Владимир Козлов
      Отделение неврозов
      Я сижу в палате и смотрю в окно. В доме через дорогу, на втором этаже, горит лампочка без абажура. Я жду, когда в комнате кто-нибудь появится, чтобы посмотреть, кто там живет. Но никто не приходит.
      В палате больше никого нет. К обоим соседям пришли их родственники, и они вышли в фойе. А меня сегодня никто не навестил.
      В семь старуха-медсестра зовет на ужин. Я беру с тумбочки стакан, который принес из дома вместе с ложкой - все больные сами приносят стаканы и ложки, потому что посуды в больнице на всех не хватает. На дне стакана плавает пенка от киселя, который давали на обед, но мне лень идти в туалет и мыть его. Я выхожу из палаты.
      Еду приносят из главного корпуса и раздают в угловой комнате, за ординаторской. Я встаю в очередь. Через пять минут пожилая санитарка сует мне овальную металлическую тарелку с куском жареной рыбы и размазней картофельного пюре. Подставляю стакан, и она из чайника наливает мне компот из сухофруктов.
      Сажусь за свободный столик в углу. Рядом, за другими столиками, сидят больные из нашего отделения: тетки в надетых под фланелевые халаты спортивных штанах, мужики в застиранных больничных пижамах. Кроме них несколько парней примерно моего две возраста и двое девушек. У одной перебинтованы оба запястья.
      Я заметил ее уже давно. Вчера мы вместе с ней были на групповой терапии. Она пришла в майке с портретом Курта Кобэйна и надписью "I hate myself and want to die".
      Нас всех - несколько человек из разных палат - посадили в мягкие, "самолетные" кресла. Перед началом один высокий мужик в синем спортивном костюме и больших очках в черной оправе сказал врачу, невысокой темноволосой тетке:
      - Доктор, вот вы мне поясните, пожалуйста, в чем смысл этой процедуры? Насколько она эффективна? Понимаете, я очень жесткий человек, и мне надо твердо знать, что она эффективна, а иначе у меня нет никакой мотивации.
      Кожа у него была бледная, и на ней выделялись красно-сизые полопавшиеся сосуды на щеках.
      Врач посмотрела на него и сказала:
      - Ни один здравомыслящий врач не может дать вам стопроцентной гарантии, что та или иная процедура или весь комплекс лечения, будут эффективны.
      Мужик открыл рот, хотел что-то возразить, но так ничего и не сказал.
      Потом все по очереди несли чушь про свои проблемы. Девушка в майке с Кобэйном рассказывала:
      - ...Мы еще некоторое время встречались, потом он сказал, что все кончено, и он уходит и потом... ну, потом... короче, я решила...
      В ее обоих ушах по несколько дырочек, в которых раньше были сережки. Но сейчас она без сережек и вообще без украшений и косметики.
      После ужина захожу в туалет. Там пахнет сигаретным дымом, и хлоркой. В унитазе плавает размокший бычок, а пол засыпан пеплом. Тут же на полу валяются куски ваты с засохшей коричневой кровью. Такие дают в процедурном кабинете после укола, чтобы подержать у того места, куда сделали укол.
      Двое ребят - примерно, мои ровесники - стоят у окна, курят и пьют пиво из бутылок. Один - невысокий, стриженый налысо, со шрамами на голове и поломанным носом. Второй - с длинными волосами, серьгой в ухе и фенечками.
      - ...Ну и, короче, он подваливает ко мне - ну, типа, что за дела и хуе-мое и тэ дэ и тэ пэ, - рассказывает лысый. - И я ему прямого. Он - на жопу.
      Лысый делает затяжку, и я вижу, как дрожат его пальцы.
      Я выхожу из туалета. По коридору идет Поэтесса. Я так ее называю, потому что случайно узнал, что она пишет стихи.
      Это было во второй день утром. После завтрака меня вызвали к врачу, в ординаторскую. Врачей там оказалось двое, обе женщины. Когда я вошел, одна из них уже разговаривала с Поэтессой - бледной, коротко стриженной, в черном спортивном костюме. Я сел на стул у другого стола и оказался к ним спиной.
      "Моя" врач посмотрела на меня и подбадривающе улыбнулась.
      - На что жалуемся, молодой человек?
      - Ну, безразличие какое-то ко всему, ничего делать не хочется.
      - А когда началось?
      - Не знаю. Не помню. А вообще - не так давно. Этой осенью.
      - А причины какие-нибудь были? Ну, там, разрыв с девушкой?
      - Нет, не было.
      - А девушка есть у тебя?
      - Нету.
      - И не было?
      - Была.
      - И что?
      - Разошлись.
      - Мирно и спокойно?
      - Да, мирно и спокойно.
      - Ты расстроился?
      - Нет, не очень.
      - Почему?
      - Не знаю.
      Образовалась пауза, и я услышал, как вторая врач спросила у Поэтессы:
      - И ты вообще не хотела идти домой?
      - Нет, не хотела. Оставалась на работе и сидела там и писала стихи...
      "Моя" врач полистала мою историю болезни, подняла на меня глаза и снова улыбнулась.
      - Ну, пока ничего страшного я у тебя не вижу, Владимир. Некоторое нервное истощение. Отсюда - апатия и безразличие. Никаких симптомов депрессии нет. Полежишь, пройдешь курс - уколы, таблетки, иглоукалывание...
      - ...Ты до сих пор пишешь стихи?
      - Да, пишу.
      - А пробовала их публиковать?
      - Нет. А зачем?
      - Ну, можешь идти, - сказала "моя" врач.
      - Спасибо.
      Я встал и вышел, закрыв за собой дверь.
      Утро. Только что закончился завтрак. Я иду в процедурный кабинет на укол. В процедурном пахнет спиртом. Пожилая медсестра отбивает головку у капсулы с лекарством, набирает его в шприц и колет меня в задницу. Ногу сводит противная судорога. Я натягиваю штаны и, прихрамывая, выхожу из кабинета.
      В палате вытаскиваю из шкафа куртку, надеваю ботинки и иду гулять. Выпал снег, и унылый окраинный пейзаж с корпусами заводов, пустырями, железной дорогой, автостоянками и облезлыми домами, кажется каким-то новым.
      Прохожу мимо магазина. У дверей стоят несколько алкашей. Они смотрят на меня злобно и тоскливо. Внизу, у речушки, гуляет Поэтесса. На ней черная куртка и темно-синяя вязаная шапочка.
      Мне хочется подойти к ней и познакомиться и поговорить о чем-нибудь, может быть, о стихах... Но я знаю, что никогда не подойду.
      После тихого часа ко мне приходит мама - приносит апельсиновый сок, бананы и яблоки.
      - Ну, как ты здесь?
      - Нормально.
      - Что-нибудь болит?
      - Нет, все в порядке.
      - А настроение как?
      - И настроение нормальное.
      - Смотрю, ты совсем не рад меня видеть.
      - Рад, конечно. Что ты такое говоришь?
      - По твоему голосу этого не скажешь.
      - Обычный голос.
      Мама смотрит по сторонам. Соседей сейчас нет. У них на тумбочках книги, и яблоки, и бананы, и апельсиновый сок, и стаканы, с которыми мы ходим в столовую.
      - А как тебя пустили в палату?
      - Обыкновенно. Поговорила с дежурной медсестрой - она и разрешила. Я пообещала, что недолго.
      - Обычно не пускают никого. Все сидят в фойе.
      - Видела я это ваше фойе. Там сейчас даже сесть негде - все занято. Поговорить по человечески не дадут.
      Говорить нам больше не о чем. Я механически открываю "Солярис" - я читал его перед приходом мамы. Прочитываю полстраницы. Мама недовольно говорит:
      - Ты что, книжку читаешь? Тебе со мной и говорить не о чем?
      Я закрываю книгу и смотрю на нее. Она улыбается и обнимает меня. Я молчу.
      Вечером сижу в коридоре и смотрю телевизор. Рядом еще человек десять. По телевизору - бразильский сериал. Я не видел ни одной предыдущей серии, и не знаю, о чем речь, но мне надоела палата, надоели соседи, и я просто хотел куда-нибудь сбежать.
      На посту медсестры начинает звонить телефон - один гудок за другим: значит, междугородный звонок. Толстая тетка в спортивных штанах, обтягивающих ее зад так плотно, что пропечатываются контуры трусов, вскакивает и бежит к посту.
      - Ес, хэллоу май дарлинг, - орет она в трубку. Народ поворачивает головы в ее сторону.
      - Ес. Ес. Ай ноу. Ес, - продолжает она орать, потом надолго замолкает: слушает. Ей лет тридцать пять, и у нее нелепая завивка на выбеленных волосах.
      - Ай мис ю, ай нид ю, ай лов ю, - орет она и кладет трубку. На место не возвращается, а уходит в свою палату на другом конце коридора.
      - Вот выйдет замуж за своего голландца, вылечится там, и будет жить "тип-топ", а мы будем тут всю жизнь париться. Так ведь? - говорит тощая некрасивая тетка. Никто ей не отвечает.
      Меня вызывают на иглоукалывание. Врача еще нет - она приходит три раза в неделю из другой больницы, и сейчас опаздывает. Я лежу на кушетке в полутемной комнате. За неплотно прикрытой дверью разговаривают медсестры.
      - ...а он еще и орет. Понимает ведь, на какую зарплату здесь люди работают, но все туда же.
      - Уйти бы в частную поликлинику: там и зарплата, и условия человеческие, а здесь...
      - Как ты уйдешь? Везде нужен блат, а раз нет блата, то будем здесь киснуть, и нет никому до нас дела.
      Поэтесса сегодня выписалась. Ее никто не встречал, и она шла к остановке одна, в той же черной куртке и черных спортивных штанах, с сумкой через плечо.
      Входит врач - еще довольно молодая, с усталым лицом.
      - Здравствуйте.
      - Добрый вечер.
      - Как самочувствие?
      - Как обычно.
      Она моет руки, достает иголки и начинает втыкать их мне в лоб, переносицу, за уши. Это неприятно, но я уже привык. Она заканчивает и куда-то уходит. Я открываю глаза и смотрю на тусклый потолок.
      Меня выписали. Я иду от здания больницы к остановке мимо витрин, безвкусно украшенных к Новому году, до которого еще полмесяца. Несколько дней назад я нашел под креслом в фойе скомканный листок из тетради в клеточку. На нем было стихотворение. Не знаю, кто его написал - Поэтесса или девушка в майке с Кобэйном или кто-то еще.
      Ненавижу себя и хочу умереть
      Ненавижу себя но хочу жить
      Люблю себя но хочу умереть
      Ненавижу себя и хочу умереть.