Сапог, кувыркаясь через голенище, прилетел из темноты и ударил в грудь. Безрод и не увидел, как прилетел, глаза заволокло мутью. Ничей попятился, нынче курица крыльями взмахни - ветрищем снесет, на крыльце упал навзничь. Один за одним выходили вои из избы, брезгливо обходили, ни один руки не подал, помогая встать. Безрод глядел мутным глазом в небо и кусал губы, пытаясь встать.
      - Поди и до середины не доплыл. огромный Тяг сапогом откатил Безрода с дороги.
      - Обессилел. Жаль-то какая! - откатил еще дальше Трескоташа.
      - Не-е-е, - почесал затылок Сдюж. -оно не тонет. Прибило, видать, к берегу.
      Жалощ первым грянул хохотом, за ним дворня. Вои один за одним уходили со двора друг друга за городской стеной на крепость пробовать, шеи мять, да холки друг другу чесать. Вернутся лишь затемно. Тяг с изумлением воззрился на собственный сапог. Носок ало пламенел кровью.
      - Да он кровит, точно курица резаная!
      - Все дворище испоганил! - Трескоташа указал на пятна крови на траве, возле крыльца, на само крыльцо, на дорожку от ворот до избы дружинной.
      - А ну-ка, Извертень, легкой ногой пролети до того берега и обратно. - Долгач, задумчиво глядя на Безрода, отослал невысокого коренастого парня на тот берег. -Да погляди доплыл али нет!
      - Я мигом! - молодому, да здоровому второй раз губу переплыть - только кровь жаром потешить.
      - А ты, неподпоясан, скидывай рубаху. Если посечен, покажи раны.
      Безрод покачал головой. Ничей уже встал на одно колено и качал головой, глядя исподлобья снизу вверх.
      - А не снимешь рубаху, значит не ранен. тяжело процедил сквозь зубы Жалощ вышедший в кружок.
      Безрод слабо улыбнулся. Раз не ранен ходить со всеми и дале, сегодня, завтра, а там глядишь и рук пачкать не придется, сам, мол, подохнет. Безрод молча стиснул зубы. Прятаться за собственную кровь, не этого ли княжь ждет? И чего взъелся?
      - Время не ждет, - прошептал Безрод. -бестолочи! Вон все за ворота!
      - Я не слышал. - княжь окатил горящим взором Долгача, стоявшего ближе всех.
      - Время не ждет, бестолочи. - медленно, с расстановкой повторил Долгач. -Вон все за ворота!
      Княжь недобро ухмыльнулся.
      - Этого с нами. Здоров, как бык, так нечего за овцами бегать.
      На поляне, что за городской стеной, в середине дубравы, уже вытоптанной до единой травинки, люто бились вои, постигая по крупинкам ратные премудрости. На мечах, на кулаках, на секирах, ядреный запах пота, щедро пролитого на землю, обещал буйную поросль весной, ведь щедро родит землю политая без жали, от души.
      Безрод сидел у старого дуба, у всех на виду, стоять не мог, ноги подкашивались. Лишь разок прервались, когда прибежал Извертень, шепнул что-то Долгачу, тот Перегужу, и оба во все глаза уставились на Безрода. Остановились и другие вои, ну чего, мол, воеводы вымерзли, неуж полуночник высадился?
      - Доплыл. - с удивлением в голосе возвестил Долгач. -След кровавый на том бережку оставил.
      Вои все, как один, повернулись к старому дубу, к чьему стволу привалясь, то ли спал, то ли беспамятствовал Безрод.
      - Ну чего встали! - прикрикнул Жалощ. -Трое с мечами ко мне!
      Назад Безрод шел сам, медленно, отдыхая у каждого ствола. След во след шел Отвада, старый вой, сивые усы лежали на груди. Теперь Безрода без присмотра не оставят. Ничей чувствовал взгляд старого дружинного между лопаток и все гадал, кинжалом ли пронзает лопатку и до сердца достает иль теплом ласкает, в спину подгоняет. Жаль повернуться не мог. Сил не было.
      Безрод замер на пороге, застил собою последний солнечный свет. Не терпение свои и воев на крепость пробовал, просто кончились силы вот тут на пороге. Не мог Ничей остановиться в середине дворища, тем паче сесть отдохнуть, не дойдя до избы каких-то шагов. Просто не мог. Отдохнул перед воротами княжьего терема, потом без остановки, распрямив плечи, как мог, подняв голову, как получилось, прошел наискось через все дворище к дружинной избе и остановился на пороге, полностью обессиленный. Стоял, тяжело дышал и ждал сапога. Не сразу, но прилетел сапог, стукнулся о грудь и упал в ноги. Безрод крепко держался пальцами за створ и устоял. Сделал шаг вперед и пал без сил на пороге. Где пал там и на ночь остался. Никто не встал и бровью не повел. Безрод и есть Безрод. Половик придверный.
      Утром Перегуж, подходя к дружинной избе еще затемно, почуял что-то неладное. Сидит вроде кто-то на порожке, или блазнится то, сон досыпает на ходу воевода? Сидит. В самом деле сидит человек на пороге, будто на жизнь озлился, и сон вою не в радость. А подойдя к порожку, едва не остался воевода с ногой, занесенной над ступенькой. Сидит давешний Безрод, бос, к перильцам привалился, глядит так люто, зло, яро, что не взойди солнце - от глаз свет дневной займется, ждет, готов уже, зубы крепко сжаты, лицо чисто череп кожей обтянут, и так не больно-то дюж, быка с удара уж всяко не повалит, а уж как полсебя вчера оставил вокруг Вороньей Головы, так и смотреть лишний раз больно. Хотел воевода сказать что, да передумал. Всяк судьбу свою в кулаке держит. Глядит так, что и впрямь будто огнем ожгло, в глазах защипало, ровно варом горь-травы кто в глаза сбрызнул. Зол парень, ох зол. А смотрит, ну точно сын Пряж, как давеча от кого-то кулаком промеж глаз получивший. Вчера Безрод не помер, сегодня помрет. Зубы съест, а и вкруг Вороньей Головы обежит и на тот берег сплавает. И падет. Да только и словом о помощи не заикнется. Помирать будет, не заикнется. Да и кого просить-то? Никто и мизинчика не протянет. А горд, парень, горд.
      Вои выходили один за другим, с изумлением оглядывались. Ведь сами видели, как рухнул этот рвань рогожная вчера в самом порожке, и шагу не сделал. Только пол кровищей поганой извозил. А сидит в уголке, зубы сжал, ни на кого не глядит, ровно не случилось ничего вчера в вечеру, будто сладко почивал на мягких перинах вся ночку. Рядяша даже, под ноги плюнув, вернулся в избу, лучиной осветил ложе душегуба ночного. Ни кровинки, тес чист. Значит на полу пролежал, только под утро самое холода росяные в себя привели, и сидит, будто ничего не случилось. Ждет.
      Безрод поднялся последним, последним и побежал, встал было ему в хвост Моряй, но Ничей наддал что было сил и едва не убежал от дружинного. Прибежали к Вороньей Голове, похватали мешки и понеслись вкруг. Безрод вздернув голову в небо, прошептал что-то и рванул огромный мешок на плечи. Моряй, что сзади бежал, видел, как потекло по спине что-то темное, для пота, вроде как, рановато еще, а тогда кровь только и получается. И мешок-то не мал, такой только Рядяше да воям помогутнее и таскать на холке. А тут кожа да кости, не ходите ко мне в гости, раздавит мешок Безрода, как пить дать, раздавит.
      Безрод говорил с богами, пока бежал говорил. Не просил помочь, просил лишь не дать сердцу разорваться, и пусть будет тяжело, гордыня ведь штука тяжкая, но и сам не отрок, понимает за каков гуж уцепился, пусть будет невыносимо, лишь бы было чем выносить, пусть не станет мешок легче, теперь ни единого камешка не даст Безрод убрать из мешка, но пусть лишь не дадут боги избежать тягот на этом свете. Пусть не дадут сбежать в погибель, пусть не облегчат долю.
      Моряй бежал Безроду вослед и диву давался. Уже не бежит, просто ноги передвигает, колени подгибаются, уже давно пасть должен, но бредет седой да худой вперед, даже бежать пытается, поди и зубы-то на губах сжал, искусал до крови. Моряй забежал вперед. Бредет себе жилистый человек в рдяной рубахе, дороги не видя под огромным мешком, пот и кровь глаза заливают, во рту колышек кожей обернутый держит, давит крепкими зубами, уже и кожу разгрыз, до дерева добрался. Вся рубаха потемнела, оставляет на камнях позади себя кровавый след. И куснула Моряя шальная мыслишка, а того ли, мол, ты княже овиноватил? Этот из-за угла не нападет, восхочет души лишить, подойдет и лишит, как давеча на судилище. Но с такой-то гордыней да из-за угла?
      - Не плыви. - Моряй сбросил свой мешок. Таким-то шагом он и не запыхался.
      Безрод мгновение стоял на обрыве недвижимо, дал богам неба и моря посмотреть на себя, победившего камни, отдал богам свою победу, ровно жертву в крови и поте, и тяжело рухнул назад вместе с мешком. Загремела галька, а может кости Безрода, а может и то и другое. Моряю мстилось, что разорвется грудь седого, с протяжным посвистом всасывал Безрод морской воздух, а когда поднялся Ничей, и как глянул Моряй в глаза цвета моря за его спиной, только и подумал: Море к морю.
      Безрод прыгнул со скалы и долго отдыхал на воде. Моряй плавал кругами, не решался отплыть подальше, потонет княжий подсудимец, не сносить дружинному головы...
      Дружинные во двор выходили, когда они пришли, Моряй да Безрод. Как и давеча Безрод прошел двор без запинки, прямо, а войдя, в избу рухнул на пороге. Дружинные грянули смехом, но Моряй не подхватил, все глядел в спину человеку, что и помощи не принял, и на плечо подставленное не оперся, и палку с рогаткой, поднесенную от души, зашвырнул подальше. Хотел зашвырнуть подальше, а улетела едва на свою длину. Так и шел, морщась и слова единого не сказав, а у самых-то ворот выплюнул перекушенный вдвое колышек с ошметками изжеванной бычьей кожи.
      На поляну Безрод пришел сам. Сел под свой дуб, кровищей ствол измазав, и будто подменили его, будто отпустил душу, и дышал так, что мстилось иным - помер.
      А вечером, переступив порог дружинной избы, крепко ухватившись пальцами за створину, замерев, ждал Безрод своего сапога. И дождался. Лишь покачнулся, когда ударил в грудь огромный сапожище, но не упал, и только посмотрел сквозь муть в глазах туда, откуда прилетел вонючий подарок, Моряю даже помстилось, что ухмыльнулся Безрод краем губ. Вся дружинная изба во все глаза глядела на седого, как шел он к своему углу, и должно быть сглазила не раз, он спотыкался на каждом шагу, в ногах путался, но верное хранили Безрода боги - так ни разу он и не упал. Добрел до ложа и рухнул на свой плащ.
      И лишь когда уснули все, едва сдерживая стон, на четвереньках выполз Безрод за порог, прополз к задку и там его вывернуло, и только там и застонал. И молил Ратника не дать услышать кому. О боги, как же все в кучу замешано, боль ран, тошнота, головная боль, но не этого ли просил? Не об этом ли грезил? Так изживай свое до последнего мгновения и не спрячешься никуда. Просил получи. И как ни было мутно, больно, дурно, заставил себя улыбнуться. Одними губами. И сразу стало хуже, будто на эту улыбку последнее истратил...
      Очнулся в дыму, в пару, ничего не увидел, хотел пошевелиться, да непонятная тяжесть руки, ноги книзу прибила. Голову и ту с трудом повернул. Из пара возникло лицо с седой бородой. Безрод узнал старика. Стюжень. Колдует чего-то, руками водит, шепчет.
      - Душу из тебя выну, сил дам, да и назад возверну.
      Ворожец был гол. Огромный старик. Огромные ручищи. Огромные... Огромные... Ручищи... Безрод обессилел, закрыл глаза, и будто птаха поднялся над собой невесом, будто видел себя внизу, а старик и не глядел на тело вовсе, вверх голову поднял, глядел прямо в глаза. А еще увидел Ничей бесплотного молодца, трех Безродов слепи, он один и получится, молодец этот. Чем-то неуловимым похож румяный парень на старого ворожца, да ускользает эта тонкость с глаз, если глядеть в упор. Так же парит надо всем тот молодец, а Стюжень знай себе шепчет что-то. Парень взял за руку да со смехом веселым так ладонь пожал, что взвыл Безрод бесплотный, пожал сам, сколько мог, жал, жал, пока боли не исчезли. Так и жал, так и жал...
      Открыл глаза. Несет кто-то, только голова на весу и болтается. Сверху -небо звездное, а душа так легка, волю дай - улетит к звездам. И боль уснула.
      - Рот-то закрой. - все шепотом, шепотом, а как ни шепчи все бас Стюженев выходит. -Душу к звездам-то выпустишь, обратно не воротится.
      - Больно ей в теле-то моем. Страшно. Безрод улыбнулся. Истинный ворожец, в самое-то нутро и глядит.
      Стюжень осторожно внес Безрода в дружинную избу, пронес в угол. Пол скрипнул под удвоенным весом, но Стюжень и ухом не повел, за день так умаялись, что хоть зачни все доски пола петь - не проснутся. Положил на ложе, приложил руку ко лбу и мгновенно обеспамятел Безрод.
      Моряй едва успел прянуть, чтобы не столкнуться со старым ворожцом нос к носу, высигнул за перильца и притаился, пока Стюжень не ушел. Только и слышал последние слова верховного ворожца, сказанные шепотом в небо:
      - Ты, парень, княжу нужен больше чем он тебе.
      Это он о ком? Кто княжу нужен больше чем княжь этому кому-то? К кому приходил старый ворожец? Моряй догадался к кому и мгновенно взопрел. Поднялся в избу и положил себе выйти раньше всех. Пока весь двор не истоптали. А зачем сам на берег бегал - про то пусть только боги и ведают.
      Утром Моряй выскочил ни свет ни заря, присел над пятачком перед самым крыльцом, вгляделся и покачал головой. Огромные следы так глубоко вдавлены в землю, будто нес ворожец кого-то. Какой же вой позволит мужчине носить себя если только не болен, не обессилел, ноги не идут?
      - Ты умеешь подходить неслышно, ворожец. - Моряй встал. Сзади вырос Стюжень, внимательно посмотрел в глаза, кивнул головой.
      - Да. Я его принес. Отдавал парень богу душу, да я попридержал.
      Моряй долго смотрел в выцветшие стариковские глаза. Сколько раз Стюжень сшивал его самого, сколько раз вот так же, близко-близко гляделся на самого себя в этих глазах Моряй, и никогда ворожец не врал.
      - Старик, ты ему веришь?
      - Кому я верю одним богам и ведомо. Стюжень говорил тихо, но голос рокотал, будто гром в отдалении. -А вот ты как будто уже не уверен?
      Моряй помрачнел. На душе муторно, будто тому же Безроду вчера. Муторно, а правда прячется так, ровно тать она ночной, а не дева краса с ясным взором.
      - Не ты ли на себе рубаху рвал на судилище, изрубить грозился?
      - Я. - Моряй смотрел прямо в глаза. -Но в сомнении я старик, в мыслях против княжа иду. А ведь как отец мне княжь.
      - А я ему как отец. - Стюжень пожал плечами. -Значит и я иду. Вместе стало быть идем?
      А по двору уже шел воевода. Будить рати на подвиги молодецкие. Безрод, не дожидаясь побудки, вышел на крыльцо сам. Моряй глядел во все глаза. Вроде румянец на скулах затеплился, вроде светлее лицом стал, вроде кривится менее. Оглянулся на ворожца. Но Стюжень ушел. Оставил воя самого ратиться со своими сомнениями. Моряй с тоской глядел в спину ворожцу и впервые завидовал седине и пожитому верховного, поди не в пример легче одолевает ворожец сумятицу в душе, и откуда же знать хоробру, что не легче, совсем не легче. Тяжелее. Больнее ударит ошибка, если что.
      Безрод бежал легче чем вчера, так же хрипел, так же свистело в груди, но уже не вело из стороны в сторону, не шатало, ноги не подгибались. Почти не подгибались. А когда похватало воинство босоногое мешки с галькой, Моряй во все глаза глядел за Безродом. Ничей вздернул мешок на плечи, недоуменно замер и повернулся. Оглядел каждого, свел брови в ниточку, глаза сузил, каждого оглядел, кого смог, кто еще не убежал. Моряй спрятал глаза, но того, что Ничей сделал потом, не ожидал никто. Безрод сбросил мешок наземь, поставил на попа, развязал вервие у горла, широко раскрыл и полными горстями стал зачерпывать гальку и кидать в мешок. Вои, еще не убежавшие вкруг Вороньей Головы, забыли рты закрыть, а ведома ли та наглость Ратнику? Вчера едва не помер, рвань рогожная, нынче же вовсе помереть удумал, без всяких "едва"? Только Моряй помрачнел, прищурился и про себя прошептал: Гордей. Нарек бы я тебе имя Гордей за непомерную гордость твою! Вчера в ночи прокрался Моряй на берег, ссыпал из мешка Рядяшей дурнем щедро отмеренное, да только зря. Не принял Безрод помощи, что за жалость принял. И правильно. Помощь от равного принимают, а этот гордостью своею только и жив. Всыпал обратно до раз насыпанного и помстилось Моряю, что за эти горсти гальки Безрод жизнь положит не колеблясь. Положит, а ссыпать наземь не даст. И будет так же принимать сапог в грудь у порога, пока глаз не окрепнет, не заметит откуда летит, и... на глазах у всей рати не убьет или не поляжет бездыханный сам. Шутливого побоища до первой крови не будет. Стыло спокойны глаза, будто отрезал себя от жизни и не пускает боле жизнь в глаза. Только холодная решимость смотрит из серых или синих, не разобрать, каждый день разные. Помстилось Моряю, менее всего ценит Безрод жизнь и менее всего свою собственную. Моряй отвернулся и убежал. Сегодня другого очередь сопли Безроду подтирать.
      Ничей опоздал менее чем вчера. Вои еще не отправились отдохнуть перед борьбой, когда двое, Безрод и Дровень вошли во дворище. Шатался Безрод не в пример вчерашнему менее, на губах играла слабая улыбка, задержался у порога, подождал, покуда не вошли все до единого, и только тогда встал на пороге сам. Застил свет.
      - Вон от двери, душегуб. - сапог ударил в грудь. Безрод прищурил глаза. Успел увидеть наглую улыбку Гривача и услышать его икающий смешок, не стал ловить сапог, хотя хотелось, мочи не было как хотелось. Слаб еще. Рука не та. Поймать не поймал бы, а только оконфузился. Прошел в свой угол и бревном повалился на ложе.
      Все веси к северу от Сторожища обезлюдели. Селяне, прослышав про злых полуночников уходили в леса в глубь стороны и уж всяко за Сторожище. Оружные текли в город, все побитые рати стекались к княжому терему, город запасался всем, чем мог.
      В Сторожище вошли остатки избитых млечских дружин, и весь княжий терем превратился в один большой военный лагерь. Но опричь всех, по прежнему один, ходил только Безрод. Вои из млечских дружин, все кто его знал, кого знал Ничей, полегли. Смерть выбирает лучших и уходят полегшие в небеса к Ратнику. Лучшему вождю и вои лучшие. Пока дружинные после забега и заплыва отсыпались, Безрод, забившись с чарой меда в угол на заднем дворе не хотелось ему видеть ни единой живой души - поминал павших. Кого-то он знал хорошо, кого-то знал просто по делам, кто-то хорошо знал его, но помочь они уже не могли. На их плечо, подставь его день тому не тот молодой парень еще не полный подлец, а они, Безрод с удовольствием оперся, и ох как вовремя пришлась бы помощь, да и слезу горькую держать не стал бы. Но не осталось никого, кто сказал бы: Да что вы все ополоумели! Я с этим воем вместе кровь лил, сколь раз спиной друг к другу стояли! Никого не осталось. Безрод пролил мед на землю. Будто кровь жертвенная наземь льется. Осень наступила. Грустно. Тоскливо. Запели обе. Осень и душа, затянули в один голос.
      Безрод перестал шататься. Пошел на поправку, занялись молоденькой кожицей раны, шаг окреп, щеки на лицо вернулись. Он прибегал и приплывал все так же последним, но уже не отставал на полдня, как ранее. И все гадал о своем смертном часе. Начал прозревать княжий замысел, и улыбка вернулась на мрачное лицо. Дни текли за днями.
      Безрод сел под свой дуб на бранном поле. Пыхтели, бросали друг друга вои через спину, через шею, через бедро, охаживали друг друга боевыми рукавицами, и тяжелыми, вдвое тяжелее обычных, мечами. Тесновата стала поляна с приходом млечских дружин. Вновьприбывшим разъяснили, кто это неровно стриженный, седой, со страшными морщинами под дубом сидит, и млечские начали коситься с тем же презрением, что и боянские и соловейские. А нынче, видать, и вовсе не с той ноги Коряга встал, вой млечский, истинно бык, лопавшийся от избытка силы вширь. Боги, верное, всунули в оболоку всю могуту, сколь вместила, и ходил Коряга, неуклюжий от просившейся наружу силушки. Нагрел, видать, кто-то загривок Коряге, вот и налились кровью синие глаза. Будто бешеный пес, подскочил млеч к Безроду, никто и внимания не обратил, ну попинает безродину да и успокоится. Коряга одной рукой за ворот рубахи вздернул уснувшего Безрода с земли, выдернул из сна, и что было в нем дурной сил ударил в сердце. Дуб не пустил Безрода далеко, но гул, тот, что издало дерево, слышали все. Тяжелодышащий Моряй оставил своего поединщика и смотрел во все глаза, брови свел на переносице, и две вертикальные морщины прорезали лоб. На лице Безрода не шелохнулся и волосок в бровях, но в глазах разлилось столько боли, что лицо Безродово потемнело враз. Ничей обнял себя руками и сполз по стволу наземь.
      - Скотина. - ревел Коряга на весь лес. -А придут полуночники, мне что, спиной к тебе встать? Да с ножом промеж лопаток наземь и осесть? Нет уж!
      Безрод не убрал рук, скрещенных на груди. Не успел. Так ведь и дремал, скрестив руки на груди. Только это и спасло. Теперь, серея от натуги, поднимался Ничей с колен и вся поляна дивилась тому, что еще жив, не иначе сами боги сложили Безроду руки на груди. А Коряга стоял и насмехался, уперев руки в боки, мол, хочешь ответить, так давай, вот он, мол, я весь! Отвечай! Жду! Безрод, с невероятным трудом разогнувшись, едва сдерживая крик, подошел вплотную. Роста одного. Но будто пересеклись на узенькой дорожке сытый, налитый мощью лесной бык тур поперек себя шире и худющий, заморенный, телок-недоросток, все ребра наружу. Безрод молча оглядел неохватную шею млеча, толстые, ровно свиные окорока руки, ноги, чисто столбы в княжьих пиршественных хоромах, взглянул в смеющиеся собственным ухарством глаза и отступил, и всеми богами готов был поклясться Моряй, что не видел в серых глазах страха, видел только безмерно расплескавшуюся боль и непонимание. И холод.
      Похохатывая, Коряга отошел ратоборствовать дальше. Убить не убил, то ведомо жаль, но настрой этот тать, душегуб ему все же поднял, и прежде чем встать против поединщика своего, млеч хорошенько выхохотался. Удивительно ли то, что и слова побоялся этот бродяга вою отмолвить? Вон отошел, сел под свой дуб, глаз боле не смыкает, рвань подзаборная, кабы еще кто не подошел, тогда уж наверное зашибут вусмерть.
      Безрод морщился и все никак глазами найти не мог того млеча здоровенного, что кулаком оходил, точно дубиной. Все в глазах поплыло, помутнело. Челюсти так сжал, не сказать бы непоправимого, что под зубами онемело. Просто в глаза глядел, стоя против, запоминал, дал себя запомнить, дадут боги еще свидеться. Залило голову злобой, аж из глаз боялся польется, и быть бы беде неминучей, да губу закусил до крови, до слезы, что застила для глаза наглую рожу. Хвала богам, видеть его перестал. Будь здоров, млеч, - только и прошептал, да так тихонько, что и сам едва услышал, -дадут боги после сечи свидимся, нынче же каждая пара крепких рук у княжа на счету. Дай, тебе Ратник сил и здоровья, дайте тебе боги выжить!..
      Пришлых воев стало так много, что с руганью с бранью утвердили дружинные свои ложа на то место меж Безродовым углом и остальными воями, что ранее как ничейная земля лежало. Вот теперь-то и придется локтями потолкаться, раньше-то хоть не замечали, нынче же всяк презрение выказать спешит, должным вои для себя почитают толкнуть лишний раз, пихнуть, босы ноги сапогами отдавить, если зазевался на дороге, отшвырнуть. Безрод стиснув зубы молчал, просто глядел в глаза и никто не видел в них страха. Только полную отрешенность от того, чем так горят глаза дружинных. А горят славой, а красные девки бегают под воротами княжьего терема, а ровно хмельное питево, шальная сила бродит по жилам, бурлит, сшибки ищет. А Безродовы синие или серые тлеют, и то ли догорают, то ли и не разгорались еще, прошел большой жаркий огонь стороною, подпалил по краешку и дале ушел.
      Приходил Тычок. Топтался у ворот, все высматривал во дворище, шейку худющую все тянул. Упросил кого-то из дворни позвать Безрода. А как увидел, так непритворно обрадовался, так обнимал горячо, что начал Безрод всерьез беспокоится, не усыновил ли уже старик в мыслях и не будет ли потом хуже, когда лишит все же княжь души? Старик все совал гостинец, обернутый в тряпицу, плакал. Безрод глядел на макушку старика и что-то в горле перемкнуло, будто боброва плотина реку. Гладил шею стариковскую и не нашел ничего лучше как брякнуть сдуру:
      - Ты попомни Тычок, о чем уговаривались. Крепко помни.
      И тут же язык себе чуть не откусил. Ну о чем попомни Тычок, ну о чем? ведь не сегодня завтра лишит жизни княжь! Вырвалась душа поперек головы, а кто Тычкову душу догонит да позади головы и пристроит? Теперь уж не догонит стариковская голова душу, душой будет старик жить, а кто подстегнул неразумную? Поздно уж язык себе кусать, и Жичиху выдюжит старик и все на свете. Ждать будет.
      Помешал кому-то из дружинных старый, ринул вой его тщедушного походя, и будто не случилось ничего, мимо прошел. А душа Безродова так далеко от ума убежала, что и не слышала боле разумных слов. Рывком развернул Безрод воя к себе лицом, жесткими пальцами так шею вниз рванул, что хрустнуло что-то, аж и сам испугался, кабы не обломал чего ненароком. И пал вой на колени, и все сучил за спиной руками, нащупать пытался руку жестокую. И ведь не понял верное ничего. А может все и понял и видел, но как же не пихнуть и Безрода и заступу этого душегуба, поди и сам такой же. Ничей коленом в лоб, да и темечком о заборище обеспамятел воя. Простите боги, сорвался, мне бы обождать, но не смог. Не смог. Тычка-то за что? За душу добрую, за жизнь его несчастливую, поди у самого-то родитель и обласкан и обихожен.
      Тычок увидал, как встал за него Безрод, прослезился. Испугался, страх в глазах заплескался, а сквозь страх и слеза пролилась. Поди впервые кто-то встал за старика, как сын помер.
      - Я бы встал за тебя Тычок на полуночника. Только за тебя и встал... - Безрод пожал плечами, мол, сам видишь, смерти повинен.
      А Безрода и старого Тычка уже брали в кольцо осерчавшие дружинные. Баял кощунник давеча песнь о капельке, переполнившей чашу с медом и, мол, пролился потом мед. Так вот, это про сегодня, про теперь песнь! Вот и капелька та. А теперь и мед потечет. Красный. Безрод отступил к заборищу, задвинул старика за спину, выглянул на всех исподлобья.
      - А н-ну разойдись! - заорал Перегуж, пробившийся в середину. -И скажи мне только кто-нибудь, что сам набросился! Все видел. Вот этой рукой ухо за ухом-то и оборву. Будто не вои, а поклепщики, тьфу!
      Так зол стал воевода, так красен, с таким презрением бросил переломленную плеть в ноги воям, что попятились.
      - Так злоба жить мешает, что уже и со стариками воюете? А может и меня старого туда же, наземь, а молодежь, надежа наша? Иль не ту старый Перегуж песнь завел? Чего же брови супите, чего же исподтишка гадите, будто и не вои, а тати полуночные? - долго копил воевода и вот не выдержал, выплеснул. -Думаете не знаю, что и мешок посеченному больше своих отмерили, и воды никто не подаст, буде помирать вздумает, будто и не знает никто, чего стоит слово тех четверых, Обжорки, Пузыренка, Лобана и этого, четвертого, не помню уж как кличут? Осерчали дружинные, ишь цацки хрупкие, накричали на них! Тьфу на вас!
      Старый воевода в сердцах плюнул под ноги воям, кого водил по многу лет, а многих еще и по попке шлепал.
      - Против княжа идешь, старый! - чей-то чужой голос догнал в спину.
      Перегуж обернулся, зло бросил:
      - И пойду, коли не прав княжь. А то не твой огород, вот и не топчи траву, пришлец!
      Тычок ушел, обеспамятевшего воя унесли, а Безрод долго сидел под заборищем. Что-то будет этой ночью. Сердце тревожно сжалось. Что то будет?
      Он, как всегда, пропустил всех вперед себя, сцепил зубы и поднялся на крыльцо. Как всегда, вцепился пальцами в створину, встал мертво.
      - А-а-а, явился голь перекатная, на дружинного воя руку поднял?
      И тотчас полетели сапоги, не один, не два, много. Безрод лица не отвел, быстро выбросил перед собой руку и схватил один сапог перед самым носом. А вот теперь можно. Понемногу день за деньком вошел в силу, и сегодня пробовался на старой шкуре на заднем дворе. Спрятал сапог за спину и никуда не пошел, стоял над горкой сапог и ждал сам. Дружинные прикидывали, вот пойдет, мол, безродина в угол свой, а там и сапоги разберут. Но Ничей стоял над горой сапожищ и время за хвост тянул. Вои поняли все, лица в ухмылках скривили, ждет рогожная рванина, мол, подойдут вои за своим, начнут с полу сапоги брать, поклоны бить. Не дождется. Безрод ждал долго, столь же долго дружинные нагло в глаза глядели и ехидно щерились. Ничей, закусив ус, подцепил пяткой голенище да и швырнул за спину себе вон с крыльца. Один, второй, третий сапог, молча глядел в глаза. Вои с лица изменились, озлобились, аж подпрыгнули на ложах. А последний сапог, тот что словил да за спину убрал, Безрод медленно из-за спины вынул, облапил голенище двумя руками, и будто бы одними пальцами повел трещину по бычатине, от голенища вниз, а как перешла трещина середку, так с громким треском и разнеслось сапожище вдвое. Бестолочи, ну чего глаза выпучили? Да ты не гляди, что в тебя три таких как я влезет, подмечай то, что в мою ладошку две твоих войдет. И всей-то руки не нужно, не плечом - ладошкой рву. На то гляди. Может потому и не ходят за меня девки, что туловом худ, а руками больно велик. Вот и выходит что я безобразина?
      Он дал им первое за все это время свое слово.
      - Рты позакрывайте. Душа вылетит и не удержишь.
      Вышвырнул половинки сапога на улицу и прошел к себе. Впервые спокойно уснул. Сразу. Будто на мягкой перине спал.
      Утром впервые обошел на бегу вкруг Вороньей Головы воя. Из млечских. Жаль не Корягу. А когда к скале подбегал, пробовал петь. Пел про скорые морозы, про девицу красавицу, про горячую любовь, что снега топит, про верность красы к вою. То-то вылупились кощунники доморощенные, и всяк неумеха песняром себя мнит, аж мешки свои на ноги себе побросали. Поди и слыхом не слыхивали, как поют дружинные под каменным-то мешком. Подбегая, уже не подходя, а подбегая, и от одного этого готовый петь во всю грудь, Безрод выводил в голос переливы, хоть и в четверть того, что ранее, а все же пел. И будто тюлень, без всплеска, без брызг ушел головой в воду и широкими саженями погреб воду под себя.
      Вышел на берег все равно последним, но спину воя, что предпоследним убежал за земляной горб, все же увидел. А дружинные и поесть не успели, когда с улыбкой вошел во дворище Безрод. Вои проводили мрачными взглядами и снова в миски уткнулись. Не схотели есть в хоромах, да и где их взять такие хоромы безразмерные, ели прямо на земле вокруг костров, вои постарше - в княжовых палатах с княжем и нарочитыми. Безрод прошел мимо дружинных и бровью в их сторону не повел, и даже волос единый на седой голове ветерок в сторону воев не положил. На мгновение повисла тишина, в головах все гадости вертелись, но Моряй скорее прочих на язык оказался:
      - Ишь идет горд, будто горы своротил, а и гора-то - мешочек крохотный, а гонору-то на всю Воронью Голову будет!