Удивительно следующее его рассуждение, обращенное к тому же Киреевскому (в письме 1832 г.): "Виланд, кажется, говорил, что ежели б он жил на необитаемом острове, он с таким же тщанием отделывал бы свои стихи, как в кругу любителей литературы. Надобно нам доказать, что Виланд говорил от сердца... Наш бескорыстный труд докажет высокую моральность мышления" (цит. изд. соч. Е. А. Боратынского, с. 519; Виланд - немецкий писатель и мыслитель XVIII в.).
      "Высокая моральность" - вот что существенно для Боратынского в мышлении. И обратите внимание: как нераздельно связывает здесь Боратынский стихи и мышление. Для него писать стихи и значило утверждать мысль как человеческую силу и ценность, в которой логика, этика и эстетика - то есть истина, добро и красота - слиты, нераздельно и органически. Воссоздавая в стихе жизнь мысли, он тем самым утверждает не только истинное, но и доброе и прекрасное значение мысли.
      Однако погруженность в мысль как единственное "спасение" имеет и трагическую сторону. Это глубоко отразилось в ряде стихотворений Боратынского. Разрыв между мыслью и ее предметным продолжением - реальной деятельностью - ведет к жестокому противоречию и, в частности, к гнетущему распадению духа и тела. Мысль об этом распадении легла в основу потрясающего стихотворения Боратынского "На что вы, дни!."
      Эти стихи поначалу звучат более "облегченно" и согласно, чем многие другие вещи поэта; но постепенно нарастает напряжение и тяжесть, а после небывало резкого ритмико-синтаксического разрыва перед последней строфой стихи движутся так же напряженно и трудно, как и приведенные выше.
      Вот эти стихи, говорящие о душе, которая созрела, но обречена на "сновидения", ибо тело бездействует (отмечу, что древнее выражение "юдольный мир" - буквально "низменный" - означает мир будничной суеты и забот):
      На что вы, дни! Юдольный мир явленья
      Свои не изменит!
      Все ведомы, и только повторенья
      Грядущее сулит.
      Недаром ты металась и кипела,
      Развитием спеша,
      Свой подвиг ты свершила прежде тела,
      Безумная душа!
      И, тесный круг подлунных впечатлений
      Сомкнувшая давно,
      Под веяньем возвратных сновидений
      Ты дремлешь; а оно
      Бессмысленно глядит, как утро встанет,
      Без нужды ночь сменя,
      Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,
      Венец пустого дня!
      Тонкий исследователь русской лирики пишет об этом стихотворении: "Душа и тело катастрофически расчленены. Тело здесь - своеобразный персонаж, обладающий собственным бытием и потому особенно страшный своей бездумностью. Как персонифицировать бессмысленную оболочку откипевшей души? Боратынский нашел способ чрезвычайной смелости. Тело воплощено местоимением среднего рода, выделенным, акцентированным своим положением в рифме и в строфическом переносе, который требует паузы большой протяженности
      ...а оно
      Бессмысленно глядит, как утро встанет...
      В мировой литературе это, вероятно, единственный в своем роде аспект душевного опустошения"34.
      Несмотря на известную "легкость" стиха, в этом произведении все же нет гладкости, напевности, ибо дело идет не о воссоздании цельного, довлеющего себе переживания, а о поэтическом осуществлении развития мысли. Легкость обусловлена тем, что вначале как бы констатируется совершившееся и ясное: душе уже ведомы все явленья житейского мира, она уже созрела в своих метаниях, пока тело бездействовало, и теперь как бы дремлет в повторяющихся снах.
      В то же время ритмико-синтаксическое строение стиха все-таки лишено легкости, стройности, оно ступенчато и даже прозаично. Это движение "чистой" мысли, не обладающее мелодичностью цельного переживания: "На что вы, дни! Юдольный мир явленья свои не изменит. Все ведомы..." - Л. Я. Гинзбург считает, что "синтаксис Боратынского вообще не эмоциональный, а анализирующий и формулирующий" (цит. соч., с. 73). Может быть, это сказано слишком резко, и вернее будет употребить слова Киреевского - обдуманный и диссонирующий.
      Но вот развитие мысли дошло до того момента, когда нужно осознать трагическое противоречие, заглянуть в бездну, образовавшуюся в результате разрыва. В стихе на слове "оно" буквально происходит этот разрыв, а затем следует тяжелая, до предела напряженная последняя строфа.
      Здесь достаточно указать на одно только ее свойство. Стихотворение написано ямбами; чередуются пятистопные и трехстопные строки. Почти во всех строках первых трех строф ударения обязательно приходятся лишь на 2, 6 и в нечетных, длинных строках - на 10-й слог. Только две строки: первая
      На что вы, дни! Юдольный мир явленья...
      и седьмая
      Свой подвиг ты свершила прежде тела...
      имеют ударения на всех четырех слогах. Между тем во всех строках последней строфы ударными являются все четные слоги (за исключением только 4-го слога первой строки). Отсюда, в частности, ее столь сильно ощутимая трудность и тяжесть. Стих как бы непосредственно осуществляет трагический итог размышления. И по контрасту с первоначальным - более легким - течением стиха особенно резко звучат три мрачных, суровых удара последней строки:
      Венец пустого дня!
      Глава пятая
      О ПОЭЗИИ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ
      Только что разобранные стихи, созданные в 1840 году, лежат уже как бы за пределами Пушкинской поэтической эпохи. И, в частности, именно ощущение конца этой великой и прекрасной эпохи определило тон глубокого отчаяния, звучащий в этих стихах.
      Уместно сказать здесь хотя бы несколько слов о "Пушкинской эпохе". Ее смысл и значение должен понимать каждый, кто интересуется поэзией. Это была эпоха высшего расцвета, золотой век русской поэзии. Но это не всегда осознается. В частности, творчество самого Пушкина затмевает в глазах многих людей наследство его соратников и современников.
      Конечно, Пушкин - величайший русский поэт, он сам по себе - целая эпоха. И все же о высших достижениях лириков его поры можно говорить в одном ряду с его поэзией.
      Прежде всего, современником Пушкина был гениальный Тютчев (1803-1873). Он создал при жизни Пушкина не менее половины своих прекраснейших творений, в том числе такие вершины мировой лирики, как "Бессонница", "Полдень", "Как океан объемлет шар земной...", "Здесь, где так вяло свод небесный...", "Безумие", "Осенний вечер", "Silentium!", "Сон на море", "Я лютеран люблю богослуженье...", "О чем ты воешь, ветр ночной...", "И гроб опущен уж в могилу...", "Вечер мглистый и ненастный...", "Тени сизые смесились...", "И чувства нет в твоих очах...", "Так здесь-то суждено нам было..." и другие35.
      Вслед за тем Тютчев почти ничего не писал более десяти лет. Когда же в 1850-х годах он вновь обратился к творчеству, он выступал уже, в сущности, как иной поэт. Исключительно характерно, что в его поздних стихах произошло как бы распадение единой, цельной когда-то поэтической стихии: он преимущественно создает теперь либо глубоко интимную любовную лирику, либо открыто "публицистические" стихи. Между тем в его творчестве пушкинской поры нераздельно слиты личностное и всеобщее, исповедь и проповедь, интимное переживание и размышление о судьбах мира.
      Эта цельность художественного миросозерцания - неотъемлемое свойство поэзии пушкинской эпохи. "Ау!". От обращения к возлюбленной поэт совершенно свободно и естественно переходит к гимну в честь истории своего народа и снова - также легко - возвращается к самому себе и к той "голубоокой, младой", которую любит.
      Эта цельность, эта поэтическая свобода и явилась необходимой почвой золотого века русской поэзии. Рядом с Пушкиным и Тютчевым выступили, по меньшей мере, шестнадцать больших лирических поэтов, которые в своих высших взлетах создали бесценные сокровища русского поэтического слова.
      Это, во-первых, старшие современники Пушкина, у которых он вначале учился и которые потом сами воспринимали его великие уроки, - Жуковский, Батюшков, Денис Давыдов, Вяземский, Катенин.
      Это, далее, непосредственные соратники, каждый из которых шел, тем не менее, своей неповторимой дорогой - Боратынский, Языков, Дельвиг, Веневитинов.
      Это, наконец, поэты иной школы, развивавшейся особыми путями и непосредственно подготовлявшей, в частности, поэзию Лермонтова и Некрасова,- школы, которую возглавлял Катенин; к ней принадлежит Грибоедов, Кюхельбекер, Александр Одоевский и др.
      Если собрать в одну достаточно объемистую книгу наиболее значительные и зрелые стихотворения этих лучших лириков Пушкинской эпохи36, книга эта предстанет как чистое золото поэзии.
      И дело не просто в том, что никакая другая эпоха не знает, в сущности, такого богатства и многообразия глубоких и самобытных поэтических голосов. Дело в том, что сама эпоха Пушкина - о чем, конечно, свидетельствует, прежде всего, его собственная поэзия - явилась небывало благодатной почвой лирического творчества.
      Часто и верно говорят, что лирика - это, прежде всего, достояние юности. А пушкинская пора как раз и была цветущей юностью новой русской культуры и обладала непревзойденным даром лирической поэзии.
      Но в юности уже проявляются, хотя и не развертываются во всю силу, все возможности, осуществляемые зрелостью. Именно так в творчестве Пушкина и его соратников как бы предвосхищены и воплощены с наибольшей цельностью и естественностью едва ли не все ведущие стремления, главные потоки последующей русской поэзии.
      Вот стихи, которые, кажется, мог бы написать Лермонтов:
      Открылся бал. Кружась, летели
      Четы младые за четой;
      Одежды роскошью блестели,
      А лица - свежей красотой.
      . . . . . . . . . . . .
      Стоял я долго. Зал гремел...
      Вдруг без размера полетел
      За звуком звук. Я оглянулся,
      Вперил глаза; весь содрогнулся;
      Мороз по телу пробежал.
      Свет меркнул... Весь огромный зал
      Был полон остовов... Четами
      Сплетясь, толпясь, друг друга мча,
      Обнявшись желтыми костями,
      Кружатся, по полу стуча,
      Они зал быстро облетали.
      Лиц прелесть, станов красота
      С костей их - все покровы спали.
      Одно осталось: их уста,
      Как прежде, все еще смеялись;
      Но одинаков был у всех
      Широких уст безгласный смех...
      Эти стихи написаны, когда Лермонтов был еще ребенком. Их написал в 1825 году Александр Одоевский. Замечу кстати, что они предвосхищают и известные стихи Блока из цикла "Пляски смерти" (1912-1914).
      Еще стихи:
      Голова ль моя, головушка,
      Голова ли молодецкая,
      Что болишь ты, что ты клонишься
      Ко груди, к плечу могучему?
      Ты не то была, удалая,
      В прежние годы, в дни разгульные,
      В русых кудрях, в красоте твоей,
      В той ли шапке, шапке бархатной,
      Соболями отороченной...
      Кто это - Кольцов, Никитин, Суриков? Нет, это написано Дельвигом задолго до того, как Кольцов сложил первые свои стихи.
      А вот еще начало стихотворения:
      В селе Зажитном двор широкий,
      Тесовая изба,
      Светлица и терём высокий,
      Беленая труба.
      Ни в чем не скуден двор богатый:
      Ни в хлебе, ни в вине,
      Ни в мягкой рухляди камчатой,
      Ни в золотой казне.
      Хозяин, староста округа,
      Родился сиротой,
      Без рода, племени и друга,
      С одною нищетой.
      И с нею век бы жил детина;
      Но сжалился мужик:
      Взял в дом, и как родного сына
      Взрастил его старик...
      Это очень похоже на Некрасова. Но эти стихи написаны за несколько лет до рождения Некрасова Павлом Катениным.
      Другие стихи явно напоминают лирику Фета:
      Чем опять душа полна,
      Что опять в ней пробудилось?
      Что с тобой к ней возвратилось,
      Перелетная весна?
      Я смотрю на небеса...
      Облака, летя, сияют
      И, сияя, улетают
      За далекие леса...
      Однако это написал, опять-таки до рождения Фета в 1816 году, Василий Андреевич Жуковский.
      Но пойдем дальше, в двадцатый век:
      ...Открой глаза на всю природу,
      Мне тайный голос отвечал,
      Но дай им выбор и свободу,
      Твой час еще не наступал:
      Теперь гонись за жизнью дивной
      И каждый миг в ней воскрешай,
      На каждый звук ее призывный
      Отзывной песнью отвечай!
      Когда ж минуты удивленья,
      Как сон туманный, пролетят
      И тайны вечного творенья
      Ясней прочтет спокойный взгляд,
      Смирится гордое желанье
      Весь мир обнять в единый миг,
      И звуки тихих струн твоих
      Сольются в стройные созданья...
      Не правда ли, читая эти стихи, можно вспомнить зрелую поэзию Блока? Их написал поэт огромных несвершенных возможностей, Дмитрий Веневитинов, скончавшийся в 1827 году, не достигнув двадцатидвухлетнего возраста...
      Прочитаем теперь эти стихи:
      Когда в страдании девица отойдет
      И труп синеющий остынет,
      Напрасно на него любовь и амвру льет,
      И облаком цветов окинет.
      Бледна, как лилия в лазури васильков,
      Как восковое изваянье;
      Нет радости в цветах для вянущих перстов,
      И суетно благоуханье.
      Неужели эти строфы созданы не в XX веке? Так легко поверить, что их написал Иннокентий Анненский. Однако перед нами стихи Батюшкова, 1821 год...
      А вот это уже напоминает Велимира Хлебникова:
      Что за кочевья чернеются
      Средь пылающих огней?
      Идут под затворы молодцы
      За святую Русь.
      За святую Русь неволя и казни
      Радость и слава!
      Весело ляжем живые
      За святую Русь.
      Дикие кони стреножены,
      Дремлет дикий их пастух,
      В юртах, засыпая, узники
      Видят Русь во сне.
      За святую Русь неволя и казни
      Радость и слава!
      Весело ляжем живые
      За святую Русь...
      Это написал в 1830 году Александр Одоевский.
      Поразительно близки "Столбцам" Николая Заболоцкого следующие стихи:
      Уж луга и нивы пусты,
      Пахарь в хижине храпит...
      Братцы, что за важный вид!
      На большом листе капусты
      Вон Шишимора летит:
      На ковре на самолете
      Хитрый казнодей сидит;
      Полночь близко; он к работе,
      К черным радостям спешит...
      Пауков добычу крадет
      И высасывает мух;
      Он со всякой ведьмой ладит,
      Он наушник злых старух.
      В сад ли лазить кто решится
      К милой в ночь через забор?
      Вдруг Шишимора примчится,
      Свистнет, весь поднимет двор,
      Всех напустит на детину,
      Дворнику подаст дубину,
      Псов разбудит: стук и вой!
      И с разодранной шинелью,
      И с разбитой головой
      Путь к опасному веселью,
      Обтирая кровь и пот,
      Страстный витязь проклянет!..
      Стихи эти написал соратник Грибоедова Кюхельбекер...
      А вот эти стихи по ряду черт родственны есенинской поэзии:
      Когда умру, смиренно совершите
      По мне обряд печальный и святой,
      И мне стихов надгробных не пишите,
      И мрамора не ставьте надо мной.
      . . . . . . . . . . . . . . .
      Во славу мне все чашу круговую
      Наполните блистательным вином,
      Торжественно пропойте песнь родную
      И пьянствуйте о имени моем.
      Все тлен и миг! Блажен, кому с друзьями
      Свою весну пропировать дано,
      Кто видит мир туманными глазами
      И любит жизнь за песни и вино!..
      Это стихи Николая Языкова.
      И, наконец, приведу строфы, очень напоминающие Твардовского:
      Не раз мне с дела и с безделья,
      Не раз с унынья и с веселья,
      С излишества добра и зла,
      С тоски столичного похмелья
      О четырех колесах келья
      Душеспасительна была.
      Хоть телу мало в ней простору,
      Но духом на просторе я.
      И недоступные обзору
      Из глаз бегущие края...
      . . . . . . . . . . . . . .
      Как волны льющиеся тучи;
      Здесь лес обширный и дремучий,
      Там море жатвы золотой
      Все тешит глаз разнообразно
      Картиной стройной и живой,
      И мысль свободно и развязно,
      Сама, как птица на лету,
      Парит, кружится и ныряет
      И мимолетом обнимает
      И даль, и глубь, и высоту.
      . . . . . . . . . . . . .
      Так! Отъезжать люблю порою,
      Чтоб в самого себя войти,
      И говорю другим: прости!
      Чтоб поздороваться с собою.
      . . . . . . . . . . . . .
      Люблю по нивам, по горам
      За тридевять земель, как в сказке,
      Летать за музой по следам
      В стихоподатливой коляске;
      Земли не слышу под собой,
      И только на толчке, иль в яме,
      Или на рифме поупрямей
      Опомнится ездок земной...
      Эти строки написаны за век с четвертью до поэмы "За далью - даль" Петром Вяземским...
      Не следует понимать эти сопоставления как доказательства прямого продолжения (а тем более подражания) поэзии Пушкинской поры в творчестве позднейших поэтов. Кстати сказать, в иных случаях можно с большими основаниями предположить, что поэзия предшественника вообще была неизвестная потомку. Так, Некрасов едва ли знал поэзию Катенина, а Хлебников - приведенные стихи Одоевского, опубликованные лишь в 1922 году, в год смерти Хлебникова.
      Существо дела именно в том, о чем уже было сказано: Пушкинская эпоха это та полнокровная юность русской поэзии, которая в той или иной форме воплотила в себе ее основные грядущие возможности и стремления.
      Впрочем, естественно может возникнуть вопрос: почему выше не дано сопоставлений с такими поэтами XX века, как Маяковский, Пастернак, Цветаева и т. п. Это обусловлено тем, что названные поэты, имеющие много общего, в значительной степени обращались - через голову Пушкинской эпохи - к русской поэзии XVIII века. Об этом убедительно говорится в ряде исследований по истории русской поэтической культуры.
      В творчестве названных поэтов мы найдем мощные отзвуки поэзии Ломоносова, Хераскова, Державина, Василия Майкова, Радищева. Обратимся, например, к наследию наиболее известного и величайшего поэта XVIII века Гавриила Державина.
      Его "Песню рудокопов" так и хочется записать "лесенкой" Маяковского:
      Пусть горы могут сталью стать:
      Не устать
      Нам ломать их, разбивать,
      Рассыпать,
      Серой, порохом все рвать!
      Когда ж там вдруг
      Гром грянет: бух!
      Сколь всякий из нас рад!
      Такие стихи не сыщешь у поэтов Пушкинской эпохи.
      А вот державинские строфы, явно напоминающие стих Марины Цветаевой:
      Как ночь с ланит сверкай зарями,
      Как вихорь - прах плащом сметай,
      Как птица - подлетай крылами
      И в длани с визгом ударяй.
      Жги души, огнь бросай в сердца
      От смуглого лица.
      . . . . . . . . . .
      Да вопль эвоа! ужасный,
      Вдали мешаясь с воем псов,
      Лиет повсюду гулы страшны,
      А сластолюбию любовь.
      Жги души, огнь бросай в сердца
      От смуглого лица.
      Или, наконец, стихи Державина, по своему образному строю близкие раннему Пастернаку, - стихи о взбесившихся конях:
      С борозд кровава пена клубом
      И волны от копыт текут.
      Уже, в жару ярясь сугубом
      Друг друга жмут, кусают, бьют
      И, по распутьям мчась в расстройстве,
      Как бы волшебством обуяв,
      Рвут сбрую в злобном своевольстве;
      И, цели своея не знав,
      Крушат подножье, ось, колеса,
      Возница падает под них.
      Без управленья, перевеса,
      И колесница вмиг,
      Как лодка, бурей устремленна,
      Без кормщика, снастей, средь волн
      Разломана и раздробленна
      В ров мрачный ввержется вверх дном,
      Рассбруенные Буцефалы,
      Томясь от жажды, от алчбы,
      Чрез камни, пни, бугры, забралы
      Несутся, скачут на дыбы...
      И в толь остервененьи лютом,
      Все силы сами потеряв,
      Падут стремглав смердящим трупом,
      Безумной воли жертвой став...
      Часть вторая
      ЧТО ТАКОЕ СТИХ
      Глава первая
      ЗАЧЕМ НУЖЕН СТИХ?
      Мы все время говорим о стихе, однако само это явление пока еще не определено с должной конкретностью. Пора разобраться в нем, уяснить его цель, его природу, его строение. Но сделать это не так-то просто.
      И, прежде всего, нужно решить вопрос: в чем "цель" стиха, зачем слагаются стихи, почему человек не мог удовлетвориться прозаическим искусством слова? Лишь, ответив, так или иначе, на этот вопрос, можно говорить о самой природе стиха, то есть о стихе как "средстве", которым достигается определенная "цель". Итак, первый наш вопрос: для чего нужен стих?
      Обратимся к истории стиха, к его истокам. Можно смело утверждать, что стих рождается вместе с искусством слова, как таковым. Точнее говоря, искусство слова только и могло родиться в более или менее очевидной ритмической форме.
      Казалось бы, естественно предположить, что как раз вначале словесное искусство было прозаическим, а потом уже выработалась более изощренная форма - стихотворная. Но в действительности это не так. Художественная проза гораздо моложе поэзии, стиха.
      Характерно, что даже и теперь еще, стремясь определить понятие "проза", люди - в том числе и теоретики литературы - определяют ее "через стих", указывая ее отличия от стиха. Вот, например, определения из новейших словарей литературных терминов:
      "Проза - художественное произведение, изложенное обычной, свободно организованной, а не мерной, стихотворной речью" (Л. Тимофеев и Н. Венгров. "Краткий словарь литературоведческих терминов").
      "Проза - как стилевая категория - противоположна поэзии (и стиху)... Характерная черта прозы - отсутствие законченной системы композиционных повторов, присущих поэзии" (А. Квятковский. "Поэтический словарь").
      Конечно, эти определения несовершенны, ибо они, в сущности, сводятся к тезису: проза - это не стихи. Но закономерна сама их распространенность. Проза (художественная) окончательно сложилась сравнительно недавно, и в ней до сих пор - вольно или невольно - видят своего рода "исключение", "отклонение" от стиха.
      Разумеется, люди всегда говорили и писали прозой; но когда наши далекие предки ставили перед собой цель создать произведение словесного искусства, они неизбежно так или иначе ритмизовали речь, придавали ей стихотворную форму или хотя бы форму ритмической прозы (в которой речь слагается из соразмерных отрезков, разделенных паузами, и включает в себя различного рода созвучия, синтаксические повторы, симметричные интонационные приемы).
      Так, например, произведения древнерусского искусства слова: "Слово о полку Игореве", "Повесть о приходе Батыя на Рязань", "Задонщина" и другие предстают как проза только для поверхностного взгляда, и, прежде всего потому, что они записаны как проза, без разделения на строчки, на отдельные стихи (так тогда было принято записывать - уже хотя бы в силу дороговизны древней бумаги - пергамента). Но чаще всего эти произведения нетрудно разбить на естественно выделяющиеся стихотворные строки, или же соразмерные отрезки ритмической прозы.
      Важно иметь в виду, что собственно художественные произведения древнерусской словесности создавались не столько для чтения, сколько для исполнения вслух. Запись текста выступала как своего рода ноты, по которым воссоздавалось реальное, то есть звучащее, бытие произведения. Иначе и невозможно объяснить ритмическую природу древнерусских повествований: ведь при чтении глазами она, в сущности, незаметна.
      Явно для устного произведения предназначены, например, произведения крупнейшего русского художника слова эпохи Андрея Рублева (XV век) Епифания, прозванного Премудрым. Воспевая одного из своих героев, русского миссионера Стефана, создавшего письменность для Пермской земли (то есть для коми-зырян), Епифаний предается, по его собственному определению, "плетению слов", стремясь сделать речь "устроенной, ухищренной, удобренной, совершенной". Он обращается к Стефану:
      ...Аз многогрешный
      И неразумный
      Последуя словесем
      Похвалении твоих,
      Слово плетущи
      И слово плодящи
      И словом почтити мнящи,
      И от словесе похваление собирая,
      И приобретая,
      И приплетая,
      Паки глаголя:
      - Что еще тя нареку,
      Вожа заблудшим,
      Обретателя погибшим...
      Поганым спасителя,
      Бесам проклинателя,
      Кумирам потребителя,
      Идолам попирателя,
      Богу служителя,
      Мудрости рачителя,
      Целомудрия делателя,
      Правде творителя,
      Книгам сказателя,
      Грамоте Пермьстей списателя...37
      Конечно, с современной точки зрения эти стихи недостаточно стройны и примитивны по характеру своих рифм. Но все же это стихи, и по-своему они замечательны. Прочтите их вслух: какая завораживающая сила и энергия слышится в них! Можно ясно представить себе, какое сильное воздействие оказывали они на русских людей XV века, раздаваясь под гулкими сводами московских соборов:
      Поганым спасителя!
      Бесам проклинателя!
      Кумирам потребителя!
      Идолам попирателя!
      Правде творителя!
      Книгам сказателя!
      Грамоте Пермьстей списателя!
      Эта "устроенная" перекличка слов напоминает торжественный перезвон колоколов...
      К сожалению, до сих пор во многих соответствующих пособиях историю русского стиха ведут, лишь начиная с XVII с века (когда появились ничуть не более "стройные", чем строфы Епифания, силлабические вирши) или даже с XVIII века, с творчества Тредиаковского и Ломоносова. Древнерусское же словесное искусство относят к прозе.
      Между тем в прозе создавались тогда лишь словесные произведения, не имеющие непосредственно художественных целей. Еще Кирилл Туровский, выдающийся русский мыслитель и поэт XII века, разделил всех пишущих на два рода: "Историки и витии, то есть летописцы и песне творцы", - говорит он в одном из своих "слов". "Песнетворец" - это и есть древнерусское название поэта.
      Ровно восемьсот лет назад Кирилл Туровский так воспевал дело поэта:
      Ныне ратаи слова,
      Словесные унца к духовному ярму приводяще,
      И крестное рало в мысленных браздах
      погружающе,
      И бразду покаяния начертающе,
      Семя духовное высыпающе,
      Надеждами будущих благ веселятся38.
      Эта речь не так строго организована и упорядочена, как речь Епифания Премудрого; но, во всяком случае, несомненно, что перед нами не проза в собственном смысле слова, а своеобразное явление ритмической, в конечном счете, поэтической речи.
      Проза как художественная форма, как признанный род словесного искусства складывается лишь в новой литературе. Так, на Западе она рождается в эпоху Возрождения (XIV-XVI вв.), а становится вполне законной формой лишь в XVIII веке. В России художественная проза зарождается в XVII веке (прежде всего в великих творениях Аввакума Петрова) и обретает совершенство лишь в зрелом творчестве Пушкина, в повествованиях Гоголя и Лермонтова. Еще в 1825 году Пушкин, отметив, что "русская поэзия достигла уже высокой степени образованности", справедливо утверждал: "Проза наша так еще мало обработана, что... мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных"39. Правда, именно Пушкин в поразительно краткое время "обработал" русскую прозу.
      Вполне естественно, что вплоть до XIX века, а нередко и позже письменность разделяли на поэзию (то есть стихи), под которой понимали все художественные произведения, и прозу, к которой относили произведения науки, философии, публицистики и т. д.
      Но почему искусство слова могло сложиться только лишь в поэтической, стихотворной форме? На этот вопрос можно бы ответить совсем просто, указав на то, что все искусство вообще возникло как явление ритмизованное или если речь идет о пространственных искусствах - строго симметричное. Так, например, современному театру, где актеры действуют и говорят подобно тому, как люди действуют и говорят в реальной жизни (хотя это вовсе не значит, что спектакль не обладает своим особым ритмом), предшествует театр, облаченный в законченно ритмическую форму, театр, слагающийся из танца, ритмизованной пантомимы, из пения и стройной декламации, театр, пронизанный музыкой и пространственной симметрией (определяющей расположение актеров и строение сцены в целом). Театр, так сказать, "прозаический" - это явление нового времени. Древний и средневековый театр вообще подобны оперно-балетному представлению, а не современному драматическому спектаклю. Таково же, в сущности, и соотношение древней поэзии и новейшей прозы.
      Но мы не можем говорить здесь о судьбах искусства в целом. Обратимся к нашему предмету - искусству слова. Почему оно рождается в ритмической форме? Вопрос этот очень сложен. Правда, во многих работах о стихе дается крайне простое объяснение причины рождения стиха: ритм, говорят иные теоретики, вообще очень сильно воздействует на человека, как бы настраивает его сознание на "волну" произведения, подчиняет себе все восприятие. И именно потому поэты используют стих.
      Подобная точка зрения имеет свои основания - особенно если речь идет об истоках поэзии. И все же она едва ли способна объяснить существование стиха, хотя и вполне уместна при разговоре о его происхождении.
      Общеизвестно, что искусство слова, поэзия зарождаются еще в устном народном творчестве, в фольклоре. Вместе с тем следует отдавать себе отчет в том, что древний фольклор - это еще не поэзия, как таковая, в собственном своем существовании. Ибо древние фольклорные произведения не были чисто словесным явлением. Они существовали как нераздельное единство слова, музыки, танца, обряда (то есть зачатков театрального представления) и даже того или иного практического действия (как трудовые и военные песни).
      Это единство слова, музыки, танца и т. д. с необходимостью было ритмизованно. И дело не только в том, что танец или музыка невозможны без ритма. Ритмичность произведений народного творчества, как показали многие исследователи, имеет глубокие корни.