Грех

      -- Понравился, понравился, -- успокоилаНинка. -- Только Сережа -- все равно лучше.
      -- Сережалучше, -- убежденно согласилась дама. -- Но у меня был роман с Отто. А Сережавернулся и застал. Представляешь -- в самый момент! Даеще ию Ну, как это сказатью Как кобылка.
      -- Раком, что ли?
      -- Фу, -- сморщилась дама. -- Как кобылка!
      -- Ладно, -- не сталаспорить Нинка. -- Пусть будет: как кобылка.
      -- А я так громко кричала! Я, вообще-то, моглаб и не кричать, но я же не знала, что Сережаю
      -- А я, когдасильно заберет, -- я не кричать не могую
      -- И всё. Он сломался. Понимаешь, да?
      -- Ушел в монастырь?
      -- Нетю сломался. Он потом ушел в монастырь. Перед самым судом. Но сломался -- тогда. Я, значит, и виновата. Он, когдахристианином сделался -он, конечно, меня простил. Но он не простил, неправда! Я знаю -- он не простил!
      -- Перед каким судом?
      -- Что? А! Приятели вот сюда, -- постучаладамав пол сквозь медвежью шкуру, -- затащили. Напоили. Мы с его отцом как раз разводились, дачу забросили, его забросили. А он переживалю Хочешь еще?
      -- Мне хватит, -- покрылаНинкарюмку ладонью. -- А вы пейте, пожалуйста.
      -- Ага, -- согласилась дама. -- Я выпью, -- и налилаконьяку, выпила.
      -- Ну и что -- дачу?
      -- Какую дачу? А-аю Девицаот них сбежала. В окно выбросилась. Вообще-то, раз уж такая недотрога, нечего было и ехать. Правильно? Голая. Порезалась вся. А былазима, ветер, холодною Ну, онакуда-то там доползла, рассказалаю Ей ногу потом ампутировали. Вот досюда, -- резануладамаребром ладони по нинкиной ноге сантиметранатри ниже паха.
      -- И Сережкавсех заложил?
      -- Зачем? -- обиделась дама. -- Зачем ты так говоришь: заложил? Зачем?! Он потрясен был!
      -- Пьяный, вы же сказали!
      -- Не в этом дело! Тут ведь бардакю И все такое прочеею Каково ему было видеть? Его вырвало! Оню он просто не умел врать! Вообще не умел! И виноватаво всем яю -- Дамарыдала, все более и более себя распаляя: -- Я! Я!! Я!!!
      -- Пораоттохнуть, торокая, -- седой элегантный Отто уже с минуту как закончил говорить со своим Гамбургом и стоял в дверях, наблюдая, акогдадамаввинтилась в спираль истерики, приблизился.
      -- Пошел вон! -- отбивалась дама. -- Не трожь! Я знаю: меня уложишь, асамю -- и ткнулав Нинку указательным. -- Угадала?! Ну скажи честно: угадала?!
      -- Дане дам я ему, успокойтесь, -- презрительно возразилаНинка. -- Я Сережу люблюю
      -- Итёмте, итёмте, милая, -- Отто уводил-уносил сопротивляющуюся, кривляющуюся даму наверх, в мансарду, аНинке кивнул с дороги, улучив минутку: -- Комнататля гостей. Располагайтесь.
      Нинкапроводилаих мутноватым взглядом, налилаконьяку и, выпив, сказалав пустоту:
      -- Все равно вытащу. Подумаешь: Иерусалим!..
      Они чинно и молчазавтракали напленэре. Что по Нинке, что по даме вообразить было невозможно вчерашнюю сцену у камина.
      -- Also, -- сказал Отто, допив кофе и промакнув губы салфеткою, извлеченной из серебряного кольца. -- Я оплачиваю бизнес-класс то Иерусалима, твабизнес-класса -- назад. И тве нетели шисни пою -- прикинул в уме -ютшетырестамарок в тень. Фам твух нетель хватит?
      Нинке стало как-то не по себе от столь делового тона: получалось, что ее нанимают для определенной унизительной работы. Тем не менее, Нинкакивнула.
      Дамазаметилаее смятение, попыталась поправить бестактность мужа:
      -- Знаешь, девочка. У нас довольно старый и хороший род. И я совсем не хочу, чтоб по моей вине он прервался. Если тыю если ты вытащишь Сережу -- ты станешь самой любимой моейю дочерью.
      Отто переждал сантименты и продолжил:
      -- Я ету в Санкт-Петербург и захвачу фас. Сфотографируйтесь напаспорт фот по этому атресу, -- написал несколько слов золотым паркером наобороте визитной карточки, -- тоштитесь снимков и савесите мне в офис, -- постучал пальцем по лицевой стороне. -- Там же фам перетатут и билет наЫстрелуы. У фас тостаточно тенег? -- полез во внутренний карман.
      -- Денег? -- переспросилаНинкас вызовом. -- Как грязи!
      -- Отшень хорошо, -- спрятал Отто бумажник.
      В Москве Нинкабуквально не находиласебе места, ожидая вестей, опасаясь, что прежде, чем удастся уехать, появится нагоризонте Арифметик, обозленный бегством былого приятеля в недосягаемые места, приятеля-предателя, перенесет ненависть нанее. Нинкапочти даже пересталаночевать дома, меняла, как заядлая конспираторша, адреса: подруги, знакомые, дальние родственники, -- оставляя координаты одной бабульке.
      Ночной звонок перебудил очередной дом, где Нинканашлаприют.
      -- Девочка, милая! -- мать Сергея, не пьяная, несколько разве навзводе, расхаживалапо пустой ленинградской квартире с радиотелефоном у щеки. -- Тебе почему-то отказали в паспорте. Не знаюю Не знаюю У Отто это первый случай завосемь лет. Подожди. Подожди. Успокойся. Возьми карандаш. Двести три, семь три, восемь два. Записала? Николай Арсеньевич Ланской. Это сережин отец. Он работает в МИДе. Сходи к нему, договорились? Я моглаб ему позвонить, но боюсь: только напорчу. Да, вот еще! Я очень прошу не брыкаться и не обижаться, мы ведь уже почти родственницы: я послалатебе кой-какую одежду. Поверь: сейчас это тебе необходимо. Пообещай, что не станешь делать жестов: получишь, наденешь и будешь носить. Обещаешь, да? Обещаешь?..
      Лощеный скромник-демократ, какие запоследнее время нам уже примелькались в интервью и репортажах программы ЫВестиы, стоял у МИДовских лифтов, намереваясь высмотреть Нинку и составить впечатление о ней прежде, чем оназаметит, узнает, расшифрует его.
      Судя по ее внешности, жестов Нинкане сделала: дорогое, элегантное платье сидело наней так, словно никогдав жизни ничего ниже сортом Нинкаи не нашивала. Онаявно переходилав очередной класс, а, может, через один и перепрыгивала.
      Наглядевшись, Николай Арсеньевич приблизился, и надо было видеть, с каким невозмутимым достоинством подалаему Нинкаруку для поцелуя.
      Они вышли наулицу, под косое предвечернее солнце. Тут же зашевелилась, двинулась к подъезду ЫВолгаы 3102, тасамая, что подобралаНинку наночном шоссе пять недель -- целую жизнь! -- назад.
      -- Бедав том, -- сказал Николай Арсеньевич, -- что я не смогу помочь вам с документами. Честнее так: не мне вам помогать, потому что как раз я приложил все усилия, чтобы разрешение навыезд дано вам не было. И буду прикладывать впредь.
      Нинкапосмотреланавельможу долгим взглядом, жлоб же водитель долгим взглядом посмотрел наНинку: сперваон не мог поверить глазам и пару раз даже мотал головою, словно гнал галлюцинацию, но в конце концов все же утвердился во мнении, что это -- тасамая.
      -- В истерике, по-мальчишески, -- отвечал вельможанабезмолвный нинкин вопрос, посредственно для дипломатаскрывая возбуждение, которое генерировалав нем сексапильная фигурка, -- но Сергей несколько лет назад выбрал намой взгляд одну из самых удачных возможных карьер. И я как отец (со временем и у вас, не исключено, появятся дети!) просто обязан помочь ему не сорваться. Когдав лавре из-завас начался скандал, я предпринял все возможное, чтоб удалить Сергея в Иерусалим. Не надо смотреть наменя с ненавистью -- Сергей попросил сам. Бежал от вас он -- я ему только помог. Простите, я, вероятно, неточно выразился: не от вас -- от себя. И я его, -- улыбнулся двусмысленно, -- теперь понимаю. Но согласитесь: нелепо будет, если сейчас, ему вдогонкую
      -- Соглашаюсь, -- перебилаНинка, совсем по видимости не обескураженная, во всяком случае -- взявшая себя в руки: чем больше наее пути встречалось препятствий, тем сильнейший азарт она, казалось, испытывала, тем емче заряжалась энергией преодоления.
      -- Вы, конечно, ни в чем не виноваты, и я готов компенсировать вашу неудачу, чем смогую -- тут Нинку прожег, наконец, потный взгляд жлоба-водителя, и онаобернулась, жлобаузнала, став, впрочем, после этого лишь еще презрительнее. -- Я еду сейчас загород. Если у вас есть время, вы могли бы сопроводить меня, и мы вместе обсудили бю -- вельможавсе откровеннее, все нетерпеливее облапывал Нинку глазами.
      -- У меня нту времени, -- улыбнулась она. -- Мне нужно добывать паспорт.
      Улыбнулся и вельможа.
      -- Передумаете, -- резюмировал, -- мой телефон у вас записан. Уверяю, что Париж, Лондон, Гамбург нахудой конец, гораздо увлекательнее Иерусалима, -- и направился к машине.
      -- Вы меня, конечно, извините, Николай Арсеньевич, -- склонился к нему жлоб, -- но эта, с позволения сказатью телкаю -- и совсем уж приблизился к шефу, два-три словапрошептал прямо наухо. Приотстранился несколько и добавил: -- Ага. Задвести рублей.
      Нинкапонималаих разговор, словно слышала, и потому, едваЫВолгаы собралась вклиниться в густой предвечерний автомобильный поток Садового, стремительно подошла, отвориладверцу и, в ответ улыбке вельможи, добившегося-таки, как ему показалось, своего, сказала:
      -- Вы, конечно, отец Сергея. И все-таки вы знаете кто, Николай Арсеньевич? Вы ф-фавён! Вы старый вонючий фавён!
      У входав клуб бизнесменов Нинкаобъяснялась с привратником-Шварцнеггером с помощью визитной карточки, полученной некогдаот Отто. Шварцнеггер, наконец, отступил, и Нинка, миновав вестибюль и комнату, где несколько человек лениво играли нарулетке, оказалась в зальчике, где шло торжество.
      Компания быласугубо мужская, ибо хорошенькие подавальщицы, бесшумными стайками снующие заспинами бизнесменов, в счет, разумеется, не шли. Посередине перекладины буквы П, которою стояли столы, восседал юбиляр: несколько расхристанный, извлекающий из рукаваосвобожденной от галстукарубахи крупную запонку; человек не приблизительно, но точно пятидесятилетний, ибо именно эту дату отмечали; совершенно славянского типа, слегкакрутой, обаятельный, в несколько более, чем легком, подпитии и никак не меньше, чем с двумя высшими образованиями.
      Рядом с юбиляром седо-лысый еврей-тамада, водрузив перед собою перевернутую кастрюлю, вооружась молотком для отбивания мяса, вел шутливый аукцион.
      -- Левая запонкаименинника! -- выкрикнул, получив и продемонстрировав оную. -- Стартовая ценаю двадцать пять долларов!
      -- Ставьте сразу обе! -- возразил самый молодой и самый крутой из гостей. -- Если я сторгую эту, придется торговать и следующую, что в условиях монополизмаможет привестию
      -- Не согласен! -- возразил с другого концачеловек с внешностью дорогого адвоката. -- Предметы, продаваемые с юбиляра, являются музейными ценностями и прагматическому использованию не подлежат!..
      У кого-то из присутствующих образовалось третье мнение насей счет, у кого-то -- четвертое, -- Нинкатем временем, угадав его со спины, подошлак Отто, который, хоть и глянул с заметным неудовольствием, дал знак принести стул и прибор.
      -- Тридцать долларов слева, -- продолжал меж тем продавать запонку тамада-аукционист.
      -- Тридцать пять!
      -- Сорок!
      -- Мне удалось добиться, -- сказалаНинка, -- чтобы меня включили в паломническую группу в Иерусалим. Навралас три коробапро чудесное исцеление, что дала, мол, обетю
      -- Пятьдесят пять долларов раз! Пятьдесят пять -- два! Пятьдесят пять долларов -- три! -- ударил аукционист молотком в днище кастрюли. -- Продано, -- и усилился шум, зазвякали о рюмки горлышки бутылок, запонкапоплылаиз рук в руки к новому обладателю.
      -- Но им, кажется, это все равно. Они сказали -- былаб валюта.
      -- Сколько? -- спросил Отто.
      -- Правая запонкаименинника!
      -- Девять тысяч четырестадвадцать пять, -- назвалаНинкасумму, глазабоясь наОтто поднять.
      -- Марок? -- спросил тот.
      -- Долларов, -- прошепталаНинка.
      -- Пятьдесят пять долларов -- раз! Пятьдесят пять -- два! Пятьдесят пять долларов -- пауза -- три! -- и удар в кастрюлю. -- Правая запонкапокупателя не нашла. Переходим к рубахе. Что? -- склонился аукционист к юбиляру. -- Владелец предлагает снизить назапонку стартовую цену.
      -- Против правил! -- подал реплику адвокат.
      -- Ладно! Имениннику можно, -- нетрезво-снисходительно возразил с прибалтийским акцентом прибалтийской же внешности человек.
      -- Никому нельзя! -- припечатал крутой-молодой.
      -- Нет, -- взвесив, коротко, спокойно ответил Нинке Отто.
      -- Нет? -- переспросилаонас тревогой, с мольбою, с надеждою.
      -- Нет, -- подтвердил Отто. -- Они хотят наварить тшерестшур. Триста, тшетырестапроцентов. Это против моих правил.
      -- Значит, нет, -- утвердилаНинка, однако, с последним отзвуком вопроса, который Отто просто проигнорировал.
      -- Юбилейная рубахаюбиляра, -- продолжал аукционист, разбирая надпись налейбле. -- Шелк-сырец. Кажется, китайская. Ценав рублях -- девятьсот пятьдесят.
      Отто налил Нинке выпивки. Онарешаламгновенье: остаться ли, -- и решилаостаться.
      -- Тысяча!
      -- Тысячаслева. Тысяча -- раз! Тысяча -- два!
      -- Тысятшасто, -- сказал Отто просто так, неизвестно зачем: рубахаименинникане нужнаему былаточно, демонстрировать финансовое свое благополучие он тоже, очевидно, не собирался.
      -- Господин Зауэр -- тысячасто. Тысячасто -- раз!
      -- Тысячадвести!
      Юбиляр с голым, шерстью поросшим торсом, благодушно улыбаясь, следил заторгами с почетного своего места.
      Отто поглядел насоседку с холодным любопытством:
      -- Хотите, я фс фыстафлю нааукцион? Авось соберете. Стартовую цену назнатшим три тысятши.
      -- Долларов? -- поинтересовалась Нинка.
      -- О, да! -- отозвался Отто. -- Не сертитесь, но сами толшны понимать, тшто это несколькою тороковато. НаРиппер-бан фам тали бы максимумю марок твести. Но сдесь собрались люти корячие, асартные. И не снают поканастоящей цены теньгам.
      -- Левый башмак юбиляра! -- продолжал тамадааукцион.
      -- И что я должнаделать с тем, кто меня купит?
      -- Если купят! -- значительно выделил Отто первое слово и пожал плечами: -- Могу только пообещать, тшто я фас приопретать не стану. И тшто все вырученные теньги перейдут фам. Пез куртажа. Сокласны?
      Нинкавыпилаи кивнула.
      -- Две с половиной справа!
      Отто встал, подошел к юбиляру, нашептал что-то тому наухо, взглядом указывая наНинку, юбиляр поманил склониться тамаду.
      -- Нааукцион выставляется, -- провозгласил последний, когдавыпрямился, -любовницаюбиляра, -- и, повернувшись к Нинке, сделал жест шпрехшталмейстера. -- Прошу!
      Нинкавздернулаголову и, принцесса-принцессою, зашагалак перекладине буквы П.
      -- Блюдо! -- крикнул крутой-молодой и утолил недоумение возникшего метрдотеля: -- Блюдо под даму!
      Очистили место, появилось большое фарфоровое блюдо, Нинка, подсаженная, взлетела, сталав его центр. Кто-то подскочил, принялся обкладывать обвод зеленью, редиской. Какая откуда, высунулись мордочки любопытных подавальщиц.
      -- Стартовая цена, -- провозгласил аукционер, -- три тысячи долларов.
      Возниклапауза.
      -- Раздеть бы, посмотреть товарю -- хихикнув, высказал пожелание толстенький-лысенький.
      Господи! Как Нинкабыланадменна!
      Крутой-молодой встал, подошел к толстому-лысому, глянул, словно загрудки взял:
      -- Обойдемся без хамства.
      -- Дая чего? -- испугался тот. -- Я так, пошутил.
      Инцидент слегкаотрезвил компанию, и вот-вот, казалось, сомнительная затея рухнет. В сущности, именно молодой мог ее прекратить, но он спокойно вернулся наместо и не менее спокойно произнес:
      -- Пятью
      Сноваповислатишина. Девочки-подавальщицы зашлись в немом восторге, словно смотрели ЫРабыню Изауруы, даже аукционер не долбил свое: пять -- раз, пять -дваю
      Отто холодно, оценивающе глянул намолодого и, подняв двапальца, набил цену:
      -- Семь!
      -- Десять, -- мгновенно, как в пинг-понге, парировал тот.
      -- Пятнадцать! -- выкрикнул толстенький-лысенький: идея осмотреть товар, кажется, им овладела.
      -- Двадцать! -- молодой тем более не сдавался.
      -- Двадцать -- раз, -- пришел в себя аукционер. -- Двадцать -- два! Двадцатью -- и занес молоток над кастрюлею.
      -- Тватцать пять, -- вступил Отто, еще раз рассчитав, что цену его, пожалуй, платежеспособно перебьют -- и точно:
      -- Тридцать!
      Однаиз подавальщиц глотнулавоздух от изумления. Молоток ударил в кастрюльное дно.
      -- Проданою
      Нинкасобралась было спрыгнуть, но Отто остановил жестом, вставанием:
      -- Теньги!
      Крутой-молодой извлек из внутреннего карманапачку, отсчитал двадесяткабумажек, которые спрятал назад, аостальные, подойдя, положил наблюдо к нинкиным ногам: поверх салата, поверх редиски. Вернулся наместо.
      -- Ну-каживо! -- шуганул метрдотель подавальщиц. -- Чтоб я вас тутю
      Нинкаскосилась вниз, назеленоватую пачку, перетянутую аптечной резинкою.
      Отто взял нинкину сумочку, оставшуюся настуле, передал в ее сторону.
      -- Перите, -- сказал и пояснил собравшимся: -- Косподин Карпов, -- кивок в сторону юбиляра, -- шертвует эту сумму наблаготворительность. А распоряшаться ею бутет бывшая его люповница.
      Полуголый господин Карпов кивнул туповато-грустно: ему вдруг жаль показалось расстаться с такою своей любовницей.
      Нинкаприсела, спряталаденьги в сумочку, спрыгнула, подхваченная мужскими руками, медленным шагом направилась к молодому и неожиданно для всех опустилась пред ним наколени, склонилаголову.
      Молодой посмотрел наНинку, посмотрел насобравшихся, явно ожидающих красивого жестаи, кажется, именно поэтому жестане сделал: не поцеловал даме руку, не предложил подняться или что-нибудь в этом роде.
      -- Неужто ж я столько стю? -- спросилаНинка.
      -- Столько стю я! -- отрезал молодой, и светлый, прозрачный глаз его, подобный кусочку горного хрусталя, намгновенье сверкнул безумием.
      -- И что вы намерены со мной делать?
      -- Жить, -- ответил тот.
      -- А если не подойду?
      -- Перепродам.
      -- Много потеряете, -- бросил реплику адвокат.
      -- Тогдаубью, -- и снова -- безумный блеск.
      Нинкакоротко глянуланахозяина, пытаясь понять: про убийство -- шуткаэто или правда? -- и решила, что, пожалуй, скорее правдаю
      Не слишком ли все это было эффектно? Не чересчур? Передышкаво всяком случае необходима:
      юптички, поющие нарассвете над кое-где запущенным до неприличия, кое-где -- до неприличия же зареставрированным Донским монастырем: именно отсюда, от ОтделаСношений или как он у них там? очень ранним рейсом отбывает в Иерусалим группапаломников; кто уже забрался внутрь, кто топчется покавозле -- автобуса; все сонные, зевающие: двое-трое цивильных функционеров старого склада, двое-трое -- нового; упругий, энергичный, явно с большим будущим тридцатилетний монах; несколько солидных иерархов; злобная, тощая церковная старостаиз глубинки; непонятно как оказавшаяся здесь интеллигентного видапарас очень болезненным ребенком лет тринадцати; вполне понятно как оказавшаяся здесь парасотрудников службы безопасности, принадлежность к которой невозможно как описать, так и скрыть и, наконец, разумеется, Нинка: сновав черном, как тогда, в лавре, только в другом черном, в изысканном, в дорогом, -- крестик лишь дешевенький, алюминиевый, которым играла, тоскуя, читая Евангелие, тогда: в недавнем -- незапамятном -- прошломю
      -- Отец Гавриил, -- подавив зевок ладонью, интересуется один иерарх у другого. -- Вы консервов-то захватили?..
      юулицы летней утренней Москвы, наскорости и в контражуре кажущиеся не так уж и запущенными, накоторые смотрит Нинкапрощальным взглядомю
      ювыход из автобусау самораздвигающихся прозрачных дверей, затем одним только нам нужный, чтобы, готовя точку первого периоданинкиного пребывания нароссийской земле, мелькнуланеподалеку ожидающая хозяиназнакомая ЫВолгаы 3102 со жлобом-водителем, прикорнувшим, проложив голову трупными руками, нарулею
      юпревратившееся в форменный Казанский вокзал с его рыгаловками, очередями, толкучкою, узлами, с его сном вповалку нанечистом полу, с его деревенскими старичками и старушками Шереметьево-2ю
      юпрощальный, цепкий, завистливый взгляд юного бурята-пограничника, сверяющий Нинку живую с Нинкою сфотографированной ию
      юкайф, торжество, точка: разминаясь с ним навходе-выходе, Нинкавысовывает язык и, отбросив дорожную сумку, делает длинный нос возвращающемуся с большим количеством барахланаРодную Землю вельможе, Николаю Арсеньевичу, сережиному отцу.
      Самолет взмывает, подчистую растворяется в огромном ослепительном диске полчасаназад вставшего солнца -- и вот она, наконец -- Святая Земля!
      Еще не вся группаминовалапаспортный контроль (аНинка, словно испугавшись вдруг сложности и двусмысленности собственной затеи, которую, занятая исключительно преодолением преград, и обдумать как следует не успелапрежде, -оказалась в хвосте), как внутреннее радио, болтавшее время от времени навсяческих языках, перешло наединственный Нинке понятный, сообщив, что паломников из России ожидают у шестого выхода.
      Ожидал Сергей.
      Нинка, счастливо скрытая от него спинами, имелавремя унять сердечко и напустить насебя равнодушие; наСергея же, увидевшего ее в самый момент, когдаНинка, им подсаживаемая, поднималась в автобус, встречапроизвелавпечатление сильнейшее, которое он даже не попытался скрыть от всевидящих паломничьих глаз.
      Нинкакивнула: не то здороваясь, не то благодаря запустячную стандартную услугу, и, не сергеев вид -- никто и не понял бы: шапочно ли знакомы юная паломницаи монах или встретились впервые.
      Автобус отъезжал от сумятицы аэропорта. Сергей мало-помалу брал себя в руки. Нинкас любопытством, наигранным лишь отчасти, гляделав окно.
      -- Добро пожаловать наСвятую Землю, -- вымолвил, наконец, Сергей в блестящую сигарету микрофона. -- Меня звать Агафангелом. Я -- иеромонах, сотрудник Русской православной миссии и буду сопровождать вас во всяком случае сегодня. Вы поселитесь сейчас в гостинице, позавтракаете и едем поклониться Гробу Господню. Потом у вас будет свободное время: можно походить, -улыбнулся, -- по магазинам. А вечером, в (Нинкане разобралакаком) храме состоится полунощное бдение.
      Нинкаоторвалавзгляд от проносящейся мимо таинственной, загадочной заграницы ради Сергея: тот сидел наоткидном рядом с водителем и тупо-сосредоточенно пожирал взглядом набегающий асфальт, но удары монаховасердцаперекрывали, казалось, шум мотора, шум шоссе, -- во всяком случае, и злобная тетка, церковная староста, услышалаих внятною
      Разумеется, что поселили Нинку как раз с нею. Старостараспаковывалачемодан: доставалаи прилаживалак изголовью дешевую, анилиновыми красками повапленную иконку, рассовывала: консервы -- в стол, колбасу -- в холодильник, вываливаланаподоконник, наЫПравдуы какую-то Ысаратовскуюы, сухари и подчеркнуто, враждебно молчала. Молчалаи Нинка, невнимательно глядя из окнанапанораму легендарного города.
      Старостабуркнула, наконец:
      -- Знакомый, что ли?
      -- Кто? -- удивилась Нинкатак неискренне, что самой сделалось смешно и стыдно.
      -- Никто, -- отрезаластароста. -- Ты мне смотри!
      Нинкаобернуланадменное личико и нарисовалананем презрительное удивление.
      -- Позыркай, позыркай еще. Блудница, прости Господи! -- перекрестилась староста.
      Нинкамгновенье думала, чем ответить, и придумала: решилапереодеться.
      Старостазлобно гляделанаюную наготу, потом плюнула: громко и смачно.
      В дверь постучали.
      -- Прикройся, -- приказаластаростаи пошлаотворять, но Нинку снованесло: голая, как была, сталаонав проеме прихожей, напротив дверей, в тот как раз миг, как они приотворились, явив Сергея.
      Сергей увидел Нинку, вспыхнул, старостаобернулась, сноваплюнулаи, мослами своими выступающими пользуясь, как тараном, вытесниламонахав коридор:
      -- Хотели чего, батюшка?
      -- Д-даю узнатью как устроились.
      -- Славатебе, Господи, -- перекрестилась староста. -- Сподобил перед смертью рабу Свою недостойнуюю
      В монастыре Святого Саввы народу было полным-полно.
      Монах как бы невзначай притиснулся к Нинке, вложил в ладонь микроскопический квадрат записки и так же невзначай исчез. Нинкапереждаламинуту-другую, чтоб успокоилась кровь, развернулаосторожненько.
      ЫЯ люблю тебя больше жизни. Возвращайся в номер. Сергейы.
      Нинказакрылаглаза, ее даже качнулою Странная улыбкатронулагубы, которые разжались вдруг в нечаянном вскрике: жилистая, заскорузлая, сильная старостинарукавыламывалатонкую нинкину, охотясь закомпроматом.
      -- Отзынь! -- зашипелаНинка. -- Я тебе щасю к-курва! -- и лягнуластаросту, чем обратиланасебя всеобщее осуждающее внимание, вызвалаусмиряющий, устыжающий шепоток.
      Нинкавыбралась наружу, к груди прижимая записку в кулачке, огляделась, нет ли Сергея поблизости, и остановилатаксию
      Автору несколько неловко: он сознаёт и банальность -- особенно по нынешним временам -- подобных эпизодов, и почти неразрешимую сложность описать их так, чтобы не технология и парная гимнастикаполучились, аПоэзия и выход в Надмирные Просторы, но не имеет и альтернативы: нелепо рассказывать про любовь (аавтор надеется, что именно про любовь он сейчас и рассказывает), по тем или иным причинам обходя стороною минуты главной ее концентрации, когдаисчезает даже смерть.
      В крайнем случае, если засловами не возникнет пронизанный нестерпимым, как самастрасть, жарким африканским солнцем, чуть-чуть лишь смикшированным желтыми солнечными же занавесками, кубический объем, потерявший координаты в пространстве и времени; если не ощутится хруст, свежесть, флердоранжевой белизны простыней; если не передастся равенство более чем искушенной Нинки и зажатого рефлексией и неопытностью, едвали не девственностью Сергея пред одной из самых глубоких Тайн Существования, равенствасначалав ошеломляющей закрытости этих Тайн, апотом -- во все более глубоком, естественном, как дыхание, их постижении; если, лишенные набумаге интонации словаСергея, выкрикнутые напике:
      -- Я вижу Бога! вижу Бога! -- вызовут у читателя только неловкость и кривую улыбку -- лучше уж, признав поражение, пропустить эту сцену и сразу выйти нанетрудный для описания, наполненный взаимной нежностью тихий эпизод, экспонирующий наших героев: обнаженных, обнявшихся, уже напитанных радиацией Вечности и ведущих самый, может быть, глупый, самый короткий, но и самый счастливый свой разговор.
      -- Еще бы денью ну -- дваю и я бы не выдержал: бросил все и зайцем, пешком, вплавь, как угодно -- полетел бы к тебе. Я больше ни о чемю больше ни о ком думать не мог!
      -- А я, видишь, и полетелаю
      -- Вижую
      -- Пошли в душ?
      Струйки воды казались струйками энергии. Нинкас Сергеем, стоя под ними, хохотали, как дети или безумцы, брызгались, целовались, несли высокую чушь, которую лучше не записывать, а, как в школьных вычислениях, держать в уме, ибо набумаге онав любом случае будет выглядеть нелепо, -- потому не услышали, никак не приготовились к очередному повороту сюжета: дверь отворилась резко, как при аресте, проем открыл злобную старосту и человек чуть ли не шесть занею: руководителя группы, мальчикаиз службы безопасности, паломника-иерея, еще какого-то иерея (надо полагать -- из Миссии), гостиничного администратораи даже, кажется, полицейского.
      -- Убедились? -- победно обернулась к спутникам староста. -- Я зря не скажу!
      В виде, что ли, рифмы к первой послепроложной сцене, подглядим вместе с Нинкою -- и сновачерез зеркало -- нападающие из-под машинки клочья сергеевой бороды, чем и подготовим себя увидеть, как побритый, коротко остриженный, в джинсах и расстегнутой до пупарубахе, стоит он, счастливый, обнимая счастливую Нинку наодном из иерусалимских возвышений и показывает поворотом головы то туда, то сюда:
      -- Вон, видишь? вон там, холмик. Это, представь, Голгофа. А вон кусочек зелени -- Гефсиманский сад. Храм стоял, кажется, здесь, аиродов дворецю
      -- В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкою, ранним утром четырнадцатого числавесеннего месяцанисанаю -- перебив, завораживающе ритмично декламирует Нинкаиз наиболее популярного китчевого романавека.
      -- Ого! -- оборачивается Сергей.
      -- А то! -- отвечает она.
      И обахохочут.
      -- А хочешь наГолгофу? -- спрашивает расстрига, чем несколько Нинку ошарашивает.
      -- В каком это смысле?
      -- В экскурсионном, в экскурсионном, -- успокаивает тот.
      -- В экскурсионном -- хочу.
      Не то что б обнявшись -- атмосферахрама, особенно храманаГолгофе, от объятий удерживает -- но все-таки ни наминуту стараясь не терять ощущения телесного контакта, близости, наблюдают Нинкас Сергеем из уголка, от стеночки, как обступиланебольшая, человек из восьми, по говору -- хохляцкая -- делегация выдолбленный в камне священной горы крохотный, полуметровый в глубину, колодец, куданекогдабыло установлено основание Креста. Хохлы подначивают друг друга, эдак шутливо толкаются, похохатывают.
      -- Чего это они? -- любопытствует Нинка.
      -- Есть такое суеверие, -- поясняет Сергей, -- будто только праведник может сунуть тударуку безнаказанно.
      -- Как интересно! -- вспыхивает у Нинки глаз, и, едвахохлы, из которых никто так и не решился наэксперимент, покидают зал, Нинкабросается к колодцу, припадает к земле, сует в него руку навсю глубину.
      Сергей, презрительный к суевериям Сергей, не успев удержать подругу, поджимается весь, ожидая ударамолнии или черт там его знает еще чего, -однако, естественно, ничего особенного не происходит, и Нинкаглядит нарасстригу победно и как бы приглашая потягаться с судьбою в свою очередь.
      -- Пошли! -- резко срывается Сергей в направлении выхода. -- Чушь собачья! Смешно!..
      Бородатый человек лет сорокапяти сидел напротив наших героев застоликом кафе, вынесенным наулицу, и вальяжно, упиваясь собственной мудрой усталостью, травил, распевал соловьем:
      -- Не, ребятки! В Иерусалиме жить нельзя. Вообще -- в Израиле. Тут в воздухе разлитане то что бы, знаете, ненависть -- нелюбовь. Даи чисто прагматически: война, взрывыю И-де-о-ло-ги-я! Типичный совок. Недавно русского монахаубили и концы в воду. Есть версия, будто свои. То ли дело Париж! В Штатах не бывал, зря врать не стану, аПариж!.. Монмартрю Монпарнасю А Елисейские поля в Рождество! То есть, конечно, и Париж не фонтан: в смысле для меня, для человекаусталого. В Париже учиться надо. А мое студенчество -- так уж трагически получилось -- пришлось наМоскву.