Разумеется, духовные основы истории в основах человеческой души существуют не сами по себе, а только в связи и на основе экономических форм бытия общества, зависимость от которых они испытывают, однако, лишь в конечном счете, во всех остальных случаях представляя самостоятельные образования, с не меньшей, а в ряде случаев даже и с большей силой определяющих ход исторических процессов, специфику самой формационной исторической реальности из цивилизационных глубин истории, из глубин человеческого духа. Не существуя в чистом виде, а только в своем локально цивилизационном воплощении, формационная историческая реальность становится такой, какой является локальная цивилизация, в своем развитии канализируется таким образом, каким образом и в каком направлении развивается локальная цивилизация. Формационный поток истории на своих плечах выносит цивилизационная историческая реальность, в этом процессе изменяясь сама, но и изменяя формационную реальность, преобразуя и превращая ее в стадиальную форму своего бытия в истории, в ту или иную формационную ступень своего развития, но никак не наоборот. Локальная цивилизация никак не может стать стадией или частью формации, ибо она всегда целое по отношению к любой стадии своего формационного развития.
      В связи с этим понятно, что всякая недооценка, а тем более полное игнорирование цивилизационной составляющей исторической реальности в лучшем случае ведет к упрощенным представлениям об исторической реальности. В частности, и к тем, которыми страдает экономический монизм, предполагающий, что все, абсолютно все проблемы общества имеют экономический источник происхождения и экономический инструментарий своего решения, а потому все, абсолютно все проблемы России будут решены чуть ли не сами собой вслед и на основе решения ее экономических проблем. К примеру, станет Россия экономически процветающей страной - и, как по мановению волшебной палочки, все современные центробежные тенденции в ее национальных регионах сменятся на центростремительные.
      В решении проблем исторического развития России мы все время зациклены на подходы так или иначе, но ограниченные формационным восприятием России, в частности, тем, которое задано императивами капитализма - социализма, рыночной - не рыночной экономики, социально ориентированной или ничем и никак не ориентированной экономики. Мы хотим решать проблемы России только с помощью методов ее социально-экономического реформирования, не замечая того, что она еще и Россия - локальная цивилизация. А потому в деле ее реформирования необходимо задействовать и цивилизационную методологию, тем более что в ходе всех модернизационных процессов за XX столетие Россия больше всего пострадала именно как Россия, в ней до предела хаотизирована ее цивилизационная сущность.
      Во всех этих процессах Август 1991-го занимает совершенно особое место, так как умудрился на волне рыночных настроений придать экономическому монизму новые масс-культурные импульсы и совершенно идиотский масштаб применения - умудрился всему, абсолютно всему придать экономическое, еще уже - рыночное измерение, в том числе и тому, что просто разрушается, как только его получает. Август попытался все ценности заменить на интересы, а все интересы замкнуть на экономический интерес. Раз все существует в рынке, пронизано рыночными отношениями, то все и должно стать рынком - не только все должно покупаться, но, соответственно, все должно и продаваться. Такого примитивизма давно не знала мировая история.
      Из этого не могло и, естественно, не получилось ничего, кроме удушающей примитивизации всей ткани социальности, предельной вульгаризации всего строя жизни. В конце концов, если и все покупается, то это еще не означает, что одновременно с этим и все продается. Нельзя свести человека, все его связи с миром и другими людьми только к экономической составляющей, свести Homo sapiens к Homo economicus, только к одномерному экономическому человеку. В таком человеке умирает все истинно человеческое или оно начинает жить по извращенной логике. Этим Август радикально отличается от Октября, для которого экономический монизм стал средством прорыва в принципиально новую формационную реальность, технологическим прорывом в развитую индустриальную эпоху и на этой основе к новым культурным горизонтам, а не средством бегства от культуры, к одномерным экономоцентричным формам бытия.
      И последнее, что одинаково характеризует и Октябрь, и Август, несмотря на всю их зациклинность на методологию экономического монизма,- это превращение экономики в вечную заложницу политики. С неизменным постоянством на протяжении всего XX столетия экономика приносится в своеобразную искупительную жертву политическим амбициям, политике захвата и удержания власти, захвата и удержания любой ценой, подчеркнем, любой экономической ценой, вплоть до разрушения основ самой экономики. Именно на этой властной волне внеэкономические цели и задачи развития начинают оттеснять и довлеть над экономическими, ибо всякая новая власть в России входит в нее с новым проектом ее "осчастливливания". Она хочет стать властью над Россией, но не для России, а посему ее интересует не сама Россия, а в зависимости от времени нечто совершенно иное: светлое будущее всего человечества; светлое будущее самой России, так, как оно представляется в свете новых концепций и учений; сами эти концепции и учения, а не живая экономика конкретной страны, ее живые противоречия и реальные возможности развития, живые люди, стоящие за всем этим; наконец, ее интересует она сама, ее власть над Россией, ее представления о себе и о России, возможность и то и другое навязывать России. Так, ради вхождения в "рынок" или в "цивилизацию" власть была готова бороться до последнего россиянина. Во всех этих случаях не столь важна сама Россия, в частности, то, сколько все это ей будет стоить, важно другое - власть над Россией. Это стоит всего, даже разрушения не то что экономики, но и всего в России, самой России.
      Отсюда и непреоборимая тяга к скачкам и Октября и Августа, тяга к революциям и революционным прорывам в истории, которые на деле превращаются в бегство от истории, от ее реалий как российской истории. И Октябрь 1917-го и Август 1991-го явным образом исходили из представлений о принципиальной нереформируемости сложившейся до них формационной исторической реальности, больше того, ее принципиальной извращенности. По этой причине ставка делалась на обвальное и тотальное разрушение ее до основания, а затем... затем предполагалось либо планомерное строительство основ новой формационной реальности в полном соответствии с "единственно верным учением", либо все надежды связывались со спонтанной экономической и социальной самоорганизацией населения. В последнем случае эта самоорганизация выразилась в тотальной криминализации экономики и вслед за этим и на этой основе всего общества. Но и Октябрь, и Август главное препятствие для "светлого будущего" видели в сложившейся исторической реальности.
      Она никогда, нигде и никого не удовлетворяла, хотя бы потому, что она - реальность. Но в том-то и дело, что именно потому, что она реальность, она обладает силой непосредственной действительности, в которой и посредством которой только и возможно всякое бытие. Она является препятствием для будущего, но одновременно с этим, суммируя в себе все прошлое, есть единственная стартовая площадка для реальности будущего. А посему сложившаяся историческая реальность заслуживает не только презрения, но и требует уважения к себе, в том числе и к тому, что сохраняет ценность и значение само по себе и как реальность и, тем более, как историческая. Существующая наличная действительность, не обладая достоинствами потенциального бытия, вместе с тем обладает всеми преимуществами актуального, тем, что оно уже бытие, какое ни есть, но все-таки бытие. В этом смысле в России всегда не хватало уважения к сложившейся исторической реальности, понимания самоценности наличных форм действительности, которые в сочетании с завышенными ожиданиями от будущих форм социальности, всегда завершались идеологией тотального исторического нигилизма.
      Вся эта ментальность бережного отношения к витальности существующей реальности оказалась глубоко чуждой и Октябрю 1917-го и Августу 1991-го. Свое бытие в истории они предпочли основывать на идеологии тотального нигилизма - формационного, цивилизационного, национального, тем самым свое самоопределение в истории, связывая не с историей, не с ее продолжением, а с задачами ее преодоления как истории. В самом деле, что такое формационный нигилизм? Это полное игнорирование исторической реальности как таковой, не просто какой-то ее части, а всей формационной реальности как системы и, главное, как основы для последующего развития. При таком отношении к формационной исторической реальности речь, естественно, не может идти о ее реформировании, о том, чтобы продолжить тенденции ее развития, включая сюда и тенденции к собственному отрицанию, а о простой замене одной формационной реальности на принципиально другую, вне какой-либо связи исторической преемственности с ей предшествующей.
      Следовательно, суть формационного нигилизма составляет не его естественная тяга к новым формационным формам бытия в истории, а его стремление достичь их помимо истории, вне процессов преобразования наличных форм исторической действительности, только посредством их отрицания и преодоления в истории. Он не обращает никакого внимания на то, что новые формы социальности, если и могут появиться в истории, то только через преобразование старых форм социальности, только на их основе, не просто через их отрицание, а, прежде всего, через их преобразование.
      Формационный нигилизм хочет начать историю как бы заново, с "чистого листа", полностью преодолев формационную историческую реальность как систему. Отсюда и то непропорционально большое значение, которое приобретают в его пределах процедуры отрицания истории. Ведь задача состоит не больше и не меньше как в том, чтобы разрушить все старое и на этой основе расчистить строительную площадку для принципиально новых форм исторического творчества, новых форм социальности. В этой связи по понятным причинам весь пафос борьбы, основные усилия уходят именно на борьбу со старым, а не на созидание новых форм социальности, не на то, чтобы продолжить историю и развитие, а на то, чтобы и то и другое начать как бы заново. Поскольку этого не удается достичь, начинается эпоха исторической кентавристики, сочетания несочетаемого - попыток начать историю как бы заново с тем, что в итоге этого не удается сделать. Но именно в этом процессе свобода исторического творчества доводится до пределов всего возможного в истории. Если нет связи с историей, если ставится задача не продолжить историю, а начать ее как бы заново, то в такой истории и в таком отношении к ней все становится возможным, объективация любых форм исторического творчества и связанных с ним любых форм социальности.
      Так, в Октябре 1917-го это была попытка через политику военного коммунизма, "кавалерийской атаки на капитал" сразу прорваться к формам социальности весьма отдаленного будущего. В Августе 1991-го это стала попытка с иным временным вектором, направленным не в светлое будущее, а в давно преодоленное прошлое - через политику приватизации втолкнуть страну в эпоху первоначального накопления капитала - в XV-XVI вв., для России XVII-XVIII вв. Так на смену классическому большевизму пришел неклассический - "рыночный большевизм", ибо и в том и в другом случае идеологией, освещавшей саму возможность исторических скачков, саму логику произвольного, а не исторически обусловленного поведения в истории, стала идеология формационного нигилизма - полного игнорирования формационной исторической реальности как системы, стремление продолжить историю не от достигнутого, а от "чистого листа", не за счет ее преобразования, а только за счет ее отрицания, руководствуясь при этом не реальными тенденциями развития реальной истории, а "единственно верными учениями" и вытекающими из них историческими идеалами. В конкретных ментальных условиях России формационный нигилизм умудрился пойти еще дальше - довести нигилизм по отношению к сложившимся формационным реальностям до нигилизма по отношению ко всей истории, а вслед за этим и на этой основе до нигилизма по отношению к самой России.
      Цивилизационный нигилизм - это еще одно свойство, в равной мере присущее как Октябрю 1917-го, так и Августу 1991-го и в равной мере оказавшееся разрушительным для основ исторической реальности России. В чем его суть? В полном игнорировании локального многообразия цивилизаций, не в отрицании самой цивилизационной исторической реальности, а в стремлении свести ее многообразие к одной-единственной, которая неизбежно становится идеалом не только для подражания, но и для достижения и освоения средствами исторического творчества. В Октябре 1917-го это был коммунистический идеал, связанный с коммунистической общечеловеческой цивилизацией. В Августе 1991-го цивилизационный идеал для России начали активно икать в новых общечеловеческих началах, на которые в этот раз претендовали цивилизационные основы западной, преимущественно англосаксонской ее национальной разновидности.
      Весьма симптоматично, и в том и в другом случае цивилизационный идеал не связывается с саморазвитием основ собственной, русско-российской, ей навязывается комплекс цивилизационной и исторической неполноценности, бегство от своих цивилизационных и национальных основ. В их преодолении, в полном забвении цивилизационных и национальных начал России, по существу, в выходе России за пределы своего исторического бытия как национального - в этом состояла основная задача большевизации России начала и ее западнизации конца XX века.
      Таким образом, большевизация России отличается от ее западнизации не своей цивилизационной сущностью, а своей цивилизационной направленностью. Сущность остается одной и той же - сущностью цивилизвционного переворота. В самом деле, ведь в Августе 1991-го речь шла не просто об освоении высших исторических достижений в науке, культуре, технике, социальности, которые, к слову сказать, имеются не только в Европе и Америке, но и в других частях света, не об их усвоении Россией с учетом особенностей России в целях ее развития как России, а именно о преодолении России, о стремлении превратить Россию просто в другую страну, в другую цивилизацию, с другим генетическим кодом истории. Тем самым, если большевизация России должна была осчастливить все человечество ценой, собственно, самой России, должна была лечь в основание новой универсальной цивилизации, то западнизация России исходит из плоской эпигонской идеи - для того, чтобы "спасти" Россию, она должна перестать быть ею, она должна стать Америкой, в конечном счете, и, по сути, - элементом некой новой универсальной цивилизации, основы которой, однако, уже связываются не с Россией, а с другой страной, с основами другой локальной цивилизации.
      Идея цивилизационного переворота - слома генетического кода национальной истории как национальной, изменение системы архетипов культуры, социальности, духовности, самого способа их проживания в истории и, следовательно, самой истории - это конечная идея и конечный смысл идеологии цивилизационного нигилизма. По своей разрушительной мощи она намного превосходит формационный нигилизм, так как идет и дальше, и глубже формационного, разрушает историю, начиная с ее архетипических глубин. Соответственно, цивилизационный нигилизм - это попытка начать историю не просто заново, а просто новую историю, с новым генетическим кодом и субъектом, с новой цивилизационной логикой, с новыми культурными и духовными целями и смыслами бытия в истории. Это идеология отказа от основ локальности своей цивилизации в пользу иных цивилизационных основ, это идеология цивилизационного предательства, и она объединяет по сути, а не по форме и Октябрь 1917-го, и Август 1991-го.
      Цивилизационный нигилизм неизбежно сопряжен с национальным, ибо всякая цивилизация, природа ее локальности живет в этнокультурной реальности, оплодотворяется формами активности этнокультурного субъекта, есть бытие нации и национальных форм истории. По этой причине тот, кто наносит удар по основам локальности цивилизации, наносит удар, прежде всего, по ее цивилизационнообразующему субъекту - нации, по основам национальной идентичности общества, по самим устоям бытия нации в истории. И Октябрь, и Август с разных позиций, но оказались идентичными в неприятии русского национального начала и в той самой мере, в какой оказались идентичными в неприятии основ локальности ее цивилизации.
      Для русского национального нигилизма, а именно он стал господствующей идеологией и в Октябре, и в Августе, нет такой цивилизации как Россия, и быть не может. И эта идейно-теоретическая установка является мощнейшим источником подпитывающим идеологию и практику русского национального нигилизма. Раз нет такой цивилизации, как Россия, то ее можно вводить в любой цивилизационный переворот, навязывать любую иерархию ценностей и символов Веры, любой способ проживания своей истории, культуры, духовности. Ее не жалко, ибо она не Азия и, тем более, не Европа. Оторванная от всего мира, Россия с цивилизационной точки зрения неполноценна по своей исторической природе, она вообще вне цивилизации, ей еще только предстоит войти в цивилизацию, войти в Европу.
      Эта навязчивая, а потому во многом больная идея русского национального нигилизма - навязать России комплекс национальной неполноценности, бегство от самой себя, от русско-российской сущности своей цивилизации и вслед за этим, естественно, бегство русских от России и от своей русскости. Ведь что значит для России войти в другую цивилизацию? Это значит выйти из своей собственной, русско-российской. Это значит отказаться от основ своей национальной идентичности, предать все национальное в своей истории, саму Россию. Глубинным источником такого рода настроений той части российского общества, которая в результате большевизации России окончательно заблудилась в истории, являются более чем искаженные и примитивные представления о России как о неком феномене, оказавшемся вне цивилизационных потоков мировой истории, лишенном своих собственных цивилизационных основ. Так идеология цивилизационного нигилизма перерастает в идеологию национального нигилизма, а цивилизационное предательство становится национальным. Национальный нигилизм - это путь, ведущий к национальной катастрофе.
      Это стоит подчеркнуть особо, так как нигде и ни у кого в мире национальное начало не воспринимается с такой агрессивностью как в России и не расценивается в качестве исторического криминала, вплоть до признания его в качестве основного препятствия для национального возрождения. Но где же логика - национальное возрождение без, собственно, национального начала? Тогда при чем здесь возрождение как национальное? Странная и в своей основе трагическая историческая аберрация - пытаясь убежать от того, что разрушает Россию, мы с поразительным постоянством в итоге возвращаемся опять к тому же, что ее разрушает, берем на вооружение, по сути, тот же большевизм, те же погромные для национального тела и духа России идеи, только в новой исторической упаковке.
      В таких условиях попытка преодоления наиболее одиозных сторон идеологии большевизма на практике отнюдь не завершается преодолением его сути - идеологии вненациональной бесовщины. Именно она, несмотря ни на какие исторические, духовные и человеческие издержки, упорно воспроизводится в России. Тем самым в России упорно воспроизводится идеология погрома России, носителем которого выступает каждый из тех, кто полагает, что для модернизации и возрождения России следует отказаться от самой России, от всего, что делает ее Россией, ибо оно и ничто другое главное препятствие на пути России к процветанию в истории. Увы, но именно в этом оказались тождественными и Октябрь 1917-го и Август 1991-го - в идеологии национального нигилизма, как главного духовного основания своего поведения в истории, своего отношения к России и в ней к русской нации.
      В этой связи весьма показательно, что нигде и никто в мире в основу формационного прогресса не кладет преодоление своего национального начала в истории. И понятно, так как это станет одновременно и преодолением самой истории. Такое разрушительное соотношение между социально-экономическими и национальными составляющими истории характерно для исторического творчества только на евразийских просторах России, только для России. И это закономерно, так как только в России и в Октябре 1917-го, и в Августе 1991-го формационную модернизацию общества подчинили логике цивилизационного переворота. В этом они вновь оказались тождественными: в том, что всякий акт поиска новых формационных свойств и качеств общества был связан и в итоге подчинен преодолению цивилизационных и национальных начал России и утверждению новых, сущность которых определялась задачами вхождения в одном случае в коммунистическую, в другом - в западную цивилизацию.
      В итоге в условиях цивилизационного переворота поиск новых формационных качеств общества становится не модернизацией исторически сложившихся социально-экономических реальностей, в частности, продолжением самых продуктивных тенденций в их развитии, а сломом этой реальности как системы и подчинением всех процессов ее слома и преобразования поиску и освоению таких формационных свойств и качеств, которые были бы совместимы с основами не старой, а именно новой локально цивилизационной системы. Общество втягивается в эпоху небывалых по своей остроте и противоречивости потрясений, суть которых составляет навязывание формационной исторической реальности изменений, определяемых не столько логикой самой формационной реальности, ее изменения и модернизации, сколько логикой цивилизационного переворота.
      Формационная реальность становится заложницей цивилизационного проекта преобразования общества, она начинает жить не по своей собственной логике, а по логике этого проекта, сообразуясь с его целями, задачами, ценностями и смыслами, по логике великих потрясений истории - вхождения в локальность новой цивилизации. И это в лучшем случае, а в худшем происходит еще более глубокая историческая аберрация - когда вместо формационной модернизации общества или под видом его модернизации, обществу навязывают цивилизационный переворот, только или преимущественно только смену основ локальности цивилизации.
      Но в любом случае, совмещение в одном историческом пространстве и в одном историческом времени решения задач по переходу к новой общественно-экономической формации и одновременно с этим к новой цивилизации - по освоению новых формационных свойств и качеств и принципиально нового генетического кода истории относится не просто к самым сложным, а к запредельно сложным задачам исторического развития. В границах истории просто нет более сложных и масштабных проблем, нет проблем, более определяющих ее сущность, чем проблемы формационного перехода и цивилизационного переворота, ибо развитие истории, в конечном счете, сводится либо к смене общественно-экономической формации, либо локальной цивилизации. Все устремлено к этому, все завершается этим, все победы и все поражения. В последнем случае речь вообще идет о смерти истории, так как вместе с локальностью цивилизации умирает все, что может и делает историю историей, сама история, начиная с ее генетического кода и кончая той этнокультурной общностью людей, в формах исторической активности которой эта история воспроизводится не как история вообще, а как история именно данной этнокультурной общности.
      Именно это обстоятельство многое объясняет в нашей истории, и в истории Октября, и уже в истории Августа и, прежде всего, неслучайность совмещения в их историческом пространстве и времени идеологии национального нигилизма с идеей и исторической практикой цивилизационного переворота, и то и другое с великими историческими потрясениями России. Это абсолютно связанные состояния истории: всякий национальный нигилизм рано или поздно, но завершается национальным предательством главного цивилизационнообразующего субъекта, собственной нации. После этого и на основе этого всякое национальное предательство, в конечном счете, становится предательством основ локальности своей цивилизации, генетического кода ее истории, системы архетипов социальности, культуры, духовности, самого способа их проживания в истории. А всякое цивилизационное предательство, бегство от основ локальности своей цивилизации завершается бегством от истории, великими историческими потрясениями, разрушением основ самого исторического бытия.
      В связи с этим весьма показательно и другое - то, что объединяет разрушение основ цивилизационного бытия России начала и конца XX столетия крайний радикализм исторического действия. И это не должно удивлять. При всей внешней несхожести большевизации и западнизации России между ними есть принципиальная внутренняя связь - идеология вненациональной бесовщины, национального нигилизма. Логика российского радикализма XX века элементарна: чем дальше от национальных начал России, от сложившихся основ национальной цивилизации, тем дальше от сложившихся реальностей, тем большие усилия следует мобилизовывать и прикладывать для их преодоления, вплоть до открытого террора и геноцида против собственного народа. Если он безразличен к историческим проектам его осчастливливания, ну что ж, тем хуже для этого народа.
      Исторический опыт России, русская трагедия XX столетия однозначно свидетельствуют: именно в той самой мере, в какой России навязываются преобразования, нацеленные не просто на ее реформирование как России, а на преодоление основ ее цивилизации как российской, на преобразование ее цивилизационной специфики в некую иную, имеющую мало или вообще ничего общего с российской, в той же самой мере происходит нарастание исторического радикализма, страна спускается с естественных и объективных исторических, геополитических, экономических, социальных, культурных и духовных тормозов, в ней становится все или почти все возможно, вплоть до открытого погрома России. Пора осознать: идеология национального нигилизма, идеология бегства от России есть идеология исторического и национального погрома России.
      Есть и другой источник крайнего радикализма исторического действия в истории России XX века. Он порожден максимализмом самого национального сознания и поведения в истории, во сто крат усиленного логикой цивилизационного переворота. Истинно русский дух жаждет абсолютного и очень тяжело мирится с чем-то относительным в себе и вне себя, справедливо считая его проявлением земного, а не божественного начала истории. Вот почему он устремлен к крайнему и предельному, к абсолютному во всем, только его считает признаком истинного бытия, а потому склонен к прямому применению абсолютных ценностей, целей и духовных смыслов в живую ткань исторической реальности, которая, как объективная реальность, живет в мире относительных сущностей. В итоге прямого применения абсолютных ценностей духовной жизни к ограниченным целям и задачам исторического творчества, к относительной сфере реально сущего порождается противоречие между абстрактным и конкретным, идеальным и реальным - противоречие, которое разрывает реальность, навязывая ей такие формы жизни, которые она, как реальность, освоить не может.
      Так происходит обрушение реальности и в той самой мере, в какой происходит вторжение абсолютных и отвлеченных начал в историческую реальность. Отсюда и догматика слов, буквально загипнотизированность словами, жизнь в пространстве фикций слов, так характерная для практики российской жизни, особенно в эпоху перемен. Жизнь не конкретикой, не относительным, а абстракциями, абсолютным. Они заслоняют пространство реального бытия, вытесняя из него реальность самого бытия. Суть максимализма в истории в том и заключается, что его идеи, неважно, коммунистического или либерального разлива, превышают реальную жизнь, а потому, входя в нее, ее же и разрушают.
      Цивилизационный подход многое объясняет в истории современной России, в странностях и закономерностях совпадений исторических потрясений начала и конца XX века, в частности, вскрывает цивилизационные истоки происхождения коммунистического тоталитаризма. Их искали повсюду и на всю глубину российской истории, хотя большей и самой существенной своей частью они неглубокого исторического залегания, современники Октября 1917-го, порождены его необузданными историческими претензиями одновременно и на новую формационную систему, и на новую локальность цивилизации. Формационные истоки тоталитаризма - формационный нигилизм, помноженный на крайний радикализм преобразований, был неимоверно усилен цивилизационными причинами.
      В Октябре 1917-го тоталитаризм понадобился для того, чтобы обеспечить решение задач цивилизационного переворота, строительства основ новой общечеловеческой цивилизации - коммунистической. Развязанная В.И.Лениным и доведенная до абсурда И.В.Сталиным война против собственного народа была единственным средством доведения этого народа до целей и задач цивилизационного переворота, до целей и задач преодоления локальности русско-российской цивилизации. Только в формах тоталитаризма, только теми средствами, которые предоставляет тоталитарный режим, можно обеспечить осуществление трудно осуществимого - попытаться начать принципиально новую историю в формах локальности новой цивилизации с новым генетическим кодом истории. Только тоталитаризм может заставить людей делать в истории то, что противоестественно их природе - предавать свою собственную историю.
      На эту сторону проблемы стоит обратить особое внимание, так как коммунистический тоталитаризм своими истоками имеет не столько некие необузданные тоталитарные комплексы русской нации, сколько тоталитаризм самого коммунистического исторического проекта как цивилизационного, его претензии на решение задач цивилизационного переворота в России. В этой связи Август 1991-го еще не стал тоталитаризмом, но стоит перед искушением тоталитаризмом и в той самой мере, в какой стоит перед искушением осуществить в России новый проект нового цивилизационного переворота западнизации России.
      Для осуществления новой цивилизационной утопии понадобятся новые экстраординарные средства, по большей части лежащие в плоскости тоталитарных средств и методов, так как только они одни адекватны целям и задачам осуществления утопии, тому, чтобы "в новое светлое будущее" загонять новые поколения россиян, никак не считаясь с основами их цивилизационной и национальной идентичности, взламывая и разрушая эти основы.