Толик сузил глаза, вытащил из кармана золотую цепочку и вновь, как я уже видел раньше, закрутил ее на пальце.
      — Не бери на испуг, это несерьезно.
      — Ну вот. А ты спрашиваешь, почему тебе предлагаем место Падунца? Потому и предлагаем, что ты не из пугливых. Умный и не трус. Такие кадры в цене.
      — Поэтому работу я сам себе найду! На хлеб будет хватать, а большего мне пока не надо.
      — А меньшего? Срок мотать не хочешь? Я ведь не шучу, напоминая о твоих крутых грешках. Ты же человека убил, того, кто тебя пригрел и обласкал. Падунца убил!
      Вот тут я обалдел. Я хлопал глазами, глядя на лица Зои и Толика, и никак не мог врубиться, о чем это повел речь собеседник.
      — Хочешь, расскажу, как все произошло?
      Я лишь облизал пересохшие губы.
      — Ты прятал кое-какие драгоценности у старухи-соседки, но та, благочестивая и праведная, стала подозревать, что они ворованные. И ты решил, что ее надо убрать, лучше всего — чужими руками, и потому вступил в сговор с Падунцом. Ему ты рассказал, где и что у старухи лежит, посоветовал захватить и шкатулку — для отвода глаз. Сели вы в один прекрасный вечер на его «японца», доехали до сквера. Падунец потопал к дому, а рядышком с тобой остановилась еще одна машина, «Таврия» твоего дружка. Падунец убил бабку, прихватил чемоданчик с драгоценностями и шкатулку, выбежал из дому, и тут ты его шлепнул меж глаз, забрал вещички, сел к Блину и умчался, как говорят, во мрак. Потом оставил поживу дружку и налегке зашагал домой. Но ты даже допустить не мог, что мы, по чистой случайности, соучастника твоего накрыли, и он раскололся.
      — Это бред! Кто этому поверит?
      — Это не бред, Кузнецов. Есть письменные показания Блина, то бишь Блинова Геннадия Олеговича, есть вещдоки. Сережки узнаешь?
      Толик вытащил из кармана целлофановый пакет, в котором лежали две сережки бабы Вари. Мне ли их не знать — неоднократно держал в руках.
      — Это еще ни о чем не говорит.
      — А пистолет, «макаров» с твоими пальчиками? Баллистики установят, что именно из него был произведен выстрел, унесший в мир иной нашего друга.
      Толик при этом посмотрел на Зою, та его информацию приняла так спокойно, будто знала о ней сто лет.
      — Ну так что, пистолет тебе о чем-нибудь говорит?
      — Одного не пойму, — отвечаю я. — Зачем понадобилась такая подставка? Столько ходов… Вы что, меня сбили специально, что ли?
      — Вот это — дело случая.
      Равномерно вращающаяся цепочка на пальце начинает меня уже раздражать. Нервным становлюсь, не замечал еще этого за собой. И голос у Толика механический, монотонный, тоже злит.
      — Зоя, оставь нас минут на пять, — просит он. Интересно, какие секреты от кошечки, переродившейся в львицу, есть еще у этого парня?
      Зоя хмурится, но без слов встает и уходит в комнату.
      — Дело случая, говорю, — продолжает Толик. — Я бы тобой не заинтересовался, узнай даже, что это ты ювелирный взял. Но когда похищают, а потом возвращают… Якобы…
      — Я действительно все вернул!
      — Эта идея тебе в голову пришла, когда заметку прочел об аресте директора магазина? Или вы заранее с Балушем договаривались?.. В общем так, Кузнецов. Я чувствую, ты большую игру затеял, уважаю тебя за это, обещаю помощь и желаю войти в долю. Не раскусил я еще, что ты затеял, но на всякий случай буду держать тебя пока рядышком, хочешь ты того или нет. Никакого времени на раздумья! Пару дней отдохни, соберись с мыслями, а потом приходи и выкладывай мне все! Впрочем, можешь это сделать и быстрее. Есть мой телефон?..

36

      До такой степени не верить в то, что человек может одуматься и попробовать жить честно?! Неужто у меня глаза настолько бандитские, что нет в них никакого проблеска порядочности? Да, сволочные глаза. Или это разбитое зеркало так искажает их?
      Я стою в собственной ванной, любуюсь собой и очередным разбоем, произведенным в моей квартире. Зеркало… Выжженный кислотой круг линолеума, побитый кафель. Но бардак в квартире — это еще не все. Когда я возвращался домой, возле милиции меня заловил Кукушкин: "Зайди, Кузнецов". И пока я поднимался вслед за ним в кабинет, пришла на ум мыслишка: а что, если согласиться на предложение опера? Может, хоть на какое-то время Толик оставит меня в покое, и я придумаю, как вывернуться из сложившейся ситуации?
      Кукушкин сел за стол, показал мне глазами на стул, полез за сигаретами. Не дожидаясь его постоянного вопроса, я сказал:
      — Ладно, согласен. Когда машину принимать?
      — Все, — пустил кольцо дыма Кукушкин. — С этим точка. Вопросов можешь не задавать: точка и все. Работу я тебе дать не могу, а статью — могу. Я к тебе, Кузнецов, хорошо отношусь, потому говорю напрямую: будешь дергаться схлопочешь срок, причем вариантов тут — сколько хочешь.
      — Да я никакой вариант не хочу. За что?
      — Не понимаешь? Ладно, объясню, в расчете на то, что ты парень сообразительный и все остальное додумаешь. Бабу не ту шпокаешь, понял? Теперь топай отсюда и делай выводы.
      Выхожу на улицу. У открытого капота «Жигулей» загорает Лысиков.
      Спрашиваю его:
      — Чего Кукушкин злой такой?
      — А, от зависти, наверное. Сослуживец наш заходил к нему сегодня. Ушел из органов, кого-то там охраняет, бешеные «бабки» получает… Они с капитаном полчаса в кабинете болтали. У капитана оклад в десять раз меньше…
      И вот я стою в ванной и понимаю, как это больно — находиться меж молотом и наковальней. С бывшими ментами и нынешними политиками хотя бы все понятно. Их условия определенны и ясны: я отказываюсь от Вики, они оставляют в покое меня.
      А что делать с Толиком?
      Правде он не верит, просто так от меня не отцепится. Уж он-то не ограничится битьем зеркал. Как ни фантазирую, а ничего не сочиняется, не складывается в сюжет из имеющихся данных. Есть я, есть директор магазина, сидящий ныне под стражей, есть факт хищения драгоценностей, факт их возвращения законному владельцу… Балуш об этом возвращении никому ничего не сказал, решил не прощаясь, по-английски, смотаться, прихватив мою посылку. Думай, Костя, думай! Сочиняй! Как выстроить все факты так, что ты вроде бы ждешь сумасшедший навар… Но ведь его никогда не будет, этого навара!
      И что сделает Толик, поняв, что его дурачат? Думай, Костя… А что, если действительно продать квартиру, уехать куда-нибудь в глушь, купить дом… Или и там невозможно будет начать новую жизнь?
      Я кое-как исправил телефон, наверное, в сотый раз набираю знакомый номер, но Вика трубку не поднимает. Я на полном серьезе хочу предложить ей смотаться отсюда со мною… На работе она задержалась, что ли?
      Ладно, аппарат так раскалиться может. Оставим пока в покое деревню и подумаем о драгоценностях. Если бы я был в сговоре с Балушем, то что бы мы могли замыслить? Ну похитили товар, ясно. А зачем бы я его возвращал владельцу? Какой прок мог быть от этого? Думай…
      Ничего не думается!
      Звонит телефон. Хватаю трубку. Незнакомый голос:
      — Ну что, Кузнецов, делаешь выводы?
      Меня душит злость. Веду войну на два фронта и везде терплю поражение. Но не махать же белым платком?!
      — Выводы я буду делать, когда поговорю с самим.
      — Дурак ты, дурак. О себе не думаешь — так хоть женщину пожалей.
      — Женщину? — задаю я действительно дурацкий вопрос.
      — Вике сейчас плохо и будет еще хуже, если ты не откажешься от нее.
      — Я могу с ней поговорить?
      — Говори все нам. Мы дадим ей послушать твой голос, записанный на диктофон.
      Так вот почему Вика не отвечала! Ей или не разрешают подходить к телефону, или… Или ее вообще увезли из дому.
      Мое молчание на другом конце провода расценили как глубокую задумчивость и попытались помочь выйти из нее:
      — Вику действительно жалко. Она тебе, наверное, говорила, что хозяин вообще уже почти не мужик, и он ловит кайф, когда видит, как трахаются другие. Так вот, он приведет для Вики какого-нибудь молодого жеребчика, собственноручно свяжет ей руки, чтоб меньше трепыхалась, сорвет одежду… Он у нас великий фантазер, ты учти это, Кузнецов. И еще учти, что он не любит дарить свои вещи кому угодно, не любит, когда у него забирают игрушки.
      — Я на все согласен! Мне только надо переговорить с ним хотя бы по телефону.
      — У тебя есть его телефон? — удивился собеседник.
      — Есть, — соврал я. — Он сейчас дома?
      — Нет, сегодня в верхах мероприятие какое-то, будет к десяти вечера.
      — Вот после десяти мне и звоните, я скажу в ваш диктофон все, что надо.
      Я на самом деле не подумал о Вике. Спасибо, чужой дядя надоумил. Если этот дядя, гад, не врет… А если и не врет, что я могу сделать? Разве есть гарантии, что этот Белаков откажется от мысли о мести? Надо потолковать с ним. Надо узнать, где Вика. Это — самое главное, проблемы с Толиком пока отходят на второй план… Проблемы, но не сам Толик!
      Я нахожу его номер телефона, накручиваю диск. Приятный женский голос, я даже представляю, как подносит к ушку трубку беловолосый голубоглазый ангел.
      — Эмма, — ору, как старой знакомой. — Мне Толик нужен.
      Короткая заминка. Видно, смотрит на телефонный определитель и гадает, кому принадлежит сей нервный крик.
      — Одну минуту…
      Вот и голос хозяина милого моего «вольво». Выпаливаю скороговоркой: надо бы, мол, пару человек, как можно быстрее, потолковать с одним типом, подробности при встрече…
      Не проходит номер. Подробности ему нужны сейчас, хотя бы в двух словах.
      — То, что таможенники взяли у Балуша — баловство. Балуш залетел по собственной глупости. Мы прощупывали с ним канал, он должен был осесть в Эмиратах и ждать от меня передач… Передавать есть что, поверь. Надо только потолковать с одним мужичком.
      — Кто он?
      — Так, шавка. Но поскольку у меня, кажется, появился новый компаньон, тут я сделал паузу и услышал, как Толик довольно хмыкнул, — то я не хочу больше ни с кем другим делиться.
      — Идет. Людей я тебе дам. Больше скажу: мои люди сейчас все время при тебе. Дам им команду — и через минуту они будут у подъезда. Так что спускайся.

37

      Два квадратных мальчика в легких темных свитерах. Одному, наверное, за тридцать, другой — мой ровесник. Я даже улыбнулся: как похожи они на тех, с кем я накануне беседовал в сквере. А ведь из совершенно разных контор… Надо бы и мне приобрести такой свитерок, видно, он входит в моду. А джинсы пора выбрасывать. Я весь в джинсовке: брюки, рубашка, куртка… Куртку надел только потому, что в ней объемные карманы, в один из которых легко поместились наручники, те, которые я когда-то снял с Насти. Не знаю и сам, зачем я прихватил их с собой сейчас.
      — Куда едем, шеф? Сядешь впереди, сзади?
      Хороший инструктаж провел Толик.
      — На Филипповскую.
      — Наша задача?
      — Вы мне должны обеспечить разговор с одним человеком. Если будет кто-то рядом, оттесните и все. И можете возвращаться.
      — Насчет возвращения было другое указание: Анатолий Анатольевич ждет тебя, так что мы с Филипповской сразу везем тебя к нему. Или планы поменялись? Тогда прямо сейчас свяжись с ним.
      Квадрат помоложе протянул мне радиотелефон.
      — Да нет, все остается в силе. Если Толик сказал…
      Помолчали. Молчание прервал тот, который сидел за рулем, причем прервал неожиданным возгласом:
      — Гнида!
      Я недоуменно взглянул на него, и он пояснил:
      — "Девятка" сзади, который день за нами таскается. Мы Анатолию Анатольевичу докладывали, он обещал разобраться, но она таскается и таскается. Дистанцию держит — не увидишь кто, что. Оторвемся ради спортивного интереса, ты не против?
      — Двумя руками за.
      Водитель, не снижая скорости, повернул в один переулок, другой, зарулил на автостоянку возле жилого дома и вырубил свет.
      — Постоим минуту.
      Постояли.
      — Теперь, кажется, чисто. Поехали. Я повезу тебя окольным путем, это чуть дольше, но есть шансы, что не будет зрителей.
      Мы оставили машину поодаль от дома и уселись на пустующей скамейке, так, чтобы были видны все три подъезда.
      — Вы отца Анатолия Анатольевича знаете, работали с ним? — почему-то перешел на вы водитель.
      Я неопределенно пожал плечами. Водитель это понял по-своему:
      — Да нет, я не потому, что любопытный. Я просто хочу сказать, что с ним тяжелей приходилось. В день порой под тысячу кэмэ наматывал, и разборок полно было. Машины бил… Это сейчас он птица важная, на "мерседесе"-шестисотке. И хорошо, что меня на «мерс» не взял. При сыне спокойнее. Но воспитывает он его хорошо, да? "Денег у меня куча, но кормить не буду, иначе без меня сам жить не сможешь, ищи свой бизнес". Правильный мужик.
      — Сказки! — возразил молодой. — Старик уже внуку дом в Англии купил. Внуку четыре года, а уже свой особняк, и счет небось в банке. Лафа, а не жизнь. Вырастет там, выучится, приедет и станет нашим президентом. Учить нас будет уму-разуму.
      — Ты не ехидничай. И станет, и будет не хуже многих наших доморощенных. Наши всего побольше себе урвать хотят, а у него все будет… О, машина подъехала. Не этого ждем?
      Двое в черном, одного из которых я узнал сразу по знакомству в сквере, завозились у багажника, вытаскивая оттуда коробки, а из салона «Волжанки» все еще не спешил вылезать третий. Но я уже нутром почувствовал: он, Белаков. Наконец-то открывает дверцу, выходит, потягивается, разминая косточки. Костюм, галстук, тяжелая квадратная челюсть. Ему бы в боевиках играть стареющих героев.
      — Он! Пойдем, ребята.
      Мы уже обговорили наши действия. Я мирно и тихо приглашаю Белакова пройтись в глубь двора, в угол, заросший сиренью. Для того чтоб он был при этом более послушен, сжимаю в руке обыкновенный перочинный нож, но с утяжеленной колодочкой. Можно и острием попугать, хоть оно только кожу-то и проткнет; можно вместо свинчатки использовать. Но это на крайний случай.
      Когда я просил мальчиков постараться действовать без лишнего шума, они в один голос ответили: "Обижаешь!" И вот теперь вижу, что действительно обижал. Два ствола одновременно приставляются к хребтам тех, кто у багажника, при этом говорятся тихие, проникновенные, но вряд ли ласковые слова, и я понимаю, что у меня теперь полная свобода действий, что никто мне не помешает.
      Кое-что уже видит и Белаков. Замер в зевке, будто воздухом подавился. Прямо хоть силой поднимай ему отвисшую челюсть.
      — Пройдемся, поговорить надо.
      Ну вот, не хватало, чтоб он сейчас упал и умер. Затряслись губы, побелели глаза.
      — Вот туда, к сирени.
      Он впереди, я в метре сзади. Подгибает, гад, колени. Может, действительно от страха, а может, готовится извернуться, отпрыгнуть в сторону. На всякий случай не больно толкаю его лезвием ножа в спину:
      — Без шуточек!
      Он то ли громко икает, то ли всхлипывает и зачем-то поднимает руки на уровень головы, как будто в плен сдается. Ну что ж, хорошо, что поднял.
      — Стой!
      Провожу у него под мышками. Точно: наплечная кобура, красивый, словно игрушечный, пистолет. Нет, не играть ему героев в фильмах. Мало того, что он об оружии забыл, так еще и… Фу, как дерьмом завоняло!
      Я целю пистолетиком в нос Белакову:
      — Что ты собираешься делать с Викой?
      Тяжелое, всхлипывающее дыхание. Ну надо же, такая мразь! Не встречал людей трусливей. Уже не могу смотреть на его отвисшую челюсть, поднимаю ее кулаком, и засранец кулем валится на землю. Легонько поддаю под ребра ногой:
      — Встань!
      Он подхватывается невероятно быстро.
      — Где Вика?
      — За городом, — тонкий голосочек евнуха. — С ней ничего… Надо подлечиться…
      — Тебе самому надо подлечиться, — говорю я. — Болезнь генерала Власова, да? Когда страшно, очко не держит?
      Глупейшая, жалкая улыбка в ответ.
      — Или тебе еще не было страшно? Ты только других страшил? Получил власть и страшил, да?
      — Не убивайте! — пролепетал Белаков.
      Он не сводил глаз с пистолета, и я сунул оружие себе в карман.
      — Да кому ты нужен. Слушай меня внимательно и останешься целым. Первое: тронешь Вику пальцем — достану из-под земли, теперь ты знаешь, что я это смогу сделать. Второе: веди к ближайшей автобусной остановке, как можно скорее и чтоб без глупостей.
      Белаков опять поколыхался чуть впереди, при каждом шаге тонко всхлипывая. Мы оказались в темном, плохо освещенном переулке. Метров через двести вышли к магистрали. Остановку я увидел сам. И увидел подходивший автобус. Времени у меня оставалось как раз на то, чтоб успеть сказать прощальную речь члену правительства:
      — В телевизоре ты лучше смотришься. А на деле — дерьмо.
      И от души съездив его по так раздражавшей меня челюсти, пробежал десяток метров, впрыгнул на ступеньку чуть не уехавшего без меня автобуса.
      Пассажиров было мало, но я не стал садиться. Через остановку выскочил, перебежал на другую сторону и запрыгнул в троллейбус. Береженого Бог бережет! Нет желания ехать в гости к Толику, нет у меня для него хороших вестей. И дома появляться нельзя. Спать не хочется, но, чувствую, день завтра будет непростой, и надо отдохнуть. Где? Будто есть выбор. Конечно, у Насти.

38

      В этой квартире уже появляется уют. Женщина хозяйничает, и этим все сказано.
      Долго отмываюсь в душе, потом сажусь за накрытый стол. Яичница, колбаса, мой любимый кефир, бутылка кислого сухого вина.
      — Я днем как раз стипендию получила, первую…
      Глаза Насти светятся от счастья. Она рада стипендии, рада мне, рада тому, что у нее есть крыша над головой.
      — Вы с Викой такие люди, такие люди! Вы столько сделали для меня! Я раньше почему-то считала, что москвичи сплошь черствые, злые, что тут бандит на бандите. Особенно когда со мной это случилось… А вот ты, Костя, добрый, ты рыцарь.
      — Рыцарству не обучался, — бурчу в ответ.
      — А этому не учатся, ты просто родился таким!
      Знала бы она, каким я родился! Не туда идет наш разговор. Потому откровенно зеваю и прошу:
      — Настя, я на кухне на раскладушке лягу, ты утром меня не буди, беги на занятия. Буду уходить — дверь захлопну. И не стесняйся: кипяти чай, готовь, что надо — я крепко сплю.
      Спал я действительно крепко и долго. Проснулся — Насти уже нет, на столе — свежая булочка, кефир, утренние газеты. По старой привычке начал с чтива. "Структурные избиения": "Вчера ночью было совершено нападение на высокопоставленного чиновника властных структур. Несколько неизвестных, вооруженных холодным оружием, напали на него, когда тот возвращался домой. Скорее всего, члена нашего правительства хотели просто ограбить, но он сумел сам себя защитить и обратил нападавших в бегство. Правда, при этом получил ссадины, ушибы, с легким сотрясением мозга оказался на больничной койке.
      Рядовой, казалось бы, случай, говорит о том, что даже таких людей мы не можем защитить от разгула бандитизма. Что же тогда говорить о рядовых наших гражданах?.."
      Заметка эта мне понравилась, особенно строки о самозащите Белакова. Смех вызвал аппетит, я выпил весь кефир, ополовинил запасы сыра, колбасы, но компенсировал все это Насте тем, что оставил ей бумажник, когда-то полученный от Эммы и Толика. Он ненамного похудел с тех пор.
      После хорошего завтрака стала получше соображать голова. Скорей всего, Вика в больнице у Бабашвили. Вряд ли вчера ночью или сегодня утром Белаков нашел силы предупредить кого-то из своих, что засранцем он стал из-за Вики. Вряд ли признается в этом и милиции, которая наверняка уже посетила пострадавшего. Но тем не менее тянуть резину нельзя, надо как можно быстрее навестить моего дорогого Илью Сергеевича и Вику. Что с ней? Если хоть один золотой волос упал с ее головки — я в любой больнице достану этого структурного мерзавца.
      На такси подъехал к знакомой уже развилке, отпустил машину и зашагал к больнице пешком. Рассудил вроде бы здраво: охранник обязательно услышит шум мотора и выйдет встречать прибывших, но вполне возможно, не услышит и не увидит тихо идущего человека. Встречаться с ним не хотелось бы…
      Но пришлось.
      Крупный, несколько грузноватый усач с цепкими глазами вырос у самой калитки, ничего не спрашивая, смотрит на меня, щелкает радиотелефоном. Все, приплыли.
      — Падунец, Федор Савельевич, — говорю, сам от себя не ожидая такой наглости.
      Усач повторяет услышанную фамилию, дожидается ответа и кивает головой:
      — Проходите.
      Вот так! И тут бывают свои сбои в бухгалтерии: человека давно уже нет, а из списков не вычеркнули. И документы не проверяют. Непорядок. Но за такой непорядок поблагодарить часового надо. В качестве поощрения я дарю ему дружескую улыбку, топаю вдоль озерца. Вот в этой беседке состоялось наше знакомство с Викой. Жаль, что она не сидит здесь по-прежнему: придется бегать по палатам. Нет, это не дело, конечно. Надо заглянуть прямо к Бабашвили и выяснить, что с моей любимой и где она.
      Противнейший холодок прошелся под ребрами: а если Вика вообще не здесь, может же быть такое? Что, в Москве только одна загородная больница?
      Первый этаж, поворот налево, ступеньки наверх. Ни одного больного не попалось на глаза. Что у них, мертвый час? Стучу в знакомую дверь, не дожидаясь ответа, открываю ее, перешагиваю порог. Все ясно, попал на обед. Илья Сергеевич сидит уже перед пустыми тарелками, пьет чай с лимоном.
      — Я занят, простите.
      — Это вы меня простите, Илья Сергеевич. У меня нет возможности ждать, я должен увидеть Вику.
      Серебряная ложечка звякнула о стакан, руки доктора заметно дрогнули.
      — Кузнецов? Как вы вошли сюда?
      Он ставит на поднос стакан, опускает руку… Там может быть кнопка сигнализации, оружие… Выхватываю из кармана пистолет:
      — Не надо!
      Бабашвили заметно бледнеет, кладет руки на крышку стола, но говорит спокойно, только тихо:
      — Этого еще у нас не было. Знал, что в дерьмо попал, но не думал, что по больнице с оружием бегать начнут.
      — Где Вика? — спросил я.
      — Так, значит, от вас ее упрятали?
      — Илья Сергеевич, вы много говорите, я же жду всего-навсего коротенького ответа…
      — Коротенький не получится. Вы все-таки разрешите мне взять из стола салфетки? И наберитесь хотя бы на пару минут терпения, чтобы понять, в чем дело. Вика здесь, и в той же палате, в какой была раньше. Привезли ее сюда в плохом, полубессознательном состоянии — кололи сильнейший препарат, блокирующий психику, волю. Эти ампулы тоже сюда доставили. Мне, как мальчику, настоятельно рекомендовали пользоваться ими, рекомендовали в таком тоне, что я не имел права отказаться. Но поскольку последствия подобных инъекций могут быть страшными…
      У меня, наверное, что-то случилось с лицом, поскольку Илья Сергеевич дальше продолжил скороговоркой:
      — Не надо так смотреть, все нормально! Я ввожу ей совершенно безвредные препараты, но у нас с ней договор: если кто-то еще есть в палате, то она ведет себя… странно, скажем так.
      — Она в палате не одна?
      — Одна. Но в любой момент туда может войти Светлана, моя, так сказать, помощница. На самом деле — человек, контролирующий меня.
      — И вы это терпите?
      — А что остается делать? Идти работать в районную поликлинику? А на что кормить семью?
      — Но такой ценой…
      — Не надо об этом! Я все-таки стараюсь хотя бы перед собой быть честным, деньги отрабатываю. — Он сделал ударение на последнем слове. — И потом, меня уже просто не отпустят отсюда, не позволят ни свое дело открыть, ни в другой лечебнице устроиться. Правда, если узнают, что я принимал вас, устроил встречу с Викой, то отношение ко мне, думаю, изменится. В худшую, естественно, сторону.
      — И что вы предлагаете?
      Бабашвили встал из-за стола:
      — Я полагаю, что помогаю порядочному человеку. Во всяком случае, Вика так о вас отзывалась. Она мне кое-что рассказывала. Пойдемте!
      — А осведомитель, Света, она здесь? Мы можем встретить ее в коридоре или в палате?
      — Скорее всего, в палате. Не знаю, какое конкретно задание она получила, но постоянно крутится возле Вики.
      — Тогда простите меня, но это для вашей же пользы. — Я вынул из кармана пистолет. — Пойдете под конвоем. Я вынудил вас идти, понимаете?
      — Не совсем. Но я специалист в своем деле, вы — в своем. Поступайте, как знаете.
      Коридор был по-прежнему пуст. Вошли в палату. Вика, кажется, спала. У окна на стуле сидела Светлана, листая журнал. Я быстро оглядел помещение. Труба парового отопления спускалась с потолка и уходила в пол в углу. Светлана уже поднималась навстречу нам и шевелила губами. Пистолет она увидела, теперь пусть увидит и браслетики. Я вынул наручники, защелкнул правый на ее руке, а левый, предварительно пропустив его меж трубой и стеной, на запястье Бабашвили:
      — Посидите так пять минут, и без шума… простите, девушка, я, кажется, разбудил вас?
      Последняя фраза была обращена уже к Вике. Та приподнималась на кровати, недоуменно глядя на меня.
      — Костик?
      — Ты можешь ходить?
      Она спустила ноги на пол, поднялась, держась за спинку кровати.
      — Вот и хорошо. — Я обнял ее за талию. — Посидим немного в кабинете доктора.
      Ступала она не совсем уверенно не только в палате, но и в коридоре.
      — Можешь не притворяться, тебя уже эта шпионка не видит.
      — Костик, — она прижалась ко мне, заплакала, — меня чем-то накачали, я теряю ориентацию.
      — Илья Сергеевич? — спросил я и сжал кулаки.
      — Нет, перед тем как сюда везти, еще дома. Вошел Белаков, с ним еще кто-то, наверное, врач. Заставили проглотить несколько таблеток, потом — не помню…
      Поплыла.
      Я поцеловал ее в мокрую от слез щеку.
      — Я пришел за тобой. Мы исчезнем и отсюда, и из этого города.
      — Начнем новую жизнь? — спросила она, и слезы опять наполнили ее глаза. — Костик, ты не понял главного. Мы никогда не избавимся от своего же прошлого. Мы можем поменять и паспорта, и прописку, но — не избавимся!
      — Неужто мы с тобой слабее обстоятельств, Вика?
      — Не слабее… И не сильнее… Раз бежим от них. А я вот и бежать не могу, ноги не слушаются… Ты как меня нашел?
      Я коротко рассказал ей обо всем, что произошло за эти дни. Она ахнула:
      — Ты действительно сжег все мосты, тебе некуда возвращаться. Остается и впрямь податься на край света. И все из-за чего, Костик, а? Из-за того, что чистым захотел стать? Да кому она нужна, наша чистота?! Чистые или от голода сдыхают, или вешаются!..
      Вика стала дрожать, как от холода, я обнял ее, погладил жесткие непокорные волосы:
      — Успокойся, Вика! Успокойся, все будет хорошо. Мы попробуем, попробуем не замараться и доказать всем им…
      — Кому, глупыш? Кому всем? Да начихают они на твои доказательства! У этих всех иные ценности, они просто не поймут тебя! А поймут — так будет еще хуже: раздавят. Уезжай, уезжай, Костик, куда глаза глядят! Хоть я и не хочу с тобой расставаться…
      Я прикрыл ей ладонью рот.
      — Ты права, Вика. Убегать — последнее дело. Потерпи немного, я что-нибудь придумаю.
      — Что ты придумаешь? Тебе ведь и думать некогда! За тобой идет охота, ты понимаешь это? Тебя флажками красными обнесут — и Белаков, и милиция, и Толик… А ты все мечтаешь, как бы никого не укусить…
      — Все, Вика, все! Мне пора уходить. Ты будь умницей. Здесь будь. Илье Сергеевичу, кажется, можно доверять? Потому не торопись выписываться, жди от меня вестей. А пока возвращайся в палату. Возьми ключ от наручников. Постой здесь, возле окна, и только когда увидишь, что я вышел за калитку, отстегнешь их.
      — Меняемся, — слабо улыбнулась она. — Вот моя связка. Кому придет в голову искать тебя в моей квартире?

39

      Охранник демонстративно смотрел в глубину леса, будто даже замечать не хотел, кто это вышел из больницы и зашагал к трассе. Пусть любой выходит, его дело — не впускать, и он знает это отлично.
      Частник согласился подкинуть только до ближайшего метро, но мне это как раз и надо было. Нечего светиться средь бела дня возле дома Вики.
      От метро я позвонил своей соседке, жившей этажом ниже.
      — Константин? А к тебе милиция приходила, нас расспрашивали, где ты.
      — Если будут спрашивать еще, скажите, уехал к тетке, в глушь, в Саратов…
      Так, обвинение в разбойном нападении на мне, значит, есть. Появляться дома не следует. К Насте наведаюсь только в крайнем случае: незачем такую квартиру светить. Остается воспользоваться ключом, который дала Вика.
      Бутерброды, кофе, ванна — и вот я уже почти в форме, только спать охота. Но все равно ведь делать нечего в темноте, а свет зажигать опасно. Кто знает, что предпримет Белаков, получив информацию от Светланы о моем посещении больницы. Прилетят мотыльками на свет крутые мальчики, и не устраивать же тут с ними потасовку и стрельбу?! Хотя стрелять есть чем.
      Я накрыл ладонью пистолет Белакова. Игрушечка. Полный магазин патронов. Хорошо бы мне их не растратить, выйти из игры чистым. С каждым днем сделать это все сложнее и сложнее, уже и представить трудно, какие выходы у меня есть. Если не считать тот, о котором говорила Вика: сдохнуть с голоду или полезть в петлю. Да и то ведь посмертно повесят на меня того же Падунца. Мертвый я буду для всех очень удобен.
      С этой не больно веселой мыслью я и заснул, чтобы проснуться от яркого света, ударившего в глаза. В голове еще не рассеялась пелена ночных сновидений, и потому я не сразу осознал, где нахожусь и что за люди ходят по комнате. А когда осознал, захотелось опять заснуть и забыться.
      Поодаль, у двери, потирал руки, хищно поглядывая на меня, один из тех двоих, с которыми я навещал Белакова. А рядом, у кровати, крутил на пальце золотую цепочку Толик.
      — Прости, мы без стука, — сказал он. — Но ты подставил меня, крупно подставил, и потому мне не до условностей. Такое придумать: стравить меня и с кем?!
      — Голь на выдумки хитра, — ответил я. А что я еще мог ответить?
      — Голь… — Толик присел на стул. — Знал бы я, что ты действительно голь… Вот здесь я ошибся, поверил в ваше общее дело с Балушем. В наше время ведь миллионами не швыряются, миллионы можно вложить так, чтобы получить миллиарды. А ты?..