Россия позже и иначе, чем Европа, вошла в эпоху буржуазного развития, которая, как никакая иная, является эпохой развития именно национального начала истории. Но позже войти в эпоху буржуазного исторического развития значит позже начать развивать национальное начало своей истории, тем более что этот процесс вообще был прерван в Октябре 1917-го. В итоге Россия просто не успела в полном объеме и с должной глубиной пройти период буржуазного развития, составной частью которого является развитие национального сознания и подлинных национальных ценностей, самого понимания значимости целей и смыслов национального бытия в истории. И как следствие всего этого, в самый критический для себя XX век Россия вошла национально не вызревшей, без развитого национального самосознания, без объединяющей национальной идеи и выраженной национальной воли.
      Вся эта слабость исторической и национальной России в особых условиях начала XX века стала благодатной почвой для быстрого вызревания и экспансии в истории вненациональной России, которая и превратила Октябрь 1917-го в то, чем он стал в нашей истории - цивилизационной катастрофой России. Во всем этом проявилась общая динамика полюсов социальности: слабость на одном полюсе социальности, культуры, духовности компенсируется ростом мощи на другом. В данном случае слабость национальной и исторической России стала отправным пунктом для возрастания мощи вненациональной, для активации процессов слома основ идентичности России - исторической, национальной, культурной, духовной. Всему этому способствовало еще одно обстоятельство и, пожалуй, более фундаментального порядка.
      У исторической немощи национальной России, невыраженности ее идей, воли, характера, несовместимой со статусом великой нации, нации великой истории, великой культуры и великой духовности, есть более глубокие корни, уходящие в базовые архетипы самой России и в ней русской нации. В духовных основах самой России есть нечто, что, как ни странно, делает Россию весьма уязвимой для влияния идей с подчеркнуто вненациональным содержанием, для вталкивания собственной истории в пространство вненационального исторического развития, для формирования собственной субъектной базы истории на вненациональной основе.
      В самом деле, почему Россия так восприимчива к идеям общечеловеческого масштаба, к идеям жертвенного служения общему и другому больше, чем самой себе, к мессианским идеям жертвы, доходящей до пренебрежения собственными национальными интересами? Откуда вообще в России такое безразличие к самой себе, к историческим судьбам собственного национального начала национальному как национальному? Где истоки национального нигилизма, доходящего до национального самозабвения? Почему Россия так предана объединительным комплексам, идеям всемирного общечеловеческого единения, которое порождает не только знаменитую русскую восприимчивость к чужой культуре, но и желание в поразительных масштабах, в масштабах, граничащих со сломом основ национальной идентичности, растворить себя во всем? Где истоки необузданного русского максимализма, фанатичной нетерпимости и непомерной страстности? Наконец, почему Россия так чувствительна к идеям добра и справедливости, к поиску добра для всех и каждого? Ответ на эти вопросы предполагает выход к архетипам национальной духовности России. Здесь, в глубинах национального духа, выкованного всеми противоречиями, взлетами и падениями национальной истории и культуры, скрыты истоки России, то, что делает ее Россией. А делают ее Россией не власть и собственность, а ее архетипы духовности, культуры, социальности - ее русско-российская национальная суть.
      Действительно, почему Россия так чутка к идеям добра и справедливости, к поиску абсолютных оснований и того и другого и их реализации в практике жизни? Ведь это многое объясняет в том, почему именно Россия оказалась наиболее восприимчива к идеям коммунизма. Это связано с акцентами духовного поиска, с базовыми основаниями духовной ориентации жизни вообще. Запад в центр всех основных своих духовных поисков кладет поиск абсолютной Истины, в том числе и той ее стороны, которая касается знаний самого Абсолюта. При этом Запад удовлетворяется уже простым познанием истины и ее перевоплощением в средства господства, прежде всего технологического, над всем, что поддается господству. А господству поддается все, что поддается рационализации. Запад охвачен духом абсолютной рационализации, он хочет охватить все сущее в логике понятий и превратить их, как и всякое знание, в силу, в опорные пункты возрастания практического могущества человека.
      Ни перед чем не останавливающаяся рациональность, настежь открытая всей силе последовательной логической мысли и эмпирической данности и перерастающая в ни в чём и ничем не удовлетворяющееся могущество - в этом суть основных акцентов в духовном поиске Запада, движущих сил его беспредельной динамики, вечного критического отношения к достигнутому, что в итоге не позволяет ему застыть в догматической жесткости непреложных представлений и социальных институтов. Вот почему Запад одержим идеей изменения. Он не способен довольствоваться завершенным, в каком бы то ни было смысле стать стабильным, следствием чего становится постоянное историческое и духовное напряжение, находящее выход в борьбе между государством и церковью, христианством и культурой, верой и разумом, философией и теологией, империей и отдельными народами, между католицизмом и протестантизмом, между личностью и обществом... - в итоге между всем, что содержит в себе противоположности и потенциал противоречий.
      Запад ищет и находит и основные средства своего изменения - науку и технику. Они становятся воплощенными формами бытия неукротимого духа его рациональности и достижения практического могущества в мире и над миром. Конечным воплощением и поиска абсолютной истины, и абсолютного могущества становится абсолютный прагматизм - бытие в пространстве простой целесообразности, практицизма и меркантилизма, в пространстве ухоженного и устроенного бытия. Запад целеустремлен к абсолютному прагматизму как к высшему воплощению своих духовных поисков, даже если ценой его достижения становится сам человек. Именно поэтому Запад знает цену всего, но не всегда ценность всему, хотя бы потому, что то, что может иметь цену, как правило, не имеет святости.
      Восток более многолик, чем Запад. Есть исламский, индийский, китайский, японский Восток. Есть иные, менее масштабные воплощения духа Востока. И вместе с тем есть нечто общее в основных акцентах духовного поиска Востока. Он устремлен к поиску конечного смысла Вечности и путей слияния с ним. Поэтому, в отличие от Запада, он хочет не столько знаний, в частности, знаний Абсолюта, сколько благоговения перед Ним, не абсолютной истины, а ее абсолютного смысла. Поэтому, в отличие от Запада, Восток охвачен не духом абсолютной рационализации, а духом абсолютной мистичности. Мистика Востока предполагает не господство, а подчинение вечным смыслам бытия. Над ними нельзя господствовать, им можно только подчиняться. Как можно господствовать над бытием, наделенным сакральными смыслами? Они не поддаются рационализации, а потому над таким бытием нельзя господствовать, больше того, в нем даже нельзя жить, а можно только пребывать. Отношение к бытию, как к пребыванию в бытии - источник восточного аскетизма и духа покорности. В основе восточного отношения к миру лежит не изменение мира, а самого человека. Сам человек должен измениться для того, чтобы соответствовать вечным и сакральным смыслам мира. При этом акцент переносится не на преобразование мира, а на адаптацию к нему, к такому его пониманию, которое позволило бы открыться его антропосодержащим моментам человеку. Мир не противостоит человеку, он со-человечен, а потому его не надо покорять, ему надо покориться, понять и сосуществовать с ним.
      Но истинный дух Востока идет еще дальше - к небытию, не просто как к пространству разрешения всех противоречий бытия, но и как к конечному воплощению всех усилий бытия, ибо там, в пространстве небытия скрыты истинные смыслы бытия. По этой причине, в отличие от Запада, Восток не так устремлен к прагматизму, ибо на грани бытия и небытия все, что имеет вес и меру, приобретает иную цену, ценность и смысл - цену, ценность и смысл, отмеченные духом вечности. Истинный дух Востока - это дух вечности, он целеустремлен к конечному смыслу Вечности и слиянию с ним.
      Россия, не будучи Востоком, одновременно с этим не во всем является Западом. Но это не означает, что она является просто Западо-Востоком, простым сочетанием цивилизаций и культур, некой арифметической суммой архетипов Запада и Востока, пространством, где происходит их механическое суммирование, в лучшем случае синтез. Он, конечно же, имеет место в России, как, впрочем, и в самом Западе, синтезирующим в себе Восток, как и в самом современном Востоке, синтезирующим в себе Запад. Но не эти синтезы определяют сущность России. Ее срединное положение в пространстве между Западом и Востоком не должно вводить в заблуждение. Дело ведь не в географии, а в истории, которая была для России историей не Запада и не Востока и даже не историей сочетания их историй, а историей России. Это и предопределяет исторический феномен России. В этом смысле евразийскость России не следует понимать буквально в качестве некой срединной цивилизации и культуры, лежащей на путях синтеза духовных архетипов Запада и Востока. Евразийскость России следует понимать как ее российскость.
      География - срединное положение России между Востоком и Западом влияло на Россию, без него она не была бы Россией, но оно влияло на нее в качестве основного условия, а не основной причины становления в России ее российской специфики. А потому нет ничего удивительного в том, что "русский народ не чисто европейский и не чисто азиатский народ. Россия есть целая часть света, огромный Востоко-Запад, она соединяет в себе два мира". Но это отнюдь не значит, что "в русской душе боролись два начала - восточное и западное"31. В ней вектор борьбы имел несколько другую направленность: борьба шла не между Востоком и Западом в России, а России с Востоком и Западом, с тем, что, приходя с Востока или Запада, взламывало основы российской идентичности в России. У евразийскости России российская сущность. Она евразийская лишь в той связи и мере, в какой является российской. В этой своей российской сущности Россия определяется совершенно иными акцентами духовного поиска и на этой основе инаковыми основаниями духовной ориентации жизни, чем те, которые имеют место на Западе и Востоке. И это чрезвычайно важно понять для того, чтобы понять феномен России, начиная с архетипических глубин ее духа.
      В России, как и на Западе, есть место поиску абсолютной Истины, в том числе и в той ее части, которая касается знаний самого Абсолюта. Есть в России и мистика Востока, поиск конечного смысла Вечности и путей слияния с ним. Но все это не определяет дух России. Акценты духовного поиска России смещены в принципиально иную сторону - в сторону поиска конечных оснований абсолютного Добра, Любви и Правды жизни, путей слияния с ними. Вот почему Россия не удовлетворяется простым познанием истины и, тем более, ее перевоплощением в средства технологического господства над всем, что поддается господству. Россия вообще не хочет господствовать, она хочет большего и другого - чтобы душа ее была спокойна. А она становится таковой, когда вслед за истиной, обретает добро, любовь и правду жизни. Вот почему Россия не удовлетворяется одной рационализацией бытия, она стремится к ее тотальной этизации - к превращению пространства бытия в пространство добра, любви и правды жизни.
      Россия охвачена духом абсолютной этизации, она хочет охватить все сущее не только и не столько в логике понятий, сколько в логике добра, любви и правды, превращая их в опорные пункты бесконечного очеловечивания человека, ибо истинно человеческое в человеке находится по ту сторону рационализации бытия, в пространстве добра, любви и правды жизни. Поэтому, в отличие от Запада, Россия хочет не столько знаний, в частности знаний Абсолюта, сколько благости добра, не абсолютной истины, а абсолютной любви. И в этой своей основной исторической и экзистенциальной интенции она предопределена преобладанием в своем отношении к Абсолюту этико-эстетического начала над рассудочно-рациональным, тем, что в России Бог есть истина постольку, поскольку он есть любовь и лишь постольку, поскольку он есть любовь, он есть истина, но никак не наоборот. Вот почему, в отличие от Запада, Россия охвачена не духом абсолютной рационализации, а духом абсолютной этизации бытия.
      Именно здесь находится и исходный источник мессианского жизнеощущения русских, ибо Мессия идет со словом истины лишь только постольку, поскольку оно базируется на идее добра и любви. Всякое слово истины, изреченное вне связи с идеей добра и любви, не есть слово истины и, следовательно, не есть слово Мессии. Именно мессианское жизнеощущение русских не дает им возможности удовольствоваться простым познанием истины. Он стремится эту истину превзойти, и в низшем порядке создать высший, и создать его не за счет одних только знаний, а за счет еще и человечности. Поэтому он ищет не знания, а праведной жизни - правду жизни, а это Добро, Любовь и Справедливость. Русские потому так центрированы на поиск правды жизни, а не истины, что ищут спасения, а это неотъемлемая часть проекта справедливости. В этом заключается духовная квинтэссенция истинной русскости, суть главных акцентов ее духовных поисков. И это не остается безразличным к другим проявлением истинно человеческого начала в мире.
      Так, западный человек обогащается с сознанием своего большого совершенства и превосходства над миром и тем большего, чем больше обогащается. Русский, истинно русский, напротив, богатея, всегда осознает себя хоть немножко, но грешником, хоть немножко, но презирает свое богатство, себя самого и только от сознания того, что грешно быть богатым, если есть бедные. Это, надо признать, суровый, но архетип подлинно русского отношения к материальному благоденствию. В этом он всегда нравственно превосходит западного человека, нравственность которого всегда не только более рациональна и прагматична, но именно поэтому и менее нравственна. Отсюда и выраженная утилитарность и меркантильность западного отношения к миру, когда " англичанин хочет видеть мир как фабрику, француз - как салон, немец - как казарму, а русский - как церковь. Англичанин жаждет прибыли, француз - слова, немец - власти, русский же жертвы. Англичанин ждет от ближнего выгоды, француз хочет ему импонировать, немец - им командовать и лишь русский не хочет ничего. Он не хочет ближнего превращать в средство. В этом суть русской идеи братства, и в этом заключается Евангелие будущего"32.
      При этом не суть важно, действительно ли во всем этом заключается Евангелие будущего, важно другое: все это есть действительно Евангелие русской души, выражение самых интимных, искренних и одновременно с этим самых фундаментальных и нетленных проявлений ее архетипической специфики, уходящей корнями в генетический код истории России. Одним из теоретически наиболее осмысленных выражений его духовной составляющей является идея соборности и всеединства. Соборность - это специфически русский социально-этический идеал устроения человеческого общества не просто на принципах гармонизации его социального и этического начал. Сама по себе такая гармонизация - универсальное явление истории. Национально-русская специфика этой гармонизации придается масштабом вторжения этического начала в ткань социальности и ее этизации.
      Соборность - это синтез индивидуализма и универсализма, особая форма единства общего и единичного при полном сохранении богатства единичного, особая форма бытия целого, при котором оно не только неразрывно объединяет все части, но и налично в каждой своей части. Это момент не борьбы, а единства и гармонии противоположностей, при которой ни одна из них не может перевешивать другую, а тем более приноситься в жертву другой. Страдает ли один человек, страдают все, радуется ли один - радуются все. В этом своем значении "соборность противоположна и католической авторитарности, и протестантскому индивидуализму, она означает коммюнитарность, не знающую внешнего над собой авторитета, но не знающую и индивидуалистического уединения и замкнутости"33. Она противоположна крайностям противоположностей - абсолютного индивидуализма, когда один человек другому просто прохожий, и абсолютного коллективизма, когда личность подавляется в ущерб навязанной извне "общей воли" и "общего интереса".
      Соборность - это особый тип единения людей, выступающий как результат искания добра для всех и каждого, в пределе для всего человечества, тип единения через всемирное "боление" за всех. И такое возможно, если такое единение - плод общения в любви, общения, в котором любовь предстает актом специфического самоотрицания, забвения своего Я в другом Я. Однако именно в этом самоотрицании и забвении человек впервые обретает самого себя, свою подлинную сущность и обладает ею в полной мере. В подлинном акте любви человек не теряет себя, а, напротив, обретает себя в своей подлинной человечности, и чем больше растворяет себя в другом Я, тем больше становится человеком, духовно богатым существом. Отдавая себя в любви, человек обретает любовь в себе и для себя, он не только развивает в себе любовь, но и получает ее со стороны. Он становится дважды богаче - в себе и для себя, он становится любимым и способным к любви, к высшим формам бытия человеческого в человеке. Так понятая любовь - основа соборного общения, которое утверждает волю к любви за счет преодоления воли к власти, волю служения человеку за счет отрицания воли господства над ним.
      На этом фоне всеединство предстает как всечеловечность, как дополняющая соборность новая ипостась русского духа и души России. Это способность воплотить в себе все, что есть человечество и что есть в человечестве, стать его эхом и зеркалом и одновременно с этим не противостоять человечеству, а растворяться в нем. Не быть бытием только в себе и только для себя, но быть бытием еще и для другого, и прежде всего для другого. Всеединство - это бытие по логике бытия другого, абсолютная отзывчивость на эту логику, как логику другого, а потому переживание ее не просто умом, но и сердцем. Это бытие сердцем, воспринимающее чужую боль, страдающее и сострадательное бытие. Это принципиальная открытость неисчерпаемости бытия, это абсолютная восприимчивость к нему, которые становятся таковыми, как раз по мере вхождения в пространство тотальной этизации бытия - в пространство добра, любви и правды. Только так и на этой основе, на основе соборности и всеединства просто бытие в истории становится подлинно русским бытием в подлинно русской истории.
      Вполне очевидно, в бытии, поставленном на такие основы, проблема господства вообще перестает быть проблемой бытия. Ведь сам по себе феномен господства - это проблема для тех, кто ищет блага только в себе, и прежде всего только для себя, и, главное, для этого блага готов пожертвовать благом всего мира. Подлинное бытие подлинной России подчинено другой логике: она ищет блага в себе и для себя, но только такого, которое могло бы стать еще и благом для других. Для достижения такого бытия нельзя жертвовать благом всего мира, ибо тогда оно перестает быть благом для других. Нельзя жить для Бога, живя только для себя. Бог начинает жить лишь в том пространстве, которое становится еще и пространством бытия и для других, и чем больше оно становится таковым, тем больше становится богоугодным, а потому и богоподобным бытием1.
      По этой причине, в отличие от Запада, Россия не укоренена в бытии, как только в пространстве простой целесообразности, практицизма и меркантилизма, в пространстве ухоженного и устроенного бытия. Россия не так целеустремлена к абсолютному прагматизму, как Запад, ибо для истинного духа России всякое бытие теряет подлинный смысл, если оно перестает быть еще и бытием добра, любви и правды жизни. В основании своего стремления к абсолютному прагматизму Запад положил разрушение веры в абсолютность нравственных абсолютов, в совершенную непреложность различия между добром и злом, добродетелью и пороком, любовью и нелюбовью, благородством и низостью, правдой и неправдой жизни.
      Хуже того, он пошел еще дальше - разрушил не только веру в абсолютность морального абсолюта, в его реальность и в реальность его измерения, но и само место его бытия, каждый раз по-новому определяя само место, где бытие может иметь ценность и смысл морального абсолюта. Так были заложены основы европейского нигилизма. Это был исторический выбор Запада, по крайней мере, той его части, которая олицетворяет подлинный дух Запада, выбор, предопределяющий различия между Западом и Россией на уровне их базовых духовных архетипов. Что же касается России, то для нее все, что имеет вес и меру, приобретает цену, ценность и смысл лишь после того и в той связи и мере, в какой отмечено духом добра, любви и правды. А потому конечным воплощением духа России - поиска конечных оснований Добра, Любви и Правды жизни не может стать ни дух абсолютного могущества, ни абсолютного прагматизма, а только дух самовозрастания Добра, Любви и Правды жизни, их абсолютности. Ибо, будучи в пространстве добра, любви и правды, нельзя выйти к нечто другому, чтобы оно вновь не стало, прежде всего, добром, любовью и правдой.
      В этом суть истинного духа подлинной России - духа абсолютного добра посредством любви, обретающего реальности правды жизни. Это архетип архетипов России, предельное духовное основание ее бытия в истории, то, с чем пришла Россия в этот мир, и то, с чем она уйдет из него как Россия, то, что определяет и воспроизводит бытие России в истории в качестве бытия локальной цивилизации со своим уникальным генетическим кодом истории. В этом великая сила великой духовности России, но в этом и ее слабость высокая уязвимость для влияния идей с выраженным вненациональным содержанием, для вталкивания собственной истории в пространство вненационального исторического развития, для формирования собственной субъектной базы истории на вненациональной основе.
      В самом деле, почему Россия так чутка к идее добра и справедливости, к поиску абсолютных оснований и того и другого, к их реализации в практике жизни? Да потому, что основные акценты духовного поиска смещены как раз в сторону поиска конечных оснований абсолютного Добра, Любви и Правды жизни. Здесь же, в поиске путей слияния с ними в практике жизни находятся истоки русского максимализма, фанатичной нетерпимости и непомерной страстности. Истинная природа добра, любви и правды жизни - это пространство принципов, а не компромиссов, бытие в пространстве святости, а не прагматизма, это духовное, а не меркантильное бытие. И в качестве такового оно тяготеет к духовным максимам бытия, к страстному отстаиванию высших ценностей жизни, жертвенному служению им, как высшим ценностям бытия. Такова природа добра, любви и правды жизни - они тяготеют не к срединному пути в бытии, а к его крайностям.
      Олицетворяя вершины святости в бытии, добро, любовь и справедливость не терпят никакого соглашательства, никаких уступок. Они - святыни, абсолютные максимы нашего бытия, для осуществления которых в практике жизни ничего не жалко, даже самой жизни. Всякий вступающий на путь поиска добра, любви и правды жизни вступает на путь служения святыням, на путь жертвенного служения высшим ценностям бытия со всеми сопутствующими жертвенному служению атрибутами - необузданным максимализмом, фанатичной нетерпимостью и непомерной страстностью, на путь крайностей бытия. И оно в этой связи не может не стать духовным, хотя бы потому, что истинная духовность в поисках форм своей реальности всегда трансцендирует за наличные формы бытия, в пределе стремясь к Абсолюту. Поиск конечных оснований абсолютного Добра, Любви и Правды жизни, путей слияния с ними в практике жизни завершается в пространстве истинной духовности.
      Вот почему русская нация - нация Слова, а Россия - держава Духа. Вот почему России всегда было больше там, где было больше Добра, Любви и Правды жизни, в конце концов, в их противоречиях, но никогда ее не было там, где предавались Добро, Любовь и Правда. Вместе с их умиранием умирала сама Россия, ибо предавались и умирали ее духовные архетипы. Вот почему Россия не может существовать одним голым интересом, на одном чистом прагматизме и меркантилизме. В их пространстве она просто теряет себя как Россию, сами исходные смыслы своего присутствия в истории. Для того чтобы сохранить и развить себя как Россию, ей необходима Идея, идея поиска и служения высшим социальным и духовным ценностям и смыслам бытия в истории. Ей необходима история как пространство придания смысла бессмысленному, человечности бесчеловечному, социальности асоциальному. Ей необходима история как пространство духовного подвига. Вот почему не может быть безыдейной и бездуховной России. Это уже то, что является как раз ее прямой противоположностью.
      Все это делает Россию выраженной идеократической страной - державой и нацией, основы существования которых держатся не столько на простом и голом интересе, сколько на всех объединяющих и все возвышающих ценностях, целях и смыслах, на ярко выраженных духовных началах. Бытие России в истории держится на Идее и Миссии, одни только которые и таят в себе постоянный запрос на достижение высших ценностей и смыслов человеческого бытия в истории и исторического в человеке, в частности, на поиск такого личного совершенства, которое сливается еще и с делом для других. И именно эта идеократическая суть России лежала в основах ее феноменальных взлетов и великих побед в истории и, увы, беспрецедентных падений. В этом сила и в этом слабость идеократического государства.
      Так было во времена Великой Смуты конца XVI - начала XVII вв., когда глубокий социальный кризис, имевшийся в стране, совпал с пресечением династии Рюриковичей, с самой идеей представленности во власти "Божьего помазанника" на эту власть; во времена трагического церковного раскола 1653 - 1656 гг., поставившего под сомнение абсолютную святость традиционных символов Веры; так было в Октябре 1917-го; так стало и в Августе 1991-го. Во всех этих случаях Россия обнаружила беспрецедентную уязвимость основ своего бытия в истории и в той самой мере, в какой базой ее бытия в истории становилась та или иная властвующая над ней идея. А потому достаточно только решительно дискредитировать ее, как тотчас же, чуть ли не мгновенно рушатся все несущие опоры государственности, самой России, превращаются в историческую пыль вся мощь и все богатство огромной страны и, помимо прочего, распадается на куски ее евразийская многоэтничность1. И это понятно, ибо евразийское этнокультурное многообразие России нельзя связать только банальностями голого интереса. Необходимо еще все и всех объединяющая Идея и, в частности, идея единства, пронизывающая культурную и духовную ткань бытия российской Евразии.
      Но не задействованы ли в этих процессах и другие причины, связанного, но несколько иного аспекта содержания: неукорененность России в основах собственных национальных архетипов, слишком слабая их представленность в иерархии национальных ценностей в качестве ценностей национальной идентичности, а отсюда и та легкость ухода от их исповедования в качестве национальных святынь. Иными словами, не является ли историческая уязвимость России как идеократического государства еще и следствием того, что ее идеократическая сущность в некоторых случаях не является в полной мере идентичной России, ее исторической и национальной сущности. Во всяком случае, именно это противоречие между идеократической сущностью России и вненациональностью этой идеократичности в полной мере проявилось в исторических обвалах Октября 1917-го и Августа 1991-го.
      В особенностях духовных архетипов России следует искать ответы и на другие особенности национального поведения в истории, которые оказались весьма разрушительными для нее как для национальной истории. Где истоки непомерного русского национального нигилизма, доходящего до национального самозабвения? Почему Россия так восприимчива к мессианским идеям жертвы, служения общему и другому, доходящего до пренебрежения к собственному национальному началу - национальному как национальному? Откуда такая преданность идеям всемирного общечеловеческого единения, даже если ценой ему становится слом основ собственной исторической и национальной идентичности? Да все оттуда же, из акцентов духовного поиска, из особенностей базовых оснований духовной ориентации жизни вообще, которые смещены в сторону поиска конечных оснований абсолютного Добра, Любви и Правды жизни. Воплощаясь в духовных императивах соборности и всеединства, они легко переходят в крайности и на этой основе в свою противоположность.
      Так, идея соборности, как особого типа единения людей, выступающего в качестве результата искания добра для всех и каждого, в пределе для всего человечества, тип единения через всемирное "боление за всех" в своем наиболее последовательном проведении легко перевоплощается в крайности антинационального бытия. Поиск добра для другого, а тем более для всего человечества далеко не всегда можно совместить с национальными формами бытия, с сохранением национального интереса как национального. И в итоге получается, что "национальная идея русская есть, в конце концов, лишь всемирное общечеловеческое объединение"34. Но это объединение с сохранением основ национальной идентичности или они поглощаются масштабом общечеловеческого объединения? Но в любом случае весьма показательно: национальная идея в качестве главного целевоплощения имеет отнюдь не национальные ценности и смыслы бытия в истории, они оттесняются на периферию национального бытия и вместе с ними на периферию истории оттесняется и сама нация. Вот и готовое духовное пространство для произрастания национального нигилизма под самыми лучшими общечеловеческими лозунгами, пространство, в котором национальное неизбежно входит в противоречие с вненациональным в масштабах, разрушительных для основ национального бытия в истории.
      В этой связи весьма показательно и другое: русская душа, "гений русского народа, может быть, наиболее способны из всех народов вместить в себя идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия"35.