Людмила КОЗИНЕЦ
      ПОЛЕТЫ НА МЕТЛЕ
      Дочке Ольге
      ..."Тара-рам-тара-рам, та-рарара-а!" - и так далее. Это гремит "Прощание славянки", от перрона отчаливает поезд, заполошные голуби бросаются с карнизов старого вокзала в плотный жаркий воздух. Девушка, которая только что целовалась у вагона с плохо скрывающим скуку молодым человеком, медленно побрела прочь, размахивая на ходу букетом темных пряных роз. Она остановилась у фонтанчика, приподнявшись на цыпочки, пристроила букет в верхней чаше каскада, посмотрела на цветы неприязненно и отчужденно.
      Во ненормальная, да восемь раз мне начхать бы на этого малохольного, а цветы-то, да еще такие, зачем бросать? Хотя, тут у них на юге они не в диковинку, вон даже фонарные столбы у вокзала заплетены ползучими стеблями. И бело-розовые грозди мелких роз, и оранжевые кисти каких-то невиданных колокольцев, и лиловые кудри глицинии. Красота! И мороженое вкусное, и солнышко шпарит вовсю, и диплом запакован в чемодане, да здравствует свобода!
      Ну так. Пломбир я съела, разбитного таксиста шуганула - еще чего, я желаю ваш город в подробностях рассмотреть, желаю ножками, ножками эту землю попробовать, так что кати-ка ты, друг... Эй, подожди! Скажи, как на Сиреневую пройти? Ага... понятно, второй поворот направо... Мерси и чао!
      А теперь сумку на плечо, чемоданчик в руку и марш-марш под затихающие звуки "Славянки".
      Буквально в сотне метров от разноцветного бедлама привокзальной площади начались тишайшие улочки, белые домики под красной черепицей, живые стены винограда, роскошные цветники. Я напилась воды над замшелой каменной раковиной чешимы - татарского источника, вырубленного в меловом откосе холма, помыла там абрикосы, подобранные у изгороди сада. Дела-а... Абрикосы на улицах валяются. А вот Светка, бедная, распределение на Воркуту получила. Ей там, небось, не видать абрикосов. Ну ничего, я ей сушеных пошлю, вот только бы добраться до улицы Сиреневой, бросить вещи и переодеться. Джинсы мои превратились в какие-то раскаленные латы. И в кроссовках горячо.
      Свернула с улицы Тюльпанной на Фруктовую, а через квартал вышла на Сиреневую. Дом номер двадцать пять...
      Он прятался в глубине замощенного желтым кирпичом двора. Я поставила чемодан, уселась на него и, ощутив историчность момента, принялась разглядывать дом, где мне предстояло прожить долго... Может быть, и всю жизнь.
      Домишко был славный. Первый этаж сложен из кремового ракушечника, немного потемневшего от времени, второй - обшит узкой доской. Выше мансарда, куда прямо со двора вела деревянная лестничка в два оборота. Возле лестнички на кирпиче двора лежал плетеный половичок. На перилах укреплены ящички с настурциями. В мансарде распахнуто плохо промытое окно, с подоконника свешиваются кружевные заросли душистого горошка. По карнизу гуляет горлица, горделиво поводя украшенной переливающимся ожерельем шейкой. На крыше - две трубы (печное отопление, прелесть какая!) и телеантенна, почти сплошь заплетенная хмелем. Ну и ну... А я-то думала, что таких домишек нынче и не существует.
      В окне мансарды показался какой-то человек, на носу которого поблескивали старомодные очки в круглой железной оправе. Он свесился вниз, примят красные цветы горошка, внимательно посмотрел на меня и неприятным голосом сказал:
      - Ну чего расселась? Заходи...
      Я поволокла чемодан наверх. Значит, обитать я буду в этой живописной мансарде. Здорово! Вот только лестница скрипит, но это мы в два счета поправим. Найдутся же там молоток и гвозди?
      Комната оказалась очень большой и светлой, хотя и запущенной до безобразия. Ну только что грибы по углам не росли. Пыль там не вытирали, по-моему, со времен постройки.
      Я бухнула чемодан на пол и опять уселась на него, разглядывая комнату и ее хозяина. Вернее - бывшего хозяина. Я же приехала.
      Он сидел на единственном в комнате стуле самой мною нелюбимой породы мебели. Знаете эти канцелярские чудища с прямыми дерматиновыми спинками... Впрочем, хозяин был не лучше. Давно пенсионного возраста, этакая мышь белая. Вокруг лысины седенькие клочки, глаза красные, длинный подвижный нос в характерных лиловых прожилках. Усики мушкой. Одет в полотняную рубаху, какой-то гибрид толстовки с френчем. Накладные карманы, в одном из которых торчит вечное перо. Подпоясан узеньким ремешком с металлическими бляшками, штиблеты на босу ногу. Прямо ильфопетровский персонаж, сохранился же до наших дней. Музей по нему плачет...
      Глядел он на меня скорбно и неодобрительно. Ну, еще бы. Вам время тлеть, а нам цвести. Гони-ка, бывший хозяин, ключи и выметайся-ка отсюда. Я мыть стану.
      Он словно прочитал мои мысли. Пожевал губами, тяжко вздохнул, мол, что поделаешь, начальству виднее, а вот попомните его слово, провалят эта пигалица всю работу...
      - Значит, так, - проскрипел он. - Жить будешь здесь. Горячей воды нету. Газ. Удобства. Телефон. Там - кухня. Здесь - картотека. Советую отнестись со вниманием, я двадцать лет собирал. Все они, голубчики, тут. А вот эти - особо... - он замялся.
      Явно чуть не сказал "опасные", но просто махнул рукой, передавая мне брезентовую сумку, набитую бумагами и перетянутую кожаными ремешками.
      - Найдешь их легко, они нынче не скрываются, не то, что раньше. Каждый вечер либо на Пушкинской болтаются, либо в кофейне на Архивном спуске околачиваются. А через них и на остальных запросто выйдешь, они все кучкой держатся, как идиоты непуганые. Ты не в потолок смотри, ты меня слушай!
      - Да ладно, разберусь я...
      - Ишь ты, "разберусь"... Годов-то тебе сколько?
      - Ну, двадцать два. А что?
      - Присылают кого ни попадя. У нас район сложный, я же сигнализировал!
      - Я вам не нравлюсь?
      - Это ты мальчикам нравься. А я должен пост на надежного человека оставить. Молода ты, и вижу я, что ветер у тебя в голове. Что ж, в Лицее никого постарше и посерьезнее не нашлось? Сюда мужика бы надо...
      - Ничего, справлюсь. Будьте благонадежны. Можете себе спокойненько оставлять свой пост.
      - А ты не груби старшим. Думаете, как у вас лицейское образование, так уже можно нос драть. Мы в свое время Лицеев не кончали, а работали не за страх - за совесть, пользу приносили. Так нет же - пожалте на пенсию, а на ваше место - пигалицы с дипломами. Вы наработаете... Вот ты, к примеру, у тебя чего в дипломе написано?
      - Обыкновенно, как у всех...
      - А покажь, покажь...
      Я пожала плечами и полезла в чемодан. Извлекла на свет темно-синюю книжицу и подала ее старику. Он повертел диплом в руках, раскрыл и внимательно прочитал.
      - Ишь ты... Лицей Муз... окончила полный курс... присвоена специальность "Маргарита". Это как же понимать?
      - А что?
      - Ну вот у меня в документе все четко написано - старший уполномоченный. Все ясно. Потом, в шестидесятые, присылали тут какую-то, у ней в дипломе специальность "Муза". Так тут семидесятые начались, она вещички собрала, арфу запаковала и уехала, я опять же на пост заступил. А ты... что это за новости - "Маргарита"?
      - Долго объяснять. Устала я и есть хочу.
      - Ничего, ничего... ты в двух словах.
      - В двух? Попробую. Вот эта ваша знакомая муза - у нее какие задачи были?
      - Обыкновенно, как от века ведется. Вдохновлять этих вот всех, которые у меня в картотеке записаны.
      - Ну вот. А нынче времена другие, дядя, их вдохновлять не требуется. Им помогать нужно. А "Маргарита"... это из Булгакова позаимствовали, для краткости и полноты определения. Маргаритой я буду работать, понятно?
      - А хоть лешим, мне-то что... Навыдумывают тоже... Булгаков...
      Он мне страшно надоел, а потому я решительно подошла к старенькой кушетке возле покатой стены мансарды и сбросила с нее тюфяк и подушку. Не могу я спать на матрасе, на котором спал этот... старший уполномоченный.
      Он правильно понял намек. Встал, расправил свою толстовку, сгоняя складки на спину. Вояка тоже...
      Скрипучая лестница сыграла отходную прежнему хозяину мансарды. А я пошла на кухню, раскрыла там все шкафчики, но обнаружила только две кружки с отбитой эмалью, полкило сушеного гороха и пачку соли. Да уж, быт придется начинать воистину с нуля. Ну ничего, мы запасливые. В чемодане у меня батон сухой колбасы, кулек конфет, хлебцы и чай. Пока в кружке закипала вода, я сидела на подоконнике и обирала крупную черную шелковицу, которой оказались усыпаны ветви старого дерева, заглядывающие прямо в окно кухни. Ей-богу, обед получается совсем неплохой.
      - Эй, привет!
      Среди листвы появилось веселое лицо, украшенное рыжими вихрами.
      - Привет...
      - Ты теперь здесь жить будешь? Я видел, ты с пожитками пришла. А этот... где?
      - Слушай, ты влезай сюда, карниз там хлипкий, я видела.
      - А чаем угостишь?
      - Обязательно. Только воду надо греть в другой кружке, чайника-то нету.
      - Это мы враз!
      И он перемахнул через подоконник. Был это худой гибкий парнишка лет восемнадцати, одетый в оливковые шорты, полукеды, цепочку с медальоном и линялый шейный платок.
      - А ты откуда приехала?
      - Из Москвы.
      - Ого! Здорово! Нет, это классно, что ты теперь тут жить будешь. Соседи, как узнали, что старикан съезжает, обрадовались.
      - А что так?
      - Да ну... осточертел всем. Уж больно поучать любил. И жалобы обожал писать. А меня так и вообще видеть не мог.
      - Представляю себе. У тебя ведь наверняка маг, гитара, мотоцикл и два десятка друзей. Шуму!
      - Все точно. А ты что, тоже шума не любишь?
      - Да нет... я не к тому. Когда плохо поют не люблю. Ты где живешь-то?
      - А тут же, на втором этаже. А тебя как зовут?
      - Зовут? Ольгой...
      Звали меня совсем не Ольгой, но теперь это имя будет моим на долгие годы.
      - А меня Кешкой. Слушай, это, конечно, все очень вкусно, но не собираешься же ты питаться одними конфетами?
      - В общем-то, нет. Я мясо люблю.
      - Ага. Я тоже. Пойдем, я тебе магазины покажу, которые поблизости. Тебе же туда каждый день ходить придется.
      - Да я прибраться хотела...
      - Ты одна не управишься. Давай так - я сейчас кое-кому звякну, через час все будут здесь, а мы пока пожрать чего купим. Идет?
      - Постой, постой, кто здесь будет?
      - Да разные. А я тряпок у матери попрошу, порошка там, соды.
      Словом, он меня уговорил. Пока я переодевалась, он звонил этим самым "разным". И когда мы вернулись из магазинов, нагруженные хлебом, маслом, баклажанами, перцем, огурцами, картошкой, сыром, копченой ставридой - чем угодно, но только не мясом, - на ступеньках сидело пять парней и три девушки. Я сразу отказалась от мысли запомнить их по именам - это было невозможно, так они мелькали, орали, бегали и стояли на голове.
      Кешка, к моему удивлению, выгнал всех из кухни и сам, принялся возиться у плиты. Вскоре оттуда поползли такие запахи, что как-то сразу вспомнилось: а ведь весь месяц выпускной экзаменационной сессии я питалась почти исключительно пирожками и бутербродами. Кешкина команда между тем в два счета выкинула из мансарды все барахло, включая тюфяк и подушку, обмела стены, вымыла окна, двери и полы, починила лестницу и даже цветы полила. Невероятно, но скоро мансарда буквально заблестела. Два парня потребовали у меня денег, сбегали в магазин и принесли новенькие одеяло, подушку и два комплекта постельного белья. Не забыли и веселенький чайничек с цветочками, и полдюжины стаканов, и сахарницу, и дешевые чайные ложки, и вилки... Целое приданое! Не забыли и три бутылки совсем легкого дешевого вина.
      Наконец гости мои с удовольствием расселись на прохладном свежевымытом полу, и Кешка внес из кухни противень, на котором шипело и брызгалось маслом самое вкусное блюдо из всех, мною когда-либо пробованных. Кешка поступил просто и остроумно: он мелко нарезал копченую ставриду и баклажаны, перец и помидоры, обжарил все это на противне и засыпал тертым сыром. Уговаривать никого не пришлось. Вкуснющую острую еду запили вином, которого досталось каждому по три глотка. А потом Кешка чинно попрощался и увел всех с собой.
      Подозрительно деликатный мальчик, я-то уже приготовилась к тому, что сейчас появится гитара и начнутся посиделки до утра - естественная моя плата за помощь.
      Но они ушли. И слава Богу - я устала. Застелила постель, влезла под одеяло и еще раз осмотрела свое жилище. Что ж, неплохо. Стол есть, на нем лампа, стул этот я завтра же выкину. Кушетка еще послужит - ребрами чувствую, пружины крепкие. А вот картотеку надо бы спрятать с глаз долой, у меня же люди бывать станут, а тут эти ящики с бланками. Хорошо бы компьютер, а то все по старинке работаем. Эх, бедность наша...
      Ворковала горлица на карнизе. Рассветный ветер тронул ветви шелковицы, черные ягоды просыпались на пол и подоконник. За воротами кричала молочница.
      Я выглянула во двор. Возле столика для домино разминался Кешка. Он двигался очень быстро и совершенно бесшумно, присев пружинисто, проделывал короткие серии ударов по воздуху, лягался тощими ногами. Новомодные веяния и сюда докатились... Кешка играл в Черного Дракона.
      Он поднял голову и увидел меня. Помахал рукой, изобразил совершенно уже головоломный финт и шепотом - было все-таки еще очень раннее утро завопил:
      - Меня мать на рынок гонит, пойдем вместе?
      Ну что ж, пойдем.
      На рынке мы быстро укупили все по списку Кешкиной матери, съели по большущей горячей лепешке. Я тоже наполнила корзинку, не удержавшись от соблазна покупать вишни за рубль кило и мелкие желтые сливы по восемьдесят копеек.
      Было воскресенье, и Кешке не терпелось избавиться от домашних повинностей - он уговорился с друзьями поехать на побережье. Пригласил и меня. Пришлось отказаться, как ни хотелось окунуться в соленую упругую волну. Я еще никогда не видела моря... Мелькнула в окне вагона какая-то серая лужа, но это ж не море...
      Быстро же я отогрелась после Москвы: в полдень высунула нос на улицу и поняла, что не хочу я лезть в это пекло. Город притих. Полдень.
      Полдень... Сильно, терпко пахнут цветы, над раскаленным асфальтом струится кипящий воздух, голуби толкаются у лужицы возле водоразборной колонки, посреди двора в тени старого тутовника валяется ошалевшая кошка, которая смотрит на голубей прямо-таки с отвращением.
      Полдень... У бочки с теплым квасом спит продавщица, осы лениво ползают по лотку, поблескивая слюдяными крылышками. Проехала поливальная машина, россыпь капель задела ноги продавщицы, но она не проснулась, только дернула ногой, уронив босоножку. Прошла дама под белым зонтиком, четко стуча каблучками, ровно ставя изящную туфлю, презирая жару. Остановилась под каштаном, прикрываясь его корявым стволом, оглянулась смущенно и сняла свои красивые туфли, освобождая красные распаренные ступни. И дальше пошла босиком. Пламенный полдень.
      Пойду в город вечером. А пока займусь полезным делом: посмотрю картотеку.
      Я выставила на стол ящики, вынула из них стопки желтых библиотечных карточек. Над ними заклубилась невесомая золотистая пыль.
      А пошло оно все... Не хочу я этого читать. Не хочу я знать, за кем тут присматривал "старший уполномоченный", что он карябал своим вечным пером на волокнистом картоне. Не видела я, что ли, такой "документации"? Хоть и пари держать, записана там всякая гадость - был, имел, привлекался, исключен, разведен...
      То, что называется компромат.
      Я сгребла карточки и сунула их в печку. Веселый огонь сожрал двадцатилетние труды старшего уполномоченного. Все, ребята! Ничего я про вас не знаю, будем знакомиться заново, постараемся забыть про красную рожу старшего уполномоченного. Иные времена! Мои времена!
      Вечером я вышла на разведку. В седьмом часу город все еще был горяч, но тихо-тихо, еле ощутимо текла по ногам синяя прохлада, полная ледяных иголочек. Вот тебе и на - кто бы подумал, что в этом пекле вечером не обойтись без куртки или свитера. Да ну, авось после промозглой Москвы не замерзну и в красной маечке с портретом Б.Г. А уж Б.Г. меня и на северном полюсе согреет...
      Идиотская, кстати, маечка. Ничего не попишешь - она у меня нечто вроде спецодежды. Это еще можно вытерпеть, а вот каково приходится некоторым моим коллегам!
      Я вспомнила, как однажды на практике в Калуге сидела под тентом автовокзала и вдруг почувствовала спиной взгляд. Особенный такой взгляд. Оборачиваюсь - Алка с факультета музыки. Сидит в компании каких-то длинноволосых задохликов и этак значительно на меня смотрит - дескать, не узнавай, не подходи, я на задании. Специальность Алкина - "Йоко". Это в честь жены Леннона. Значит, вокруг нее сейчас сплошные глинки и чайковские. Поглядела я на них - и не понравились они мне. Но это еще что... Костюмчик на Алке был... я бы сразу застрелилась, если бы меня заставили надеть эту черную рокеровскую броню из негнущейся подделки под кожу... с заклепками... цепями... бр-р-р...
      Между прочим, Лицей у нас почти сплошь женский. Этакий монастырь искусств. По слухам, лет пять тому назад затесался один занудный очкарик. Закончил курс, распределился, а через неделю явился в деканат со скандалом и двумя фингалами, расположенными под его очками строго симметрично. Поэты, к которым его распределили, оказались отнюдь не златокудрыми ангелами с лютнями в изящных перстах. Они, видите ли, не сошлись с выпускником нашего славного Лицея в толкованиях понятия творческого метода.
      Деканат повздыхал и отправил незадачливого молодого специалиста в небольшой южный город - опекать феминисток из редколлегии самодеятельного журнала "Мона Фэна". Журнальчик этот оттачивал зубки на диетических сухариках - опусах начинающих фантастов, пишущих для женщин. Поработал молодой специалист в этом городке несколько месяцев, после чего страницы "Моны Фэны" стали подозрительно напоминать бесконечное продолжение похождений Дон Жуана.
      ...Город потихоньку оживал после огненного полудня. Улочки заполнялись народом, выползла откуда-то пестрая молодежь в одеждах, за которые в Москве еще год тому назад выдавали дипломы райотдела милиции в виде протокола о неподобающем поведении в общественных местах. Я отвлеклась на одну очень интересную модель - весьма смелые брючки из белой трикотажной сеточки... интересно, а как прикажете это кроить? Сеточка же тянется по всем направлениям... а если с подрезом... Модель свернула в переулок, отмеченный синей табличкой "Архивный спуск". Ага. Значит, вот здесь и собираются эти "непуганые идиоты", как выразился бывший старший уполномоченный. Ну, поглядим, поглядим...
      В кафе вела узкая высокая дверь. Разойтись вдвоем в ней было невозможно, поэтому минуты три мы - я и какой-то молодой человек танцевали менуэт вправо-влево, пытаясь уступить друг другу дорогу. Но спасибо - сзади поднажали, и я все-таки попала в полутемный зальчик. Удивительно, но пахло настоящим крепким кофе, очередь - человек пять, натюрмортик над стойкой - явно оригинал. Симпатично, прохладно, уютно. Я взяла большую чашку кофе - чтоб надольше хватило - и скромно пристроилась в уголке, возле окна, откуда было видно весь зальчик.
      Народу постепенно прибывало. Почти все вели себя здесь, как завсегдатаи и старые знакомые. Очередь как таковая перестала существовать, у стойки вилась небольшая толпа, в которой говорили все сразу.
      - Тетя Нина, привет! - это буфетчице. - О, Стас, ты откуда взялся? Трепали, что ты на Домбае... - это сильно загорелому блондину с надменным выражением лица. - Девушка, у вас не занято? - это мне.
      - Тетечка Ниночка, мне, как всегда. И вот эти книги передайте Женьке, и скажите ему, что он свинтус. Нет, больше ничего не говорите. Да что мучаешься, мать? Сдался тебе этот Жано! Ну, если уж так нужен, оставь записку тете Нине, завтра он тебе сам позвонит. Чего? Во вторник! А пошли они, надоели, я на Горького больше не ходок. Ну, это, положим, брехня, я его позавчера видел с какой-то девицей лейб-гвардейского роста. Женька!!! Иди сюда, тут тетя Нина должна была тебе сказать, что ты свинтус, так я сам тебе это скажу! Да-да-да, запись у него на радио, кому ты мозги пудришь? Я твой голос вообще слушать не могу, особенно, когда ты про рекламу штанов нашей швейной фабрики... всегда выключаю... Принес? Ага, почитаем...
      Я слушала обрывки бесед, городские новости и сплетни, продолжения старых споров, выяснения древних обид, постепенно замечая, что поток их превращается в водоворот, точно сходясь к трем персонажам.
      Это именно они - загорелый блондин, высокий очкарик с лицом аксеновского студента и чрезвычайно подвижный человек из породы вечных мальчиков - были центром внимания публики.
      Мои или не мои? И тут Стас - тот самый загорелый блондин - жестом фокусника достал из рукава довольно внушительную рукопись. Его кофейная компания притихла и впилась глазами в первую страницу. Хорошо смотрели - с завистью, жадностью, предвкушением: Ну, мы этому графоману как щас да-а-дим! Мои. Точно.
      Очкарик осторожно, крадучись потянул рукопись к себе и тут же нарвался на претензию со стороны вечного мальчика:
      - Женька, руки прочь! Я первый читаю! Я, можно сказать, у колыбели стоял...
      - Лежал ты у колыбели, - ехидно уточнил очкарик. - Когда идею обкашливали, ты дрых.
      - Клевета! А впрочем... давайте купим чаю, пирожков и пойдем ко мне. Читать будем вместе.
      Стас, чуть кокетничая бархатистым баритоном, сказал:
      - Я читать не буду, я это уже читал, и глаза б мои на это не смотрели. А вслух - не дождетесь, я охрип. Мы на Домбае одну ненормальную сутки разыскивали - оборались в горах.
      - Нашли?
      - Ага. В койке у директора турбазы.
      Компания уходила. Эх, мне бы сейчас с ними... Сидеть заполночь в незнакомой кухне, пить черный чай, весело рассказывать автору рукописи, почему он идиот, зачем от родительницы своей произошел и отчего это безнадежно, хохотать над блистательно остроумными, но совершенно невспоминаемыми наутро шуточками и подначками... Ладно, идите себе, чижики, будет еще мой час. Еще мне ваши гениальные рукописи поперек глотки встанут. Знаю по практике. Две недели семинара молодых прозаиков в еловых снежных лесах Подмосковья - три объяснения в любви и глубокое отравление на полгода: ни книг, ни рукописей, ни умных разговоров выносить невозможно. Людей пугаться начинаешь, от громких голосов шарахаешься.
      В старом парке над тихой речушкой звенела гитара. На скамейке кантовалась развеселая банда здоровенных горластых парней. И чего они тут, на юге, все такие красивые? Витаминов много, что ли...
      Я прошла мимо, дернув плечом на обязательное: "Девушка, девушка!" Но, словно брошенный в спину цветок, меня остановила песня. Догнала лихая, горькая баллада, явно собственного сочинения. Это, знаете ли, сейчас редкость. И кто же это у них такой способный? Я обернулась.
      Парень, допев балладу, уставился на меня ехидно-выжидательно. А глаза у тебя, друг, нехороши. Больные глаза. И баллада твоя повышенной температуры.
      Он смутился, опустил ресницы. А его жизнерадостные дружки, конечно же, заинтересовались произведенным впечатлением:
      - Девушка, девушка, ну как песенка?
      - Песенка? А ничего песенка...
      Я подошла поближе, жестом попросила уступить мне место рядом с автором.
      - Ничего песенка... А сонет наверное слабо написать?
      - Ч-то?!
      В синих глазах полыхнуло изумление. Ребята притихли. Он обвел своих друзей растерянным взглядом и поджал губы.
      - Слабо... ничего не слабо! Сонет наверное, подумаешь...
      - А что, это интересно. Как договоримся?
      - А ты приходи завтра в семь в кофейню на Архивном спуске. Я принесу.
      В кофейню на Архивном спуске... И этот оттуда же. Впрочем, чему удивляться? Не так уж часто на садовой скамейке можно обнаружить парня лет двадцати, который бы знал, что такое баллада и сонет наверле.
      - Зовут тебя как?
      - Саня. А ты?..
      - Ольга. Я филолог, понимаешь, вот мне и любопытно...
      - Я так и понял. Пойдем, провожу, что ли.
      Знакомство, так сказать, сделано. Вот и первая ниточка к моим гениям и талантам...
      Саня оказался веселым, что называется, развесистым, парнем. Только странное это было веселье. Какая-то застарелая боль грызла его изнутри. А теоретики утверждают, что таланту страдать необходимо, что-де литература произрастает исключительно на душевных болезнях. Удобное рассуждение.
      Простились на углу, уговорившись о завтрашней встрече.
      Я, стараясь не скрипеть ступенями, взбежала к себе в мансарду. Умылась, заварила чаю. Ну что ж, первый день работы можно считать удачным. Сразу четверо. Новый роман и сонет наверле. И мне вдруг очень захотелось посмотреть этот сонет немедленно. А почему бы и нет?
      Я сделала необходимые пассы над белым пластиком стола. Пахнуло дымком, проскочила искра, и на столешницу шлепнулась увесистая стопка стихов, исполненных на жутко разбитой старой машинке "Москва".
      ...Ну, конечно, так я и думала. Вполне сонеты и не только наверле. Ну и что? Такие вещи пишутся для друзей. Такие вещи публикуются исключительно для десятка человек - высоколобой элиты. Такие вещи можно спокойно печатать и столь же спокойно не печатать. Ничего от этого не изменится не умножится в мире мера добра, не уменьшится мера зла. И всех бед от непубликации - автор остается без мизерного гонорара и столь же небольшой известности. А то, что это вот и есть Литература, никого не волнует. Душа автора в расчет вообще не принимается. Ладно, разберемся. Но для начала мне нужно несколько крепких, бесспорных, так сказать, произведений. Надо же с чего-то начинать...
      А вот это стоп, с этого мне начинать не хотелось бы. Я осторожно сняла с плеча Санечкину руку, которую он пристроил, сделав вид, что сильно заслушался стихами. Стихи читал Дар - уже знакомый мне человек из породы вечных мальчиков, бывший профессиональный актер, выгнанный последовательно из трех местных театров. За что выгоняли - я не очень поняла. Скорее всего, за характер. Стихи в его прочтении - блеск, мини-спектакль, хоть билеты продавай. Вот и народ собрался, обступил нашу лавочку, молчит, слушает, дышит.
      Я люблю этих сумасшедших. Вот этих, которые посреди города, на перекрестье двух центральных проспектов могут устроить турнир трубадуров или на полном серьезе сыграть под окнами райотдела милиции бой Тибальта и Ромео, или моментом втеревшись в доверие к трем сопливым девчонкам, выпросить у них мелки и расписать серый бетонный забор немыслимыми фантазиями...
      Дар закончил, откинул с глаз белую прядь, закурил. Поглядел вокруг снисходительно - ясно, мол, вам, чижики? "Чижики" робко захлопали. Кто-то попросил у Дара автограф, рыжая девчонка кинула в него спелым яблоком, еще одна сделала Дару такие глазки, что в них, казалось, был написан номер телефона. Из кофейни притащили дымящиеся чашки.
      И тут над нашей скамейкой нависла глыба жаркого потного мяса, упакованная в трикотаж с крокодилом. Глыба небрежно смахнула с края скамейки двух мальчишек, плюхнулась рядом с нами и, дыша перегаром, обратилась к Дару:
      - Слышь, мужик, классно ты это... Я тебя уважаю. Ты не подумай чего, мы люди простые, но поэзию эту самую понимать можем. Вот я тут... кореша мои, Серега с Васей... Изобрази еще, а?
      Дар нехорошо побледнел и сузил глаза.
      "Крокодил", Вася и Серега плюс минимум две поллитры и цистерна пива это серьезно. А вот Дар, Стас и Саня - не очень-то. Девчонки и вся кофейная компания вообще вне расклада.
      Собственно, располагала я неким стратегическим оружием, но сильно секретным. Демонстрировать его сейчас - завалить всю работу, еще не начав.
      "Крокодил" выжидательно покачивался, нависая над ладной, но миниатюрной фигуркой Дара. А тот, не замечая искательно протянутую ему пачку "Мальборо", четко, чеканно начал произносить совсем не изящные словеса. Хотя, впрочем, поэзия такими не гнушалась, известны прецеденты.
      Минуты три "Крокодил" ошеломленно разбирался в подробностях адреса, названного Даром. А потом Дар, естественно, получил свое. Рикошетом попало и Сане.
      Я отмывала окровавленные их физиономии в комнатке за буфетом. Тетя Нина проливала горькие слезы и одеколон на устрашающие, но в общем неопасные ссадины двух невольников чести.
      - Та що ж ты, Дарочко, связався с теми скаженными? Та воны ж пьяни, що ты им зробыш? Та прочитав бы им якогось виршика, та и пишлы б воны соби...
      Дар, не отвечая, скрутил комбинацию из трех пальцев и мрачно ткнул ею в сторону предполагаемого местонахождения "Крокодила".
      Гордый. Люблю. Но трудно.
      Мы вышли из кафе с черного хода. Настроение было поганое. Шли молча, Дар держал руки в карманах, пинал ни в чем не повинный камушек и злился. Санечка попытался независимо насвистывать, но разбитые губы не слушались. Он пару раз сплюнул кровью, потом купил мороженое и, не раскрывая пакетика, приложил его к своим боевым ранам. И вдруг без всякой видимой причины залился краской до ушей, задышал бурно и торопливо нырнул в ближайшую клумбу, даже не простившись с нами. Донесся сочный хруст ломаемых стеблей и листьев.
      - Чего это с ним?
      - А... сейчас цирк начнется. Пошли отсюда.
      - Почему? Я как раз очень цирк обожаю...
      - Хочешь посмотреть? Неудобно вроде... А, ладно. Все равно не сегодня, так завтра кто-нибудь тебе растреплет про эту историю, а может, и сам Санька не утерпит. Он же у нас местное радио. Если хочется быстро и бесплатно распространить новость, сообщи ее Сане. Через день весь город будет знать. Давай-ка вот сюда встанем.
      Дар уволок меня под зеленый занавес плакучей ивы напротив летнего ресторана.
      У входа как раз остановился серебристый "вольво". Вот тебе и провинция... экие тут автомобильные звери водятся... Из машины вышел седой элегантный мужчина, которого так и хотелось назвать мелкопоместным светским львом. Он не спеша обошел машину, изящно согнул стан, открыл дверцу. На асфальт ступила узкая ножка в длинной черной туфельке, потом пролился подол вечернего платья, скрыл точеную щиколотку, и наконец появилась... Темная Звезда.
      Она лениво подтянула легкое манто из лебединого пуха, тонкими пальчиками подобрала шелковый подол, другой рукой опираясь на крепкий локоть "светского льва".
      Они поднимались по ступеням к двери ресторана, не замечая прижавшегося у колонны Саньку, который смотрел на Темную Звезду во все глаза, держа у груди примерно половину оборванной им клумбы. Спутник Темной Звезды толкнул зеркальную дверь, и тут Санька швырнул под ноги женщины охапку цветов. Она мельком глянула, и на лице ее явственно нарисовалось неудовольствие. Шевельнула блестящей бровью и проследовала в зал. Светский лев секунду колебался, - идти ли за своей дамой, либо объясняться с дерзким мальчишкой.