Шел, вертя головой по сторонам. Будто обезлюдел город. Шумит людской гомон, но далеко, словно за тридевять земель. Остались при мастерских один - двое, остальные ведомо где. У ворот. Охают, ахают, бабы причитают, будто на ноги поднимут кого. А глядишь и поднимут, бабий вой, не всяк вынесет вой, когда бывало самого в городище вносили посеченного, готов был встать и дать деру, только бы не слышать заунывный бабий клекот. Может все оттого, что некому плакать, некому встречать, не на чье плечо опереться, да нет притолоки, которой с удовольствием сам бы кланялся по десяти раз на дню? Может и поэтому, кто богов разберет? Оружейный конец, гончарный...
      - Здравствовать тебе, красавица, да пригожим молодцам нравиться! - Безрод остановился у порога мастерской, выкликивая еле видную в тени горницы девушку. Или женщину. Отсюда не видать. А назвал женщину красавицей - что ж плохого?
      - И тебе здравствовать, в жизни приятствовать. - действительно девушка, и ох как кстати пришлось бы ей то, чем приветил Безрод. Некрасивая, кривенькая, одно хорошо-милая и добрая, такие глазки не лгут. Верное полжизни отдала бы, чтобы на Здравствуй, красавица! выплыть из полутьмы белой лебедью, а не никому ненужной серой утицей. А смотри на меня, девка, и улыбайся, есть на свете белом моря глубже, беды злее, личины подлее.
      - А в какой стороне, красавица, у вас расписной конец?
      Девка едва не порскнула. Кому что, кто на войну собирается, кто к свадьбе наряжается.
      - А вон там. - и вытянула руку аж на тот конец города. Как ни бегал от городских ворот, а идти мимо все ж придется. -А на что тебе расписной конец?
      - А присватался к одной резвушке, навроде тебя, а она и нос воротит. Говорит, мол, сам сед, наживешь много бед...
      Гончарова дочка аж рот раскрыла. Вот дуреха-то, даром что резвушка!
      - ...уговорюсь с расписных дел мастерами, был седой, стану ржаной.
      - Прямо в чан? - она в ужасе всплеснула руками.
      - Прямо!
      - Головой?
      - Головой!
      Гончаровна оторопела и пока колыхался в глазках ужас, Безрод чмокнул ее в румяную щечку и, ухохатываясь, ушел в расписной конец.
      Пока шел, мрачнел. Всю площадь перед главными воротами запрудила толпа, через открытые ворота в город втягивались пощипанные рати, кто сам шел, кто на плечо друзей опирался, кого на телегах везли.
      - Что же будет, что же будет? - только и слышалось кругом.
      А ничего. Здоровые уйдут в дружинные избы, хворых возьмут ворожцы, тех, что потяжелее, остальных горожане на присмотр. Вот, что будет. А ты, баба, причитай сейчас, там не до того станет. Плачь, чтобы вся слеза ушла, а глаз высох, как возьмешь кого на уход - не до плача станет... Но вслух ничего не сказал. Обогнул по луке площадь, оставил за спиной. Шорный конец, тканый, бондарский, усмарский... Расписной. А чем-то глянулся Безроду домик по левую руку, третий от начала конца, уж и наличник семью цветами расписан, и ставни розовы, будто ногти женщины, а конькова грива бела, будто облака летом.
      - Чего надо? - расписец неулыбчив, угрюм, мрачен.
      - Кобылу подковать. - это еще поглядеть, кто мрачнее, угрюмее, неулыбчивее. Наперед себя Безрод никого не пустит. Того, что на площади увидал, хватит переугрюмить весь конец.
      - Заблудился ты. Пойди проспись.
      - Да нет у меня кобылы. Это я так, к слову. Мне бы кольчужку...
      - Пойди проспись! - расписец оторвался от своего котла, в котором что-то
      булькало и паровало.
      - Шучу я. - буркнул Безрод. -Ты что ли тот диво бондарь, у кого бочки
      изнутри больше чем снаружи?
      - Расписец я! - рявкнул мастер. -Расписец, слепоть!
      - Седой да не слепой. А вот ты не болен ли? Или работа не нужна?
      - Сегодня есть, а завтра...
      - Вот завтра про завтра и думай, а и нынче без присмотру не оставляй.
      - Чего тебе?
      Безрод отошел за поленницу, скинул рубаху, набросил на себя плащ, вышел к мастеру, бросил рубаху в руки.
      - Черви. Да поживее.
      - Ишь ты! Поживее ему! - расписец, подняв рубаху к самым глазам, разглядывал полотнину. -Лен-то светлореченский? Как есть светлореченский, такой только светловеры ростят. Добрая полотнина. Грех такую под краску прятать.
      - Надо. - только и буркнул Безрод. -Надо.
      - Ну надо так надо. - мастер выволок из чулана второй котел, залил водой.
      - Ну чего встал? Хотел поживее, так распали под котлом, да не шибко, краска как каша, подгореть не должна. Так... Так. Темно червить иль светло?
      Темно? Или светло? Молодой крови или старой? Старая темнее, молодая - ярче, а потечет из ран какая?
      - Темно. Черви темно. А то вон что? кивнул в сторону неглубокой ямки.
      - Что? Да погребок наладился новый ставить. Все никак руки не дойдут.
      Безрод поднялся с поленницы, подошел к ямке, сбросил вниз, лежавший на краю заступ, прыгнул сам и уже из ямки буркнул:
      - Денег не дам. Погребом отработаю. Пока червишь, я рою.
      Расписец только головой покачал.
      Безрод не разгибал спины до полудня. Расписец уже выварил единожды
      рубаху в краске, сменил котел, варил второй раз.
      - ...хоть копытами топчи, хоть в соленой воде полощи, ранее лен сопреет
      а краска не отстанет. - гордо похвалялся расписец. Безрод слушал молча, знай копал себе и копал. Та рубаха дольше меня проживет, мастер, она и надобна мне только на день-два. Дальше не загадываю.
      - Эй, никак заснул в яме? Молчишь все, молчишь
      - Рою. - Безрод врылся в землю на свой рост. -А сход где будешь делать? От сеней?
      - Точно. Из сенцов юрк туда, и мороз за зад не ухватит. А на что тебе червленая рубаха?
      - Маме обещал.
      - Маме?
      - Говорит, что я диво как леп в рдяном.
      - Леп? - расписцу стало жаль парня. Одной рубахой тут дело не поправить. Верное, оженить сына хочет мать, вот и справляет парню рдяную рубаху, а что есть рубаха, что нет - девкам будет все едино. Не пойдут. Страшен больно. Потому, верное, и засиделся в женихах.
      - Вот просушу и носи на здоровье, старого Ущекота добрым словом поминай.
      - Попомню. - из ямы пообещал Безрод.
      Ну вот! Растревожил, проснулась, полезла, как медведь из берлоги. Хорошо не ревет сама, как тот медведь, а только печет раны. И не унять, не остановить, не до того, ведь чтобы кровь затворить покой надобен, а где его взять? Теки уж...
      Ущекот подцепил рубаху гладко струганной палкой, не отжимая, дал стечь краске, а когда иссяк поток, и с подола и рукавов закапали одиночные капли, перебросил рубаху через веревку.
      - Все! Мое дело сторона. Теперь ветрова работа. Как подует, так и просушит. Хватит рыть-то, вылезай. Отработал!
      Безрод поднялся по пологому всходу, что отрыл прямо к сенцам. Утер пот, прямо на проснувшиеся раны набросил плащ, пропадай замша на волчьей поддевке, подхватил нехитрый свой скарб и присел рядом с мастером.
      - Знаю, что спросит хочешь. Почему один все и красить и погреба рыть? Жизнь, она ведь бьет и не спрашивает готов ли. Схоронил сынов, а девок отродясь не имел. Так-то!..
      3
      Так-то! Безрод шел к себе уставший, пустой, хотелось лечь прямо посреди дороги и гори оно все жарким огнем: кровь-дура, корабль, Великое Торжище, вещий сон... Спать! Спать, и чтобы утки и свиньи сами обходили, мол, спит хороший человек, а мы не гордые, обойдем. Хорошо разошелся народ, не устроили вече на площади. Нет ни воинства, отсыпается поди в дружинных избах, а посеченные стонут под ворожцовыми руками, ни зевак, гомонящих, будто стайка ворон, и можно не расплескав сна, донести до корчмы, подняться к себе, да и дать ему там разлиться. Там уже можно. Спать! Спать! Вот и площадь, тиха как никогда, едва за полдень, набездельничавшийся люд разбрелся доделывать, догонять, наверстывать, ведь столько времени заплатили любопытству. Безрод почти спал, шел, будто пьяный, разве что не вело его из стороны в сторону, полуприкрытые глаза не поднимал с земли. В общем спал человек. Наверное, поэтому и услышал. Будто стонет кто-то, и даже не стонет, а с присвистом громко дышит, но присвистывает тяжело, еще немного и застонет. Безрод мгновенно сбросил сон, поднял глаза с земли. Площадь как площадь, редкий люд спешит по своим делам, мосток брошен через Озорницу, что из-под земли в черте город изникает и несколькими сотнями шагов дале в землю же прячется, пологий бережок весь в липах. Ничей человек, сам себе хозяин подошел поближе. Стон-присвист прилетал из-за стены лип, с бережка, но с площади не увидеть что там, не пробиться взглядом за частокол деревьев. Безрод вошел в стволы, спустился по бережку, прислушался. Впереди стонет этот кто-то, неслышно уже так, еле-еле. Ничей рванул вперед, след-то эвон какой оставил, слепой увидит куда идти, трава примята, кровищи расплескал море, ракитник продавлен, будто медведь лез. Безрод влетел в ракитник. Лежит. Молод еще, доспех рван, да так яро, что толстенная воловья кожа с ладонь толщиной лоскутами топорщится, шелома вовсе нет, голова перетянута тряпьем. Видать обессилел, повело назад, оступился на пологом бережку, один миг - и нет человека, скрылся за деревьями, исчез. Только ракитник у воды и зашуршал, да кто ж в таком гомоне за лязгом доспеха услышит стон человека и плач ломаемого дерева? И лежит так не пойми уж сколько, с жизнью прощается под носом у ворожцов. Безрод пристроил меч в заросли, завернул калиту в плащ, бросил туда же и одним прыжком влетел в заросли.
      - С такими дырами на телеге только и ехать, нет же, на своих все двоих, мы молодые да сильные, от нас не убудет! Бестолочь!
      Парень здоров, что молодой бык, и тяжел так же. Безрод просунул руки под тело, задрал бороду в небеса, истово что-то прошептал и одним рывком вздернул раненного на руки, встал сам. Ничего, что тяжел, жил не вытянет, а жив останется, с самого ремней настругать бы! Ох и здоров был этого белобрысого поединщик, так бычачий доспех порвать силища нужна дикая! Безрод сделал первый шаг. Тяжко! А идти вверх по бережку! Ничего, боги в спину-то подтолкнут, и Ратник первый, парень-то небось не последний в сече был.
      Безрод, обливаясь потом и кровью, вышел на берег и выступил из-за лип. Еще никто ничего не видит. Площадь как площадь, и ни одного стражника, ни одного дружинного! Чтоб вас медведь задрал, когда надо и на перестрел ни души не увидишь! Ладно, уж дружинную-то избу как-нибудь отыщет. Ничей страшно закричал. Страшно. Площадь вздрогнула. Страшный голос. Оглянулась какая-то баба. Сюда смотри, не бойся, не отводи глаз.
      - Где княжий терем? Где? Ну?
      Баба показала. И сам знал, так, для верности спросил. Всяк дружинный найдет терем чужого княжа, не игла, чай, в стоге сена. Пошел так быстро, как только мог, баба побежала рядом, еле успевала. Еще один вырос сбоку, еще один с другого боку, бабу - указчицу оттеснили, зеваки сбирались как на диво.
      - Молчать! - рявкнул Безрод. Тяжело кричать на бегу, но тишина нужна, перестанет сопеть - бросит к лешему княжий терем, положит наземь и сделает, что сможет сам. Толпа послушно смолкла. Ох, далеко княжий терем, ох далеко!
      - Молчать, с-собаки. - Волочек заставлял класть мешки с камнями на плечи, бегать по холмам, да песнь петь, сам бежал рядом да слушал. Не понравится как поешь - будет перепев. Молод был, диво как пел под мешком, допевал молодой Безрод всю песнь до конца, а дружина Волочкова хором пела перед сечей так, что пока не допоет, и враг не шел. Слушали.
      Безрод рявкнул, и аж дружинные переполошились, загремели железом, ворота, дурачье, затворять начали, не то, что открывать.
      - Настеж-ж-жь засони!
      Попался один глазастый, мигом разнесли на две половины дубовые ставни, будто вихрь влетел Ничей на княжий двор, распихал кое-кого из дружинных и нарочитых, а хвост его отстал, затоптался у ворот, и шажку внутрь не переступил. Остались зеваки у ворот переминаться с ноги на ногу, да шеи вытягивать.
      - Ворожцов, бестолочи! - на Безродов рев сбежались дружинные, что, мол, происходит. А ничего! Загибается ваш, а вы и в ус не дуете!
      - В избу! - на пороге стоял старый вой, дверь придерживал широко распахнутой, глаза метали искры. -Живее!
      Безрод не заставил себя упрашивать, мигом взлетел по ступеням, осторожно пронес раненного в проем, умудрился-таки протиснуться в дверь с эдаким-то быком на руках. Нет, в дверцу, так вдруг тесен стал вход.
      - Туда. - старик, верное воевода, показал в дальний угол. Вся дружинная изба полна стонущих. На всех ворожцов не хватит. Стоят бородатые старики над воями, руки засучены, отчитывают, поят чем-то. На посеченную рать и ворожцов рать надобна. Безрод положил раненного на свободное место, оглянулся. Один ворожец бормочет отчет, да и то парень вот-вот душу богам отпустит, у такого грех ворожца отбирать, да и другие не лыко дерут. Оглянулся на воеводу. Не знаю! - мрачно смотрел старый вой. Была ни была! Ухватился за посеченный доспех, прямо за заусенцы, расшнуровывать только время терять, напрягся, располовинил бычачью одежку-то, у старого воеводы аж глаза на лоб полезли. Как говаривал Брань свет Молостевич: Зенки не выкатывай не удержишь!
      - Меч!
      Заупрямится старый, зажмет меч - уйдет парень в дружину Ратника. К лучшему воеводе и люди лучшие уходят. Но не глуп старый, ох не глуп! Потому и воевода, не лучше если Ратника, да и не хуже. Мигом протянул меч, подозвал кого-то из молодых дружинных, одним рывком сдернул с молодца рубаху, разнес на полотнище. Рубаха, пущенная на полотно с молодого да полного сил, целит крепче. Безрод закутал меч в полотнище, зашептал:
      - Бог могуч, с неба солнца луч, молодца освети, не давай увести, в смерти чертог, дай пожить чуток... приговаривал да поглаживал полотнищем лезвие. Вот ворожцы от дел оторвутся, за ворожбу холку-то еще намылят! Верно бают, наглости боги не дают, люди сами воруют. Под носом у ворожцов словом здравить верное не щепотку малую дерзости у богов украл - телегу с возом!
      - ...силушкой напитай, здравить помогай, меч-душа, чудно хороша, ратника сестрица, помогай от смертушки отбиться, молви братцу слово, оживай парень снова! - резко сдернул полотнину с лезвия, встал, мечом очертил на груди парня колесо, пустил кровь, мигом пал на колени и начал обертывать парня в полотнину. Воевода, стоя в дверях, сдерживал дружинных. Бестолочи, и так света мало, так и створ заслонили!
      - Света! Света дай! - прошипел Безрод.
      Седобородый воевода развернулся к дружинным и согнал с крыльца, мало не пинками. Показалось или впрямь протиснулся в избу солнечный луч? Самый старый ворожец, тот что отчитывал ближе всех, открыл глаза и, не переставая отчитывать, косился на Безрода. И никак Безрод не мог прочитать по глазам, зол и нет. Просто косится, глядит, что делается и шепчет, знай, свое. Ничей перевязал белобрысого, приложил ухо к груди, прислушался. Вроде бьется, вроде дышит. Посмотрел на ворожца. Тот еле заметно кивнул. Безрод засобирался встать и не смог. Сил не осталось, хоть сам ложись рядом с белобрысым. Шумит в голове. С третьей попытки встал, поднял воеводов меч, еле переступая пошел на свет. Облокотился о пристенок, дал солнцу себя обласкать. Так и стоял бы вечность, глаза не открывал, а кому охота - пусть таращится. Не открывая глаз, протянул вперед меч. Чужой не возьмет. Кто-то тяжелый прошел к двери, осторожно взял меч.
      - Жив?
      - Жив. - Безрод открыл глаза. Стоят во дворе дружинные, смотрят, будто съесть хотят. Безрод ухмыльнулся, кукиш всем вам, кому надо тот и съест, вот выйдет княжь, выйдут ворожцы, раскатают еще по косточкам дерзкого. Их воля. А хотят дружинные пялиться - пусть пялятся, чай за погляд денег не берут. А стал бы брать - мигом озолотился. Отлепился от пристеночка, пошел вперед, стояли дружинные стеной, и не подумали расступиться. Много чести неподпоясанному дорогу давать, не дуб, чай, корни не пущены, обойдет. Это был бы последний бой в жизни Безрода, но он не отвернул бы и на шажок. Да и нет сил на лишний-то шажок! Воевода рявкнул:
      - Раздайся! Раздайся, кому говорю!
      Раздались. Неохотно правда, но открыли дорогу на ворота, катись, мол, неподпоясан, восвояси. Безрод проковылял на середину двора, улыбнулся солнцу и остановился. Уходить? Теперь же? Как трус уйти и не получить свое? И пусть то свое - княжий тумак за шум на дворище и ворожцова оплеуха за святотатство, но свое. А кому первому отвечать? Княжа ли огреть иль ворожца? На обоих не хватит сил. Да и не дадут. Безрод мотнул головой, пусть будет, что будет, кто первый руки распустит - того и приголубит. Плевать на то, что княжь - это княжь, а ворожец - старый человек, по шее получат оба, что простые дружинные. Видал того старого в избе. Ручищи, что бычьи ляжки, поди, корни рвет голыми руками, такому холку начесать - милое дело. Безрод повернулся к княжому терему и дружинной избе и ждал.
      Вот идет, спохватился наконец, мало не бегом летит, такой как и описывал когда-то Волочек. Не молод, не стар, княжь, как княжь. Безрод зашатался, чувствовал - вся рубаха насквозь промокла. Пусть думают, взопрел, мол. Вовремя все-таки рубаху зачервил. Из дружинной избы вышел ворожец, рукава опускает, солнцу что-то шепчет. Ничей ухмыльнулся. Никак дозволения просит вдарить разок этому седому, да дерзкому, что неровно стрижен, да неподпоясан, что так дерзко выпросил у солнца луч и получил. Подошли оба одновременно, а за ними и дружинные взяли всех в кольцо. Княжу старый воевода что-то зашептал на ухо, ворожцу никто ничего не шептал, сам все видел. Княжь поднял на Безрода глаза, и глядит-то странно как-то, зло глядит. Ничей едва стоял на ногах, перед глазами все плыло, а захоти княжа приголубить, в которого бить-то? В того что в середине? А ведь зол княжь, ох зол, глаза сверкают, ровно уголья кострищные! Еще бы! Явился голодранец неподпоясан, голосу волю дал, на дружинных накричал, ровно воевода на отроков.
      Старый ворожец, не говоря ни слова, никто и не заметил как, открытой ладонью так ощечил Безрода, что повалился седой да худой будто неживой, отлетел на шаг, побил челом землю у чьего-то сапога. Только-только завозился сам вставать, а уж чьи-то руки вздернули с земли, прижали к крепкой груди, кто-то, не видно кто, глаза пылью забило - не открываются, горячо зашептал в ухо громовым басом:
      - Сынок, сынок! Что ж ты делаешь, подлец? Чего ж не в свое дело лезешь?
      Безрод с трудом открыл глаза. Старый ворожец держит в могучих руках, не дает упасть, сам по морде надавал, сам и в лоб поцеловал. Безрод мотнул головой. Старик отпустил руки, Ничей встал сам. Качаясь, огляделся. Вот княжь стоит, говорит что-то, поодаль воевода стоит, вот стоит ворожец и везде, куда взгляд ни кинь - дружинные.
      - Сынок, сынок... - басил ворожец.
      - Батя, батя... - прошелестел Безрод и, никто не заметил как, огрел старика по уху. Повалились оба наземь. Бесчувственные, что дровяные колоды.
      Глаза открыл, а кругом стены незнакомые, бревна в целый обхват. Склонилось над Безродом лицо все до самых глаз в седой бороде, да и лица-то не видать, одна борода да глаза, белый-белый волос распущен по плечам. Ничей завозился, засобирался вставать. Верное, уж и солнце падает, а дел невпроворот.
      - Лежи уж. Одного лечишь, другого калечишь. - старик толкнул в грудь, опрокидывая на ложе. -Уж на что Стюжень, норовом крут, так и тот рядом лег!
      Безрод скосил вправо глаз. Сидит давешний ворожец спиной, головой трясет, сам качается. Старик с распущенными волосами кивнул в сторону Стюженя.
      - Уж княжь тебе руки-то пообрывает. Верховного ворожца огрел, что оглоблей.
      - И княжу дам. Мне не жаль. - буркнул Безрод. - Всех приласкаю. А сколь долго лежу?
      - Да уж солнце падает.
      - Пойду я. Дел - делать не переделать!
      - Сиди уж, - Стюжень повернулся к Безроду. Скривился так, будто бездвижь разбила. -вояка! Я тебе пойду, ворожец, етить... Плечо дай!
      Безрод сполз со скамьи, где лежал, подбрел к Стюженю, подставил плечо. Старик, кряхтя, поднялся, помотал головой, поди звенит еще в ушах, голова еще ходит кругом, будто солнце по небу, оперся, махнул к выходу.
      - Веди.
      - Куда.
      - Куда надо. Ты на меня зло-то не держи. - Стюжень загудел над ухом, что ветер в трубе. -Я тебя огрел, я и приласкал. Я ворожец, мне можно.
      - И ты не серчай. Я ж дурак. Стало быть и мне можно.
      - Еще один такой дурень и вон из меня душа!
      - Ладно сиротиться-то. Здоров, что конь, а все туда же! Все за старость прячешься. Да не дави ты, уж по колени в землю вогнал! Полегче!
      Безрод провел Стюженя к княжескому терему, мрачнея, поднял по всходу, оба вступили в палаты. Стюжень, не спрашивая дозволения, ногами распахивал двери, а дружинные только прятали улыбку в усы.
      - А что, ошеломи тебя княжь, и княжа не пожалел бы?
      - И княжа приголубил бы. Мне ведь все едино, что ворожец, что княжь.
      - А что сам посечен, так то где?
      - А шел, шел, не углядел, оступился, да прямо и на вилы.
      - И в грудь и в спину и в шею?
      - Да странные нонче вилы-то пошли делать.
      - Ты мне песни-то петь брось, мигом язык узлом увяжу!
      - С тебя станется, даром, что ворожец.
      Стюжень стукнул ногой последнюю дверь и едва не сдернул ее с петелек. Княжь спорил о чем-то с воеводами, доказывал, сам гневен, что злыдень, лицом красен, кричал, верное. Тьфу ты, из огня да в полымя! Княжь зол, страшен, попадешься под горячую руку - придется княжа бить. А после того и самому живу не быть. Сам не зарубит - дружинные посекут. Безрод мрачно смотрел глаза в глаза.
      - Здоров ли, Стюжень? Бледен больно.
      - А с чего бы румяну быть? Не девка ведь поцеловала, так по уху огрел, до сих пор звенит. Только что поднялся.
      - А кто ж ты таков, что руки распускаешь и с людьми не чинишься?
      Вроде и словом грубым не обидел княжь, вроде и пальцем не тронул, а все как будто ощечил, и ведь не оглоушь тогда ворожец первым, у княжа тоже пальцы в кулак собирались.
      - Кто я таков, про то сам знаю да тебе не скажу. - буркнул Безрод, глядя исподлобья.
      Княжь мгновенно сузил глаза, в них недобро заблистали огни.
      - В яму захотел? Языку укороту не даешь сидеть тебе в яме! Не с блажным говоришь. С княжем! Спрашиваю отвечай!
      - Чего не сажал, того не жни, чего не давал, назад не проси. - Безрод мрачно посверкивал из-под сведенных в нить бровей. -Ты вот им княжь, а по мне, что тот дружинный, что ты все одно.
      Стюжень все так же висел на Безродовом плече, покряхтывал, видать все же пошумливает в голове. Княжь начал рдеть лицом. Опять во зло входит, и держит Безрода на этом свете одна-единственная спасенная им жизнь дружинного человека.
      - Уговаривать не буду. Дерзок больно. Восхочу узнать - развяжу язык-то. Не вяжут еще языки теми узлами, что развязать нельзя. Запоешь еще. А рядом кощунника подсажу, запомнит песнь твою, да тут, на красном пиру мне и споет.
      - Если доживешь. - тихо прошептал Безрод, Стюженевы пальцы на плече сжались, едва кости не плюснули.
      - Что? - зашипел княжь. -Что?
      - Полуночник под носом, вот что! процедил Безрод. -Напируешься еще, на костях-то.
      - С кем говоришь, Безрод?
      Ишь обидел! Безродом обозвал! Смех один!
      - Зубы не показывай! Ты им княжь, Безрод кивнул в сторону дружинных. -а мне - так просто нарочитый. А и не всякому нарочитому голову склоню! Не мой ты княжь! Я тебе не присягал, и покорности не требуй. Хорошо еще... - Безрод прикусил язык, чувствуя что скатывается в пропасть.
      - Ну!
      - Не запрягал - не понукай. Опереди ты ворожца - быть бы и тебе биту!
      Слышать такое от человека, еле на ногах стоящего, ну не смешно ли, не будь так дерзко? От такого или рассудок теряют, бледнеют лицом, а рука сама тянется к мечу, либо великодушно смеются и гордо удаляются. Княжь скрипнул зубами, побелел аж весь от злости, рука стиснула черен меча, а дружинные, только поведи княжь бровью, иссекли бы дерзкого в ошметки. Но княжь есть княжь, платить погибелью человеку, ценой собственной жизни спасшего дружинного, пусть и не твоего, нельзя. Княжь сморщился, вскинул голову, процедил сквозь зубы:
      - Пш-ш-шел вон, падаль! Отворите окна, смердит!
      Из палаты, вслед за княжем, вышли все. Остался только Стюжень. Старик не мог уйти сам.
      - Прилег бы. - Безрод подвел старого ворожца к скамье.
      - Смел ты, парень, да так, что и не пойму смел или просто дерзок. Вроде и любить тебя не за что, а все едино благодарствую. Тот парень не может - я скажу. А еще за ворожбой ущучу - прибью насмерть. Падешь наземь - боле не поднимешься.
      - А почем знаешь, что не ворожец? Может и бил зря. Это мы еще глянем. Ты ли меня на ноги ставить будешь?
      - Зазря не бьют бобря. Я воя с закрытыми глазами от ворожца отличу. И пояс твой, коего и нет у тебя, мне не помеха. Иди. А будешь ворожить - прибью.
      Безрод, провожаемый не по-старчески зоркими и ясными глазами, пошел прочь из терема. Премного странен стал этот парень для старого ворожца, ему покорилось слово, его послушали боги, но ведь не было в округе ворожца такой силы. Не было! Уж старый Стюжень знал бы.
      Безрод шел медленно и слушал только себя. Раны ругались, шипели, жглись, а вои, встречаемые на пути, отворачивались, бросали вслед обидное, уходили с дороги, будто и впрямь смердел чем-то еще, кроме солона крови и праведного пота. Вышел за ворота княжьего терема, в зарослях ракитника подобрал меч, плащ, добрел до корчмы, по стеночке доковылял до каморки, не запаляя лучины, рухнул наземь. Приходил Тычок, потоптался у каморки, да и воротился восвояси ни с чем.
      Утром Безрод встал тяжело, а встав, зашатался. Словно полсебя отдал тому парню белобрысому, и ведь даже имени его не вызнал. Тяжко начинается день. Еще темно, еще и солнце не поднялось, а уж ноги не держат. Безрод, осторожно сходя по ступеням, спустился вниз, вышел во двор. Только-только начало рдеть серое небо, город еще кутался в теплую ночную тишину, даже собака лишний раз не сбрехнет. Еще плыть - переплыть, еще драться передраться, еще кровушки лить - перелить, пока та цель на глаза явится, пока дело в руки дастся. И ведь перевернул тот вещий сон всю жизнь сверху донизу, перетряхнул, будто замерло сердце, а кто-то вновь подтолкнул. Безрод никогда не смотрел внутрь себя, кому хочешь в душу глянет, а к себе - нет. Страшно. Пусто. Холодно. Мрачно. Нет там никого иного, не теплится огонь, былое - во мраке, далеко - в тумане, бродит там один неприкаянный, ликом страшен, равнодушен к жизни, беспечен к смерти, лишний раз не улыбнется, словом добрым не согреет, жизни берет сколько дается а за лишний шмат и руки не протянет. Куда идет - сам не знал, откуда - и то неведомо, дорожит ли чем - а ничем. Девки стороной обходили, и не стар и не урод ведь, а все обходили. Одна толечко и пошла, да сгинула вскорости. Пугаются чего-то. Так и проходил одинцом, пока всю дружину не схоронил. Был сирота, а стал? И не скажешь словами-то, нет таких слов какими сироту еще раз осиротишь. Никогда не всходило солнце в душе, вот и не заглядывал туда, и куда бредет не смотрел, все одно туман, да и все равно было. А когда под вороньем леживал, а полуночники по трупам ходили, сил просто не осталось, вот и прикрыл глаза на миг. Только на миг, потому как, подойдут когда приканчивать, нужно смотреть во все глаза, одного с собой уж всяко забрал бы. А как закрыл глаза, так и явился на очи тот старик, бородища во всю грудь, рубаха простая полощется на полуночном ветрище, не шита узорочьем цветным, впрямь как у него самого, глаза светлые, лучистые, смотрят и аж холод пробирает. Присел рядом, взял землю в руки, поднес к лицу, потянул носом, улыбнулся, говорит:
      - Родит земля. Живет, дышит, ворочается. Кровью напоена, плотью напитана, вот и родит. И хоть высуши, хоть пожги, тщиться будет а родит. А ты? Уйдешь в землю иль в огонь, всех посечешь, всех превозможешь, а одного не превозможешь - себя. После себя жить не останешься, победную чару к устам не поднесешь, победу не вславишь, не попомнит никто добрым словом, никто не поделиться теплом, так и проходишь свой век в темноте да тумане. Что жизнь не в радость а смерть не в тягость, знаю. Тяжко тебе, не горит в твоей душе огонь, не запалили, холодно. Так и несешь ее темную да мрачную и некому возжечь. Все знаю. Знаю что помереть не боишься и даже мне твой конец неведом. Темно в душе у тебя а лишний раз даже я не полезу вызнать. Жутко. Для чего в сечу ходишь? Для чего живым выходишь, для чего нож сжимаешь, полуночника ждешь? Для чего? Для чего конец оттягиваешь? Иль не успел чего? Ведь все едино помирать, так чего тянешь? Для чего ревешь в сече, как дикий зверь, рубишь лишь бы уцелеть? Для чего тебе целеть? Для кого себя бережешь, или не доделал чего в жизни? Для чего?..
      Вроде на краткий миг глаза закрыл, а как открыл, уже удалялись полуночники. Стороною прошли, не утрудились прирезать седого. И только потом, когда зашевелился, понял - просто не увидели под горой трупов, что нагромоздил мечом над собой...
      Безрод спустился к морю далеко за пристанью. Холодное, шумливое, накатывает яро на берег, стращает, вымочить грозится. А вымочи! Скинул сапоги, рубаху, порты, размотал с себя полотнище. Растревоженные, проснувшиеся заплакали раны кровавыми слезами на студеном утреннем воздухе. Ничей поднял голову в небо и прошептал:
      - Боги, все вам ведомо, все подвластно, а... правда ли я такой дерзкий как говорят? Всю кровь мною пролитую, свою ли, чужую, в твою славу лью Ратник. И теперь льется. Тебе ее отдаю, смешаю с соленой водой твоего брата, Морского Хозяина, и пусть вечно бегает по волнам, и вечно будешь весел и яр!
      Безрод ступил в волны, медленно пошел. Вот слизнула волна кровь с раны на животе. Защипало. Смыла кровь с раны на спине. Добралась до раны на плече. Последней исчезла под водой рана на шее. Щипало так, что злые непрошеные слезы потекли из глаз, но Безрод их не утирал, только кривился. Отбирает Ратник кровь из боевых ран, ярится, весел, показалось или впрямь гром прогрохотал? Безрод стоял пока не закоченел, пока холод воды не побил жар от пекущихся ран, а как стало невтерпеж просто ушел с головой под воду, смыл слезы и пошел на берег. Светало. Осторожно обвязался полотнищем, облачился, медленно пошел к пристани. Только-только зарянится небо, поди дюжинники уж за бочки взялись, самое-то время и самому под бочку встать. Не сегодня - завтра запрут губу полуночники, а торжища больше чем Великое нет на несколько дней пути окрест. Знать бы сколько еще отпущено! Да кто ж скажет, даже вещий сон того не проведал. Вот и считаешься с каждым днем. Да, как же, считаешься, - Ничей закусил губу. Давеча так распоясался, что все отпущенное метнул княжу под ноги. На, мол, княже, бери дни мои остатние, дай только спину не погнуть, язык развязать, да за бороду тебя потаскать. Безрод нахмурился, случись вчерашний день еще раз, плюнул бы на все да и нагрел бы княжу шею. Первый и последний раз в жизни.