!..
      Нинкаскучно -- давно, видать, -- сиделанахолодных ступенях парадной.
      Загромыхал лифт, остановился. Нинкаглянула: нестарая, очень элегантная дама, достав ключи, отпиралату самую как раз дверь, которая и нужнабылаНинке.
      -- Вы -- сережинамама?
      Дамамедленно огляделаНинку с головы до ног, что последняя и принялазаответ положительный.
      -- Здравствуйте.
      -- Здравствуйте, -- отозвалась дама. -- А вы очень хорошенькая.
      -- Знаю, -- сказалаНинка.
      Дамаоткрыладверь и вошлав прихожую не то что бы приглашая засобою, но, во всяком случае, и не запрещая.
      -- Вы застали меня случайно. Мы с мужем живем в Комарово, надаче. Мне понадобились кой-какие мелочи, -- расхаживаладамапо комнатам, собирая в сумку что-то из шкафа, что-то из серванта, что-то из холодильника.
      Нинка, едване рот разинув, осматривалаочень ухоженную, очень богатую квартиру, где вся обстановкабылаили антикварной, или купленною завалюту. Компьютер, ксерокс, факс, радиотелефоню Подошлак большой, карельской березою обрамленной юношеской фотографии Сергея.
      -- Есть у вас время? Можете поехать с нами. Вернетесь электричкой.
      -- А Сергейю -- надеясь и опасаясь вместе, спросила, -- там?
      -- Где? -- прерваладамасборы.
      -- Ную надаче?
      -- Сергей, милая моя, в Иерусалиме.
      Нинкавздохнула: с облегчением, что жив, не убили что вряд ли доступен сейчас Арифметику и его дружкам, но и огорченно, ибо очень настраивалась увидеть монахаеще сегодня.
      -- И, судя по всему, пробудет там лет пять-шесть. Или я принялавас закого-то другого? Это вы -- его скандальная любовь?
      -- Н-наверноею -- растерялась Нинка, никак не предполагавшая, что уже возведенав ранг скандальной любви.
      -- Это в от него беременны?
      -- Я? Беременна? Вроде нет.
      -- Странно, -- сказаладама, продолжая прерванное занятие. -- Вы из Москвы? Ладно, поехали. Там разберемся. Звать вас -- как?..
      Ехали они в Ымерседесеы с желтыми номерами. Вел седой господин в клубном пиджаке.
      -- Вы у нас что, впервые? -- спросиладама, самалюбезность, понаблюдав, с каким детским любопытством, с каким восхищением глядит Нинказаокно.
      -- Угу, -- кивнулаона. -- А это чо такое?
      -- Зимний дворец. Эрмитаж.
      -- Здрово!
      -- А вот, смотрите -- университет. Тут Сережаучился. Полторагода. Навосточном.
      Нинкадолгим взглядом, покавидно было, проводилаприземистое темно-красное здание.
      Это былатасамая дача, из мансардного окнакоторой выпрыгнулаобнаженная девушка, и, хотя последнее произошло несколько лет назад, дачапарадоксальным образом помолодела, приобрелалоск.
      Седой водитель Ымерседесаы в дальней комнате говорил по-немецки о чем-то уж-жасно деловом с далеким городом Гамбургом, кажется, о поставках крупной партии пива, аНинкас дамою сидели, обнявшись, намедвежьей шкуре у догорающего камина, словно две давние подружки, зареванные, и причинаих несколько неожиданно внезапной близости прочитывалась наподносе возле и наизящном столике за: значительное количество разноцветных крепких напитков, большей частью -- иноземного происхождения.
      Впрочем, сережину маму развезло очевидно сильнее, чем Нинку.
      -- Я! понимаешь -- я! -- тыкаладамасебе в грудь. -- Я во всем виновата. Сереженькабыл такой хруп-кий! Такой тон-кий!.. Дев-ствен-ник! -поднялауказательный перст и сделаламногозначительную паузу. -- Ты знаешь, что такое девственник?
      -- Не-а, -- честно ответилаНинка.
      -- Ты ведь читалаЧехова, Бунинаю ЫМитиналюбовьыю
      -- Не читала, -- меланхолически возразилаНинка.
      -- А у меня как раз, понимаешь, убийственный роман. Вон с этим, -пренебрежительно кивнулав сторону немецкой речи. -- Странно, да? Он тебе не понравился! -- погрозила.