– Поэтому, наверное, дорогой Вадик, тебе и премий не дают, по телевизору не показывают, в газетах-журналах о тебе не пишут… А тех, кто хвалит руководителей, кланяется им, награждают, они в лауреатах ходят, при должностях… Вспомни, какие песни они запели, когда у нашего вождя вышла первая брошюрка. Этот ваш Михаил Монастырский назвал ее книгой века, нашей Библией, которую еще потомки изучать будут…

– Я верю, что многим приспособленцам и подхалимам еще стыдно станет за эти награды и премии!

– Правдолюбам-то, Вадик, ох как трудно в наше время живется, – вздохнул Павел Дмитриевич. – Мешают они, путаются под ногами. Их стараются поскорее убрать, сплавить на пенсию… А вот славословам и приспособленцам живется вольготно! Им все! Бери, ничего не жалко!

– Наверное, я несовременен… Славить рвачей и вельмож я никогда не стану; угодничать – тоже. Неужели тебе было бы приятно, если бы я тоже пел в этом хоре деляг и подхалимов?

– Но если жизнь такова!

– Значит, ее нужно переделывать, Паша! – резко вырвалось у Казакова. – Не бывает так, чтобы все время черное называли белым, и наоборот! Нельзя же всех обмануть! Да и оглупить теперь уже трудно. И уж кто-кто, а ты в Москве больше других видишь и слышишь…

– Вижу, слышу и… молчу, – понурил голову Павел Дмитриевич. – И если бы кто-либо услышал сейчас мои слова, я бы отрекся от них, Вадим.

– А знаешь почему? – усмехнулся Казаков. – Вырождаются Абросимовы. Вспомни нашего деда Андрея, твоего отца – Дмитрия Андреевича, наконец, моего родного батю – Ивана Васильевича Кузнецова. Какие люди были, а? И времена ведь были тогда жестокие. Они же выстояли, не согнулись в войну, да и после… Почему же ты держишься за свое кресло и снизу вверх смотришь на начальство? Где же твоя абросимовская гордость, прямота, честность?

– Ты перехватил, Вадим, – осадил его Павел Дмитриевич. – Давай прекратим этот разговор. То, что происходит сейчас, дорогой, от нас с тобой не зависит…

– От кого же тогда? От лизоблюдов, подхалимов, славословов?

– Почему же ты не напишешь в газету или журнал? – подковырнул Павел Дмитриевич. – Выскажись…

– Пытался, – сказал Вадим Федорович. – И в газету писал, и в ЦК партии, и на собраниях выступал…

– И чего добился? Ладно, читатели тебя любят, а официально ты не признан. Выходит, не ко двору ты пришелся, Вадим!

– Выходит, – устало согласился тот.

– По-прежнему критикам книг не даришь?

– И не буду! Критики, Паша, славят начальство, а кто я для них? Что они с меня будут иметь? Издание своей монографии? Поездку за рубеж? Должность в издательстве или журнале?

– Что же тебя волнует?

– Признание читателей, для которых я пишу. Вот его-то я ощущаю все время. Этим, Паша, и счастлив… Давай о чем-нибудь другом лучше поговорим, все это давно уже мне осточертело!

– И все-таки поверь, Вадим, нельзя замыкаться только в себе. Ты в Москве-то бываешь в два года раз! А ведь в столице все решается. Ты хоть в Союзе писателей-то бываешь?

– Был несколько раз в ЦДЛ, в ресторане… Там великолепно можно пообедать.

– А твой творческий вечер…

Казаков положил руку на плечо друга:

– Хватит, Паша!.. Если не замолчишь, ей-богу, спрячусь от тебя в землянку!

Снова по лесу разнесся протяжный скрип. И будто это был сигнал – на болоте дружно заквакали лягушки. Если поначалу их нестройный концерт раздражал, то скоро в нем появилась какая-то своя неповторимая стройность, мелодия, что ли. Приторный запах какого-то пахучего растения щекотал ноздри. В кваканье вплелось комариное зудение. Скоро целые полчища комаров окружили их. Сначала они терпели, то и дело награждая себя по лицу звонкими шлепками, потом побежали спасаться в машину, но и туда ухитрились пробраться несколько штук.

– Чертовщина! – рассмеялся Павел Дмитриевич. – Когда здесь жили в землянках, не замечали комаров, а сейчас страшно даже представить, что можно здесь один на один с ними ночь провести! Изнежились мы, что ли? Или комары стали злее?

– А может, Паша, жирком обросли? Аппетитными стали для комариков? Тогда мы с тобой были кожа да кости. – Казаков кивнул на раздвоенную сосну: – Вот здесь я большущую змею увидел – красивая, с бронзовым блеском, этак спокойненько себе ползла к болоту.

– И ты, конечно, палкой убил ее?

– Зачем палкой? Прикладом карабина… – Вадим Федорович грустно улыбнулся. – И до сих пор стыдно: зачем я это сделал?

– А я залез в грачиное гнездо, собрал яички и испек в золе, – вспомнил Абросимов. – И даже тебя не угостил.

– У нас, оказывается, и тогда уже были свои маленькие тайны, – усмехнулся Вадим Федорович.

Павел Дмитриевич задумчиво посмотрел на друга:

– Ты вот сказал, что вставил бы меня в очередной роман, но, дескать, не вытягиваю я на положительного героя… Зря ты, Вадим, так на всех ополчился. Разве мало работает на ответственных должностях честных, порядочных людей? И что могут, они делают, но, как говорится, плетью обуха не перешибешь. Надеюсь, ты веришь, что я честно выполняю свою работу?

– В этом я не сомневаюсь… Работу ты свою выполняешь честно и хорошо, но вот свой долг коммуниста…

– Да пойми ты, правдолюб! – взорвался Павел Дмитриевич. – Кому охота сейчас быть Дон Кихотом? Пытались некоторые, повыше меня, возмущаться, протестовать… Где они сейчас? На пенсии? Не видно их и не слышно. Чего же деревянным копьем-то махать перед громадной мельницей? Заденет крылом – и нет тебя!

– Есть у меня желание написать роман про все это, – сказал Вадим Федорович. – Даже начал…

– Не напечатают, – вставил Павел Дмитриевич.

– Пока я об этом не думаю, – продолжал тот. – Великая у нас страна, великий народ. Верю я, что придет время, когда все, что сейчас происходит, покажется абсурдом, дурным сном… Не знаю, закончу я этот роман или нет, но все мои мысли сейчас об этом. – Вадим Федорович взглянул на друга: – Положительный герой должен бороться за справедливость, обличать зло, ложь, а ты, Паша, что делаешь? Угождаешь и из кожи лезешь, чтобы начальству понравиться?

– Вот ты помянул деда Андрея, наших отцов, – помолчав, угрюмо проговорил Павел Дмитриевич. – Тогда все было ясно. А сейчас? Кто враг, а кто друг? Поди разберись… С трибун и в печати звучат красивые слова, вроде бы радеют за лучшую жизнь, за народ, прогресс, а на самом деле? Воровство, жульничество, приписки, обман, нетерпимость к правде.

– Все ты понимаешь! – усмехнулся Вадим Федорович.

– Многие понимают, но молчат, – ответил Павел Дмитриевич. – Еще раз тебе повторю: плетью обуха не перешибешь!

– Где же я, Паша, возьму в свой роман о нашем времени положительного героя, если даже ты, Абросимов, приспосабливаешься к жизни, а не борешься за правду?

– А роман ты пиши, – сказал Павел Дмитриевич. – Не сейчас, так потом напечатают. Вот и прослывешь правдолюбом, принципиальным, современным…

– Ты знаешь, почему я люблю Андреевку? – вдруг спросил Вадим Федорович. – Здесь все проще и откровеннее: если кто украл, так его видно, всегда можно за руку схватить, кто негодяй, подлец – тоже от людей не скроешься… Тут нет замаскированной лжи, очковтирательства, никто не прикрывается громкими фразами… Мне здесь легче дышится, Павел!

– А это не бегство ли от суровой действительности?

– Разве от нее убежишь! – усмехнулся Вадим Федорович. – У меня ведь все всегда с собой… Вот ты, Павел, приспособился, живешь, работаешь, растешь даже по службе. А я вот так не могу. Или у меня какое-то обостренное чувство справедливости, или я белая ворона?

– И ты плюнул на все и укатил в Андреевку?

– А что мне оставалось делать? Зато на всю жизнь усвоил известную пословицу: не плюй против ветра! Правда, мне дали понять, что есть один выход…

– Какой же? – заинтересованно спросил Павел Дмитриевич.

– Смирным стать, покладистым, как другие. Не задираться, не критиковать литературное начальство… Короче, не высовываться из строя, а идти со всеми в ногу…

– Ты, конечно, отказался…

– Ну, этого ты мог бы и не говорить. Я еще никогда не отказывался от своих убеждений. И уравниловку в литературе не признаю. И не хочу идти в одном строю со случайными в литературе людьми.

– Пожалуй, Вадим, сиди ты пока в Андреевке и… пиши свой серьезный роман! – покачал головой Павел Дмитриевич. – А говоришь, Абросимовы выродились! Что бы сейчас ни происходило, Вадим, наша партия всегда найдет разумный выход и, поверь мне, очистится от всего наносного, случайного, я бы даже сказал, парадоксального… В это-то хоть ты веришь?

– В это верю, – твердо сказал Вадим Федорович. – Иначе и жить не было бы смысла…

У сельпо им перегородил дорогу пьяный. Павел Дмитриевич объехал его, остановил «Волгу» возле ворот. Пошатываясь, человек с копной вьющихся золотистых волос подошел к ним. На нем серый, в полоску пиджак, мятые, в пятнах брюки, рубашка расстегнута до пупа. Глаза воспаленные, на загорелой скуле – царапина.

– На машинах-лимузинах разъезжаете, землячки, вошь тя укуси! А простому человеку выпить не на что, – сказал он, с ухмылкой глядя на них.

– Привет, Борис Васильевич, – поздоровался Вадим Федорович. – Я думаю, тебе уже вполне достаточно. Нагрузился по самую завязку.

– А этого никто не знает, вошь тя укуси, – словоохотливо заговорил Борис Александров. – Горе вином не зальешь, а радость пропьешь… Ба-а, какие люди-то к нам, грешным, пожаловали в Андреевку! Писатель и большой начальник из столицы нашей Родины Москвы! Небось, Паша, и не помнишь меня?

– Жалко мне тебя, Борис, – сказал, закуривая, Павел Дмитриевич. – Всякий раз ты мне одно и то же говоришь: не помнишь, не признаешь… Я удивляюсь, как ты-то еще людей узнаешь. Сколько раз здесь был и ни разу тебя трезвым не видел… А ведь лучший в поселке был токарь!

– Ты все на выходные приезжаешь, – нашелся Александров. – В будние дни я тверезый, укуси тя вошь!

– Где сейчас работаешь-то? – спросил Абросимов. – Или тунеядствуешь? Кому нужен пьяница-то?

– Мы – земля, Паша, – куражился Борис Васильевич. – На таких, как я, Расея-матушка держится. Были бы руки, а работа всегда найдется.

– А голова, выходит, ни к чему? – вставил Казаков.

– Это тебе, Вадя, голову нельзя травмировать – куска хлеба лишишься, а мне башка для равновесия нужна. Мои думы короткие, как мышиные хвостики: бутылку бы да приятеля для душевной беседы…

– Из промкомбината-то прогнали?

– Вот ты попрекаешь меня водкой, Павел Дмитриевич, – обиделся Александров. – А не спросил, почему я горькую пью. Душа свербит: женка от меня ушла, дочка гоже за версту обходит… Тут и святой с горя горького запьет!

– Потому и ушли, что пьешь, – заметил Абросимов. – Красивый мужик был, а на кого сейчас похож? Глаза белые, нос красный…

– Рано ты меня хоронишь! – хорохорился Борис Васильевич. – Нынче пью, а завтра брошу!

– И это я не раз от тебя слышал, – обронил Абросимов. – Не бросишь ты, Боря, крепко тебя бутылка за горло взяла!

– Это я ее за горлышко держу! – пьяно рассмеялся Александров.

Вадим Федорович молчал. Он присел на скамейку и прислушивался к разговору. Когда он здесь зимой жил, Александров частенько заходил к нему стрельнуть на бутылку красного, а то и просто почесать язык. Он не обижался, если ему и отказывали, садился на порог – стул отодвигал в сторону – и, встряхивая кудрявой головой, будто отгоняя назойливую муху, принимался философствовать: почему, дескать, русский мужик пьет? Да потому, что ему наливают. Хорошего продукта в магазине не найдешь, а водка-вино всегда стоят на полках, бери и пей сколько душа пожелает… А душа желает до отказа, пока ноги держат. Ведь ежели разобраться, то пить – это еще потяжелее, чем у станка вкалывать. Водка, она много сил от человека отнимает. Радости – на час, а горя – на неделю. Послушаешь Александрова, так он все понимает. Все понимает, правильно оценивает, а все равно пьет.

Вот и сейчас Борис Васильевич, найдя слушателя в лице Павла Дмитриевича, принялся распространяться о тяжелой мужицкой доле в наше время…

– … Баба, она теперь на мужика плюет с высокой колокольни! Чихать на него хотела, на мужика. Чуть что – забрала детишек и вон из дома. А то и самого хозяина на порог не пустит. А наша власть за бабу горой! Попробуй поучи ее маленько, тут же участковый на мотоцикле с коляской подскочит – и в Климово А там разговор короткий: получай, сердешный, десять или пятнадцать суток и чини милицейский гараж или печь в отделении перекладывай. А то двор подметай. Там завсегда работенка найдется… Не боится баба мужика, а отсюда и все неприятности наши! Забыла церковную заповедь: да убоится жена мужа своего! Поругаешься с женкой, душа распалится – ну и куда идти? Чтобы остудить душу-то. Ноги, глядишь, сами собой ведут в магазин, а там завсегда найдется добрый человек, который бутылку купит, ежели у самого в кармане пусто… Вот куда мне нынче податься? Сын давно уже служит на стороне. Летчик он, на реактивных летает. В год раз наведается, и то спасибо. Ваня-то не в меня: в рот не берет проклятую! Но меня понимает, сочувствует… Надо, мужики, душу мою понять, а душа горит-пылает! Выпить просит… Я уж бутылку и не прошу, а стаканчик поднесете?

Павел Дмитриевич взглянул на Казакова: дескать, как быть?

– Нет, Боря, не поднесем мы тебе стаканчик, – сказал Вадим Федорович. – Во-первых, хватит тебе, а во-вторых, преступление это – подносить тебе. Я поднесу, другой, третий… Напьешься ты как свинья, а наутро меня же проклинать будешь.

– Это верно, – ничуть не обидевшись, согласился Александров. – Лучше бы оно, это утро, и не наступало… Коли денег нет, не опохмелишься. А лежать на полу и глядеть в плывущий потолок ох как тяжело, братцы!

– Иди проспись, Борис, – посоветовал Абросимов.

– Жалеете, значит? – вдруг заартачился Борис Васильевич. – А вы всех пьяниц пожалейте! И поломайте головы, почему их так стало много на Руси. Раньше-то так люди не пили! Да и дурачков было мало – на две деревни один, а сейчас только у нас, в Андреевке, четыре…

– А ты умный? – усмехнулся Павел Дмитриевич.

– Умом меня бог не обидел, а вот глотку луженую определил мне, значит, пью я сразу за троих… За вас обоих, братцы Абросимовы! Как Христос, страдаю за народ! Понимать надо, а вы… Эх, да что толковать. Воробей торопился, да невелик родился... Видно, каждому из нас на роду свое написано: тебе, Вадим, книжки писать, тебе, Павел Дмитриевич, людьми командовать, а мне – быть горьким пьяницей… Когда тверезый, я есть земля, а как напьюсь, так над ней, землей, воспаряю, и тогда мне сам черт не брат!

Подал каждому руку, взъерошил на голове волосы и твердо зашагал в противоположную от своего дома сторону. Постепенно его шаги замедлились, он остановился, ругнулся себе под нос и снова вернулся к ним.

– Пойду ночевать в будку путевого обходчика… – сказал он. – Когда-то твой дед Андрей Иванович там дежурил, а теперь, как поставили светофоры, будка пустует…

Борис Васильевич зашагал через лужайку к станции. У двух сосен он остановился, с хитрой усмешкой посмотрел на них, погрозил корявым пальцем:

– Я – земля! Пришел из земли и уйду в землю. – Захихикал и снова пошел своей дорогой.

– Глубокая мысль! – рассмеялся Павел Дмитриевич.

– И ты и я вроде бы осуждаем пьянство, а пришел человек, попросил, и мы уже готовы ему вынести бутылку, – сказал Вадим Федорович. – Потому пьяницам и вольготно живется у нас, что их жалеют. Есть у Бориса деньги, постучит в окошко продавщице, и она тут же ему бутылку протянет. Специально под кроватью ящик держит, чтобы всегда выпивка была под рукой. За перевыполнение плана еще и премию получает.

– Ты проявил твердость, – вздохнул Абросимов. – А я ведь дрогнул, хотел угостить старого приятеля.

– И я, как приехал сюда, дрогнул, – признался Вадим Федорович. – А потом решил твердо: никого не угощать, не давать на водку денег. И ходить последнее время стали меньше.

– Хороший мужик-то, – с горечью вырвалось у Павла Дмитриевича. – Ведь золотые руки у него. Помню, шахматные фигурки из металла выточил – хоть в музей ставь под стекло.

– А сколько таких умельцев в России! Закопали свои таланты в землю… Вернее, утопили в вине.

– И за это возьмутся, Вадим, – сказал Абросимов. – Такое не может долго продолжаться.

– Поскорее бы, – сказал Казаков. – А то ведь и опоздать можно: от пьяниц родителей рождаются дефективные дети. Этак нам в России и выродиться недолго! И вот ведь какая штука – многие даже интеллигентные люди толкуют: мол, русский мужик всегда пил на Руси… А ведь это большое заблуждение! И как это крепко всем въелось в память, На Руси мало пили, Паша, да что я тебе толкую, ты сам историк! Пили много в большие религиозные праздники. А кто распространил эти досужие байки про Петра Первого с банькой и бельишком, которое надо продать, а выпить? Пей, мужик, живем однова… Большие негодяи все это придумали, чтобы народ спаивать. Видно, кому-то было на руку, чтобы русский мужик пил горькую.. Потому ее и полно везде, как говорится, залейся… Вот над чем всем надо задуматься, товарищ заместитель министра!

– Кому же это на руку, товарищ писатель?

– Государственная проблема, – сказал Вадим Федорович. – И решать ее надо по-государственному.

Солнце давно спряталось за бором, но было еще светло. Над водонапорной башней наподобие лилии распустилось, раскрыв лепестки, облако, со станции доносилось мелодичное постукивание молотка о рельс. И этот унылый звук будил в душе далекие воспоминания о детстве, прогулках с Андреем Ивановичем по путям. У него тоже был такой же молоток…

В доме Абросимовых старики уже легли спать, а молодежь ушла в клуб. Он теперь находился рядом с автобусной остановкой, чуть наискосок от дома Семена Яковлевича Супроновича. В клубе закончился фильм. Вспыхнули прожекторы на летней танцплощадке, динамик закряхтел, послышался громкий писк. Парни и девушки прямо из зала потянулись на площадку. На автобусной остановке замерцали огоньки папирос, послышался глухой говор, смех.

– Помнишь, как мы с тобой лихо отплясывали тут? – кивнул в сторону танцплощадки Вадим Федорович.

– Это ты отплясывал, а я столбом стоял в углу, – улыбнулся Павел Дмитриевич.

– И выстоял – самую хорошенькую девушку увел, – поддел Казаков.

– Нашла же Лида Добычина свое счастье, – сказал Абросимов. – Живут себе с Иваном Широковым, еще двоих детей народили. Видел я Лиду… Хорошо сохранилась.

– А Иван на сердце жалуется, – ответил Вадим Федорович. – Врачи предлагают ему операцию сделать.

– Неужели так серьезно?

– Митральный клапан у него барахлит, а в Ленинграде, говорят, сейчас искусственные клапаны вставляют.

– Ну и что же он?

– Он готов, да вот Лида опасается, – ответил Казаков. – Все-таки операция на сердце. Бывают и неудачи.

– Надо бы зайти к Ивану, – уронил Павел Дмитриевич.

– Он в Климовской больнице. Лида говорила, только к концу месяца выпишут.

– Бывает ли в жизни так, чтобы все было хорошо? – задумчиво произнес Павел Дмитриевич.

– И тут комары, – сказал Вадим Федорович. – Пошли спать. Сам же говорил, что завтра рано выезжать.

– Эта Мария – что, невеста Андрея? – спросил по пути к дому Абросимов. – Очень интересная девушка. Глаза, фигура… И смотрит на него такими влюбленными глазами.

– Я буду рад, если он на ней женится, – ответил Казаков.