— И ты выбрала меня орудием мести?
      — Если ты задаешь такие вопросы, то ты дурак всего-навсего. Не обижай меня сегодня. Не говори гадостей. Не можешь без них — встань и уйди.
      Я поцеловал ее руку, и она опять горько заплакала, так горько, как плачут дети.
      — Теперь слушай меня… — сказал я.

22

      — Подходящая компания собралась, — горько улыбнулась Вика. Проститутка и вор.
      — Все, Вика! Мы ведь поставили точку?
      — Ты думаешь, в этом долбаном мире можно ставить точки? Ты думаешь, мои белаковы лучше твоих максов?
      — Мы сами по себе станем лучше их…
      — Послушай, ты хорошо знаешь Падунца?
      — Так же, как и ты: Емеля, примеряющий корону на царство.
      — Чего ты от него хочешь?
      — Может, он пристроит Настю, найдет убежище?
      — Ты ее всю жизнь будешь прятать?
      — Нет. Я думаю убедить Макса, что девочка не заложит их, а значит, и не опасна.
      — И еще ты убедишь, что поступил правильно, вернув ценности в магазин? Не будь наивным, Костя. Чистыми руками сейчас даже добро делать нельзя.
      — Ладно, сменим тему. Значит, считаешь, Падунцу можно рассказать о Насте?
      — Не надо пока. Есть другой вариант. Я деньги хозяина по ветру не швыряла… Короче, поедем, посмотришь.
      Небольшая обшарпанная квартирка. Девятым валом вздыбился линолеум, устрашающе грязные батареи, потолки в желтых разводах великих потопов…
      — Ты не пугайся. Зато это мое, понимаешь? Отремонтирую, наведу порядок и буду жить. Сама наведу.
      Небольшая кухня, в комнате — старенький, наверное, от прежних хозяев, стол, две пустые книжные полки, кровать-полуторка. Мы оба почему-то смотрим на кровать, потом друг на друга и смеемся.
      — Ну ты ненасытный!
      — Это простительно. Ждал тебя долго.

23

      Телефонный звонок.
      — Да?
      Вот что значит потерять над собой контроль. Прежде чем хватать трубку, надо подумать, кто тебе может звонить в три ночи.
      Мой не назвавший себя абонент молчит. Век, конечно, он молчать не будет, сейчас положит трубку… Чуть раньше, чем трубка упала на рычаги, я услышал знакомый голос: "Дома?.."
      Корин. Бывший таксист, выкупивший машину и занявшийся частным извозом. Я эту «Волжанку» доводил ему до ума. Жадный и не больно умный мужичок лет тридцати. Мастак пить задарма, драть с пассажиров три шкуры. А сиденья в салоне дерматином обтянул. Месяца три назад ночью его избили, выкинули из машины, а саму тачку угнали. Через два дня ее нашли. Металлолом. Я, зная его натуру, все же делать из дерьма конфетку отказался, тем более за копейки. После ювелирного Корин мечтал об одном: купить на свою долю приличную иномарку. За золото он готов горло перегрызть. Но зубы некрепки. Хлипковат таксист, хотя с виду тяжелоатлет.
      Блин в этом плане опасней. При его кулаках да голову еще на плечах иметь… Но чего нет, того нет…
      Ладно, коль товарищи позвонили, надо готовиться к встрече. Негостеприимно принимать их за пределами квартиры, но и в ней не резон: шумом можно соседей потревожить. А с соседями надо жить тихо. Если приедут втроем — очень плохо, вдвоем — уже лучше. Но и то без понта не обойтись, поскольку челюсть надо беречь.
      Я беру пистолет Макса, вынимаю из него магазин, убираю его подальше с глаз. И не спеша спускаюсь на первый этаж. Здесь очень хорошо принимать компании. Рамы, где когда-то были стекла, заложены шиферными плитами, так что даже днем сумерки, а уж что говорить о глубокой ночи! Лишь в дальнем углу горит сорокаваттка — и как ее до сих пор не вывернули?
      В дом наш когда-то попасть было непросто: за наружной дверью следовал тамбурок, заканчивающийся внутренней дверью с кодовым замком. Код давно потерял свою секретность и назначение, но тамбурок остался. Что ж, постою, глядя в щель на улицу. Буду любоваться звездами и вдыхать запах мочи.
      Едут.
      В машине трое, и это очень плохо. Но один, кажется, остается за баранкой. Макс? Нет, Санек. Макс сам на разборку не поедет, не царское это дело. Санек остается в салоне, двое идут сюда. Ах, хорошо бы без шума поладить.
      Я покидаю тамбур и становлюсь за внутренней дверью. Загадываю: пусть первым войдет Блин, а то ведь он такой дурак, что может и на пистолет полезть. Безуха. Подготовленный, с замахом, удар в район уха. Тут же помогаю Блину осесть без грохота. Входит Корин, и как бы плохо ни было освещение, «макаров» он разглядел.
      — Садись рядышком, — говорю Корину и показываю на место рядом с Блином. — Теперь быстро и коротко: что надо?
      — То, что мы взяли в ювелирном. И девчонку.
      — О девчонке забудьте, ее уже нет, — говорю я. — Вы долго с ней возились, а это опасно.
      В глазах его появляется страх. Хорошо говорить с Кориным. Его во всем убедить можно. Равно как и разубедить.
      — Теперь о золоте. Зачем вам нужна моя доля?
      — Какая твоя? — Страх страхом, но, если дело идет о миллионах, тут обо всем забываешь. — Твоя вместе с миной накрылась…
      — Ты же умница, Корин, — вот теперь я позволяю себе улыбнуться. — И вдруг поверил Максу? Макс положил мину в драгоценности? Зачем, скажи? Что, без золота сверток не рванул бы? Макс просто эту долю себе забрал. Пока одну. А убрав меня — за вас примется. Неужели ты этого не усек?
      Под тяжкий стон Блина Корин начинает соображать.
      — Так золото у Макса? Ты его не забирал?
      — А как я вообще мог его забрать? Ты же Макса знаешь, он домосед, по ночам на машинах не катается, в отличие от некоторых. А днем, сам понимаешь, такие дела не делаются.
      Железный аргумент! Похоже, только им я и убедил Корина.
      — Значит, все драгоценности у Макса? Правильно! Он их себе хочет заграбастать, иначе бы давно уже реализовал! Что будем делать, Костя?
      — Лично я буду работать по своей программе. А вы сами мозгами шевелите. Со мной вам лучше не связываться.
      — Ну да, на тебе «мокруха», девочка эта.
      Умница Корин, элементами абстрактного мышления располагает.
      — Поговори с Саньком, с Блином, объясни им ситуацию.
      — На хрен объяснять, — выстанывает слова Блин. — У тебя же пистолет Макса! Значит, был у него.
      Дурак дураком, но тоже кое-что соображает.
      — Он что у него, именной?
      У Корина заметался взгляд, Корину опять нужны железные аргументы.
      — Если ты видел ствол Макса, то обратил внимание, что ручка у него черная. А эта, смотри, коричневая.
      Такую деталь они вряд ли помнят.
      — Действительно, коричневая, — говорит Блин.
      — Вот и делайте выводы. Погуляйте по ночной Москве и поразмышляйте.
      — Мы на машине, — почти с гордостью бурчит Блин.
      — За то, что вы нарушили мой покой, я ее на время конфискую.
      — Тебя гаишники как угонщика задержат.
      — Не думаю, чтобы в Москве кто-нибудь угонял «Таврию», хоть это теперь и иномарка. Ментам плевать на нее. Так что привет, ребята!
      Я выхожу из дома и спокойно топаю к тому, что Блин называет машиной. Выбрасываю из салона Санька, сажусь за баранку. И, соблюдая все правила движения, мчусь в Сабурово.
      Окна квартиры Макса темны. Не думаю, что он ждет гостей, как ждал их я. Уже однажды оправдавшей себя отмычкой открываю дверь, тихо иду в спальню. Вот здесь можно щелкнуть выключателем, одновременно прыгнуть к кровати и рвануть с нее одеяло.
      Очумелый Макс подпрыгивает и лбом упирается в ствол своего же «Макарова». Не хотел бы я когда-нибудь так пробудиться!
      — Сука, — говорю я. — Если ты не забудешь мой адрес и мое имя, я эту память из тебя просто вышибу. Поверь мне на слово! Веришь, нет?
      Я направляю ствол на переносицу и кладу палец на спусковой крючок.
      — Верю…

24

      Падунец достал все, что я просил. Киянки, распылители, нужные щетки… Я за утро обработал два «вольво», у обоих царапины на крыльях, отработал так, что не найти следа ни грунтовки, ни новой краски. Федор Савельевич крутился возле нас тоже в новом комбинезоне, в кепочке с вышитым на ней тарантасом и буквами "Ф. П." Такова марка его фирмы.
      — Сегодня день пашем, ребята, а завтра — презентация. Правильно, это можно назвать презентацией? Столы накроем, посидим, пригласим кой-кого…
      Хорошо посидели! На самом деле хорошо. Все было культурно, чинно, главное — гости вовремя разошлись. Остался ограниченный круг: механик Николай, я и Федор Савельевич с невестой. Николай остался потому, что идти уже не мог. Он спал сначала за столом, потом ему поставили раскладушку, и мы остались втроем против армады бутылок и тарелок. Плоскогрудая кошечка, не обращая на меня внимания, выговаривала Падунцу:
      — Зачем столько денег на ветер пускаешь? На них мне можно было купить приличное кожаное пальто и съездить к морю.
      — К Белому? — спросил я. — Или зачем вам пальто?
      Она даже не удостоила меня взглядом. Но сказала явно в мой адрес:
      — И потом, надо быть разборчивее в знакомых. Масса ненужных людей…
      — Милая, — уже изрядно осоловев, возразил Федор Савельевич. — Я сам знаю, кто мне нужен, а кто — нет. Пока у меня нет денег и пока мне эти деньги дают, надо быть благодарным людям, какие бы они ни были. А вот когда я рассчитаюсь с долгами — и море тебе будет, и Канары, и песец с бобром.
      — Потратился на строительство? — спросил я.
      — С чего потратился?! Нечего мне было тратить. Так, крохи. Все дали добрые дяди. Знают мою хватку и уверены, что верну с процентами. Выгодное же дело, Костя! Если правильно организовать… Клондайк! Пещера Али-Бабы! У нас будут большие деньги!
      — Большие деньги портят человека, — сказал я. — Вот у меня могли быть очень большие деньги, но я их отдал.
      — Кому? — тряхнул головой Падунец.
      — Хозяину.
      Мы как раз выпили по очередной, и я подумал: а почему бы не рассказать кое-что моему коллеге по бизнесу? Пусть знает, что его напарник не позарился на чужое, что он предельно честен.
      — Ты помнишь, Федор Савельевич, месяца два назад… нет больше… бандиты ювелирный грабанули?
      — А почему я должен помнить?
      — Так писали же об этом, в газетах… Ладно, суть в другом, не спрашивай как, но коробка, где были драгоценности, попала ко мне. Можешь себе представить?
      — Нет, — хмыкнул Падунец.
      — Я тебе слово даю! Впрочем, можешь не верить, твое дело. Но я всю эту коробку отдал директору магазина. Там добра было на сотни миллионов.
      — Тебе, Костя, пить нельзя, — посерьезнел Падунец. — Болтаешь черт-те что.
      — Не верь, дело твое. Я, может, тебе открыться хотел… Мне, может, выговориться надо. Меня раньше никто даже не пытался понять. Только баба Варя. Варенье мне давала, блины…
      — Бабушка твоя, что ли?
      — Нет, соседка, дверь напротив. Но она мне как родная бабушка. И блины такие делала…
      Я почувствовал, что речь моя плывет, голова кружится и что, пока не оставили силы, надо топать в нашу новую мастерскую, где есть комнатка для отдыха с топчаном…
      С утра пошла напряженка: заказ за заказом. Кофе с галетами пришлось попить ближе к обеду. На столе лежала небрежно свернутая газета. Вспомнил, что не ходил сегодня за почтой, решил просмотреть хотя бы эту. Начал, как всегда, с информаций на первой полосе. Одна из них была настолько любопытна, что я прочел ее несколько раз — "Битва при Ветерлоо": "Очередными жертвами бытовой пьянки стали продавец продовольственного магазина Максимов и его товарищ безработный Корин. Чего они не поделили, распивая французский коньяк «Ватерлоо», пока остается загадкой. Милиция лишь подвела печальные итоги битвы: два человека, считавшиеся, между прочим, друзьями, так исполосовали друг друга ножами, что Максимов скончался на месте, Корин же умер в реанимационном отделении больницы".
      Приоткрылась дверь, заглянул Падунец.
      — Костя, хватит прохлаждаться.
      — Меня, наоборот, в жар бросило.
      — Значит, хватит загорать. Тут чудик один____ Да сам с ним поговори.
      Вот уж действительно чудик. У него красавец «ниссан» цвета мокрого асфальта — модный цвет, причем без малейших дефектов.
      — А мне надо, чтоб цвет у него был самый обычный. Можно — красный, можно — голубой… Любой другой — на ваше усмотрение. Только побыстрее бы. За скорость плачу.
      — Желание заказчика — закон, — бормочу на это.

25

      Вика взволнована публикацией о Максе больше моего. Нет, бандитов ей не жалко. Другое ее заботит.
      — А что, если Корина успели допросить, а? Если он перед смертью все выложил? Тебя упомянул?
      — Тогда за мной бы пришли раньше, чем эта статья появилась в газете.
      — У них своя логика. Может, они уже следят за тобой, за каждым твоим шагом.
      — Намек понял. Чтобы не поставить под подозрение тебя, нам больше нельзя встречаться, да?
      — Костик, у тебя иногда получаются дурацкие шутки.
      — Прости. Иногда получаются. — Вика в общем-то все говорит правильно, но я не ощущаю тревоги. До сих пор я верил своему внутреннему голосу, и он меня не подводил. — Я от счастья дурею. За Настей теперь некому охотиться: Санек и Блин на это неспособны. Можно девчонку выпускать.
      — Я ей учебники достала, — вроде бы соглашаясь со мной, говорит Вика. Она фанатка: зубрит, головы не поднимает. Вчера, кстати, первый экзамен сдала, на четверку. Я ей платье свое давала. Мы, оказывается, один размер носим. Она такая хорошенькая в этом платье!
      — Это ты к чему? Что из нас хорошая пара получится?
      Вика молчит, но я чувствую, что именно это она и имеет в виду.
      — Я перед Настей теперь чист, понимаешь? Освободил ее, что еще надо? Компенсировать моральные издержки?
      — А хотя бы и так! У нее, может, на всю жизнь останутся в памяти те дни, когда она к трубе была прикована.
      — Если так, то я вовеки не искуплю своей вины.
      — А ты думал, так легко зачеркивать то, что было?
      Мы впервые с Викой говорим на таких тонах. Это похоже на ссору. Я сдаюсь.
      — Что ты предлагаешь?
      — Помогать девочке столько, сколько мы можем.
      — Вика, — говорю я. — Ты святая.
      — Не издевайся, пожалуйста.
      — И не думаю, — целую ее руку. — Я люблю тебя, честное слово.
      Она зарывается пальчиками в мой чуб.
      — Я старая. Наши отношения — это ненадолго и несерьезно. Рассеются тучи, ты хорошенько рассмотришь меня и уйдешь. Пока же нас только невезуха объединяет.
      — Тучи рассеются не скоро. Мы успеем жизнь прожить…

26

      А газеты, оказывается, читаю не только я.
      Поздно вечером, когда уже собрался уходить домой, меня пригласил на пару слов Федор Савельевич.
      — Позавчера статеечка одна была, любопытная, скажу тебе, статеечка. Сахар в чай бросать?
      Я протестующе мотнул головой.
      — Так вот, мужики по пьяни ножом друг друга поширяли, читал, нет?
      — Сейчас столько об этом пишут. — Я почувствовал, как плохо мне удается выговаривать эти слова спокойно.
      — Да, много. Вот и тут. Максимов, Корин… — Он испытующе посмотрел на меня. — Ты не знал их случайно?
      — С какой стати я их должен знать?
      — Не знал, значит… Странно, парень, получается. Ты мне рассказывал на днях о кольцах да брошках из ювелирного, а я по своим каналам узнаю, что магазин этот брал Макс… Я ведь, Костя, говорил уже тебе, что срок мотал, с тех пор и остались у меня связи того уровня. Мужики, которым милиция по осведомленности в подметки не годится. Они мне и шепнули, кто был на самом деле этот мясник.
      — Кто?
      — Ученичок одного солидного товарища… Ты знаешь, кто такой вор в законе? Нет? Одно скажу: с ним шутки плохи. А продавец вздумал-таки пошутить: не сразу признался, что магазин взял. И признался только тогда, когда у него коробку с драгоценностями увели. Совета запросил, падла.
      — Падла, — согласился я. — Но ведь магазины сейчас грабят чуть ли не каждый день, Федор Савельевич. И если вы думаете, что я хоть как-то причастен к каждому…
      Падунец хохотнул и заговорщицки подмигнул мне:
      — Запомни, парень: если я говорю… И потом, даю тебе слово, никто, кроме меня, об этом не знает.
      — А что это тебя так волнует, Федор Савельевич? Ты же вроде сказал, что завязал, начал новую жизнь?
      — Начал. Поэтому все тебе и выкладываю. Так, говоришь, директору магазина триста миллионов вернул?
      — Говорю.
      — Ну-ну. А соседка, говоришь, блинами тебя кормит?
      — Это-то тут при чем?
      — Так, к слову. Просто я в самом деле подумал, что ты в деньгах нуждаешься, парень.
      — Нуждаюсь, — сказал я уже сердито. — И если не буду получать свое, найду другую работу.
      Посерьезнел и Падунец:
      — Ладно, парень, забудем и замнем.
      От метро к дому я шел пешком. Путь неблизкий, но хотелось подышать свежим воздухом и кое о чем поразмыслить. Что именно успел сказать Макс авторитету? Назвал мою фамилию? Почему заинтересовался всей этой историей Падунец? Ах да, тут понятно: по пьянке я не удержал язык за зубами. Значит, не умею пить, надо бросать… Поняв, что все мои вопросы останутся без ответов, поскольку я уже не узнаю, какой именно разговор состоялся у Макса со "старшим коллегой", я решил выкинуть все из головы и уснуть. Да, в дверь могут постучать в любую минуту, но нельзя же жить в постоянном страхе?!
      В дверь постучали, то бишь позвонили. Я выхватил из-под матраса пистолет, на цыпочках приблизился к глазку.
      На лестничной площадке стояла баба Варя.
      — Костя, ты прости, что я так поздно. Я раньше наведывалась, да тебя не было. Ты не заглянешь ко мне?
      — Сломалось что, баба Варя?
      Я ей часто то утюг ремонтирую, то пылесос, то телевизор.
      — Да нет, семьдесят семь лет мне сегодня стукнуло. Грешно одной отмечать-то. Дочь, внуки телеграммы прислали, но сами же далеко. А у меня наливка, блины твои любимые, пирог. Пойдем.
      Седая, полненькая, улыбчивая старушка, лучшая подруга моей бабушки. И голос у нее такой же: звонкий, девичий:
      — Ты, Костя, после операции прямо красавцем стал. Женился бы, а? Девочка, которую ты приводил, славненькая. Пара бы из вас была!.. Я люблю вот таких девчонок — некрашеных, русоволосых. И бабушка твоя, Сергеевна, их любила.
      — А как ты к рыжим относишься, баба Варя?
      — А чего! И среди них есть люди хорошие…

27

      Когда я куплю машину, то, может быть, тоже начну беситься с жиру. К примеру, ежемесячно менять ее окраску. Или хотя бы ежесезонно. Зимой мои «Жигули» будут белыми, весной зелеными, летом красными… Сейчас лето, и потому я не жалею красной краски для тех, кто просит: "Перелицуй по собственному усмотрению".
      Два дня назад с такой просьбой обратился разбитной парень цыганского вида: приехал на «шестерке». Была голубая — стала кумачовой. Сегодня он же прикатил «девятку». Брат увидел — понравилось: давай и ему революционный лимузин сотвори!" А чего не сотворить, если платят? Жалко только: ее родной — темно-синий — без помарочки, будто вчера с конвейера.
      На серый «вольво» я поначалу не обратил внимания. Ну подъехал и подъехал, стоит и стоит. Федор Савельевич обычно принимал клиентов в кабинете, но тут, что меня удивило, совсем не начальственно выскочил и на полусогнутых заспешил к машине. Я поднял голову и через лобовое стекло узнал водителя. Тот самый, Толик — "ой ли", — стукнувший меня на Третьей Сигнальной. Толик равнодушно скользнул по мне взглядом — так смотрят на серую бетонную стену, ни за что не цепляясь — и поднял голову на подбежавшего Падунца. Меня он или не узнал, или, что скорее всего, не захотел узнать. Падунцу руки не подал, но хотя бы чуть кивнул. Что-то коротко сказал, не вынимая изо рта сигарету. Мой шеф откачнулся к левому крылу, заприметил, видно, на нем что-то интересное, махнул мне рукой: подойди, мол.
      Я эту машину готов вылизать и обмыть так, как никакую другую. Я даже готов поцеловать в бампер эту машину, в то его место, куда врезалось когда-то велосипедное колесо. А уж помочь ей подлечить раненое крыло — это не только профессиональный долг, это жест друга.
      Краска на нем была стесана, скорее всего, притершейся вплотную четырехколесной родственницей, причем стесана на совесть, до основания. Колер такой я подберу, даже блеском не будет выделяться. Потерпи, родненькая, потерпи…
      Толик наконец вышел из салона и стоял теперь за моей спиной, дым сигареты раздражающе действовал на меня.
      — Не сверли затылок.
      — Это ты мне? — удивленно спросил он.
      — Тебе. Я очень не люблю, когда заходят сзади.
      Я закончил работу, распрямился и только теперь взглянул на хозяина «вольво». Он, как когда-то у озерца с карасями, крутит на пальце золотую тонкую цепочку, губы чуть вздрагивают в улыбке:
      — Учту, авось на будущее сгодится.
      Толик осматривает мою работу, глаза остаются по-прежнему сонные, неживые, но я все же угадываю, что видом крыла он доволен. Садится за баранку, поворачивает ключ зажигания, мотор оживает, но шумит не так, как мне хотелось бы.
      — Выключи, — говорю я и иду к капоту. — Зажигание надо подрегулировать.
      Он глушит двигатель, выходит из салона и теперь уже останавливается по другую сторону машины, наблюдает, что я делаю. А делов-то — пара пустяков. Я захлопываю капот.
      — Как Эмма себя чувствует?
      — Как надо. — Он открывает дверцу и, прежде чем сесть, говорит: — Я учту кое-что из твоих советов. Но и ты учти. Не говори никогда со мной приказным тоном и не задавай вопросов. Хотя, признаться, я доволен…
      Чем он остался доволен, я так и не понял: «вольво» сорвался с места, выскочил на дорогу и тут же затерялся в потоке машин.
      Подбежал Федор Савельевич:
      — О чем вы говорили?
      — Да так, о ремонте машин. Ты, кстати, с него деньги взял? С него можно и больше, как за срочный.
      Падунец покрутил пальцем у виска:
      — Ты что, парень! На деньги Толика и его папаши мы с тобой только и существуем: свои когда еще заработаем!
      — А какой ему интерес вкладывать в эту мастерскую «бабки»?
      — Так ведь знает, что ему все вернется, с процентами. Знаешь, как его кормят доходы от таких вложений? Он ювелирные магазины грабить не будет, он может скупить их на корню и не заметить, что в кармане меньше тугриков стало.
      — Честный бизнес? — спрашиваю я.
      — Если учесть, что у нас за рубли сажают, а не за миллионы, то честный.

28

      Излет лета. Желтые цветы на лесной опушке, желтые кувшинки в воде, желтый открытый купальник на Вике. У Насти купальник пестрый, но и там есть желтые тона.
      Мы загораем на Волге под Дубной, добрались сюда на электричке. Варим уху, пьем вино: отмечаем поступление Насти в институт. Падунец расщедрился и отпустил меня на два дня. "Ценю тебя, парень, и понимаю, что при таком адском труде нужен отдых". Платит он мне каждую неделю, и неплохо платит, как и обещал. Вообще я, кажется, не ошибся в нем: деловой мужик, хваткий. С техникой он, понятное дело, работать не умеет и не хочет, вместо этого сидит, шлифует ногти до зеркального блеска, но зато достает все, что надо.
      Мы живем на острове, куда нас завез за бутылку водки лодочник и пообещал за такую же бутылку вывезти отсюда завтра к обеду. Сейчас первый вечер нашей робинзонады. Солнце уже налилось кровью, висит над горизонтом. Сладкий дым костра уходит строго вверх.
      — Когда уха будет готова? — спрашивает Вика.
      — Еще минут пятнадцать.
      — Тогда мы искупнемся. Раздевайся, Настя.
      И сама сбрасывает купальник, абсолютно нагая идет в обход костра к воде так, чтобы во всей красе предстать перед моими очами.
      — Да нет, я в купальнике пойду, — стеснительно щебечет студентка.
      Вика останавливается прямо против меня. Я любуюсь ею через дрожащий экран горячего воздуха. Вот она стряхивает с груди хвоинку, вызывающе смотрит на меня, а говорит Насте:
      — Ну и напрасно, сушиться потом долго придется, ночи здесь сырые. Или ты Костика стесняешься?
      Позирует, рыжая мадонна, поглаживает себя по бедрам. А почему бы и не попозировать с такой-то фигурой?
      Настя не решилась снять все, осталась в плавочках, быстро семенит к воде по колючей тропинке, прикрывая ладошками груди. Я понимаю Вику, она хочет сказать: сравни меня с девочкой и еще раз убедись, что я у тебя самая-самая… А я и не хочу Вику ни с кем сравнивать…
      Потом мы ели из одного котелка славнейшую тройную уху и запивали ее сухим вином. Настя опьянела. Всхлипывая, она в сотый раз повторяла, что никогда не встречала таких чудесных людей, которые из-за нее многим жертвуют, терпят неудобства.
      — Вы ведь меня от смерти спасли, Константин! Этот… Эта скотина… Ублюдок… И тут вы ворвались, он вас увидел и упал. Представляешь, Вика, он увидел Константина и упал! Я, сколько буду жить, буду это помнить!
      — Ты не «выкай» ему, — улыбается хитро Вика. — Вы же ровесники. Выпей на брудершафт, поцелуй его…
      Ах Вика, ах ты славная моя ревнивая женщина! Да не буду я ни с кем целоваться, кроме тебя, никто, кроме тебя, мне не нужен!
      — Настя, — говорю я, — ты ложись спать, в палатке все уже постелено. Ты забудь, что было! Мы выехали сюда, чтобы поздравить тебя с поступлением в институт, с началом новой жизни, и потому все старое и плохое забудь. Пусть оно к тебе никогда не вернется. Мы с Викой, Настя, тоже начинаем в некотором смысле с нуля, поэтому выпей и за нас… Теперь иди…
      Вика закутала свое голое тело в махровое полотенце, сидит, прислонившись ко мне, подбрасывает в огонь зеленый лапник, отгоняя дымом комаров.
      — Костик, если бы ты знал, как я хочу быть счастливой! Вот сегодня я счастливая. Спасибо, что ты притащил нас сюда. А за Настю прости, я с ней зло поступила, да? Но я баба, а бабу за это надо прощать. У нее, кстати, хорошая фигурка. Заметил?
      — Я смотрел только на твою.
      Она довольно прижимается к моему плечу.
      — Господи, как я, оказывается, люблю природу!
      — Мы купим с тобой дом в заброшенной деревне, будем ходить по грибы и выращивать картошку. Да, еще купим серый «вольво», чтоб время от времени ездить в Москву.
      — Почему «вольво», и почему серый?
      — Меня такой сбил. И в машине сидела, кстати, красивая счастливая пара.
      — Это те, которые к тебе в больницу приезжали? Толик и Эмма?
      — Да. Мне кажется, у них руки не в грязи, живут в свое удовольствие.
      — А ты их хорошо знаешь?
      — Нет, но мне так кажется.
      — В удовольствие живут. У него отец — авторитет, у нее — вор в законе. Знаешь, какая у них свадьба была? Москва таких, наверное, еще не видела. К ресторану подъехали на карете с племенными рысаками, потом этих рысаков поили из ведра шампанским. Чистые руки…
      — Грешно считать чужие деньги. На вора Толик, к примеру, не похож.
      — Да, старушек он не грабит. И отец его тоже не этим промышляет. У отца другой бизнес: его люди машины воруют и перепродают.
      — Это как?
      — Не знаю как, я же не из их компании. Угоняют, где-то перекрашивают, перебивают номера, сдают скупщикам.
      Я недоверчиво взглянул на Вику:
      — Откуда тебе все это известно?
      — От моего Белакова. Он, когда выпьет, откровенничать часто начинает. Кстати, и Белаков на свадьбе Толика и Эммы гулял.
      — Он, политик, и ходит к ворам?
      — Не будет ходить, чем кормиться станет?.. Ладно, Костик, в такую ночь нашли мы с тобой о чем говорить. Давай и вправду дом в деревне купим, забудем все… Дом и машину любой марки, любого цвета.
      — Каждый новый сезон мы будем ее красить в новый цвет. Летом — в красный…
      И тут я замолчал. Я вспомнил цыгана, пригнавшего в мастерскую два «Жигуленка» — «шестерку» и «девятку».
      "Угоняют, перекрашивают…"
      Да нет, это другой случай. Падунец ведь завязал, недаром же он полирует ногти — следит, чтоб руки оставались чисты. Это другой случай. Не надо подозревать всех и каждого. И вообще, даже думать об этом не надо в такую ночь, при такой луне, с такой женщиной…
      Если Федор Савельевич хоть чуть причастен к автомобильным ворам — уйду сразу же, решаю я и ставлю на грязной теме точку. Лезу к Вике под махровое полотенце.
      — Мы купим в деревне дом… Мы останемся чисты…

29

      Расстались на Савеловском: Вика повезла Настю на свою подпольную квартиру, а я решил заскочить в мастерскую. Не то чтоб по делу соскучился, но захотел проверить одну свою версию.
      Было уже поздно, механики работали при лампах.
      — Помочь не надо? — спросил я.
      — Свари кофе.
      На тостере разогрел бутерброды с сыром, аджикой, позвал ребят: перекусите, мол, пока не остыло. Поинтересовался, много ли работы. Оказалось, порядочно. Завтра с утра меня ждет «Волжанка», из блондинки хочет стать брюнеткой.
      — Побитая?
      — Да нет, как новенькая.
      Я вышел из кухни, подошел к машине. Игрушка. Поднял капот. Все верно. Как же я, дурак, раньше не мог догадаться?
      На двигателе свежий срез — номер перебит.
      Я тут же поехал к Падунцу объясняться. Дверь открыла кошка Зоя, по всей вероятности, недавно вылезшая из ванны. Влажные волосы, банный румянец, никакой косметики, сережек и колечек. Короткий махровый халат настолько небрежно схвачен пояском, что при желании можно увидеть, откуда у человека растут ноги.
      — Костя? Заходи, я только-только чай заварила. Федор Савельевич с минуты на минуту подойдет, так что подождешь его. Хочешь перед чаем немного коньяка?
      Что-то она слишком словоохотлива со мной сегодня и добра. Обычно мы в разговоры друг с другом не вступаем, лишь обмениваемся лучезарными змеиными взглядами.
      — Спасибо, я решил завязать.
      — Жаль, жаль.
      Она усаживается напротив меня, и халатик при этом так топорщится и расходится, что и спину разглядеть можно. Впрочем, у Зои все одинаково — что спина, что грудь.
      — Жаль не потому, что ты пить бросаешь, просто хотела пооткровенничать с тобой, а на сухую беседа не завяжется.
      — А вдруг? — говорю я. — Бывают темы, объединяющие и врагов.
      — Вот-вот, врагов. Почему ты меня ненавидишь, Кузнецов?
      — Это громко сказано. Я не питаю ненависти ни к кому на всем белом свете.
      — Ты всего-навсего терпеть меня не можешь, да?