Вненациональность отечественной интеллигенции, пожалуй, единственный случай в мировой истории, когда та часть общества, которая, казалось бы, самим своим местом в социальной структуре общества и общественно-экономическом разделении труда призвана выражать и воплощать самые сакраментальные черты национальных начал собственной истории, если не предает, то остается безучастна к судьбам этих начал и, следовательно, к судьбам собственной нации и истории.
      Знаменитая всемирная отзывчивость русской интеллигенции, любовь к дальнему и горнему обернулась безразличием к ближнему и земному, патологией неотзывчивости к болям собственного народа. И это оказалась не только интеллектуальная, но и нравственная позиция, потянувшая за собой целую серию обвалов во всех исторически сложившихся, а потому и исторически обусловленных акцентах в понимании всей системы ценностей, идеалов и смыслов исторического и персоналистического бытия в России. В этой связи уместно напомнить об одной и весьма примечательной особенности истинно российской интеллигенции. В основах ее отношений со своим собственным народом всегда стояла не только идея служения Великой России, но и совесть, которая, думается, только потому и лежала в основании отношений к собственному народу, что определялась в этом идеей служения Великой России. Сейчас от этих отношений, похоже, ничего не осталось, за ними почти ничего не стоит - нет ни идей, ни совести, нет и любви.
      Бесконтрольной аналитической ревизии и обусловленной ею нравственной эрозии подверглась вся национальная иерархия ценностей, во всех ключевых и принципиальных ее моментах, начиная от прямого предательства идеалов социальной справедливости - предательства социально наименее защищенных слоев населения, то есть, по сути, всего народа, ситуация немыслимая в истинных традициях русско-российской интеллигенции, и кончая извращением конечных социальных и политических смыслов государственного служения России, вплоть до смыва всех базовых ценностей национальной идентичности и только за то, что они являются национальными. Все национальное, собственно, русско-российское в России, без особых на то оснований, было признано определенным и весьма влиятельным слоем интеллигенции или просто получившим такое влияние - синонимом исторически неполноценного, ущербным по всем основным параметрам и направлениям человеческого бытия.
      В итоге дошло до самого трагического: на идейной накатной волне вненациональности элитные слои интеллигенции дошли до национальной аномии, до полного пренебрежения национальной, исторической и цивилизационной сущностью России. Антишовинистический порыв был доведен до забвения чувства собственного национального достоинства, элементарной национальной гордости, до попыток преодоления самих ценностей национальной идентичности. В этой связи после всего, что произошло с Россией за ХХ столетие именно как с Россией, продолжать делать вид, что ценности национальной идентичности не имеют никакого значения, по меньшей мере наивно, а по существу уже просто преступно. Они имеют значение и тем больше, чем больше отвечают за идентичность и страны, и нации, их истории и цивилизации. Отказ от основ национальной определенности в этих вопросах дорого обошелся России и продолжает наносить ей невосполнимые потери, в частности, не позволяет адекватно осознать саму себя, сконцентрироваться на самой себе, на проблемах собственного бытия и развития как России. Ведь все это живет лишь в той стране и в тех людях, которые живут ценностями национальной идентичности, а не их преодолением в истории и, следовательно, самой истории. Все историческое в истории, включая сюда и модернизационные процессы, плодотворно лишь в той мере, в какой питается ценностями идентичности, а не их разрушением.
      Национальная аномия российской интеллигенции, граничащая с национальной невменяемостью, многое объясняет в том, почему на одном из самых ответственных периодов своей истории ХХ столетия, Россия оказалась не способна предложить лидера общенационального масштаба. Понятно, что для этого необходимо сформулировать систему общенациональных идей, не безразличных идее нации, отражающих самые насущные потребности национального бытия и, главное, идентичных этому бытию как национальному, его архетипическим основаниям и особенностям. Но если ставится задача как раз противоположного порядка - преодолеть основы всякого бытия в истории как национального, все базовые ценности национальной идентичности и через это преодоление вломиться в локальность иной цивилизации, то в таком обществе и при таком режиме исторического развития просто отсутствует сама потребность в лидере общенационального масштаба, отстаивающего ценности идентичности и цивилизационно идентичного бытия и развития в истории.
      Востребованными оказываются лидеры как раз другого свойства, не созидания, а разрушения России. И это отношение между спросом и предложением в истории не изменится до тех пор, пока не изменится характер развития страны и нации, пока они не примут национально центрированный характер, пока их развитие не станет саморазвитием на основе ценностей цивилизационной, исторической и национальной идентичности, пока, наконец, не будет преодолен цивилизационный раскол России на национальную и вненациональную Россию. До тех пор в России будет, если не все, то почти все возможно, за исключением возможности появления адекватной России властной и духовной элиты и из ее рядов подлинно национальных лидеров, по своему масштабу соотносимых с масштабами Великой России, адекватных ее цивилизационной сущности.
      Ответ, который должна будет дать современная Россия на вызов неидентичности ее элитных групп национальной и исторической сущности России, не так прост, как может показаться на первый взгляд. Ибо эта неидентичность имеет корни глубокого исторического залегания, уходящие никак не меньше, как к петровской модернизации России. Пройдя по грани, отделяющей цивилизационную модернизацию России от цивилизационного переворота, петровские реформы цивилизационно раскололи элитные слои русского общества, оторвав их существенную часть от остальной массы населения не просто классово, но и цивилизационно. Спор между западниками и славянофилами в России ХIХ столетия был не случайным эпизодом в ее истории, став отражением давно тлеющей болезни в базовых структурах национальной, исторической и цивилизационной идентичности России, взорвавшей ее в 1917-м и вновь в 1991 году. Ленинская мысль о двух культурах в одной русской была не так уж и далека от истины. Другое дело, что различия между ними носили не только классовый, но и цивилизационный характер.
      Начиная с Петра I, господствующий класс жил во многом иной культурой, чем вся остальная Россия. Это различие стало не просто классовым, оно приняло цивилизационный масштаб и специфику. Классовое различие было дополнено и усилено цивилизационным между теми, кто управляет страной и нацией, и теми, кем управляют. Его, разумеется, не стоит преувеличивать и, тем более, абсолютизировать, но оно было, и понадобилось время, и немалое, для того, чтобы это различие сгладить. При этом "сблизив с Западом высшее сословие и отделив от него низшее, петровская реформа тем самым увеличила недоверие этого последнего ко всему тому, что шло к нам от Европы"1, увеличила недоверие и к самому высшему сословию, заметно обострив отношение к нему. Оно начало строится не только по логике классовой, но и цивилизационной несовместимости.
      Дело в том, что европеизация России шла во многом за счет низшего сословия, оттесняя его от этих процессов, нередко даже за счет его архаизации. Так в условиях России классовые различия были тесно переплетены и усилены цивилизационными, отложившими отпечаток не только на природу межклассовых противоречий, но через них и на всю историю России. Она стала носителем вируса слома основ собственной идентичности в истории.
      Способы их слома, то, что еще Н.Я. Данилевский называл "европейничанием", были различными. Это и искажение на иностранный лад всех внешних форм бытия, которое, начавшись с внешности, не могло не проникнуть в самый внутренний строй мысли и понятий; это и стремление переносить чужеземные учреждения на русскую национальную почву, полагая, что все хорошее на Западе непременно будет таковым и в России; это и преувеличенные до идеализации представления о преимуществах всех западных форм общественной жизни и исторического развития; это, наконец, и попытка с европейской точки зрения и только с нее смотреть и оценивать все явления и процессы общественной жизни России. Нетрудно заметить, в какой мере и до какой степени точности архетипы европейничания в истории России стали воспроизводиться современной Россией. И мера, и степень точности не должны удивлять - сохранился субъект-носитель этих архетипов, вненациональная Россия, источники формирования которой восходят как раз к петровской модернизации России.
      При всех ее достижениях, сам способ исторической модернизации нес в себе угрозу основам цивилизационной идентичности России, ибо предполагал возможность отказа от ценностей национальной идентичности. Став действительно великим преобразователем России, Петр Великий вместе с тем объективировал практику жесткого, а в ряде случаев и просто беспощадного обращения с собственными национальными архетипами, вплоть до попыток их преодоления в истории. И это не прошло бесследно для базовых структур национального сознания и самосознания. В глубинах русской культуры произошли радикальные духовные мутации, завершившиеся становлением безудержных комплексов русского национального нигилизма с его патологической склонностью всякий кризис в России превращать в идентификационный - в кризис идентичности национальной и исторической России. В определяющей степени все эти изменения в основах национального сознания и самосознания были обусловлены цивилизационным расколом элитных групп России. Оторвав их от исторической и национальной сущности России, выпестовав вненациональный элитный субъект, петровские реформы заложили традицию вненационального отношения к России и вслед за этим и на этой основе, как оказалось, не только возможность, но и неизбежность кризисов цивилизационной идентичности в России.
      Начиная с Октября 1917-го, в эволюции российской властной и духовной элиты были задействованы принципиально новые критерии отбора в элитные группы, которые напрочь отрицали традиционно сложившиеся. Первоначально отбор шел по примитивно классовому признаку, по степени преданности не исторической и национальной России, а идее мировой революции и чистоте классового происхождения, позже по степени формальной преданности чистоте идеологической доктрины и партийному аппарату, что в итоге добавляло лишь новые измерения в процессы отчуждения элиты от России.
      Со временем были задействованы и новые механизмы в развитии элитных групп, часть из которых носила совершенно разрушительный характер: это постоянное политическое избиение или угроза избиения элит, резкая смена элитных групп, нарушавшая принцип преемственности в их развитии, что отрицательно сказывалось не только на уровне профессионализма, особенно властной элиты, но и на степени ее идейности и принципиальности. И то, и другое начало формироваться не в зависимости от идей и принципов, и прежде всего служения своему Отечеству, а в зависимости от политической конъюнктуры меняющегося момента, случайных лидеров, а позже и в итоге в зависимости от идей и принципов служения себе и только себе, даже ценой разрушения собственного Отечества. Так сформировался слой властной номенклатуры, для которой главным принципом стало отсутствие всяких принципов в отношении к собственной стране и нации.
      Все это в совокупности многое объясняет в том положении, в котором оказалась властная и духовная элита перед и после Августа 1991-го, в той колоссальной дезориентации в историческом пространстве-времени, в базовых ценностях цивилизационной и национальной идентичности, в том кризисе идентичности, инициатором и проводником которого в России стала ее собственная власть и интеллигенция1. В этой связи можно говорить и о рецептах оздоровления национальной элиты и главных среди них: лишение власти особых отношений к собственности; радикальное сокращение аппарата власти, людей, связанных, обслуживающих или зависимых от власти; большая зависимость власти от людей, а не людей от власти; сменяемость власти..., но главным рецептом оздоровления национальной элиты, лежащим в основе всех остальных, должно стать ее превращение в национальную, в элиту, исповедующую и консолидирующую себя на основе базовых ценностей идентичности исторической и национальной России - вечным, а не преходящим в России, самой Россией.
      Российская элита поставлена перед жестким и воистину историческим выбором: либо она станет подлинно национальной, возглавит и завершит процесс обретения Россией цивилизационной идентичности в качестве исторической и национальной России, либо она останется источником колоссальной исторической нестабильности России. Не может же быть элитой то, что всякий раз колеблется в зависимости от исторической и тем более политической конъюнктуры. Она более чем изменчива. В истории все проходит, но Россия и в ней русская и союзные ей нации были, есть и остаются. Это то, что было до нас, находится в нас и будет после нас, что поверх всякого времени и пространства, в совершенно ином измерении истории, в сфере абсолютных ценностей, не подвластных никакой преходящей конъюнктуре.
      А потому служить следует не партиям и движениям, не преходящему, а вечному - России, не идеям, принципам и учениям самим по себе, а таким, которые работают в России и на Россию. Она, и не что иное, как только Россия, должна стать вечным центром притяжения всех форм исторической активности властной и духовной элиты России, в которой меняться может все, кроме того, что делает ее элитой,- способность не только служить, но и умереть за высшие национально-государственные интересы России, за конечные ценности и смыслы ее пребывания в мировой истории.
      Россия стоит перед угрозой и других вызовов основам своего существования в истории, один из которых, если не изменится тенденция в его развертывании, уже в ближайшие 25-50 лет может принять масштабы национальной катастрофы. Ее реальность уже осознана обществом и имя ей депопуляция. Угроза демографического коллапса России в ХХI веке готовилась всеми потрясениями России в ХХ, ставшим для России веком невиданных демографических потерь. В конечном счете, это цена, которую заплатила Россия не просто за формационную модернизацию, а за попытку изменения типа локальности своей цивилизации. Исключением не стали и реформы 90-х годов, вновь совместившие решение задач по формационной модернизации страны с попытками изменения типа локальности ее цивилизации - окончательного изгнания из нее ее русско-российской сущности. В итоге это настолько хаотизировало исторические основы страны, что подорвало социально-экономические основы даже простого воспроизводства населения в России. И это самая адекватная оценка их неэффективности. По своим демографическим последствиям реформы 90-х годов уже сравнялись с коллективизацией. Но реформы, осуществляемые такой дорогой демографической ценой, обесцениваются во всех своих результатах. Но почему они вообще осуществляются в России такой дорогой демографической ценой?
      В попытках ответить на этот вопрос переплетается действие многих причин, начиная с того, что проекты реформирования России, как правило, плохо ложатся на сложившиеся исторические реальности. А они потому плохо и ложатся, что становятся не саморазвитием их лучших тенденций развития, а их разрушением, разрушением самой исторической реальности как исторически сложившейся. И это всякий раз происходит в стране еще по одной и, в общем-то, странной причине: похоже, что этой страны и этой нации, ко всему прочему, еще и просто не жалко. Именно такое отношение к стране и нации вновь и с предельной ясностью продемонстрировали реформы 90-х годов. Надо очень не любить и эту страну, и эту нацию, чтобы не только предложить такие реформы, но и, главное, с такой беспощадностью их проводить - без всякой оглядки на социальные и гуманитарные последствия, без какого бы то ни было намека на нравственную позицию. А ведь в истории действуют не только экономические законы, но и нравственная позиция, просто человечность. Нельзя браться за возрождение России без совести и веры, без понимания, уважения и любви к ней как к России. Без идейной и нравственной позиции возрождение России просто не станет ее возрождением как России.
      И вот этот последний смысл - как России - многое объясняет в разрушительных демографических последствиях реформ. Они не стали реформами цивилизационно идентичными России, основам локальности ее цивилизации. А это потребовало от них нечто другое и худшее: занять национально отстраненную позицию по отношению к субъектным носителям России-цивилизации, вненациональную, а в ряде случаев и антинациональную позицию, никак не считающуюся не только с ценностями идентичности страны и нации, но и на этой основе и с самой страной и нацией, их коренными национальными интересами. Такая идейно извращенная позиция не могла не потянуть за собой и нравственной ущербности, отказ от всяких нравственных ограничений и регуляторов реформ, в ряде случаев просто от здравого смысла, в частности и от того, что далеко не все, что возможно в мире, возможно в России и по отношению к России. Сняв все эти ограничения, сделав в России все или почти все возможным, реформы сделали возможным невозможное - любое отношение к человеку и нации. И это связанный тип отношений: если как угодно можно относиться к нации, то почему нельзя как угодно относиться к отдельному человеку этой нации и, наоборот, произвольное отношение к человеку провоцирует на любое отношение к собственной нации. А в итоге демографическая реакция общества, близкая к демографическому коллапсу.
      Таким образом, надо видеть цивилизационную и национальную составляющие в демографических последствиях реформ. Дело не просто в демографических волнах, в частности, все еще действующих отдаленных последствий Великой Отечественной войны, не только в изменении положения женщины в обществе и ценностных ориентаций в демографическом поведении населения. В конце концов, дело даже не в социально-экономическом обвале в самих условиях демографического воспроизводства населения, но еще и в самом худшем антинациональном отношении к национальным основам страны, к самой россияобразующей нации. Увы, но с адекватностью печального вывода А.И. Солженицына не поспоришь: "Руководство России всеми усилиями старается не запачкаться в какой-либо уклон к интересам русским, даже обходит старательно само слово "русские" - а всегда "россияне". Русский этнос демонстративно не взят в опору России..."1.
      На этой волне вненационального отношения к русской нации, граничащего с антинациональным, она как нация оказалась брошенной и преданной собственным руководством, озабоченным чем угодно - вхождением в "рынок" и "мировую цивилизацию", исповеданием каких угодно ценностей, преданностью каким угодно идеалам и, не в последнюю очередь, идеалу личного обогащения, но никак не судьбами собственной нации, ее сбережения в истории и элементарного воспроизводства, сохранением достаточных социально-экономических условий для такого воспроизводства. Цена безразличия к собственной нации в истории - это ее падение в истории. И демографический коллапс России есть не только следствие этого падения, но и неопровержимое свидетельство степени отчужденности властной и духовной элиты от России, масштабов запущенности проблем национального бытия русской нации в собственной истории.
      Ее самым интимным и одновременно с этим и самым трагическим отражением стала и суицидальная практика в современной России. Ее небывалый масштаб, не имеющий аналогов во всей истории России, стратификационный характер, затрагивающий наряду с типичными для самоубийства и нетипичные, самые различные и продуктивные слои российского общества, нельзя объяснить только катастрофическим падением экономических и социальных стандартов жизни. Бывали времена и похуже, однако они никогда не сопровождались таким суицидальным беспределом. Дело, по всей видимости, не только и не столько в социально-экономическом состоянии общества, но и в нравственно-духовном - в состоянии души человека постсоветского, кризисного общества.
      Действительно, не было таких времен, которые так и до такой степени были бы разрушительными по отношению не просто к архетипическим основам социальности, культуры, духовности, а именно к их нравственной составляющей, претендовали бы на вовлечение в рыночный оборот нравственных святынь, отмеченных именно национальной спецификой, на их растление средствами рыночного беспредела. Не было таких реформ, которые под видом достижения идеалов рыночной экономики до такой степени стали бы покушением на основы социальной справедливости в обществе, чреватой социальной дезадаптацией основной массы населения. Не было таких времен, до такой степени безразличных к социальным основам, национальным ценностям и смыслам существования в истории, к большему из того, что связывает человека с человеком, обществом, его историей - с Россией.
      Произошла чудовищная социальная атомизация населения, отчуждающая в непривычных для традиций русской ментальности формах и масштабах всех и каждого друг от друга и на этой основе еще и от России - от главного смыслообразующего начала всякого истинно русского существования. В итоге все это стало покушением на многое из того, что связывает в душе человека его бытие с будущим и, в частности, с будущим собственной истории, нации и страны. Для неоправданно многих оно перестало быть - и просто как будущее и, тем более, имеющее еще и какой-то социальный смысл, превратив пространство индивидуального существования в пространство трагического суицидального выбора.
      До каких же пределов экономического, социального и духовного оскудения бытия надо довести нацию, чтобы она, в сущности, отказалась от воспроизводства самих демографических условий для продолжения собственной истории, от самой себя и от своей истории. Ответом на все это, на демографическое и суицидальное помрачение нации, на вызов самим основам ее бытия в истории может стать только одно: решительная и принципиальная русификация-национализация русской нации, обретение ею развитых и адекватных ее сущности национальных форм бытия в истории. Пора осознать, что нация не может воспроизводить себя в истории и вне воспроизводства основ своего национального бытия в истории. Не только вне благоприятных социально-экономических условий, но и вне национальных условий как таковых, тех, которые определяются как раз национальными формами бытия в истории, начиная от развитых форм национального сознания и самосознания и кончая формами национального единства и национально солидарных способов действия в истории. Нация не может демографически быть, не будучи до этого прежде нацией.
      Таким образом, ответ на демографическую угрозу самим основам национального бытия в истории должен стать национальным, средствами национального возрождения исторической и национальной России. И если он не станет таковым, то он вообще не станет никаким, его просто не будет в качестве ответа на вызов депопуляции русской нации. Она стала трагическим апофеозом всего ХХ века истории России, однозначным демографическим приговором всему этому столетию как столетию вненационального развития, безумию его национального беспамятства - и коммунистического, и либерального.
      Все вызовы, перед которыми стоит Россия в начале нового тысячелетия своей истории, это вызовы самим основам стабильности ее исторического бытия и развития. И нет никакой необходимости в том, чтобы доказывать очевидное факт нестабильности общества, в котором мы живем. Скажем больше нестабильности самой нашей истории в целом за ХХ столетие, особенно в его начале и конце. Это общее мнение всех: бедных и богатых и тех, кто балансирует между ними; власть предержащих и лишенных всякого отношения к власти и тех, кто ее только обслуживает; отягощенных знанием, культурой, мудростью, просто здравым смыслом и свободных от всего этого - для всех нас история России в ХХ веке стала временем непомерных человеческих испытаний и страданий, временем колоссальной исторической и национальной дезориентации, последствия которой только сейчас по-настоящему начинают осознаваться. Целые поколения успели народиться, состариться и сойти в могилу, так и не испытав экономической, социальной и духовной умиротворенности, которая привносится в общество стабильностью исторического бытия и развития. Стойкая нестабильность бытия и развития в истории - это историческая патология, преодолеть которую, как и всякую патологию, можно только осознав причины, ее порождающие.
      Прежде всего, необходимо осознать общую природу социальной нестабильности. Не следует полагать, что наиболее стабильно то, что в наименьшей мере подвержено изменению. Постоянство свойств, связей и отношений, максимальная отдаленность от процессов изменения отнюдь не являются гарантией устойчивости вообще и социальных систем тем более. То, что пытается сохранить себя, не изменяя, обрекает себя на один из самых худших видов нестабильности - застой. Он создает лишь видимость стабильности. На самом же деле застой - скрытая форма нестабильности, способ ухода от решения проблем, откладывания их решения. Застой, как вид изменения, может быть как явным, так и скрытым. В первом случае, воодушевленная идеей "держать и не пущать", власть может использовать всю мощь государства, политического, экономического и идеологического принуждения в целях сохранения отживших форм социальности. Во-втором, господствующий политический режим может, и порой весьма искусно, имитировать изменения. Но все они, в конечном счете, оказываются нацеленными на то, чтобы как-то так все изменять, чтобы ничто не менялось, особенно по своей сути.
      В итоге за внешне благополучной оболочкой застоя скрываются накапливаемые противоречия и проблемы, которые рано или поздно, но взрывают общество и с тем большими последствиями для общества, чем больше и дольше оно цепляется за отжившие, застойные формы социальности. Стабильность, которая приобретается стремлением к вечному сохранению сложившихся форм социальности, превращается в свою противоположность - в источник постоянно и неуклонно нарастающей нестабильности. Стабильность общества и его истории обеспечивается не вечностью сохранения сложившихся форм социальности, а вечностью их изменения.
      Правда, справедливость сказанного не должна оправдывать другую крайность в интерпретации основ социальной стабильности - крайность безудержного, по сути, невменяемого, хаотического и потому разрушительного изменения общества. Изменять для того только, чтобы изменять, неважно что и тем более как. Как правило, такие настроения своими корнями уходят в идеологию исторического и национального нигилизма, которая в условиях России уже дважды завершалась предельно патологическими социально-политическими настроениями, когда ничего своего уже не жалко и враг ищется и всегда находится в собственной стране. Идея изменения ради самого изменения, лишенная идеи системности изменения, не говоря уже об их адекватности цивилизационной сущности страны, оказывается идеей только разрушения сложившихся форм социальности, а не их изменения.
      Следовательно, необходимо отличать изменения, работающие на стабильность и развитие общества, от тех, которые лишь разрушают и то и другое. Так какие же изменения не разрушают основ ни стабильности, ни развития общества? Очевидно, лишь те, которые работают на развитие общества. В этом заключается выраженная специфика социальных изменений, отличающая их от всех остальных: они не могут стать подлинно стабильными, не будучи изменениями, прогрессивно развивающими общество. И вот почему. Прогресс есть способ существования социального. Все подлинно человеческое существует логикой непрерывного прогресса. Если оно не прогрессирует, то деградирует. Третьего для человека и его общества не дано. Этим мир человека самым радикальным образом отличается от природного, в котором стабильность обеспечивается прежде всего изменениями без изменения уровня организации - одноплоскостными и типа круговорота. Камень для того, чтобы сохранить себя в качестве камня, должен не изменяться, а оставаться камнем.
      Для человека и его общества эти изменения лишь исходные условия его существования, но которыми, однако, не обеспечиваются условия собственно человеческого существования. Истинно человеческое в человеке существует логикой непрерывного прогресса. Человек для того, чтобы сохранить себя в качестве человека, должен изменять себя как человека. Лишите человека возможности завтра стать больше и лучше того, чем он был сегодня, и вы убьете в нем человека. В этом суть парадокса развития человека. Все сущее, чем больше изменяется, тем больше переходит в нечто другое. И только человек, чем больше изменяется, тем больше утверждает в себе человека, а значит, и себя как человека. Именно этот парадокс в развитии человека многое объясняет в том, почему подлинная стабильность общества и его изменения не может быть достигнута помимо прогресса общества. Потому что прогресс есть единственная форма существования подлинно человеческого в социальном и социального в человеке. Прогресс есть способ существования самой человеческой сущности, а потому стабильность ее развития возможна лишь в формах ее прогресса.
      К сказанному об общих условиях стабильности общества и его истории важно добавить еще один объяснительный мотив. Прогресс лишь тогда есть то, что он есть и, тем более, главное условие стабильности общества и его истории, когда он, независимо от того, является ли изменением в сущности или самой сущности общества и его истории, есть изменение, адекватное сущности того, что изменяется. Иными словами, не важен масштаб изменений, важно другое - выступает ли оно изменением, соответствующим формационной и цивилизационной сущности общества, сущности переживаемых обществом основных своих противоречий. Является ли оно носителем адекватного этой сущности способа их разрешения или же это изменение от абстрактного, хуже того, утопического идеала, никак не считающегося со сложившимися формационными и цивилизационными реальностями, насильственно навязывается им, пусть даже и исходя из самых благих намерений. Но ведь именно ими, благими намерениями, и вымощена дорога в социальный ад.
      Таким образом, высокая стабильность общества и его истории обеспечивается высокой адекватностью изменений общества его сущности, в частности, историческим основам общества и гуманистическим истории.