Нет сомнения, что эта внешняя самобытность по-своему очень важна и о ней необходимо помнить. Но гораздо важнее внутренняя, духовная самобытность народа, которая далеко не всегда может найти воплощение в наглядных, четко очерченных формах, ибо вообще, как сказано, дух дышит, где хочет.
      Внешняя самобытность, выступающая, в частности, в обычаях, обрядах, предметах быта, орудиях труда, одеждах, фольклоре и т.д., сглаживается по мере выхода народа на арену всемирной жизни. И нам теперь просто невозможно "соревноваться" с точки зрения этой самобытности с народами, живущими в еще не пронизанных насквозь токами мирового бытия регионах Азии, Африки или Южной Америки. Расцвет внешней самобытности остался для нас в прошлом. Но духовное своеобразие народа, находящее гораздо более сложное и не столь очевидное воплощение, устремлено не в прошлое, а в будущее, где оно должно раскрыться во всей своей полноте и осознанности.
      Войны Святослава или Куликовская битва являли собой, конечно, внешне более самобытные героические действа, чем сражение под Москвой в 1941 году. Вместе с тем, я убежден, что духовное своеобразие народа выразилось в этом столь недавнем сражении глубже и пронзительнее, чем в любой из предшествующих битв.
      Но чтобы понять это, необходимо понять всю историю отечественной героики как выражение внутреннего духовного своеобразия народа, никак не сводимого к внешней самобытности национальной жизни.
      Изучать историю для того, чтобы отыскивать в ней утраченные черты и свойства внешней самобытности народа,- необходимая, но все же второстепенная задача. Главная цель состоит в осмыслении событий истории как выражений самобытной духовной воли народа, которая всегда устремлена в грядущее - в конечном счете в вечность. Такое освоение истории в равной мере плодотворно и для писателя, обратившегося к воссозданию прошедшей эпохи, и для тех, кто посвящает свое искусство живой современности.
      Впрочем, подлинно значительные произведения, воссоздающие прошлое, имеют, конечно же, самое прямое отношение и к настоящему, и к будущему. Истинное пророчество, обращенное вспять, способно явиться пророческим и в прямом, безусловном смысле. Таким предстает роман Дмитрия Балашова "Бремя власти". Он решительно выделяется среди остальных исторических романов писателя и принадлежит, по моему убеждению, к наиболее значительным образцам этого жанра во всей отечественной литературе.
      Это третий роман из создаваемого Дмитрием Балашовым цикла "Государи Московские", но в нем, в сравнении с предшествующими, произошло очень существенное превращение. В соответствии с давней, восходящей еще к Вальтеру Скотту традицией писатель в первых двух романах ("Младший сын" и "Великий стол") отвел основное место - по крайней мере в количественном отношении - повествованию о вымышленных героях. Эти герои или их потомки появляются и в "Бремени власти", но уже, по сути дела, как эпизодические персонажи, без которых даже можно бы было, вероятно, обойтись. Все внимание сосредоточено на реальных исторических лицах двадцатых-сороковых годов XIV века. И это своего рода переворот в принципах создания исторического романа о столь отдаленной эпохе.
      О фактической стороне дела говорить в данном случае не приходится: Дмитрий Балашов знает ее не хуже самого добросовестного специалиста по истории этого столетия...
      В драматических, а нередко и открыто трагедийных событиях эпохи писатель раскрывает не что иное, как духовную волю народа, устремленную далеко вперед, уместно будет даже сказать - не имеющую предела. Поэтому главная ценность романа - не в превосходном воссоздании прошлого, но в глубоко современном художественном осмыслении связи прошлого, настоящего и будущего.
      Воспринять этот роман - значит оглянуться на огни, о которых мы говорили,- огни, дающие возможность выдержать верное направление.
      Не могу без волнения думать о том, как читают это произведение, изданное по инициативе Валерия Ганичева в выпуске "Роман-газеты" тиражом более двух с половиной миллионов экземпляров (не считая нескольких других изданий), мои современники. Конечно, освоить смысл "Бремени власти" во всем его объеме не столь просто. Но смысл этот так или иначе начинает жить во многих душах.
      То понимание, то открытие истории, которое осуществлено в романе "Бремя власти", являет собой прекрасный урок для любого писателя. Конечно, не только для тех, кто посвящает свое творчество прошлому: это особенный удел, выпадающий немногим. Я говорю о каждом, кто действительно стремится внести свой вклад в большую литературу Отечества.
      Естественно, может возникнуть вопрос - а как, собственно, следует изучать историю? Многие полагают, что, прочитав знаменитые двенадцать томов Карамзина, или пятнадцать томов Соловьева, или пять томов Ключевского,- не говоря уже о прочтении всех их, вместе взятых,- каждый станет отменным знатоком отечественной истории, которому уже ничего более не нужно. Правда, и в устных беседах, и даже подчас в печати раздаются возмущенные голоса: "Где достать эти тома?" И в самом деле, хотя курсы Соловьева и Ключевского сравнительно недавно были переизданы пятидесятитысячными тиражами, "достать" их прямо-таки невозможно. Читать в библиотеках? Большинство не имеет такого навыка. И многим кажется, что, если бы, к примеру, соловьевские тома стояли у них дома на полке, они бы их проштудировали.
      Но, строго говоря, это иллюзия. Абсолютное большинство таких мечтателей не осилит и первого восьмисотстраничного тома Соловьева. А Ключевского читать следует, в сущности, уже после прочтения того же Соловьева, так как Ключевский не столько излагает историю, сколько рассуждает об ее движущих силах и социальных формах.
      Легко, правда, прочитать Карамзина (хотя "достать" его труднее всего), но это будет уже в большей мере знакомством с бесценным старинным памятником историографии и русского слова, чем изучением истории в прямом смысле.
      Да, Пушкин и Гоголь изучали отечественную историю по Карамзину, а Достоевский и Толстой увлекались Карамзиным в отрочестве, а в зрелости читали своего современника Соловьева (Толстой, впрочем, был крайне недоволен его курсом). Но мы-то живем в совсем иное время (напомню, кстати, что курс Карамзина доведен только до 1611 года, а курс Соловьева - до 1774-го), и плодотворное знакомство с Карамзиным и Соловьевым может действительно состояться лишь после того, как мы всерьез познакомимся с сегодняшним состоянием исторической науки.
      Но как раз этим-то почти никто из литераторов не занимается. Более того, почти никто не знает, что, скажем, за последниюю четверть века наши историки создали множество замечательных исследований, посвященных самым разным периодам отечественной истории - от ее истоков и до Октябрьской революции включительно. К тому же в силу широкого интереса к истории многие новейшие работы "достать", увы, почти столь же трудно, как и Соловьева.
      А если сравнить то, что написано в этих работах о событиях ?Х-Х веков, или о Куликовской битве, или об Иване Грозном, выяснится, что курсы Карамзина, Соловьева и даже Ключевского во многом безнадежно устарели. Эта устарелость наглядно выражается, например, уже в том простом факте, что Куликовской битве в громадном курсе Соловьева посвящено всего полторы страницы, а в курсе Ключевского - буквально полторы фразы. И вообще вплоть до самого последнего времени об этом судьбоносном событии не было написано ни одной сколько-нибудь развернутой специальной работы - только немногие краткие статьи и популярные брошюры. Первые весомые книги о Куликовской битве появились лишь в 1970-х годах; среди них - блистательное исследование Г.М.Прохорова "Повесть о Митяе. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы" (Л., 1978) и ряд его же статей, открывающих такие стороны проблемы, о которых даже не подозревали историки XIX - начала XX века.
      И конечно, Куликовская битва - только один из возможных примеров. Много существенных открытий сделано целой плеядой современных историков и в изучении важнейшей эпохи рубежа ХV-ХVI веков. Я уже не говорю об истории Х?Х - начала XX века, которая, понятно, стала предметом широкого и тщательного исследования лишь в самое последнее время.
      А ведь освоение сравнительно недавних исторических эпох имеет совершенно особенное значение и для каждого человека, и тем более для писателя. Казалось бы, ясно, что вся наша жизнь в ее подлинно существенных проявлениях и есть история - точнее, становится историей, как только переходит в царство прошедшего. Но есть некий закон психики, в силу которого непосредственно историческое значение жизни наших дней почти ускользает от нашего сознания. Конечно, с чисто отвлеченной, рассудочной точки зрения каждый способен заявить, что жизнь, в которой мы непосредственно участвуем, завтра станет историей, окажется в одном мире с эпохой Пушкина, эпохой Петра и даже эпохой Киевской Руси. Но превратить эту точку зрения в неотъемлемое качество нашей повседневной духовной и душевной жизни - исключительно трудная задача. Суметь это осуществить - уже само по себе означает добиться очень многого - в частности, подняться до того духовного уровня, которым должен обладать писатель в истинном значении слова. И одним из надежных путей к этой высоте является, несомненно, изучение новой и новейшей истории, которая близка к границе современности.
      В заключение - об одном весьма многозначительном факте. В 1863-1864 годах состоялась дискуссия между известными историками Погодиным и Костомаровым. И Достоевский 5 марта 1864 года писал об этом споре: "Я не знаю историю так, как они оба, а между прочим мне кажется, что есть что сказать и тому и другому".
      Достоевский не сочинял исторических романов, но как видно уже из одной этой цитаты, с острым интересом и знанием дела следил за спорами современных историков. Много ли найдется среди сегодняшних писателей (кроме разве исторических романистов) таких, которые, так сказать, продолжают эту традицию? Боюсь, что очень мало...
      ЖИЗНЬ И ТЕОРИЯ130
      (1987)
      Мне хочется присоединиться к основному пафосу выступления Юрия Давыдова, он превосходно говорил о некоторых самых существенных проблемах нашего времени. Но в то же время мне думается, что он несколько сгущает краски. То, о чем он говорил,- так сказать, негативный XX век, который существует в основном как бы на двух крайних полюсах культуры - в так называемой "элитарной" культуре (это, в сущности, самозваная культура) и, с другой стороны, в массовой культуре. Но на протяжении всего XX века, а сейчас, может быть, особенно, существует стержневое здоровое ядро, которое не повинно в том, о чем так горячо говорил Юрий Давыдов. (Ю.Н.Давыдов: Все повинны! "Мы хорошие, они плохие" - самое худшее, к чему мы пришли в XX веке.) Ну, уж о "хороших" и "плохих" шла речь в любом веке, и нередко острее, чем ныне. Не надо приписывать именно XX веку все грехи человеческой истории. Я согласен, что все повинны. Но повинны конкретно в том отношении, что никто из нас не может быть свободен либо от претензий на элитарность, либо от соблазна массовой культуры (а подчас и от того, и от другого вместе). И все же я полагаю, что в сфере культуры есть плодотворное движение. Другой вопрос - ситуация очень тревожна в сфере бытия. Ядерная война - это ведь только концентрированное, обобщенное и, так сказать, мгновенное воплощение того, что совершается каждый день. То развитие человеческих производительных сил, которое началось 200 лет назад, во время английской промышленной революции, сейчас явно привело к реальной возможности всеобщей гибели.
      Недавно в еженедельнике "За рубежом" был перепечатан материал из западных газет, где говорится о глобальной гибели европейских лесов, начавшейся всего лет пять назад. Как доказывают эксперты, это объясняется только воздействием автотранспорта и теплоцентралей - то есть двумя явлениями, которые занимают огромное и вроде бы "мирное" место в современном быту. Если их воздействие не будет остановлено, то кислотные дожди, которые окутывают дерево своего рода пленкой из серной кислоты, будут неотвратимо лишать деревья иммунитета против любых "болезней" - то есть обрекать их на своего рода СПИД. Между тем совершенно ясно, что без зеленой растительности на Земле исчезнет кислород. И все же леса гибнут несмотря на то, что природа в Западной Европе охраняется значительно лучше, чем у нас, и постоянно растет влияние партий "зеленых".
      Разумеется, это только один частный пример рокового положения, в котором оказалось в XX веке само наше бытие. И сюда должно быть обращено прежде всего - без каких-либо предварительных рассуждений - око культуры. Между тем литератор А.Проханов, перечисляя недавно на страницах газеты "Литературная Россия" своего рода основные типы "врагов перестройки" (он насчитал их около десятка), на первое место поставил "экологистов", апологетов, как он иронически говорит, "чистой" химии, "чистой" промышленности, "чистой" цивилизации. Как ни странно, он не понимает, что цивилизация вынуждена становиться "чистой" - или ее не будет вообще. Для понимания этого ныне в общем-то даже не надо овладевать культурой, следует только трезво оглянуться вокруг себя. Но многие люди, вовлеченные либо в массовую, либо в "элитарную" культуру, потеряли эту элементарную способность.
      Будем все же надеяться, что на каком-то своем предпоследнем шаге человечество свернет с гибельного пути. Впрочем, даже если этого не произойдет, каждый, кто имеет ответственность перед культурой, должен продолжать до конца заниматься своим делом.
      Посему перейду к проблемам теории литературы. Здесь уже не раз прозвучало мнение, что-де сейчас теории литературы нет. Я с этим решительно не согласен. Просто теория литературы вступила в новый этап развития. В том, что это так, меня убеждает моя жизнь. Когда 30 лет назад литературоведы моего поколения приступили к разработке теории литературы, довольно быстро на первый план вышло изучение поэтики. Это было тогда совершенно необходимо, за этим стояла большая и острая идеологическая проблема - утверждение подлинного суверенитета литературы (кстати, я об этом подробно говорю в своей статье в журнале "Литературное обозрение" №9 за 1985 год). И тогда теоретики старшего поколения все скопом начали утверждать, что мы занимаемся не теорией литературы, а чем-то иным; они представляли себе теорию литературы совершенно по-другому.
      И когда сегодня Серго Ломинадзе сказал, что он видит большие успехи в изучении историософских и культур-философских проблем литературы, но что это все же не теория литературы как таковая, я не могу с ним согласиться. Исследование проблем поэтики отошло на второй план уже давно, оно потеряло свою насущнейшую актуальность лет 10-15 назад. И главная беда сегодняшних теоретиков литературы (которых, кстати, ныне очень много; 30 лет назад их было гораздо меньше) состоит, на мой взгляд, в том, что они фатально ориентированы на изучение поэтики. Сейчас вообще литературовед гораздо более склонен к написанию работы, например, о жанре какого-либо произведения, чем просто о произведении. Дается такой теоретический прицел. Притом исследование, как правило, сводится к чисто описательным, дескриптивным операциям; проблема ценностного подхода даже не ставится.
      Я убежден, что современное состояние и мира, и самой литературы требует работ историософского и культур-философского плана. И это, по сути дела, свидетельство большой зрелости литературной мысли.
      Как-то в конце 1960-х годов я пожаловался М.М.Бахтину, что не могу или, вернее, не хочу в полную силу работать над изучением теории литературы (то есть поэтики - о ней тогда шла речь прежде всего). И он ответил, что это естественно, что литературоведение в собственном смысле - это, так сказать, вспомогательная дисциплина; всерьез можно отдаться лишь философии и истории либо уж самой литературе.
      Ныне наука о литературе (и это свидетельствует о большой зрелости общественного сознания в целом) должна гораздо полнее и глубже вобрать в себя философски-исторический смысл. Теория литературы способна сейчас играть большую общественную роль только в том случае, если она будет, если угодно, историософской.
      Сегодня здесь было сказано, что мы, мол, слишком обращаемся к прошлому. Это глубокое заблуждение. Мы даже еще и не начали этого делать углубляться в прошлое.
      В частности, если взять наиболее популярные сегодня исторические романы, в них нельзя обнаружить действительного освоения истории (единственное прекрасное исключение в этом смысле - романы Дмитрия Балашова). Романы таких авторов, как Пикуль и Окуджава, основываются главным образом на впечатлениях, вызванных у этих авторов той или иной беллетристикой прошлых времен.
      Да, мы, по существу, еще и не начинали осмыслять прошлое. Вот, скажем, не так давно вышла книга Д.В.Залужной "Транссибирская магистраль", из которой поистине изумленный читатель узнает, что грандиозный железнодорожный путь был создан всего за десять лет (в 1890-е годы) и основные работы выполнили крестьянские артели, включавшие в себя в среднем всего лишь 7-8 тысяч человек (то есть на человека - как настоящего богатыря - приходился целый километр пути), вооруженных самыми элементарными орудиями труда (лопата, тачка, топор и т.п.).
      Современный публицист Карем Раш предложил яркий образ, сказав, что Великий Сибирский путь - это гоголевская Тройка, домчавшаяся через полвека после того, как родился этот символ, до Тихого океана.
      Газеты мира писали о Транссибирской магистрали как о чуде, не имеющем аналогий в истории. Если перевести проблему на экономический язык, производительность человеческого труда на этом строительстве была ни с чем не сравнимой (учитывая отсутствие техники). Тайна здесь в том, что артель была уникальной формой трудовой и одновременно житейской демократии, где личные нравственные качества людей ценились не меньше, чем деловые.
      Рискуя вызвать упреки в сближении далековатых вещей, я все же решусь сказать, что в этих артелях, создавших многотысячеверстный путь, построивших мосты через великие сибирские реки и несколько десятков туннелей, выразился тот же народно-исторический порыв, который породил ни с чем не сравнимый творческий взлет Достоевского и Толстого (вполне понятно, что строительство Транссибирской магистрали - это один из множества возможных "примеров").
      Сегодня и здесь было сказано о том, о чем говорят постоянно,- что, мол, в России была "только" литература. Эта мысль в общем-то абсурдна: высота и богатство слова невозможны без высоты и богатства самого бытия. И отечественная литература с воплотившимся в ней гигантским размахом народной и личностной воли родилась, конечно же, на определенной реальной почве. Мы ее попросту не знаем, мы, в сущности, не начали ее по-настоящему изучать.
      Единственно, о чем мы имеем представление (чаще всего, кстати сказать, весьма поверхностное и смутное),- это воинские победы, подобные Куликовской, Полтавской, Бородинской битвам, поскольку это было как-то трудно забыть (хоть в 1920 - начале 1930-х годов и этого старались добиться).
      Говоря о необходимости гораздо более глубокого и многостороннего открытия самого соотношения литературы и истории, я отнюдь не призываю, так сказать, свести первое ко второму. Литература в ее наиболее значительных проявлениях - это не воспроизведение истории, но, если угодно, высший плод истории, притом, конечно, самобытнейший, своеобразнейший ее плод. И именно так ее надо изучать и понимать.
      О ЕВРАЗИЙСКОЙ КОНЦЕПЦИИ
      РУССКОГО ПУТИ
      (2000)
      Понятия "Евразия" и "евразийство" в последние годы обсуждаются очень широко, но, к сожалению, далеко не всегда основательно. Поэтому начать следует с определения этих понятий.
      Географический термин "Евразия" имеет в виду фактически единое (не разделенное океанами) пространство двух континентов, то есть Европу и Азию в целом, но уже сравнительно давно этим термином стали обозначать также и часть этого пространства - гигантскую равнину (поделенную не столь высоким Уральским хребтом) от Карпат до Тихого океана, то есть в конечном счете территорию России; южная часть Азии отграничена цепью горных массивов от этого, выражаясь терминологически, субконтинента, отличного и от собственно Европы, и от "основной" Азии. И понятие "Евразия" в этом более "узком" значении несет в себе вовсе не только географическое, но и многообразное общественно-историческое содержание. На первом плане здесь обычно оказывается тот факт, что на пространстве России - Евразии с древних времен жили и европейские (славяне, балты, молдаване), и азиатские (принадлежащие к тюркской, финно-угорской, кавказской, монгольской, иранской "семьям") народы.
      В XX веке к осмыслению проблем Евразии в этом значении слова обратился целый ряд людей, так и называвших себя "евразийцами",- от Н. С. Трубецкого (1890-1938) до Л. Н. Гумилева (1912-1992). Это направление мысли развивалось главным образом в эмиграции; на родине оно долго было "полулегальным". И когда в конце 1980-х - начале 1990-х годов к наследию евразийцев обратились многие только что "открывшие" его для себя люди, идеи этой "школы" были восприняты сплошь и рядом односторонне, поверхностно и просто искаженно. Чаще всего суть дела сводили к тому, что Евразия - это, так сказать, "русские плюс тюрки" (и другие народы).
      Но хотя тема многовекового взаимодействия русских и тюрок занимает свое существенное место в наследии евразийцев, это все же только определенная часть, сторона дела, обретающая свой истинный смысл лишь в целостности евразийской концепции. Исходным и главным для евразийцев было осознание изначальной самостоятельности и принципиального своеобразия всего бытия Евразийского субконтинента, а не "симбиоз" русских и тюрок, который представлял собой, как говорится, "следствие", а не "причину".
      Но обратимся к истоку евразийской школы. Первым явным ее выражением была брошюра замечательного мыслителя и филолога Николая Трубецкого "Европа и Человечество", изданная в Софии (Болгария) в 1920 году. Вот ее начало:
      "Не без внутреннего волнения выпускаю я в свет предлагаемую работу. Мысли, высказанные в ней, сложились в моем сознании уже более 10 лет назад (то есть еще до 1910 года.- В. К.). С тех пор я много разговаривал на эти темы с разными людьми, желая либо проверить себя, либо убедить других" (1).
      Это сообщение мыслителя важно потому, что многие противники евразийства пытаются толковать его прежде всего или только как своего рода болезненную реакцию на пережитый Россией начиная с февраля 1917 года катаклизм. Между тем нет никаких оснований усомниться в правдивости Николая Трубецкого, когда он говорит, что его евразийские идеи начали складываться еще до крушения прежнего порядка. Конечно же, революция позднее мощно стимулировала размышления и Трубецкого, и других евразийцев. Но вместе с тем их концепция,- что, кстати, убедительно показано в ряде наиболее серьезных новейших работ об их наследии - явилась итогом всего развития русской историографии в XIX - начале XX века, развития, которое создало возможность масштабного и многостороннего взгляда на тысячелетний путь России. Причем эта концепция была подготовлена духовной работой крупнейших творцов русской историсофии (то есть философии истории) - от Чаадаева и Тютчева (об их идеях будет подробно сказано ниже) до Константина Леонтьева и Николая Федорова.
      Следует вдуматься в основополагающие тезисы евразийства, изложенные в уже цитированной работе Николая Трубецкого так:
      "Позиции, которые может занять каждый европеец по отношению к национальному вопросу,- констатировал мыслитель,- довольно многочисленны, но все они располагаются между двумя крайними пределами: шовинизмом, с одной, космополитизмом, с другой стороны... Не подлежит сомнению, что европейцу шовинизм и космополитизм представляются именно такими противоположностями, принципиально, в корне отличными одна от другой точками зрения.
      Между тем с такой постановкой вопроса согласиться невозможно. Стоит пристально всмотреться в шовинизм и в космополитизм, чтобы заметить, что принципиального различия между ними нет, что это есть не более как две ступени, два различных аспекта одного и того же явления.
      Шовинист исходит из того априорного положения, что лучшим народом в мире является его народ. Культура, созданная его народом, лучше, совершеннее всех остальных культур. Его народу одному принадлежит право первенствовать...
      Космополит отрицает различия между национальностями... Цивилизованное человечество должно быть едино и иметь единую культуру. Нецивилизованные народы должны принять эту культуру, приобщиться к ней и, войдя в семью цивилизованных народов, идти с ними вместе по одному пути мирового прогресса. Цивилизация есть высшее благо, во имя которого надо жертвовать национальными особенностями.
      В этой формулировке шовинизм и космополитизм, действительно, как будто резко отличаются друг от друга... Однако посмотрим, какое содержание вкладывают европейские космополиты в термины "цивилизация" и "цивилизованное человечество"? Под "цивилизацией" они разумеют ту культуру, которую в совместной работе выработали романские и германские народы Европы...
      Таким образом, мы видим,- заключает Николай Трубецкой,- что та культура, которая, по мнению космополитов, должна господствовать в мире, упразднив все прочие культуры, есть культура такой же определенной этнографически-антропологической единицы, как и та единица, о господстве которой мечтает шовинист. Принципиальной разницы тут никакой нет. Разница лишь в том, что шовинист берет более тесную этническую группу, чем космополит... разница только в степени, а не в принципе..." (2).
      И Николай Трубецкой так определял цель своей книги: "Понять, что ни "я", ни кто другой не есть пуп земли, что все народы и культуры равноценны, что высших и низших нет,- вот все, что требует моя книга".
      Когда он это писал, безусловно господствовало представление, что основные страны Европы (Западной) представляют собой образцы высшей цивилизованности, по сравнению с которыми страны других континентов, замкнувшиеся-де в своей национальной ограниченности, являются более или менее "варварскими". Однако не прошло и двух десятилетий, как Германия с чудовищной очевидностью показала, что высокая цивилизация в самом деле может нести в себе предельно варварский шовинизм...
      * * *
      Но пойдем далее. Мысль Николая Трубецкого нельзя понять в рамках сопоставления собственно "национальной" и, с другой стороны, "общечеловеческой" культуры. Для этой мысли явно более существенно понятие европейской (точнее, западноевропейской) культуры, которую "в совместной работе выработали романские и германские народы" и, с другой стороны, культуры, выработанной - также совместно - народами Евразии - России.
      Те, кто относится к истории России с заостренно "критической" точки зрения, без сомнения, заговорят о многочисленных межнациональных конфликтах в этой истории, о том, что Россия - "тюрьма народов" и т. п. При этом как-то странно забывают о жесточайшей межнациональной борьбе в истории Западной Европы, борьбе, итоги которой дают полное основание называть основные западноевропейские страны "кладбищами народов" (развернуто об этом говорится в моей изданной в 1997 году книге "История Руси и русского Слова. Современный взгляд"). Вместе с тем ясно, что эта многовековая борьба (включая и наше столетие) все же не "помешала" выработке, обладающей относительным единством романо-германской культуры Запада. Точно так же существует и относительно единая евразийская культура, размышляя о которой, Николай Трубецкой даже ставил вопрос об "общеевразийском национализме" (так и названа одна из его статей, опубликованная в 1927 году).
      Утверждая, что под "космополитами",- то есть "гражданами мира", свободными-де от "национальной ограниченности", обрекающей на непреодолимый дефицит "цивилизованности",- имеют в виду именно и только людей, сформированных западноевропейской (романо-германской) культурой, Николай Трубецкой, конечно же, был совершенно прав. Ведь если в качестве "граждан мира" выступают японец, китаец, араб, индеец Америки и т. п., они уже не несут в себе ярко выраженных национальных и "континентальных" черт, их поведение, сознание и даже сам их облик предстают как бы отшлифованными именно на западноевропейский манер. Поэтому Николай Трубецкой имел все основания усматривать в космополитизме своего рода шовинизм основных народов Запада (более или менее бессознательно усваиваемый и людьми других национальностей и континентов).
      С особенной остротой эта проблема встает в отношении русских людей, ибо их национальные черты, отграничивающие их от западноевропейских народов, не обладают такой определенностью, какая присуща национальным обликам людей Азии и других континентов, и при интенсивном усвоении романо-германской культуры "русскость" может вроде бы полностью стереться, исчезнуть,- к чему, собственно говоря, и стремились (и стремятся) так называемые "западники", громко заявившие о себе еще в 1840-х годах.
      Правда, при ближайшем рассмотрении проблема оказывается более сложной и противоречивой. Сами слова "западники", "западничество" таят в себе как бы подрывной смысл, в них заложена "идеологическая мина". Казалось бы, последовательный "западник" - это человек, преодолевший свою "русскость" (которая, как ни крути, оценивается в западнической идеологии в качестве чего-то "второсортного"...) и "сравнявшийся" с людьми западноевропейских стран. Однако ведь абсолютно ясно, что живущие на Западе люди никак не могут быть "западниками", то есть стремящимися преодолеть "свое" и усвоить иной, "чужой" образ жизни и мысли!
      Западник - это, в конечном счете, "разновидность", "тип" именно русского человека, которым овладело стремление превратиться в западноевропейца, и с известной точки зрения "русское" в этом типе выступает даже более явно и резко, чем в тех русских людях, которые попросту живут в своем мире, оставаясь самими собой. Более резко потому, что в "западниках" очевиден как бы некий надлом, или, пользуясь популярным определением, "комплекс национальной неполноценности", который они стремятся изжить. Поэтому последовательное западничество являет собой, в сущности, один из видов русского экстремизма (который вообще характерен для русских); именно экстремистами были такие "крайние" западники XIX века, как В. С. Печерин или И. С. Гагарин, пытавшиеся (впрочем, тщетно) вытравить в себе все русское,- точно так же, как "крайние" славянофилы П. В. Киреевский и К. С. Аксаков пытались "очиститься" от всего западноевропейского...