Ура! Каникулы! Три месяца! Вчера был последний день учебы, но это даже и не учеба была. Просто приходили два плешивых дядьки и толстая тетка отбирать учеников в школу для дураков на следующий год. Спрашивали таблицу умножения, шестью восемь шестьдесят четыре (или нет?), чем отличается бык от трактора, и что тяжелее – килограмм хлеба или килограмм сахара. Но кого выбрали, они не сказали, скажут потом. А пока можно играть в футбол и в деньги и докуривать бычки и швырять камнями в поезда, чтобы разбить стекло, и отлавливать и вешать черных котов и много-много-много всего остального.

* * *

      Завтра встану поздно-поздно и выйду на балкон и гляну вверх на синее-синее небо и плюну вниз на лысину соседа снизу, который делает зарядку на своем балконе и он закричит что это, блядь, дождь, что ли или нет?
      А я побегу в туалет ссать, пожру на кухне – и на улицу, чтобы успеть залезть за яблоками в сад к Уроду, пока он не вернулся с базара. Яблоки еще зеленые и невкусные, но зато рвать их в Уродовом саду – кайф, а самый кайф – это видеть его морду потом, когда он понял, что яблок нету: все оборвали.
      А потом – на карьер купаться, хоть там вода и рыже-буро-малиновая из-за химкомбината и клейзавода, на котором делают из костей удобрения, и там есть еще крысы по полметра ростом, и их можно бить палками, но сейчас как-то лень. Какие еще крысы? Не до крыс тут.
      Жалко, что баб на карьере почти нет, а те, кто есть, купаться не ходят – ссыкухи. Расстелили одеяла и лежат кверху жопами. И сколько ты к ним не подходи – типа девочки, пойдемте покупаемся, – сделают колхозные рожи: мы не купаемся и нам и здесь хорошо, типа такие примерные и целки. Но меня вы наебете, когда я срать сяду. Я про вас все уже знаю, кто с кем и когда и куда.
      А после карьера пойду домой жрать, пока еще никого нет, а то начнут мне морали читать, что надо дома по вечерам сидеть, а не шляться где попало и что это у тебя за компания и такие друзья ни к чему хорошему тебя ни приведут, и сидел бы ты лучше дома и книжки читал – вон сколько в списке литературы на лето, а ты?
      Я? Что я? Я ничего, лучше бы вы мне поменьше мозги ебали, а то я вообще тогда домой жрать не пойду, украду что-нибудь в магазине. Главное – не попасться продавщицам, а то отпиздят швабрами и сдадут ментам, а менты – вообще все козлы и шакалы, ну про них и говорить нечего.
      А вечером – через забор и на дискотеку, где все свои и никто не будет доколупываться, что, типа, хули вы приперлись, малые.
      Нас свои пацаны еще в том году обещали пустить на групповуху к Наташке, но потом сами не пошли, передумали, а может нас не захотели брать – типа, малые еще, рано.
      А мы ничего не малые и задирали бабам юбки после дискотеки много раз и щупали их, но бабы могут оказаться не одни, а с пацанами, и тогда надо уебывать, а то их пацаны, особо если бухие, так отработают, что потом неделю будет не до дискотек, даже дрочить и то не захочется. А все из-за баб, сук поганых.
      Дискотека кончится, но домой идти еще рано – еще только двенадцать, – и значит можно еще полазить по парку, поискать, где целуются и ебутся, и вспугнуть и камнями закидать, но не дай бог нарваться на пацанов которые одни и без баб и потому сидят грустные и бухают.
      А перед сном забегим еще раз в сад к Уроду – сказать спокойной ночи. Он сад сторожит, ходит по нему с ружьем, и мы крикнем ему спокойной ночи, Сергей Степаныч, не засни, а то сад тебе спалим, а он закричит – уходите отсюда, мерзавцы, я шутить не буду.
      И все, теперь – домой, спать. А завтра – все то же самое.
      #

      Я должен положительно влиять на этого придурка. «Классная» совсем одурела со своим коммунизмом. Для нее главное – «сила коллектива». Даже учителя над ней смеются, и завуч нам сама сказала по секрету, что ее последний год держат в школе. Пришли новые времена, в стране перестройка, и таким как она пора на пенсию.
      Можно, конечно, пересесть, но она мстительная, будет потом лажать и поведение занизит, да и сам Быра начнет лезть – что это ты не захотел со мной сидеть, контрольную дать списать пожадился?
      До сих пор у меня с Бырой все нормально было: он никогда не приколупывался. Мы даже почти не разговаривали за те полгода, что он у нас в классе. Он тихий такой двоечник, хотя, на самом деле, хулиган еще тот: за район драться ездит, в детской комнате на учете стоит.
      – Ну, что, – говорит он. – Меня специально к тебе посадили, чтоб ты мне помогал, Дохлый. Так что, давай, не жмись.
      Я смотрю на него: волосы жирные, немытые, перхоть блестит, лицо все в шрамах от царапин. Отвратительный урод.
      Я даю ему списать домашнюю по алгебре, а сам смотрю в учебник, типа повторяю. Он не разбирает моего почерка и каждую минуту переспрашивает – а это что за цифра, Дохлый? Швабра собирает тетради, он еще не все дописал, но я перед носом у Швабры захлопываю свою тетрадь и сдаю. Он недовольно глядит на меня и тоже сует ей свою тетрадь.
      На следующий день Швабра раздает тетради. Мне «пять», ему – «единица» и приписка «Если уж списывать, то хотя бы полностью».
      – Откуда она знает? – психует Быра.
      – Ты же перед носом у нее писал.
      – Она слепая, ничего не видит.
      – Ну, увидела же.
      – Это все ты.
      Он бьет меня под партой кулаком в живот, несильно, но больно.
      – Ты что?
      – Ничего.
      На следующем уроке, географии, никаких домашних нет. Учитель – полный дебил. Не знаю, где его нашли, в какой психбольнице, когда Иваныч попал по пьяни под машину, и ему оторвало ногу. Новый учитель все сидит за своим столом, смотрит в окно и рассказывает нам про то, как служил в молодости в Германии и как там было хорошо. Никто его не слушает, каждый занимается своим делом.
      Мы с Бырой – на последней парте, и нам все равно ни черта не слышно из того, что он говорит: все болтают между собой или играют на бумаге в футбол или морской бой.
      – Ты не обижайся, что я тебе ебнул на алгебре. Но ты, наверное, мне что-то не то списать дал.
      – Нет, все то.
      – А почему тогда «кол»?
      – Она видела, что ты списал.
      – Ничего она не видела, она слепая.
      Некоторое время сидим молча.
      – В футбол будешь? – спрашивает Быра.
      – Нет, не хочу.
      Мы вчера уже играли, и он все время мухлевал – неправильно отсчитывал клеточки для себя – больше, чем надо, а когда я говорил, что неправильно, делал вид, что не слышит. Ненавижу, когда мухлюют.
      – Если будешь мне помогать, списывать давать, будешь мой друг, говорит Быра. – Ты можешь быть нормальным пацаном, а что отличник – это все херня. Выпьем вместе, и с блядями познакомлю. Школа – говно, и учителя – козлы. Главное – будь своим пацаном, и все будет нормально.
      Дома мама говорит:
      – Ты заранее предубежденно к нему относишься. Может быть, он хороший мальчик, хоть и хулиган. Ты ведь его не знаешь совсем. А он без отца рос, в трудной семье. Попробуй сблизиться с ним, найти точки соприкосновения. Можешь домой его пригласить.
      С Бырой у нас одна точка соприкосновения – секс. Он знает про это гораздо больше меня и говорит, что у него уже было.
      – Много раз, с шестого класса. А ты еще ни разу, я знаю. Но в классе почти все пацаны еще «мальчики», кроме меня и Кузнецова. Так что, не ссы.

* * *

      – Нет бабы, которая не дает, есть пацан, который не умеет попросить, – объясняет мне Быра на уроке русского.
      – А если целка?
      – А что целка? Что, она всю жизнь целкой будет? Раньше, позже – неважно. Она тебе сегодня скажет – я не буду, потому что целка, а завтра другой хорошо попросит, и все – она больше не целка.
      Быра хохочет.
      – А ты когда-нибудь целку... это самое?
      – Да. Один раз.
      – И как?
      – Обыкновенно, только море крови.
      – А сколько ей лет было?
      – Пятнадцать. Или четырнадцать. Не помню.
      – Всего-то?
      – А хули ты думал? Думаешь, у нас в классе все еще целки?
      – Откуда я знаю?
      – А я тебе скажу. Колдунова уже не целка и Хмельницкая.
      – Откуда ты знаешь?
      – Пацан один сказал. Он сам их...
      – Кто?
      – Не скажу.
      – А ты?
      – Что я?
      – Ну, ты бы хотел Колдунову там или Хмельницкую?
      – Ты что, дурной? В своем классе? А если привяжется потом?
      Пишем контрольную по геометрии. Я уже сделал свой вариант и сейчас решаю три задания из пяти для Быры.
      – Мне «пять» не надо или «четыре». Все равно не поверит, сука. Но ты мне смотри: чтоб три задания – правильно. Мне надо, чтоб «тройка» железно была.
      На следующий день все, как надо: мне – «пять», Быре – «три».
      – Молодец, Дохлый. Будешь нормальный пацан – научу тебя, как бабу «раскрутить». Баб вокруг море. Знакомишься, хуе-мое – в кино там, мороженое, ну, само собой. Потом проводить домой, зайти в подъезд – позажиматься, пососаться. И узнать, когда никого нет дома. Лучше, конечно, если сама в гости позовет, чтоб не набиваться. Ну, а потом само собой.
      В классе мне никто не нравится, кроме Егоркиной. Она тоже отличница, но меня «не переваривает». Я уже несколько раз видел, как она разговаривает с Бырой. Какие у них могут быть общие интересы, блин? Перед историей она подходит к нашей парте:
      – Ну, что, как насчет этого?
      – Никак. Не получится.
      – Жалко.
      – Ну, и что, что жалко?
      – Ну, ничего. Я думала, ты поможешь.
      – Ладно, иди, мне надо еще историю почитать.
      Она поворачивается, и он, сунув руку ей под платье, щипает ее за жопу.
      – Ай. Ты что, дурной?
      Она краснеет. Ей стыдно, потому что я все видел. Я размахиваюсь и бью Быру в нос. Он удивленно смотрит на меня. Остальные, кто видел, тоже. В класс входит «историца». Из Быриной ноздри вытекает струйка крови. Он встает и выходит из класса.
      – Тебе пиздец, Дохлый, – шепчет Змей – «шестерка» Быры – и хихикает. – Все, считай себя коммунистом.
      Быра возвращается минут через пять. Кровь смыта, но плохо: пятно под носом осталось. Он на меня не смотрит. Вырывает из тетрадки лист, рисует на нем могилу с надписью «Дохлый 1971–1987» и сует мне. Неправильно. Я 72-го года, а не 71-го. Это он 71-го, потому что сидел два года в первом классе.
      Что делать? Отпроситься с урока, типа в туалет, и побежать домой? Нельзя. Все подумают, что соссал. Да и не поможет, все равно: завтра опять идти в школу. Вот, блин, влип.
      От страха хочется срать. Я поднимаю руку: можно выйти? «Историца» кивает. Все смотрят на меня, кроме Быры. Он рисует в тетради каких-то автогонщиков. Он на всех уроках рисует автогонщиков или солдат.
      В туалете никого. Все унитазы уже забиты говном, и я выбираю тот, который почище.
      Потом долго мою руки холодной водой – горячей нет, – и они почти что синеют. Возвращаюсь в класс.
      – Можно сесть?
      «Историца» кивает. Все снова смотрят на меня.
      Звенит звонок. Все встают, но «историца» остается сидеть. У нее, наверное, следующий урок в этом кабинете. Значит не сейчас. А когда? Выхожу в коридор. Подбегает Змей.
      – Быра ждет тебя за школой, на заднем крыльце, где забитая дверь. Если не придешь, будет хуже.
      Он хихикает.
      Кладу портфель на подоконник и спускаюсь на первый этаж. Выхожу на улицу. С крыши капает, и светит солнце. Но холодно: еще ведь только конец февраля.
      За углом, кроме Быры, стоят человек семь пацанов, Егоркина и еще две «бабы» из нашего класса. Быра снимает пиджак и отдает Змею. Подходит ко мне. Бьет в челюсть. В голове что-то встряхивается, и я падаю. Он ждет. Я притворяюсь, что не могу встать. Из разбитой губы на рубашку капает кровь.
      – Кровь за кровь, – говорит Быра. – Мы в расчете.
      Все уходят. Я встаю. Голова сначала кружится, потом перестает. Забираю портфель, потом одеваюсь в гардеробе и иду домой. Черт с ней, с геометрией.
      Дома мама спрашивает, что случилось.
      – Подрался. Из-за девушки.
      – Молодец. Правильно. Девушка – один из немногих достойных поводов для драки.
      На следующий день иду в школу в поганейшем настроении. Мне стыдно. Но в классе никто не вспоминает про вчерашнее. С Бырой не сажусь, сажусь за пустую парту.
      На перемене иду к «классной».
      – Евгения Эдуардовна, я не хочу сидеть с Быркуновым.
      – Почему?
      – Ну, не хочу.
      – Он что, к тебе пристает, мешает учиться?
      – Ну... нет.
      – А что тогда?
      – Ну, не знаю... Не хочу просто.
      – Володя, давай попробуем еще одну неделю. Коллектив – великая сила, и я искренне в это верю. Уже есть положительные результаты. По последней контрольной по геометрии ему «три», а до этого все время были «двойки».
      Поворачиваюсь и ухожу. На геометрии снова сажусь один. Подходит Быра.
      – Слушай, Дохлый садись к мне. Это же твое место.
      – Не хочу.
      – Ну, что ты как не пацан? Ты что, со своим пацаном разосраться хочешь из-за какой-то сучки? Я, конечно, ебнул тебе, но ты же сам первый. У меня с ней свои дела, насчет пацана одного. А ты зачем лез? Я думал, ты свой пацан, думал – ты друг будешь, а ты...
      – Ладно.
      Я пересаживаюсь.
      На алгебре – самостоятельная работа, и я решаю за себя и за Быру.
      – Молодец, – говорит он. – Свой пацан. Найду тебе бабу, с которой легко добазариться. Будешь уже не «мальчик», не то, что все эти дрочилы. А ты вообще дрочить пробовал?
      – Нет.
      – Не верю. Все пацаны пробовали. Даже я, пока не начал с бабами.
      Прихожу домой – мамы нет. Сажусь в кресло, расстегиваю брюки и дрочу, представляя себе Егоркину.
      По самостоятельной мне «четыре», Быре – «три». Я сделал у себя одну ошибку. Лучше бы у него. Или нет?

* * *

      Егоркина подходит к Быре и дает ему записку.
      Быра читает, она ждет.
      – Сегодня в семь часов, – говорит он.
      Егоркина улыбается и уходит. Я ничего не спрашиваю.
      На этой неделе наш класс дежурит по школе. Нас с Бырой ставят в «хорошем» коридоре: там никаких «малых», только девятый и десятый классы. Быра все время рисует в своей тетрадке, положив ее на подоконник. Рисовать он не умеет вообще, и все получается уродливо и непохоже, но самому ему нравится, и я тоже говорю, что классно получилось, если он спрашивает.
      Подходят двое десятиклассников – Вова-Таракан и Гриша-Туз.
      – Слушай, малый, дай двадцать копеек, – говорит мне Таракан.
      – У меня нет.
      – Таракан, не лезь к нему, – Быра отрывается от своей тетрадки.
      – Ты что-то сказал? Повтори.
      – Не лезь к нему.
      – Это что, твой друг?
      – А если и друг.
      – Слушай, Туз, Быра давно уже нарывается. Пора ему по рылу насовать. Как ты?
      – Вообще, можно. Нет, давай лучше не так сделаем. Вот, ты говоришь – это твой друг. Если ты ему ебнешь, мы тебя прощаем. А если нет, то мы тебя вдвоем отработаем. Ну, как?
      Быра тупо смотрит на меня.
      Таракан хватает меня за пиджак.
      – Я этого держу, чтоб не съебался.
      – Ну, что? – спрашивает Туз у Быры.
      Быра идет ко мне. Я жду, что он ударит меня как будто сильно, а на самом деле тихонько, а я притворюсь, типа сильно. Я так делал классе в пятом, когда у нас учился Гриб – его потом в спецшколу забрали. Он был самый сильный и мог к любым двоим пацанам подойти и сказать «Вот ты ебни его, а то я тебя». Все боялись Гриба, и некоторые били по-настоящему, а я нет, чтобы потом, когда случится наоборот, тот, другой, тоже не ударил бы со всей силы.
      Быра бьет по-настоящему и прямо в «солнышко». Таракан отпускает мой воротник. Они уходят. Быра сует свою тетрадку в сумку и тоже уходит. Я сижу на корточках, потом приседаю несколько раз, как меня учили, и иду в класс. Сажусь один.
      На следующий день – первой марта. Все серо. Тает. Первый урок – история. До звонка минут пять. Подхожу к Быре. Он смотрит на меня. Я улыбаюсь.
      – Привет.
      – Привет.
      #

      Мне стыдно, что я еще ни разу не ебался. Все одноклассники и друзья уже пробовали, а я еще нет. А ведь мне уже четырнадцать.
      Раньше мне все это было до жопы: я был «маленьким». А полгода назад вдруг крэйзанулся насчет этого. Стал смотреть по видику порнофильмы дома у Джоника – их покупает его папаша и прячет в шкафу, а Джоник находит. Все карманные деньги я трачу на порножурналы – даже курить бросил специально, чтобы экономить. Ну, и, само собой, дрочу на баб в этих журналах, а иногда и на своих одноклассниц и других знакомых.
      В моем районе много блядей, но они все старше меня, и я не знаю, как к ним подъехать. А те, что не старше, тоже ебутся в основном с пацанами из «учила» или со «старыми» мужиками.

* * *

      Джоник сегодня пришел ко мне и сказал, что насчет фильмов ничего не будет: его папаша в отпуске и сидит дома. Решили просто пойти погулять. На остановке подкатили двое «старых» пацанов – Крюк и Чура, и Крюк говорит:
      – Малые, давайте с вами выпьем.
      Это значит, они хотят с нами выпить за наши бабки. Я хотел сказать, что бабок нет, потом подумал: ладно, хер с вами, все-таки пацаны со своего района. Может, напьемся, потом погудим с ними. А то лето кончается, а все какой-то скучняк: нечего и вспомнить потом будет.
      Взяли три бутылки «чернила». Это маловато для четверых, но мне особо много и не надо, чтоб забалдеть. Сидим на скамейке во дворе дома, где живет Джоник и пьем по очереди из одного стакана.
      «Э, малый, а чего ты не куришь?» – спрашивает меня Крюк. Он раньше учился в нашей школе, потом ушел в «учило», а оттуда его, говорят, выгнали: «мочил» своих мастеров. Я его много раз видел на районе с разными бабами. Они его почему-то, любят, хоть он и уродливый и стрижется налысо, так что видны все шрамы на его корявой башке.
      – Не будешь курить – будешь отпизжен, – говорит Крюк.
      – Не доебывайся ты до него, Крюк, – защищает меня его приятель, Чура. – Малые заебись: бухло проставили. Курить или не курить – это его дело, правда, малый?
      Я киваю. Им с Крюком, похоже, уже «дало в голову», а мне еще нет. Может быть, они до нас уже где-нибудь заправились, или им просто меньше надо, раз они такие алкоголики.
      – Ну что, пустим их на хор, а, Крюк? – Чура смотрит на Крюка. У меня внутри что-то взрывается, и ладони начинают потеть, и срать хочется. «Хор» – это значит секс, когда баба одна, а пацанов много.
      – К кому на хор? – Крюк кривится губы, улыбаясь.
      – К этой, как ее, Наташе, ну, Иркиной подруге.
      – А она даст?
      – А типа нет? Э, малые, у вас еще бабки есть?
      – Немного есть.
      – Еще на бутылку «чернила» хватит?
      – Не знаю.
      Бабок не хватает, приходится «трясти» возле магазина. Мы с Джоником ждем за углом, пока Крюк с Чурой объясняют какому-то малому – ему лет десять – что надо помочь пацанам со своего района. Он долго упирается, потом все-таки отдает деньги. Крюк и Чура берут «пузырь», и мы все вместе идем домой к этой Наташе или как ее там.
      Половина нашего района – пятиэтажки для рабочих химзавода, как та, в которой живем мы с Джоником, а вторая половина – настоящие деревенские дома, и в них до сих пор живут без воды и туалета. Таких домов здесь целые улицы, много улиц, все они далеко от остановки, от магазинов, и вообще туда лучше не ходить, потому что там живут много блатных.
      Но сегодня мы смело идем по этим улицам, потому что с Крюком и Чурой неопасно: они здесь свои, всех знают, и все знают их. Уже темно и прохладно, и чувствуется, что скоро осень. Скоро опять в школу: вот, херня какая. Зато срать уже не хочется.
      Подходим к обычному дому за деревянным полусгнившим забором. Табличка «Очень злая собака».
      – Насчет собаки не ссыте – ее еще в том году Гриша Малой отравил, – говорит Чура. – Подождите здесь. Мы с ней по пятьдесят капель, хуе-мое, а там вас позовем.
      Они входят в калитку, стучат в дверь. Нам с улицы не видно, кто открывает. Крюк и Чура заходят внутрь.
      – А если они нас кинут? – спрашивает Джоник. – Сами протянут ее, а нам – хуй? А может, там никакой бабы вообще нет? Вдруг они маньяки какие-нибудь или сатанисты? И нас специально сюда заманили?
      – Кончай ныть. Какие, на хуй, сатанисты?
      – ОКрюкновенные. Или психопаты-пидарасы? Как в «Криминальном чтиве»? В жопу хочешь поебаться?
      – Пошел ты на хуй.
      – Нет, ты скажи, хочешь? А взять в рот у Крюка? У него, наверное, здоровущий хуй.
      – Отъебись.
      Мы молча курим. Часов ни у меня, ни у него нет, и сколько времени проходит, мы не знаем. Я тоже волнуюсь, но стараюсь не показать этого Джонику. А что, если они и вправду заманили нас сюда? Только для чего?
      – Слушай, давай пойдем домой, – говорит Джоник.
      – Соссал?
      – Сам ты соссал. Я могу и не идти, я уже ебался. Это ты еще мальчик.
      – С кем ты ебался?
      – На юге. С одной бабой. Ей двадцать лет.
      – Пиздишь.
      – Зуб даю.
      Мы ждем еще некоторое время.
      – Все, можно идти домой, – говорит Джоник. – Не выйдут.
      – Не ной.
      – Говорю тебе – пошли домой.
      – Подождем еще, потом постучим.
      – Сам стучи. Вдруг там собака, а Крюк просто спиздел, что отравили?
      – А как он сам прошел?
      – А она его знает.
      Щелкает дверь, и на крыльцо выходит Чура.
      – Можете заходить. Подождете в кухне. Там Крюк ее сейчас дерет, потом я пойду.
      В кухне под потолком горит тусклая лампочка. Мебели почти никакой, только закопченная плита, облезлый стол и табуретки, а вдоль стен выставлены пустые бутылки.
      Садимся на табуретки к столу. На нем хлебные крошки, пустая бутылка – наша – и три стакана.
      Приходит Крюк с довольной улыбкой.
      – Ну, как? – спрашивает Чура.
      – Все класс.
      Чура уходит. Крюк садится к столу, достает пачку беломора и вытаскивает одну папиросу.
      – Дай мне, – говорю я.
      – Ты ж не куришь.
      – Иногда.
      – Ссыканул немного, а?
      Он сует мне пачку. Я вытаскиваю беломорину, закуриваю. Джоник смотрит в окно, за которым ничего не видно: уже стемнело.
      Сердце бьется часто и сильно, стучит пульс, и снова хочется срать.
      – Кто первый, ты или я? – спрашиваю я Джоника.
      – Давай я.
      – Ладно.
      Чура приходит, Джоник встает.
      – Вон в ту дверь, – показывает Чура.
      Его долго нет. Минут пятнадцать, как ушел. Или двадцать. Или полчаса. Чура и Крюк молчат. Видно, что они уже «хорошие». Блядь, как он долго. Скорее бы все это кончилось. И домой. Спать.
      Дверь открывается. Джоник. Я встаю. Прохожу через неосвещенную проходную комнату. В следующей комнате – кровать. И баба на кровати, под одеялом. Я ее узнаю: несколько раз видел на районе. Ей лет восемнадцать.
      Я говорю «Привет». Она не отвечает и даже не смотрит на меня. Мебель в комнате древняя и обшарпанная, на стенках – какие-то дурацкие чеканки и картинки – все бедно и убого. Только на трюмо – дорогая, по виду, косметика, и на другой кровати валяется несколько нормальных шмоток – наверное, ее.
      – Хули целишься? – говорит она. – Времени мало. Снимай штаны.
      Я расстегиваю джинсы и подхожу. Хуй не стоит. Мне вообще не хочется ебаться. Хочется только срать. Я стою перед ней. Майка закрывает хуй.
      – Ты что, думаешь я тебе буду дрочить? – говорит она. – Если хочешь, сам дрочи.
      – Не хочу.
      Я натягиваю трусы и джинсы. Застегиваю замок и пуговицу. Выхожу из комнаты.
      – Хули ты так быстро? – спрашивает Крюк.
      Я молчу.
      – Что, не встал? Надо было задрочить, пока ждал. Вот что значит – первый раз. Ни хера не умеет.
      Хохочут все трое, но мне больше всех хочется въебать Джонику. На кухню выходит она.
      – Хули вы мне привели импотента?
      Все опять начинают хохотать.
      – А мы тебя что, не удовлетворили? – спрашивает Крюк. – Вообще-то можем еще.
      Она похабно улыбается.
      Я вскакиваю, выбегаю из кухни, спускаюсь с крыльца, выхожу за калитку.
      Джоник догоняет меня.
      – Ладно, не злись.
      – Пошел ты на хуй.
      – Сам пошел.
      #